"Немой" - читать интересную книгу автора (Адамович Алесь)

16

И надо же, чтобы они свое государственное дело приурочили к тому времени, когда Полине подоспело рожать.

Кучера и Франц, оба одинаково растерявшиеся, грели в чугунах воду, а Полина, лежа в постели, стыдясь себя, стыдясь отца, распоряжалась, что надо приготовить, с чем быть наготове, если это и правда роды. Собирались через неделю пригласить опытную бабку из соседней деревни, чтобы пожила в доме, дожидаясь срока. А тут, на тебе, началось! Теперь рассчитывать приходится только на себя-есть от чего растеряться.

На улице залаял Волк, по'окнам полоснул свет от подъезжающей машины. Быстро в тайник – это они! Не крикнул, а показал Францу рукой, изменившимся лицом Кучера. И дочке:

– Ничего, ничего. Ты только не пугайся. Это у них ко мне разговор. По старым делам. А со мной ничего не сделают.

И тут под окном ударила автоматная очередь.

В свое время Иосифа Кучеру арестовало ОГПУ, затем НКВД. Сейчас к дому подъехало МГБ – в лице майора Короткого и двух его младших сотрудников. Тем самым Кучере оказывалось некоторое уважение. Все-таки партизан, у него могло сохраниться оружие. Можно было бы вызвать под каким-нибудь предлогом в район и там арестовать. Но вдруг заподозрит нехорошее и уйдет – лес-то рядом, для партизана привычный. Но даже не это главное. Кто-то не поверил бы, но майор Короткий знал: здесь не рядовой случай, тут высокая политика диктует правила, поведение. У руководителей МГБ на самом верху (а с этим не шути!) укрепилось, убеждение (подпитываемое встречной информацией с мест), что был допущен просчет, если не политическая ошибка, когда в освобожденной от оккупантов республике, в столице и на местах многие партийные и советские должности отданы были партизанским командирам и вообще всей этой партизанской пиз…братии. Считалось: они лучше знают обстановку и людей, были здесь в войну, хорошо ориентируются. Так-то оно так, да только Лаврентий Павлович уже во время войны не очень им всем доверял. Потому-то и посылал свои спецотряды из хорошо проверенных людей. Но за всеми уследить было невозможно. У них, у местных, сложилась и наладилась своя система связей и.кадровых оценок людей. Подменяющая идущую из Центра, порой даже с наглыми попытками самостоятельного выхода на Сталина. Сколько лет понадобилось Иосифу Виссарионовичу, сколько усилий стойло тем же органам, чтобы расколоть глыбы связей времен гражданской войны, добиться, чтобы нити, тяги власти шли исключительно сверху вниз, а никак не по горизонтали. Когда вместо строго контролируемых взаимоотношений на всех уровнях начинает господствовать система: "Вась-Вась". Я его знаю, я ему верю! Как будто это не компетенция исключительно органов: знать, кому верить, а кому нет. Они, дурни, рассчитывают, что Сталин их поддерживает. Это кого же – закоренелых террористов? Этих как раз Иосиф Виссарионович больше всего и любит.

Вот и местный случай, пример. Органы, проводя работу по выявлению тех, кто, воспользовавшись нападением врага, убежал из тюрем, из-под охраны, вышли на след Кучеры Иосифа. Конечно, он прикрывается тем, что партизанил. Другие побывали на фронте, а некоторые и орденов нахватали. Но есть революционный правопорядок. Раньше получи положенное, а потом будем о новых заслугах твоих разговаривать. Особенно если и заслуги – с расчетом прикрыться. Вот тут у них и заработала система: "Вась-Вась". Амбиции партизанские. Все они были на оккупированной территории, в контакте с врагом. Кого оставляли, а кто и сам остался. Еще надо разобраться, зачем, с какой целью. Из-за какого-то Кучеры, и уже, пожалуйста, конфликт, вступаются, вмешиваются в работу органов. И даже в самих органах находятся такие. Туда тоже насовали своих партизанчиков.

Поговаривают, что до самого Сталина дошла нужная информация. И будто бы Иосиф Виссарионович попыхал трубкой, пососал и произнес такие слова:

– Партизанам и партизанкам слава! Которые отдали жизнь за честь и независимость советской родины. Ну, а кто примазался, на этих у нас есть проверенные большевистские методы.

Майор Короткий оставлен был в районе, когда развертывала свою сеть армейская контрразведка. По вот столько нахлебался этих местных амбиций, замаскированного национализма. Спросили бы его те, кто решает, он бы объяснил, откуда ноги растут.

Так что акция-арест укрывшегося врага народа-не простое изъятие какого-то колхозника. И поэтому поехал на задание сам майор Короткий. А перед этим не поленился, сходил в военкомат на опознание, куда по указанию органов зазвали этого партизана.

Поездка получается, однако, невеселая. И не в самой акции дело тут, причина, а в бородавке. Несколько дней назад он обратился к- знакомому врачу, прямо на улице встретил его и небрежно спросил, показал: что это за хреновина у меня там под воротником? И одеколоном и йодом прижигал – не проходит. Тот посмотрел, оттянув воротник летчицкого мундира: не хочу пугать, но анализ сделать надо. Отщипнем и пошлем в областную лабораторию. А прижигать не следует. Сердце сразу упало. Не поленился, в тот же день заехал в больницу. Уже пять прошло дней, а надо десять- чтобы был результат. Не хотелось ничего делать, так бы и лежал дома, дожидаясь вестей, добрых или злых. Но это не выход. С шариков скатишься. Решил ускорить операцию с Кучерой, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. В машине все время ему не хватало зеркала, последние дни занят был тем, что становился перед трюмо, ручное зеркало заносил за голову и всматривался в зловеще расколовшуюся бородавку. Черная, как пьявка, гадина! Перед дорогой залепил пластырем, чтобы не так щемило, чтобы не беспокоить ее, барыню. Ты ее не беспокоишь, так она тебя. Про какие это "продолговатые клетки" говорили, шептались эти мерзавцы-врачи у него за спиной?

До нужного дома, до этих Петухов, добирались через лес, мощный американский "додж" выхватывал светом крутые повороты. В таких поездках майор Короткий обычно чувствовал себя превосходно, знал, что выполняет работу с немалым риском: сколько ползает еще последышей, недобитков, оставленных тут оккупацией. Никогда бы не поверил, что какая-то бородавка покажется страшнее бандита за кустом. И вот, пожалуйста, не смотрит на дорогу, а все вслушивается: как там под воротником? Щемит еще больше. От толчков, дерганья пластырь отклеился – врачи, так вашу!

Поэтому, когда навстречу машине бросился огромный пес, майор, не раздумывая, приказал:

– Стреляй!

Прямо из кабины собаку расстреляли автоматной очередью. Дверь оказалась незапертой, что майору Короткому не понравилось. Были в этом какой-то вызов, самоуверенность хозяйчика.

– Смело живем!-вместо "здравствуйте!".

– Немцев прогнали, у себя дома, кого нам бояться? – ответил невысокий, майору уже знакомый старик. Седая голова, а усы, бородка темные, будто подкрашенные. Интеллигента из себя строит.

– Собака но привязана. Пришлось привязать нам.

– Значит, имеете право, если стреляете.

– А это кто у вас?

– Дочка. Извините, рожать вздумала.

Ишь, все с подковыркой, с издевкой. Посмотрим, посмотрим, как запоешь.

– Есть еще кто-нибудь.

– Сынок на печке. Мой внучек.;- А муж?

– Мужья теперь, сами знаете…

Майор не стал добиваться уточнения. Черт, загвоздка! Как ее тут одну бросишь, роженицу? Хорошо, что из сельсовета прихватили с собой понятого, ему и поручить, чтобы привез акушерку.

Лишь тень майора,-лампа свисает с потолка,-заполняя просторную комнату, перемещается по бревенчатым стенам, по дощатому потолку. Все остальные ждут его распоряжений; понятой, держа картуз у колен, замер у порога, младшие офицеры дежурят у окон, старик возле постели с роженицей.

Сказал женщине как можно мягче:

– Извините, незваные гости всегда не вовремя. Если бы мы знали…

Сам внутренне усмехнулся: ну а если бы знали? Отменили бы акцию? Смешно. Надо приступать.

– Обойдемся без протокольных формальностей. Вы-Кучера Иосиф Герасимович.

|- Совершенно точно.

– Год рождения, прочее – потом. Партизан, насколько нам известно?

– С сорок первого.

– Знаем. Даже то, что ранение имеете.

– Ничего, на победителях, как на собаке, раны затягивает мигом.

– Допустим, хотя собаки тут не к месту. Оружие имеете?

– Сдал, как положено. По списку: полуавтоматическую винтовку СВТ, две гранаты, пистолет системы "наган".

– Это вы правильно сделали. А то один вот так жил на отшибе, пожар приключился, так на том месте, где гумно стояло, танк! Вылез, пожалуйста. Как из штанов. Но, говорят, это в Западной Белоруссии было.

– Всякое рассказывают. Чудаков на свете хватает.

– Чудаков или врагов?

– А это как посмотреть.

– Ну, что, темнить не будем? Знаете небось зачем пожаловали?

– 

– Догадываюсь. У вас теперь красные погоны. А были, помните, небесные, летчицкие.

– И я вас узнал. Так что можно без лишних церемоний. Приступайте,-приказал своим сотрудникам.

– Дом, как видите, пустой, найти, если что есть, легко, – поощрил хозяин.

– А все-таки поищем. Приступайте. На чердак где лестница?

– Там, в холодном помещении.

Майор подсел к столу, постучал ногтями по дереву (так делал кто-то из больших чинов в каком-то кинофильме) и спросил немного не своим голосом:

– Вам не стыдно?

– Это чего же мне стыдиться?

– В глаза Советской власти, народу смотреть не стыдно?

– Это вам? Вроде бы не очень.

– Значит, то, что народный комиссариат в третий раз вас вынужден арестовывать, – плевать на это?

Кучера хотел ответить этому толстогрудому и толстозадому, как баба, хмырю, но глаза его встретились со взглядом дочери, он сразу обмяк, плечи опустились, промолчал.

Майор неловко повернулся, и тут же воротник задел проклятую бородавку – это помешало Короткому посмотреть, вникнуть, чей кашель глухо прозвучал где-то за печкой. Но с печки донесся голосок (ах, вот кто это!):

– Не обижайте дедулю. Я папке скажу.

– Ты там где? У, какой грозный! Покажись, казак. А где твой папка?

– Папа придет и вас набьет! – Павлик грозит из-за печной трубы, не открываясь врагу. Толстый дядька его не видит, а мамка, лежа на подушке, делает страшные глаза, аж смешно. Пообещал толстому:

– И за мамку набьет.

– Скоро внучек, скоро татка придет, – вмешался старик и пояснил майору: – Рюго увидит, сразу: мой папка! Вы уйдете, будет всем рассказывать, что у него папа военный, в ремнях весь.

Франц, задавив в себе предательский кашель, лежал в своем пенале на топчане, им же сколоченном, лицом в ладони. Видимо, древесная пыль, вдохнул неосторожно.

Вслушивался в разговор за стеной, в стуки, шаги, старался поймать голос, хотя бы стон Полины, но ее как бы и нет там – что, что происходит, зачем они приехали? Голоса: отца и незнакомый, такой уверенно командный, военный – только они слышны. О "немце" вроде бы ни слова. Тогда что их привело? Почему так наседают на отца, чем он провинился? Их здешняя жизнь, с которой Франц и знаком вроде бы, но и не знает совершенно. А потому невольно ищет аналогии с тем, что уже было. И что было бы, могло быть, если бы это в Германии происходило. Когда прозвучала во дворе автоматная очередь и завизжал пес, а Франц еще только приподнял хитро сделанную стенку, чтобы заползти в свой "пенал" (или гроб – называй, как тебе больше нравится), ему показалось, что все вернулось к тому моменту, когда из дома, потом сгоревшего на этом самом месте, вот так же уползал в нору. С Полиной, со старухой. Тогда было ощущение обвала, катастрофы, но разве мог предположить, какие еще испытания ждут? Его и еле знакомую тогда девушку. Но это была война, все думалось, все надеялись: вот закончится война! только бы кончилась и остаться живым вместе с близкими твоими! Она позади, война,- для всех, кроме Франца. Даже для рухнувшей Германии и, если живы, для родителей-закончилась. Как бы там теперь ни было, какая-то определенность наступила. У Франца именно этого нет, определенности. Своя жизнь оборвалась, а та, которой он живет, – лишь примеривание к чужой, натужное старание удержаться на плаву, не пойти ко дну. Держится игрой случая да еще волей этой поразительной девушки-женщины, которая встретилась ему на пути. Но лишь до того момента, как узнают, что никакой он не немой, а немец. Тотчас Полину с детьми и его отнимут ДРУГ У друга, а дальше – какая разница, какую судьбу предпишут ему здешние законы, порядки? В лагерь ли, в Германию ли? Но у него есть и в Германии семья: отец, мать, сестры. Остаться навсегда здесь – потерять их. Если уже не потерял. Старый Кучера показывал ему журнал с фотографиями: что осталось от немецкого Дрездена и японского города Хиросима. Черные руины, пустыня.

О чем же они так сердито, даже грозно беседуют со стариком, если не ради Франца прибыли? Чего-то ищут: слышно, как топают по потолку, над головой. Что, тех самых беглых полицаев, дезертиров разыскивают?

Были минуты, когда Францу все-таки хотелось, чтобы его нашли, и кончилась бы неопределенность, неприкаянность. То, что мучило все время, в эти минуты стало невыносимо: он оторван от Фатерланда, но и эта страна – что он для нее или она для него? Да, Полина, дети – вот-вот встреча со вторым ребенком-но, оказывается, даже этого мало человеку. И не только какому-нибудь индусу: там, если изгнан из касты (читал про это) – ложись и помирай! Тебя нет, повис над пустотой. Умирают, тихо, безропотно.

Понимал: вызревает мысль, предательская по отношению к Полине, к собственным детям, но что может человек, если любой его шаг навстречу собственным чувствам,- уже предательство. Тогда, в первой норе, прятался предатель Германии, фюрера. В этом пенале-гробу затаился некто, готовый собственных детей предать. Но вдруг так захотелось ему оказаться, пусть за колючей проволокой, но со всеми вместе. С немцами. С теми, кого еще недавно страшился больше всего на свете. Но все переменилось: они в плену, они страдают, погибают от болезней, голода. И все равно счастливей его. У них есть надежда вернуться в Гер…. зопилой, потом перевели к распиловочному станку. Работа нелегкая, но ему очень нравился запах работы: хвойные опилки, мазут. Не был бы то немец. Сюрприз: на лесопилке и еще немцы есть, работают, недалеко лагерь военнопленных расположен. Вот это новость так новость! Франц даже не ожидал, что это его так взволнует, когда услышал впервые немецкую речь и увидел знакомую армейскую форму, изношенную, замазу-ченную донельзя. Вслушивался, о чем между собой говорят. О еде чаще всего, о Германии, но и о нормах, о плане. Ну, прямо советскими стали – больше, чем сами советские. Те вечно про рыбалку да чем бы похмелиться, а немцы: нормы, сколько выполнили, надо еще сделать. Потом разобрался: им идет зачет, и перевыполняющих нормы раньше отпустят домой, в Германию. Аж затосковал Франц: а кто зачитывает то, что довелось ему испытать, разве что Господь Бог? Поговорить бы с ними, истосковался по самой немецкой речи, чует, что Скоро не выдержит, выдаст себя. Что удивило: отношение к недавним врагам местных рабочих, а женщин особенно – абсолютно беззлобное, будто и не было всего, что было. А однажды чуть не вмешался неосторожно в происходящее, возмутившись своими немцами. (Так кто я-се ему теперь больше свои?) Коляда принес Францу обед, при этом он из сумки достал огромное кольцо хорошей колбасы: отрезал себе, Францу, а большую часть отдал молодому Гансу, который давно раздражал Франца ухмылками, издевательскими замечаниями о местных людях. Особенно о женщинах. Когда о Полине сказал однажды такое, Франц еле сдержался, чтобы не наброситься на него с кулаками.

Приняв королевский дар от Коляды с угодливой улыбкой, поблагодарив русским "спасибо", Ганс почему-то и не подумал поделиться с двумя своими напарниками-немцами. Сунул, наглец, колбасу за пазуху и как приговор огласил: ничего у них не будет никогда, если такими кусками разбрасываются!

Вот и люби "своего" за то лишь, что он свой, а не чужой. Но Франца поражали и его новые "свои", с ними тоже не соскучишься. У Коляды была невзрачная собачонка со странной кличкой Кабысдох. По определению хозяина: помесь метлы со скамейкой. Всегда бегала за ним на рыбалку.

В воскресные дни приглашал порыбачить и Франца. Научил его обувать лапти и даже плести их самому-Франц вынужден был согласиться, что не одна лишь бедность придумала эту лозовую обувь, но и смекалка. Пошел однажды в резиновых сапогах, так замучился, черпая грязь голенищами, а тут-что затекло, то и вытекло. Легко, удобно. Конечно, бывает, что и озябнешь, "как тютик" (т. е. собака), ну, а от этого известно, такое есть лекарство. Коляда, показывая на жен, жаловался: они думают, что мы для удовольствия пьем, а мы – для здоровья. На рыбалку два маршрута: короткий – на Черное Озеро, длинный – на Припять, река не уже Рейна. Вода в торфяном озере угольно-черная, зачерпнешь ладонью – масса взвешенных частичек, и тем не менее ощущение удивительной чистоты, даже стерильности. Говорят, лечебное озеро, и в это ¦ можно поверить. А вот рыбы в нем маловато, тощая, мелкая. Зато на Припяти столько брали рыбы "топтухой"-так здесь называют на прутьях распятую сетку, – что и телега бы не помешала, донести было тяжело. Держи покрепче огромный сачок и не ленись, загоняй ногами в него ленивых сомов, с кабана весом. По Припяти медленно проплывают бесконечные плоты, крепежное дерево для угольных шахт Украины-ощущение простора, первозданное™. А дубы, дубы – над водой и вообще куда ни кинь глазом! Что-то похожее, такие же массивы дубрав, при подъезде к Берлину. Будет, о чем рассказать отцу. Любит он экзотику – ив людях тоже. Ему определенно понравился бы Коляда. С этим человеком не заскучаешь.

Собрались как-то с Колядой идти на озеро, снарядились, как обычно, а Кабысдоха нет. Странно, Коляда сел на бревна, что за домом, и Франца пригласил: мол, подождем, когда прибудет пес. Франц уже привык к чудачествам своего друга и, не спрашивая, уселся ждать.

У Кабысдоха хвост кольцом, "колбаской", как у многих дворняжек. И вот он бежит уже с двумя "колбасками" – вторая в зубах, натуральная колбаса. Такая же, какой Коляда Ганса одарил. Пес несется прямо к хозя ину, а тот уже и нож приготовил. Принял подношение из зубов дворняги, покусанное место отрезал и ей же бросил. Как делают охотники на уток или зайцев. Тоже отрезают и бросают лапку собаке. Все, пошли! Ничего Францу не объясняет, будто и без того все понятно. Но увидел, что немой скоро завопит от удивления, снисходительно растолковал. Да ничего особенного. Этот стервец вынюхал дорожку в подвал продуктового магазина, взялся таскать колбасу через разбитое окошко. Коляда и сам вначале не понял ничего, когда пес впервые добычу притащил, потом снова, а в третий раз решил за ним проследить. И увидел, как это он делает. В тот раз Маруся не кольца колбасные, а "палки" завезла в магазин. Так этот дурак, ну, никак не сообразит, что надо за конец брать, а не посередке. Бился, бился перед решеткой и ни с чем прибежал. Пришлось научить немножко, бросая обыкновенную палку, как ее надо хватать. Но кольца стервецу все равно нравятся больше. Вот и сегодня. Честная собака, все приносит хозяину! Ну, как, фатер? И этот-то народ мы хотели заставить работать на Германию?

Все труднее было Францу разыгрывать роль немого в доме Коляды. Во-первых, Павлик не знает, что его папка немой, и общается с ним прилюдно, как со всеми, требует, добивается ответов на свои бесчисленные вопросы. И, естественно, недоумевает, что татка- его вдруг перестает с ним разговаривать, "ни мычит, ни телится". И кроме того, Францу уже стыдно обманывать добрых людей. Особенно умницу женщину, Коляды жену. Францу все время кажется, что его секрет для нее давно никакой не секрет. У Павлика расспросить могла, а возможно, и Полина проговорилась. Глаза у нее насмешливые делаются, когда Франц объясняется с нею жестами и действительно мычанием. Однажды он в ее присутствии заговорил с Павликом, как это делал, когда никого постороннего вблизи не было. Когда увидел, какие глаза сделались у хозяйки, спохватился и понял: она ни о чем не догадывалась!

– Так вы… Так что же это?.-сама почти онемела, мычит, как Франц до того.

В тот же вечер они с Полиной рассказали всю свою историю хозяевам, одиссею свою, начиная с того утра, когда судьба Франца переломилась надвое и их жизни пошли бок о бок. Полина не могла не плакать, тем более что хозяйка просто рыдала, по-видимому, и над собственной судьбой: после блокадных болот она стала полным инвалидом. Но вот не будь то женщина: Полина плакала еще и оттого, что теперь, когда Франц уже не "немой", всем гораздо заметнее будет, что жена у него "черномордая уродина". (Впрочем, скажи ей кто-либо, что и эта горечь в ее слезах, удивилась бы и запротестовала.) А Коляда все поминал Кучеру, это ж надо, таил, не поверил даже другу. А разве Коляда не понял бы, он что- энкаведист или стукач? Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается.

Договорились, как выводить Франца из немоты, чтобы не посеять к этому чуду нездорового интереса. Коляда предложил: "Черное озеро", оно излечило! Ну, а говорит Франц уже почти без акцента, давно можно было выходить из подполья.

– Ты только не перестарайся! – предупреждала Коляду его жена.- А то я знаю тебя. Такого напридумываешь, что и дурень догадается.

Франц жадно слушал радио (иногда, как бы случайно, крутил и заграницу по старенькому приемнику), читал газеты. Хоть бы одним глазом заглянуть туда, где остались его немецкие близкие. Все резче друг о друге высказываются вчерашние союзники, а Германия в руинах. Нищета и злоба. Все, как было перед войной. Хотя людям столько лет еще надо, чтобы выбраться из развалин, из вражды минувшей войны. В газетках небольшого формата с грязной печатью, которые тут никто не читает, а используют на курево, Франц напрасно искал что-либо про Дрезден. В них больше про американцев. Все выглядело так, будто не с Германией русские воевали, а с американцами. И теперь надо освободить немецкий народ от западных плутократов: ну, совсем как о Версальском договоре писали перед войной. Новая схватка, уже между победителями, вот-вот вспыхнет. Хотя еще пленные домой не добрались. А Франц и вообще неизвестно когда и как сможет попасть в Германию. После еще одной войны?..

А тем временем они с Полиной и с детьми обживались на новом месте. По вечерам и рано утречком Франц мастерил-столярничал в доме Коляды, который теперь и их дом, Полина поделила обязанности с хозяйкой: та присматривала, насколько в силах была, за детьми, Полина хлопотала на кухне, в огороде. В местах старых вырубок подготовили огнем и топором, разделали делянку (круглое слово: "лядо"!) – под просо. Франц вдруг ощутил вкус к такому именно хозяйствованию, первобытному, а по определению Полины-"дикарскому". Поглядели бы мутти и фатер на своего сына: босой, в черных от сажи армейских галифе, торс, как у африканца, и весь в грязных подтеках пота, впрягшись в немыслимую борону- всего лишь обожженная вершинка ели, суковатый еж, – таскал ее сучьями вперед из конца в конец поляны, вздирая покрытую пеплом землю. Полина прибегала к нему с обедом (соленые огурцы и грибы, рыба, картошка, хлеб), как же она хлопотала возле бедного своего, как она считала, каторжника. И не верила, что белозубая "негритянская" счастливая улыбка – это всерьез, что такая работа может кому-то нравиться. А Франц и впрямь испытывал незнакомое прежде чувство полноты жизни. Пытался объяснить жене: именно так, именно голыми руками один на один с природой, и вот, пожалуйста, не пропали бы с Полиной и детьми – без всякого государства, без всякой власти. Вот увидишь, вырастет просо, каша будет, разваристая – ложку проглотишь! Глупости, фантазии, но это Франц, не зря она любит его, никого другого рядом с собой представить не может. Но на всякий случай говорила:

– Знаю, почему тебе хочется без людей, в диком лесу жить. С такой женкой – ни себе, ни людям показать!

И привычно держится рукой за щеку. Левый глаз у Полины, немного слипшийся, видит, но все равно не как у людей. Франц не спорит, просто смотрит, но так, что вспыхивающая румянцем Полина смело убирает руку.

– А, как хочешь! Какая есть, такая есть! – говорит с притворным безразличием, а в глазах все равно близкие слезы.