"Странный генерал" - читать интересную книгу автора (Коряков Олег Фокич)

ПЛАМЕНЕЮЩАЯ ЗЕМЛЯ

Фельдмаршал граф Робертс принял Сесиля Родса почти незамедлительно. Задержка произошла совсем пустяковая, ее можно было объяснить, скажем, требовательностью командующего к собственному туалету, какими-либо неотложными, пусть и далеко не государственной важности делами и не придавать ей значения. Можно было предположить и некие другие причины, но это значило бы портить себе настроение, а этого южноафриканскому магнату вовсе не хотелось.

Повод для визита к Робертсу был почти официальным, но только повод. Родсу уже было известно, что сэр Фредерик, будучи назначен главнокомандующим армии Англии на место лорда Уолслея, должен покинуть Черный континент, передав дела начальнику своего штаба лорду Китченеру. Перед отъездом, думалось Родсу, в самый раз состояться конфиденциальному и вполне искреннему разговору. Личное мнение командующего о предполагаемом завершении военных дел на южноафриканском театре было бы для него ценным.

Сэр Фредерик, сухощавый энергичный старик с явственными следами суровой солдатской жизни на лице, умел быть приятно гостеприимным. Он превосходно разбирался не только в делах военных и с непринужденностью, которой, правда, несколько мешала природная суховатость, мог бы поддерживать беседу на любую тему. Впрочем, в этом Сесиль Родс не нуждался. Его интересовало нечто определенное, и он мог позволить себе, минуя ненужную болтовню, об этом определенном и вести речь. Поздравив Робертса с новым высоким назначением, он выразил надежду, что отечество долго еще будет иметь счастье видеть во главе своих вооруженных сил такого несравненного полководца и знатока колониальной политики, как сэр Фредерик. Затем Родс приступил непосредственно к интересующим его вопросам:

– Здесь, на нашей земле, не столько армия, сколько полиция и администрация займутся наведением порядка? Месяца три-четыре на это понадобится?

Задавая этот вопрос, алмазный король просто высказал взгляды, распространенные в окружении Джозефа Чемберлена. Сам-то Родс понимал в этом чуть больше, но иногда не вредно прикинуться простачком – такому объяснят поподробнее, а он и из пустяков извлечет необходимое. Однако нехитрую уловку эту Робертс, видимо, разгадал. Подняв на собеседника водянистые, отцветающие глаза, он прищурил их с насмешливостью и сказал:

– Да, и Чемберлен, и Мильнер придерживаются этой точки зрения. Только я не пойму, почему именно этой. Буры – еще крепкий орешек, и моему преемнику придется немало с ними повозиться. Кое-кто, я знаю, упрекает меня, что я плохо справился с задачей и нарушил классическое правило, согласно которому необходимо сначала уничтожить армию противника, а затем занимать его столицу. Хотел бы я, однако, посмотреть на классиков этой теории в моем положении. Попробуйте уничтожить армию, которой вовсе и нет и которая все же существует. Сегодня бурские генералы распускают своих бойцов – и армии как не бывало, а через неделю их коммандо уже треплют мои обозы, а если честно, – не только обозы. Недаром мне приходится растягивать свои войска по коммуникационным линиям на тысячи километров. Метрополия в своем патриотическом неистовстве видит в бурах лишь развращенных и тупых крестьян, а я вижу искусных и упорных воинов. Вот так, милейший Родс.

Видимо, здорово у старика наболело все это – чуть не с первой фразы герой Африки, как именовали его газеты, начал плакаться. Родс сказал:

– Своими энергичными и умелыми действиями, сэр Фредерик, вы многое сделали здесь для Великобритании. Но позвольте задать вам, может быть, не слишком приятный, однако дружески-откровенный вопрос. Отчего, когда после падения Претории Луис Бота предложил вам переговоры о мире, вы ответили ему отказом и только отказом?

Робертс надменно вскинул голову:

– Я не отказывал в мире – я только потребовал полного подчинения. Без всяких условий. Условия должна диктовать держава-победительница.

– Я всегда говорил, что флаг отечества для вас превыше всего, сэр Фредерик, – чуть склонил голову Родс; порой он умел выглядеть чуть ли не изящным. – Но вот вы покинете нашу Африку, а руки промышленников, жаждущие деятельности, – он повел растопыренными пальцами, – скоро ли они смогут с полной силой взяться за недра страны?

Упрек, что ли, почудился Робертсу в этом вопросе?

– Будто вы уже не взялись? – С солдатской грубоватостью новоиспеченный граф позволил себе хмыкнуть, однако тут же вроде бы и оправдался: – Вам, дорогой сэр Сесиль, нужны недра, а иным важнее другое. Примеры вы и сами могли бы подыскать не хуже меня. Обвинил же этот выскочка Ллойд-Джордж уважаемое семейство Чемберленов в том, что оно коммерчески заинтересовано в целом ряде фирм, получающих заказы от адмиралтейства и военного министерства.

Пожалуй, это было слишком откровенно. Сесиль Родс, конечно, не хуже Робертса знал, куда идут те десятки миллионов фунтов стерлингов, которыми субсидировалась война в Южной Африке, но зачем же доходить до цинизма?

– В речах этого либерального болтуна Ллойд-Джорджа, – холодно сказал Родс, – больше обращает на себя внимание та демагогия, с которой он обрушивается на военных, обвиняя их в гибели двенадцати тысяч подданных ее величества.

Подобными шпильками можно было бы изрядно поколоть друг друга. Взаимно, но не взаимовыгодно. Лорд Робертс покивал и улыбнулся – скупо, но вполне вежливо.

– Я отвечу, сэр Сэсиль, на ваш главный вопрос: скоро ли?.. Да. Да-да! Пусть я покидаю пределы Африки – дело, начатое нами, не остановить. Буры действительно крепкий орешек, но меры пресечения, выдвинутые мною, думается, достаточно эффективны. Отныне бурские фермы, хоть на йоту причастные к диверсиям – пусть даже не причастные, а находящиеся неподалеку от совершенной диверсии, – будут безжалостно уничтожаться. Сеть блокгаузов[45], предложенная лордом Китченером, покроет и свяжет всю эту дикую страну. Наши концентрационные лагеря уже сейчас изолировали десятки тысяч непокорных, их жен и детей. Понадобится – число это вырастет хоть вдвое!

Кожа на щеках фельдмаршала порозовела. Сесиль Родс благодарно пожал ему руку. На этот раз оба они были искренни.

Конрад Билке не сжег свое хозяйство, как погрозился некогда в запальчивом разговоре с Эммой Петерсон, не вернулся он и на войну. Стосковавшись по земле, он отдался ей и с утра до ночи не разгибал спины, тем паче что работников на ферме поубавилось: война взяла у Билке не только сына и внука, – она поразогнала куда-то и часть негров. Всюду появились прорехи; бросившись латать их, Конрад увяз в хозяйстве с руками и ногами. Управиться теперь с громадными полями, садом, виноградниками и скотом было очень нелегко, а дать пропасть добру – еще труднее.

Война куролесила где-то вдали. Бурам приходилось тяжко, англичане брали верх, и люди поблагоразумнее и побогаче говорили, что такова уж воля господня и грешно идти супротив, а надобно пожалеть живот свой и дом.

Однако проходили месяцы, а оккупанты, хотя и заняли столицы обеих республик и многие города, никак не могли сломить буров до конца, и даже в тихом Дилсдорпе начали поговаривать, что негоже-де отсиживаться мужчинам возле юбок жен. Разговоры эти становились все настойчивее и оттого, что в соседних округах по распоряжению Робертса, а потом и Китченера мирных буров стали изгонять с их ферм и забирать в плен наравне с воюющими, а имущество их истреблять. Армии Бота, Девета и Деларея, по слухам, снова начали расти. В разгар лета генералы Герцог и Крейцингер вторглись в Капскую колонию, Девет поддержал их, и слава о смелом и удачном налете на английские владения мгновенно обежала бурские земли. Разве могло все это пройти мимо Билке?

И вот он объявил жене, что в январе или начале февраля, когда бог поможет собрать урожай, он покинет дом ради войны. Мадлен молча выслушала мужа и молча согласилась с ним.

Только опоздал старый Конрад… Вернувшись из поездки к скупщику зерна, – а отсутствовал он двое суток, – Билке нашел на месте фермы обугленные остатки дома и труп жены. Мадлен лежала на берегу прудка, прикрытая грубым мешком, простоволосая, с остекленевшими глазами и жутко изуродованным лицом. Все разбежались с фермы, осталась лишь старуха служанка, она и рассказала хозяину о том, что случилось без него.

Англичане нагрянули на Дилсдорп и начали рыскать по окрестным фермам. О Конраде Билке им кто-то напел, что он воевал, а теперь, решили они, опять подался в войска Девета. Они стали выгонять из загона скот и хотели поджечь дом, и тогда Мадлен без лишних слов взяла ружье и жахнула разок-другой по разбойникам. Они ее пристрелили сразу же и, озверев, стреляли в лицо, пока не превратили его в месиво.

Билке не помнит, как хоронил жену. Ослепленный яростью и горем, он бросился в Дилсдорп, и там англичане схапали его. Было непонятно, кем он стал теперь – военнопленным или просто заключенным. Пожалуй, «просто». Таковых набралось вместе с женщинами и детьми человек пятьдесят, их погнали сначала в Блюмфонтейн, потом почему-то повернули на север, к Йоганнесбургу…

Йоганнесбургский концентрационный лагерь располагался за городом. Он считался одним из крупнейших и представлял собой, по сути, несколько лагерей – для мужчин, для женщин и детей. Окруженные двойными рядами густо сплетенной колючей проволоки, под дулами винтовок и пулеметов, тысячи людей прозябали в наспех сколоченных дырявых сараях и просто под навесами, на ничем не прикрытой, голой земле. Правда, полностью отрицать гуманность завоевателей было бы несправедливо: женщинам и детям в лагерях выдавали одеяла – по штуке на человека. А о гуманности речь зашла потому, что именно она, как утверждало английское командование, лежала в основе создания этих лагерей. Путем концентрации бурского населения вне военных действий – отсюда и название лагерей – командование намерено было спасти оное население от бед войны.

Концентрация, это верно, существовала. Сказать, что в сараях и под навесами было тесно – значит ничего не сказать. Более ясно можно представить скученность, если сообщить, что нередко приходилось ходить по людям. Но ведь это было только ночами и в дождливые дни, а в остальное время разрешалось и прогуливаться в пространстве между сараями и проволочным ограждением. Правда, прогуливаться тянуло не очень: от похлебки из тухлой маисовой муки, смешанной с дохлыми насекомыми, пучились животы, а ноги слабели. В лагере хозяйничали дизентерия, тиф и оспа. Среднегодовая смертность заключенных составляла здесь сто семнадцать человек на тысячу, что также свидетельствовало в пользу администрации йоганнесбургского лагеря, ибо в Блюмфонтейне, например, она поднималась до трехсот восьмидесяти трех человек. Вот детская смертность – та была повыше: пятьсот на тысячу. Впрочем, вся эта цифирь – из так называемых официальных источников, от лагерной администрации, а администрация эта оказалась в счете не особенно сильной: округлив общее количество сконцентрированных в лагерях до ста тысяч, далее считать она не смогла…

Конрад Билке с месяц, наверное, был не в себе, все молчал, лишь изредка невнятно бормотал имя жены, и товарищи по несчастью с горечью махнули на него рукой: свихнулся человек с ума. Но как-то окликнул его один тифозный, тоже по виду старик, и вдруг во взгляде у Билке появилась какая-то осмысленность, он узнал в больном знакомого:

– Господин Петерсон, это вы?..

– Я, Конрад.

– Вот где мы с вами встретились! А моя Мадлен, господин Петерсон…

С того дня он не отходил от Йоганна Петерсона и все рассказывал ему, как он поехал к скупщику зерна, а в это время англичане расстреливали его жену… он поехал, а они расстреливали… он поехал, а ведь мог бы сам и ферму свою сжечь, и отправить на тот свет не один десяток этих, которые расстреливали, расстреливали его Мадлен…

Петерсон пытался тоже рассказать кое-что. Ведь Билке знал его Эмму: так она умерла вот здесь, всего в каких-нибудь пятистах шагах, в женском лагере. Он узнал это случайно от одной мулатки. Марта, служанка его покойного друга Бозе, приходила сюда с другими женщинами постирать с разрешения начальства. От нее Йоганн и узнал о своей жене. А сыновья его воюют, если воюют, – он хочет сказать, если живы. Они хорошие парни, его Пауль и младший Йоганн, и они отомстят и за мать и за отца.

Все это Петерсон пытался втолковать Конраду Билке, но, похоже, напрасно: тот слушал только себя, не переставая говорить о гибели Мадлен.

Потом Билке сменил тему. Теперь его пронзила мысль убить начальника лагеря. Ее-то он и стал развивать неустанно перед приятелем. Начальников был молодой, толстый и важный майор Генри Гловер. Он, конечно, не разгуливал по лагерю, и добраться до него было весьма не просто. Но раз в месяц Гловер производил личный осмотр своего «хозяйства», и вот тут-то уж можно было улучить момент и вцепиться в жертву. Именно это словечко больше всего пришлось по душе Конраду Билке.

– Уж я вцеплюсь в него, так не выпущу, – говорил он, зловеще усмехаясь. – Я могу подползти к нему хоть на карачках, могу кланяться рабски – хэ, я сумею схитрить! – но уж как доберусь, вцеплюсь в его жирную шею и удавлю, удавлю, хоть вся армия и вся полиция будут меня отрывать от этого ублюдка!

Чего он так возненавидел его?.. Петерсон пытался увещевать приятеля и убедить его, что убийство это будет не только бесполезно, но скорее вредно. Однако Билке не хотел его слушать, да и очень уж слабы были возражения Йоганна: он говорил из последних сил, наступил его смертный час…

У полковника Ермолова было приятное настроение: из Петербурга, из Главного штаба армии, пришло разрешение на отпуск и поездку в Россию. Оттого, что майор Соутерн, которого он пригласил позавтракать, появился в холле военного клуба в мрачнейшем состоянии духа, настроение Ермолова ничуть не испортилось. Наоборот, он предвкушал удовольствие, потчуя Соутерна завтраком, подразнить его некоторыми новостями, и тем позабавиться.

Краешком глаза наблюдая приближение майора, Ермолов сделал вид, что внимательно читает «Дейли ньюс». Эта газета также входила в программу дразнения Соутерна. Майор был ее читателем и почитателем – до тех пор, пока эту явно империалистского толка газету не перекупили сторонники Ллойд-Джорджа и не сменили редакцию, а вместе с тем и направление. Теперь она ратовала против войны в Южной Африке и не стеснялась расписывать жестокости завоевателей. Соутерн перестал ее покупать, и потому Ермолову стало интересно читать ее при майоре вслух.

Поздоровавшись и радушно указав английскому офицеру место рядом, полковник сказал тоном извиняющегося:

– Минуту, дорогой Соутерн, я лишь дочитаю африканские известия… Что-то не очень эти газетчики жалуют героев Китченера. Вы только послушайте, какие письма солдат они печатают! Вот, например, из дивизии генерала Рендля: «С тех пор, что мы выступили из Харрисмита, мы жгли и уничтожали дома, и дворы, и все, что попадалось». Рисуют их этакими извергами, правда? Или вот – из семнадцатой роты йоменри[46], из Сенекало: «Славная забава была в Рейпе. Мы так выжгли деревню, что ее узнать нельзя было. Мы разнесли всю домашнюю утварь, печи и прочее, хуже всего пострадали фортепиано». – Ермолов мельком глянул на майора: тот, уставившись в какую-то точку, даже не шевелился. «Странно», – подумал полковник и продолжал: – Опять йоменри, из Стандертона. «Вчера и сегодня мы были очень заняты сожжением ферм. Мы сначала забираем кур и всю живность и затем уже поджигаем. Это несколько зверское занятие, но оно необходимо, что бы там наши критики дома ни говорили…» Нет, право, майор, очень милую услугу вашему министерству делают эти газетчики!

Соутерна передернуло. Это также было странно, не похоже на него.

– И я бы все и всех сжигал! – неожиданно воскликнул он и тут же как бы устыдился этого злобного порыва. – Простите, полковник, я несколько взвинчен. Сегодня стало известно, что мой кузен майор Генри Гловер пал… смертью храбрых под Йоганнесбургом.

Так, собственно, и было написано в официальном извещении, хотя приятель Соутерна частным порядком сообщал ему, что Гловера задушил какой-то бурский маньяк.