ЭПИЛОГ.ВОИН УМИРАЕТ В БОЮ

Пароход шел по Финскому заливу. Впереди уже показался Котлин, последний крупный остров перед Петербургом. Серое, скучное море было спокойным. Легкий туман висел над ним прозрачной кисеей. Апрельский день был теплым, но по балтийски сырым.

На второй палубе близ кормы стоял рослый, широкогрудый человек в котелке и пальто, небрежно наброшенном на плечи. Пассажиры давно приметили, что он ищет уединения. По одежде, по манерам и безупречному владению языками человек этот походил на иностранца. Однако по-особому стриженная борода, серые славянские глаза, ленивая медлительность движений, за которой угадывалась способность к движениям внезапным и стремительным, выдавали русского. Впрочем, гадать не приходилось: в списке пассажиров он значился как Петр Никитич Ковалев.

Он стоял, склонив голову, и, чуть прищурясь, смотрел на широкий пенный след, оставляемый пароходом. У самой кормы вода бурунилась и кипела, потом спадала в невысокие, плоские волны, оставляя на поверхности пузырящуюся пену. След тянулся белым, чуть изжелта шлейфом, постепенно исчезающим в дымке тумана.

«Вот так, – думал Петр, – и мои дела: бурлили, кипели, а прошли годы – они растаяли, исчезли, растворились в сумятице дней, оказавшись, в общем-то, никчемными».

Глухой, уже не больной болью отзывались в сердце бегучие воспоминания о войне в Африке, о расставаниях с друзьями и товарищами. Благополучно добравшись в конце 1901 года до Парижа, Петр хотел было обратиться к Паулю Крюгеру, который все еще мыкался по Европе, тщетно взывая о помощи бурам, но, рассудив, махнул рукой и нанялся рабочим на один из заводов Рено.

По газетам он следил за перипетиями окончания южноафриканской драмы. Переговоры, о которых говорил ему при последнем свидании Луис Бота, окончились неудачей: английское командование не хотело ни малейших компромиссов. Конец года и начало следующего прошли в редких и некрупных схватках бурских партизан с оккупантами, и снова возникла необходимость в мирных переговорах. Они состоялись и тянулись долго, но наконец 1 июня 1902 года в Варенигинге был подписан мир: бурские республики переходили под эгиду Великобритании.

Вскоре генералы Бота, Деларей и Девет отправились в Лондон выторговывать крохи самоуправления. Миссия их была печальной – унизительной и неудачной.

Кто знает, может быть, Петр навсегда остался бы во Франции, рядовой парижский пролетарий, не произойди одной почти случайной встречи. В маленьком ресторанчике, куда Петр – теперь уже Пьер – обычно заходил перекусить вечером, к нему однажды подсел какой-то худосочный, чахоточного вида блондин.

– Извините, месье, вы русский? – спросил он.

Петр медленно повернул к нему голову, оглядел спокойно, хотя сердце екнуло, и сказал:

– Русский.

– Мне хотелось бы поговорить с вами. Может, пройдемся?

Они долго бродили по улицам. Николай Гриневич пригласил его в субботу к себе.

– Соберутся земляки, поболтаем, вспомним матушку Русь…

Так Петр познакомился с группой эмигрировавших из России социал-демократов.

То были разные люди – и по своему положению, и по характерам, и по взглядам. Но на это Петр вначале не обращал внимания: просто он жадно вслушивался в разговоры о родине, старался понять, что там происходит, какая там нынче жизнь. Споры были нескончаемы. Спорили о целях и методах борьбы. Постепенно Петр понял, насколько разнообразна «окраска» его товарищей. Одни из них тянулись к эсерам, другие стояли на плехановских позициях, третьи, упорные и яростные, все чаще ссылались на Ленина.

Петр с головой ушел в политическую литературу: он не мог быть со всеми сразу, ему надо было определиться. Когда в феврале 1905 года он приготовил и прочел реферат о взаимоотношении рабочего класса и крестьянства в революции, Гриневич сказал с досадой:

– Еще один перекинулся в лагерь Ленина…

В первых числах апреля 1905 года с адресами явок и шифрованными письмами в Россию выехал новый партийный агент Петр Ковалев…

Вскипая и спадая, скользил в туманную дымку позади пенный след.

Впереди вставал уже остров Котлин с Кронштадтской крепостью, за ним – Петербург.

Петру вспомнилось, как тринадцать лет назад полуграмотным зеленым парнем покидал он родные берега. Берегов, впрочем, он и не видел: кидал жаркий уголь в ненасытное чрево парохода. Теперь он возвращался к матери-родине возмужавшим и закаленным, убежденным бойцом.

Он знал, на что потратить свои силы, – против чего и ради чего.

Петр поднял голову, поправил пальто на широких плечах. «Ну, Россия, принимай своего сына, и пусть солоно будет твоим ненавистным правителям!» Неторопливым, твердым шагом он двинулся к носу парохода, пристально вглядываясь в еще невидимый Петербург.

За окном чернел глухой ноябрьский вечер, но в комнатах этого богатого особняка, заполненных шорохом платьев, легким шарканьем подошв по паркету и негромким возбужденным говором, было светло и празднично. В большой зале, по диванчикам у стен, шушукались дамы. Мужчины группировались небольшими кучками и переговаривались с видом несколько небрежным и, однако, настороженным: вот-вот на вечере должен был появиться генерал-губернатор.

Окруженный несколькими почитателями, в залу вошел Александр Иванович Гучков. Он имел вид осанистый и вместе с тем утомленный. Один из финансово-промышленных тузов, создатель новой партии «октябристов», Александр Иванович в эти дни чувствовал себя чуть ли не спасителем отечества. По правую руку от него семенил какой-то лысенький статский советник и все пытался заговорить, но только повторял:

– Александр Иванович, послушайте-с…

От крайней колонны навстречу Гучкову шагнул щеголеватый, подтянутый жандармский подполковник Глебов.

– Минутку, дорогой Александр Иванович, – мягко, но решительно, с привычной повелительной интонацией сказал он, и лысенький разом оказался оттертым.

Глебов с нежностью взял Гучкова под руку и, обдав почитателей его холодным, презрительным взглядом, повел через залу.

– Любопытная история… – начал он. – Однако скажите, вот вы во времена достопамятной англо-бурской войны были среди храбрых русских волонтеров и, так сказать, грудью своей прикрывали этот маленький отважный народ на поле брани.

– Как же, как же! – сказал довольный Гучков. – Ну, да ведь не я один, нас, русских, много там было.

– Вот к этому как раз я и веду. Не припомнится ли вам, был там среди буров такой генерал – Ковалев?

– Русский, что ли?

– Русский.

Гучков закатил глаза к потолку.

– Нет, милейший, такого не было. Я там почти всю кампанию провел, почти до сдачи Претории. Генералы там были Бота, Девет, Деларей… Ну, да вы и сами, надеюсь, газеты читали, знаете. А в чем, собственно, дело?

Подполковник помолчал, прищурив карие, с зеленой искоркой глаза на черные окна.

– Попался нам этот голубчик, – сказал он, сдерживая нервную усмешку. – Представляете? Месяца три наши агенты охотились за ним. Большевистский деятель Петр Ковалев. Дел он натворил – не перечесть. И вот наконец попался. Отстреливался, стервец, и, надо сказать, ловко – трех наших уложил. Убили его, черт задери, не смогли взять живым. – Глебов досадливо прищелкнул пальцами. – А при нем документ, подписанный Луисом Бота: выдан-де генералу армии Трансвааля Питеру Ковалеву… А? Не слыхали, значит?

Гучков секунды две таращил на Глебова глаза, потом сказал, спохватившись:

– Не слыхал, милейший, не слыхал… Странный какой-то генерал. Не находите?

– Странный, странный, – задумчиво покивал подполковник. – Однако не очень все это хорошо.

– Что ухлопали-то его? – подсказал Гучков и сам же смутился вульгарности выражения.

– Не в том дело, – чуть поморщился Глебов. – Люди у них какие-то особенные подбираются, у большевиков. Непримиримые, яростные, умелые.

– Зажмем, голубчик, с вашей помощью зажмем! – воскликнул Гучков и, похоже, готов был произнести на эту тему чуть ли не речь.

Подполковник искоса глянул на него и коротко, официально поклонился, прищелкнув каблуками:

– Спасибо, господин Гучков, вот только это мне и нужно было выяснить…

Он снова глянул на черные ночные окна; за ними в шальной сумятице толокся первый метельный снег…

1965-1966.