"Дикий Порт" - читать интересную книгу автора (Серегин Олег)

Глава пятнадцатая. Дикий Порт.

По белой степи на вороном жеребце скачет Тень, дитя рая.

Солнце подымается над столицей, отражаясь в бесчисленных зеркальных поверхностях. Ровный молочный свет раскрывается веерами радуг, водопады искр летят к земле со светящихся игл небоскребов. Деловой центр Степного не засыпает никогда: на каждой колонии, в каждом городе свое время суток. Транспланетный уровень ведения дел не позволяет релаксации.

Столица Урала юна. Еще живы ее строители, первопроходцы, помнящие, как нарекались моря, равнины, хребты, как сшибало с мест жилые модули в сезон ветров, как ждали с Земли караванов с пищевыми концентратами. Внуки первопоселенцев научились смотреть на землян свысока.

Столица выстроена по единому плану, каждый ее район уникален, каждый – произведение искусства. Заречье и Старицы, Белокрыши и Каменный Остров, Парковый и Хасановку не спутаешь, даже зная лишь понаслышке. С воздуха Степной похож на букет полевых цветов и, несмотря на юность, уже умеет удивить путешественника.

Правда, радушием он не славится.

Линия рассвета достигает Алмазных гор, в которых нет ни единого алмаза; полупрозрачный минерал точно вспыхивает, играя бликами. В погожий день сияние на горизонте видно на верхних этажах высоток, и не одна влюбленная пара скрепляла обещания, любуясь рассветом со смотровых площадок на крышах.

Берега реки Белой, район сверхдорогой застройки, отгорожены от Степного километрами лесопарка. Летучий остров медленно дрейфует над ним, повинуясь утреннему свежему ветру: эксцентричная прихоть, уединенная вилла. Ее хозяин, поднявшись повыше и воспользовавшись оптикой, сможет различить вдали какие-то постройки, поблескивающие под солнцем. Но даже запросив съемку спутника, нельзя увидеть, как по белой степи на вороном жеребце скачет Тень: район закрыт от свободного наблюдения.

Внизу, в коттедже, над которым сейчас проплывает летучий остров, уже полчаса как занят работой отец юного всадника, Илья Нероцкий. Он сделал несколько звонков и просматривает дайджест.

Несколько дней назад в это же время он сидел здесь, щуря воспаленные от недосыпа глаза, не зная, чем заглушить тяжелое гудение внутри черепа. Даже биопластик не мог сделать тело работоспособным после стольких часов на пределе. Руки дрожали, и ключ казался тяжелым, будто отлитым из свинца. Ключ от нижнего ящика стола, в котором лежал узкий белый прямоугольник. Одноканальный телефон.

Сдавшие нервы делали сложное из простого.

Илья Данилыч напоминал себе, что звонить собирается, в сущности, директору школы, где учится его сын. Обыденный поступок. Никакой мистики. Перед кем тут робеть самому Нероцкому?

И кто-то внутри шептал услужливо: Совет министров Седьмой Терры, ассамблея Промышленного союза, даже Объединенный Совет – обычные организации, созданные и возглавляемые обычными людьми. В отличие от этой школы, на лето становящейся элитным лагерем отдыха с аквапарком и конным спортом…

Теперь Илья Данилыч читает дайджест, припивая кофе из маленькой фарфоровой чашки, и сдержанно улыбается. Это нормально: звонок, сделанный в соответствующую инстанцию, возымел действие. Это замечательно. Это песня, а не услуга – чудо, совершающееся по заказу. «И увидел он, что это хорошо!» – с удовольствием цитирует Илья Данилыч. Меркнут и выцветают несладкие, как кофе, воспоминания о том, чего ему стоило получение узкого белого прямоугольника. Теперь это неважно.

…Новость повторило каждое уважающее себя агенство. Кто-то делает упор на подробности, которые, сказать по совести, смысла не имеют. Кто-то уже начинает анализ последствий, но от обзоров попахивает дилетантством и истерией. Нероцкий прикидывает, что пройдет не меньше двух суток, прежде чем появятся дельные статьи.

За это время многое успеет случиться.

Исполин, титан, Господь рынка, создатель одной из крупнейших транспланетных корпораций Ареала, мультимиллиардер, видный общественный деятель Чарльз Вудро Айлэнд скоропостижно скончался от сердечного приступа на сто двадцать седьмом году жизни.

«В своей частной галерее», – сообщалось в подробностях.

«Найден сидящим в гравикресле возле голографических портретов покойной третьей жены, некогда известного политика Сереры ван Хаарт, и дочери Испел, также покойной».

«По завещанию Айлэнд Инк не будет сохранена в прежнем виде, документация находится в стадии подготовки, в настоящее время корпорацию возглавил совет директоров, в котором привилегированное положение занимает сын основателя Айлэнд Инк».

Биржевые сводки Нероцкий не проверяет. Это было первое, что он сделал утром, еще не зная о произошедшем, помня только о разговоре по белой карточке с Данг-Сети Ратной, директрисой Райского Сада. На ценные бумаги с его факсимиле не может не быть спроса. Акции ИАЗа гарантируют доходность. О номинале речи давно уже не идет. Те, кто недавно в лихорадочной спешке продавал ценные бумаги уральских предприятий, кусают локти.

Илье Данилычу хочется сделать людям что-то приятное. Он начинает рассчитывать, во сколько обойдется премия всем его сотрудникам, и в итоге приходит к мысли сделать пожертвования в несколько благотворительных фондов. Немного позже. Когда все окончательно успокоится.

С лестницы сбегает Юра Этцер, помятый, но довольный.

Утром, раскрыв глаза и узрев Солнце, который явился его будить, будучи в камуфляжной майке, Кайман томно вопросил: «Ты пришел ко мне по укурке, большой зеленый человек?» – за что Полетаев долго гонял его по номеру пинками, приговаривая «гад ползучий, скотина!» Соратник хохотал так, что даже отбиваться не мог.

Лилен блаженно улыбается, лежа на диване. Ей хорошо, так хорошо, как не было никогда в жизни. Встреча на высшем уровне длится уже неделю… смешно думать, что обычному человеку может быть так хорошо по этой причине. Присутствие особистов Райского Сада на планете продлено до ее окончания. И Север уже договорился, что она полетит на Урал вместе с ним, на одном из кораблей сопровождения. Так удобнее…

Север. Володя. Как же все быстро, когда правильно… Она как будто знает его целую вечность. Как будто училась вместе – столько историй уже наслушалась про альма-матер.

Дельта удивлен. Он не понимает, почему его подопечной так хорошо. Но он рад. Появилось множество мягкокожих, обладающих большим разумом. Они умеют себя сберечь. Опасность для маленькой женщины слабеет. Ития удивится, почему Дельта никого не загрыз, почему не пролита кровь злых маленьких мягкокожих существ, которые убили добрых. Когда-то давно Итию и ее сестру Шайю добрые спасали от злых. Они обе хорошо помнят, как плохо и больно им сделали, они обе хотели бы вместе с детьми и мужьями убить и пожрать злых. Но эта месть принадлежит Лилен, и Дельта не собирается ей возражать. Сейчас маленькая подопечная спокойна и разумна. Она согласна уступить свою месть другим мягкокожим.

Дельта бы не советовал. Ни одна большая женщина так не поступила бы.

Но это право Лилен.

…та наклоняется и чешет Дельте шею, заставляя его тихонько чирикать.

Назревает вопрос – как возвращать нукту его супруге? Очень не хочется садиться в экраноплан и лететь обратно в питомник. Впрочем, может быть, Шеверинский решит отправиться с ней. А если нет, то стоит еще раз позвонить дяде Игорю и попросить его. Он сказал, что второй мастер уже прибыл, так что может на пару дней выбраться в Город.

Лилен закладывает руки за голову и потягивается.

По телу пробегает почти неощутимое сладкое покалывание. Это биопластик. Неполный костюм, наследство, трофей экстрим-оператора Янины Вольф. Он очень долго находился на ее теле, продлевая матери молодость, скрадывая последствия полученных травм. Теперь пластик принадлежит Лилен. Она еще не разобралась до конца с тем, какие у него бывают функции и как им управлять, только наслушалась и начиталась историй и инструкций в сетевых сообществах. Говорят, у пластика есть какой-то особый вид памяти. Должно быть, он еще помнит маму. Он – как будто часть мамы, ее ласковое прикосновение, которое останется с Лилен навсегда.

Печаль возвращается – но не мучает больше.

Володя уехал. Переживает, что они с Птицем все еще отстранены от работы. Лилен все на свете бы отдала, чтобы стать настоящим амортизатором, мастером своего дела, и помогать ему. Но такого чуда никакому корректору не совершить.

И все равно хорошо. Вечером они пойдут на концерт, только вдвоем, а потом будут всю ночь гулять по набережной, пока не закроются на рассвете последние кафе и клубы. Третий раз подряд. Лилен, пока училась на Земле, привыкла, что ни один парень не может выдержать ее ритма жизни, почти все уступают ей по части физической подготовки. Знала, что это нормально: она же выросла в питомнике биологического оружия, редкий человек может похвастаться таким здоровьем.

Лилен, девушку немаленькую, никто еще ТАК не носил на руках. Как перышко…

«И реакция», – с наслаждением вспоминает она. Сравниться с нею в скорости реакции могли только папа и дядя Игорь. Даже курсантки-операторы из Джеймсона проигрывали. Посоревноваться с мастерами каких-нибудь боевых искусств не выпадало случая.

Ничего особенного.

Сверхполноценность.

Володя ловит играючи…

«Как же хорошо», – думает Лилен. Жмурится. Щеки затекли от нескончаемой детской улыбки.

Васильев проходит мимо. Ухмыляется мерзко, но растекшаяся лужицей девица Вольф закрыла глаза и не видит. Она вообще мало что замечает вокруг себя в последнее время. Туповатая блондинка на почве любви растеряла последний разум, для нее существует только ее самец.

«Ш-шеверинский, животное, она же кобыла… выбрал бы какую-нибудь Чигракову, если светленьких любишь. Это не девка, а оскорбление достоинства. Полетаев тоже энергетик, а, не будь глуп, увел Кнопку. Кнопка – леди, а это что?!»

Несмотря на отсутствие Севера, Димочка чувствует себя в форме. Он бы не постеснялся втихую спеть дуре какую-нибудь пакость, чтоб жизнь медом не казалась, но ее дракон чувствует намерение. Поднимает огромную шипастую голову. Тихо насвистывает что-то.

Синий Птиц фыркает и идет дальше.

…Жесточайшую из депрессий он пережил, как и многие корректоры, на первых курсах института. Неиллюзорная грань жизни и смерти: ненависть к себе переродилась в странное расстройство эндокринной системы, справиться с которым не помогал даже биопластик.

Причина отнюдь не казалась Птицу нелепой. Он сжульничал во время скачек, спев себе победу, и победил – жульничали многие, а он был сильнейшим. Но за финишной прямой ахалтекинец Джанэр, злобный и преданный зверь, дождавшись, пока всадник спешится, упал и не встал больше. Васильев тут же оказался изгоем: если победителей не судят, то у побежденных не выслушивают оправданий. Заведующий конюшней очень постарался объяснить Димочке, какой тот подонок; потом он чуть не рехнулся от страха, стоило Ратне напомнить, как соотносятся по ценности жизнь корректора и жизнь наипрекраснейшего жеребца, а заодно и самого заведующего. Ратна – злая тетка, и язык у нее как шило… Тогда, впрочем, Димочке было на все это наплевать. Он лежал у себя в комнате, уставившись в стену, и ни с кем не разговаривал.

Первое время – даже с ними.

Они приходили каждый день, Лена и Вова, его друзья, его крылья. Кнопка, из присущей ей систематичности, предложила прогуливать лекции по очереди, но Шеверинскому график был не писан. И Лена отчитывала его, мрачного и насупленного, а потом заливалась слезами, потому что хоть и не имела собственных чувств, перенимала чужие, и когда обида Вовки накладывалась на Димочкину депрессию, отличница практической подготовки Лена Цыпко не выдерживала.

Когда-то давно – серая мышка, потом – ледяная дева, она ушла первой, переняв чувства Солнца. Это было даже не предательство, Лена не уходила из тройки, и ни с Шеверинским, ни с Птицем прежде дружеские чувства не переходили во что-то большее. Димочка сам заставил ее уйти: связь между ними точно обрубило, стоило ему осознать, что Кнопка больше не принадлежит ему безраздельно. Работать стало невозможно.

Без амортизатора дела пошли только хуже, Димочка слетел с катушек, и Север нянчился с ним, терпеливо наблюдая корректорские фейерверки, следя, чтобы с Птицем все было в порядке. Решал проблемы, сглаживал конфликты, просто нес его, вусмерть пьяного, до постели. Володя Шеверинский, его личная собственность.

Который тоже уходит.

И уйдет.

Этим утром, когда девица улеглась спать, Север собрался поехать в центр, обсудить что-то с Алентипалной. Птицу пришло на ум, что именно он может с ней обсуждать, и сердце упало.

Ежу понятно. Окончательное расформирование. Шеверинский, конечно, не уйдет в отставку, он слишком мощный энергетик и не вытерпит бездействия. Менять оперативную работу на экстремальные виды спорта – не в стиле детей Эрэс. Но Север всегда втихую мечтал побыть одиночкой, как Солнце когда-то. Не признавался, конечно, догадываясь, какую веселую жизнь устроит ему Димочка за недозволенные мечты, но от Птица все равно не скроешь…

…Шеверинский пытался реанимировать свой браслетник, погибший безвременно, как многие его предшественники: разошелся хозяин где-нибудь на танцполе, и конец электронике. Птиц стоял рядом и ждал, когда на него обратят внимание.

На его памяти такого еще не случалось. Паршиво становилось уже от сознания, до чего же он опустился.

– Север, – прошептал Димочка. Было до странности жарко. – Пожалуйста, не бросай меня…

– Да я тебя и не бросаю, – удивился Шеверинский таким тоном, что захотелось сесть на пол и завыть от тоски.

Как нож под ребра.

Один. На всем свете – один.

– Я насчет Ленки еду, – безжалостно продолжал бывший друг, не поднимая глаз от дохлого компьютера. – Она уже практически все знает, что с ней делать теперь? Должен быть какой-нибудь способ выучиться, не торча в гнезде годами. В конце концов, БББ как-то сами до всего дошли, и Ратна тоже.

Синий Птиц уже закрывал за собой дверь.

– Можно?

Повседневность, привычка; это делается на автомате – прикидываешь реакцию, корректируешь до желаемого. Частенько понимаешь, что сделал, только задним числом.

Сейчас у поглощенного собой Димочки выходит именно так.

– Так сильно нужно? – спрашивает Света, глядя в потолок. Она лежит поперек огромной застеленной кровати, похожая на брошенную куклу, слишком неподвижная и по-женски красивая, чтобы казаться ребенком. Поднимает голову. Змеями тянутся косы. Жуткие старческие глаза встречаются с искусственно окрашенными, точно фарфоровыми, пустыми.

– Извини. Не собирался.

– Да я не против.

Тихорецкая садится на краю постели. Васильев проходит в комнату, опускается прямо на ковер, скрестив ноги. Смотрит снизу вверх.

Наконец, улыбается.

– Нервные мы твари, а? – спрашивает он, и с лица Светы уходит пугающая скорбная мудрость.

– Ужасно… Хочу быть амортизатором.

– Да уж. Им с собой не скучно, – Птиц ухмыляется.

Молчат.

– Я тоже, – вдруг говорит Флейта.

– Что?

– Одна. Совсем.

– У тебя есть Солнце. И Юрка.

Она прикрывает глаза.

– Солнце просто есть. Он для всех. И знаешь, правда… я бы не хотела на самом деле, чтобы у нас что-то было. Потому что вытерпеть это может только девчонка-амортизатор. А Юрка… он вообще-то больше при Косте, чем при мне. Я их обоих от бабы Тиши как будто в подарок получила. Зря радовалась.

Птиц вытягивается на ковре, не теряя ее из виду. Он ждет. Сестра по дару не договорила.

– У меня друзья в больнице были, – вслух думает Света, медленные слова падают, точно капли. – Но они почти все умерли. Только двое выздоровели из всех, кого я знала. Но они на другие планеты улетели. Как им из Эрэс звонить было? Да и разговаривать стало не о чем… А остальные, ровесники, даже те, кто старше, они такие дети. Невзрослые, неинтересные. Я себя иногда даже старше Солнца чувствую.

Димочка закрывает глаза.

– С нами, – глубокомысленно замечает он, – ничего сделать нельзя. Только убить, – и слышит, как Тихорецкая смеется: беззвучно, одним дыханием.

– Ты все-таки славный.

– Разумеется. – Птиц блестит зубами в улыбке, не поднимая век. – Нравлюсь?

В лицо ему летит подушка.

Димочка, не двинув бровью, ловит ее и использует по назначению.

Они снова молчат и смотрят друг на друга, две грани золотой тетрактиды, лучшие из лучших. Надежда. Заря постчеловечества. Биологическое оружие.

– Ты его любишь? – вдруг спрашивает Света.

Димочка подскакивает как ужаленный. Белые волосы растрепались, вид у него взъерошенный и смешной.

– Мало мне этой дуры!

Света отмахивается.

– Я не в том смысле.

Синий Птиц вздыхает. Закатывает глаза, падает на одолженную подушку. Думает.

– Ну… – цедит он. – Как-то так вышло… у меня больше никого нет. То есть…

– К тебе все хорошо относятся, но всерьез ты никому не нужен.

– Именно. – Птиц ерошит волосы. Вытягивает длинные ноги в обычных – в кои-то веки – синих джинсах.

– Нервные мы твари… – повторяет Флейта его слова и снова укладывается поперек кровати. – Ди-им!

– Чего?

– А пошли, – наигранное кокетство в ее голосе почти артистично, – себе настроение поднимать?

– Наслышан, – докладывает с ухмылкой Птиц, – как ты орков строить умеешь.

– У меня с орками сложные отношения, – смеется Света. – Я их люблю, а они меня нет.

Это самое опасное и предосудительное корректорское развлечение. На Диком Порту Димочка тоже играл в «построй орков», подзабыв, правда, после акары и алкоголя, что по правилам нельзя доводить «орка» до увечия или смерти. Так, по крайней мере, он понял из скупых и мрачных объяснений Шеверинского.

Выбираешь типчика попротивней, желательно пьяного и агрессивного, можно нескольких – вопрос твоей рисковости и присутствия рядом энергетика. Дразнишь. Орк атакует – и внезапно падает, скрученный кишечной коликой. Можно использовать головную боль или диарею. Случайные вывихи сложнее, но тоже вариант, особенно если орк близко, в ярости и простым приемом его не удержать. Строго говоря, чем лучше знаешь анатомию, тем больше выбор.

– Но я сегодня, – говорит Света, – насчет орков не в настроении. Мы же играть так и не сходили, помнишь? Наряжаться наряжались, но не пошли. А ты, между прочим, обещал.

– Это преступление! – пафосно отвечает Димочка, – против здравого смысла – не разорить казино, если ты можешь это сделать.

Тихорецкая заливается смехом.

Над расправленным на столе браслетником плывет озаренный иллюминацией Райский Сад. Открытая сцена белеет в ночи, она сама по себе огромна, но шоу-голограмма, кажется, достигает звезд… действительно достигает, потому что чудесно яркие звезды в небе – тоже ее часть.

Алентипална, подперев щеку ладонью, смотрит запись. Выпускной вечер прошлого года. На Седьмой Терре сейчас весна, и скоро очередной. По традиции, она приедет в гости. Ребята готовят новый праздник, еще краше, конечно, и ни на что не похожий… Светочка сказала, что договорилась с Димой. Синий Птиц – сложный человек, но они, кажется, ладят. Это хорошо, очень хорошо. Бабушка больше всего боялась, что они повторят несчастье старшего поколения. Данг-Сети даже в честь праздника не уступит ни пяди: вновь откажется садиться в присутствии высокочтимой местры Надеждиной, взвалит на себя задачу слежения за порядком и ни разу не улыбнется. Что за горе с ней…

Алентипалне приходит в голову, что постановочные дела могут помочь Диме развеяться. Он так долго переживает расставание с Леночкой. У корректоров нередки психологические проблемы, но Птиц – тот еще упрямец, не разрешает себе помогать. Элик обещал с ним поговорить самолично, Бабушка очень на него надеялась – и вот, навалились дела, не до того стало премудрому Бороде…

И у Светы не все в порядке. Из-за детской болезни она на два года опоздала со школой, из-за беспрецендентной одаренности в старших классах больше работала, чем училась. Соберется ли в институт? И куда? Надо спросить.

Обычно Бабушке хватает вязанья, чтобы отвлечься во время работы. Но когда она встревожена всерьез, становится очень трудно отогнать мысли о деле. И тогда Алентипална думает о своих детях, певчих птицах родного рая.

…Сейчас даже это – не помогает.

Президентский номер отеля «Кайссар». Полная изоляция от внешних систем слежения. Собственные профессионалы проверили помещение на «жучки»; круглосуточно работает система «Вуаль», выдает чужим наблюдателям ложную информацию. Алентипалне приходится послеживать за вероятностями: Мультяшка при всем старании может не справиться.

Бабушка боится, что не справится и сама.

Потому что Элик нервничает. А если нервничает амортизатор – значит, плохи дела.

На корабле, когда Настя рассказала о том, что случилось со Светой, он встрепенулся так, будто ожидал чего-то подобного. Алентипална ждала, что он объяснит, поделится подозрениями, как бывало: в конце концов, она может поправить что-нибудь, хотя бы неприцельно позвать удачу. Но Элик не стал раскрывать душу. Только нахмурился, сунул руки в карманы, и сказал сухо: «Значит, так. Ситуация круто меняется. Что там Ивану пират наплетёт, не суть важно. Прости, Тишенька, не буду много рассуждать – соврать боюсь. Сам половины не понимаю. Одно точно знаю – охрану надо усилить и время визита сократить от греха. Вот когда пожалеешь, что с телепортацией пролетели, как же свои спецы нужны и взять неоткуда… С одной стороны, митинг этот недоделанный на пользу – можно у губернатора экстренных мер требовать. С другой стороны, побаиваюсь я местных СБ-шников. Сам Лауреску наш, но ниже всякие люди могут быть».

Страшно.

И самое горькое и страшное, что в этом году к больным детям не приедет Волшебная Бабушка.

Алентипална тихо вздыхает.

Элик и Ваня снова спорят.

– Это выглядит крайне нелепо, – говорит Ценкович. – Вот что мне не нравится.

– Наумыч, не все глупости люди делают под птичью диктовку. Бывают и просто глупости.

– Но не с росписью Терадзавы! – ксенолог ударяет кулаками по столу, встает, озираясь, раздувая ноздри. – Ваня, ты лучше меня знаешь, что это за человек. У таких не бывает старческого слабоумия. Мне все это чертовски не нравится. Уже две пустых ячейки. Лаэкно. Теперь Сигэру.

– Погоди… – бурчит Кхин. – Давай разберемся… Что тебя в лаэкно смущает?

– Их отношение. Хейальтаэ намекнул, что организовал покушение не Центр, прекрасно зная, что мы все обернем против Земли.

– В результате, – плавно договаривает Батя, – Земля подозревает, что мы эту сказку инсценировали, но вынуждена отбрыкиваться и признает Порт. В итоге мы с барышом.

– И в Центре твердо уверены, что «москит» запустили наши. Дальше. Мы налаживаем контакт с Землей-Два. Что происходит?

– Нападение на особиста.

– Раньше. Убийство мастеров питомника.

– Ты считаешь, это не отдельная операция?

– Боюсь, что нет. Она имела хоть какой-то смысл как отдельная операция, потому я так раньше и думал. Но то, что сделали с Флейтой, нелепо до абсолюта.

Батя потирает шею под воротом. Кривится. На нем любимая неофициальная форма одежды – старый, стираный, выцветший камуфляж, в котором премьер-министр похож на полевого командира.

– Ничего нелепого не вижу, – ворчливо говорит он. – Сам глянь – «скептики»-то после убийства Вольфов здесь остались! Кто верещал, что Ксеньке-Тройняшке дезу слили? Что они теперь и корректорам мозги выжигать умеют? Где им, скажи мне, корректора взять для опытов? Случись что с любым из наших агентов на Земле, мне на стол сейчас же документы лягут по «войне теней». И я их подпишу. А тут, глянь-ка, ни при чем гады.

– Ладушки, – разводит руками Ценкович. – Ответь тогда, при чем тут японец, и я успокоюсь.

Иван Михайлович озадаченно сопит.

Он имел долгую беседу с патриархом Фурусато и еще дольше размышлял над докладом Этцера, после чего тайком от Элии подобрался к Алентипалне и смущенно попросил: «Птиченька, наворожи, чтоб я хоть что-то тут понял». Она только брови успела вскинуть, как Ване позвонил кто-то, он подхватился на ноги и ушел ругаться. Смешной. Будто она никогда не слыхала, как он ругается…

Алентипална сворачивает запись и поднимается.

– Ладно, мальчики, пойду я. Полежу часиков до шести.

Кхин и Ценкович некоторое время смотрят ей вслед.

Потом друг на друга.

Потом одновременно кивают, и Иван начинает нетерпеливо барабанить пальцами по столу, а Элия рысит к шкафу и вытаскивает из-за него солидную, разукрашенную печатями и наклейками емкость. Прозрачная жидкость льется в рюмки.

– Серебро? – довольно осведомляется Батя, покачивая бутылку. Крупная монета скользит по дну.

– Оно, – заговорщицки сверкает глазами Борода.

– Вещь… Так вот что я тебе скажу, Элька, по поводу японца…

Бабушка идет по коридору гостиницы. Кивает дежурному, вскидывает глаза к сканеру двери, позволяя идентификацию. Ее апартаменты пусты. Утром гостили Володя и Тася, потом Димочка со Светочкой забегали, но все уже ушли. Тихо.

Алентипална замирает возле высокого зеркала, обрамленного бронзовыми цветами и ящерками. В подсвеченной глубине отражается женщина размытого возраста, от тридцати до шестидесяти, седая, стройная, ясноглазая; в пышных кружевах воротника поблескивают серебряные нити, гребень в волосах – как венец… Она складывает ладони у губ, покачивает головой. Слишком серьезное предстоит дело, чтобы так себя чувствовать: словно задумала шалость…

Ее ждут. Ее ждали целый год. Местра Ароян знает, что происходит на Земле-2, отлично понимает, насколько сложна ситуация, она даже позвонить не осмелилась – написала письмо. В его строчках нет просьб, нет даже намеков. Стелла просто отчитывается, что во вверенном ей учреждении все в порядке.

Достаточно было увидеть адрес, чтобы на душе заскребли кошки.

Вмешательство местры Надеждиной не требуется. Элик не просил ее о помощи. Он очень умный, Элик, и если глянуть на вещи непредвзято, ему вовсе не нужны корректоры, чтобы добиваться своего. Ни Бабушка, ни даже все силы Райского Сада. Они не более чем вспомогательное средство. Это Алентипалну всегда защищали ее «крылья», а не наоборот; и недавно, когда она обеспокоенно выспрашивала, в чем дело и чем помочь, то услышала в ответ: «Не волнуйся, родная. У старого Элиягу бен-Наума таки есть немножко ума. Наши птички обеспечат мне чуть-чуть везения. А когда у человека есть немножко ума и чуть-чуть везения, это, Тишенька, счастливый человек…»

…конечно, она не позволит себе потерять форму. Никаких чудес. Только… она плохо ориентируется в хитросплетениях интриг, не поможет собратьям по тройке решить головоломку, но есть вещи, которые способна сделать только она.

И значит – должна сделать.

Интересно, что случилось, пока она смотрела запись и пела украдкой? Будет грустно, если Светочка опять поссорилась с Костей. Хорошо бы она просто отправилась погулять. Город под усиленным наблюдением, на улицах полно полиции, примыкающий к «Кайссару» район проверен вдоль, поперек и на километр вглубь, так что ее отпустили. Корректоры не способны работать взаперти…

Номер набран.

– Костик? – и Алентипална невольно прыскает в кулак, любуясь буйно-изумрудной шевелюрой злополучного Солнца.

– Баба Тиша, здрассте! – радуется тот, – а что?.. А Света…

– Тшш, – она прикладывает палец к губам. – Юрочка рядом?

– Тут, – в поле записи всовывается голова Каймана. – Р-рад, кр-райне р-рад.

– Слушайте меня внимательно, мальчики. Через полчаса к крыше левого флигеля «Кайссара» – машину. Поскромнее. Одну. Обернуться надо быстро. Маршрут вы оба должны помнить.

Бывшие «запасные крылья» Алентипалны переглядываются и улыбаются до ушей. Нет ничего радостней, чем видеть эти улыбки. Дети понимают ее и разделяют ее стремление – это счастье…

Теперь очередь за Стеллой. В этом году Волшебной Бабушке некогда гулять по парку, и даже зайти в пару-тройку палат она не успеет. Если Алентипална верно рассчитала время, то в санатории-интернате «Ласковый берег» она будет как раз к обеду. Если нет – придется его задержать или начать раньше. Те, у кого приступ, кто лежит пластом, самые маленькие…

Ничего не поделаешь.

В следующий раз.

Если доживут.

– Это что? – спрашивает белокурый крашеный юноша свистящим полушепотом, у него выходит «ш-ш-што?», и последний слог – точно выстрел. Менеджер вздрагивает, будто получив щелчок по лбу. Он бледен. Уже два раза, минуя по пути в кладовую зеркало, он доставал платок и убирал пот со лба.

Обычное дело, капризный клиент. Но с этими двумя форменная чертовщина. У обувного бутика «Люччиола» контракт с поставщиком чуть ли не с самого основания колонии, и до сих пор ему можно было верить как себе, но что, кроме производственного дефекта, могло заставить каблук сломаться в этих тонких наманикюренных пальцах? Жеманный паренек явно не держивал в руках ничего толще хрена.

У девицы-недоростка скучающий вид. На предыдущей паре оказалась царапина.

– Послушайте, – очень вежливо говорит она. – Я всего лишь хочу купить качественную обувь. Здесь есть магазины поприличнее?

Мелькает мысль отправить парочку куда подальше. Но такая стерва, как этот блондинистый гей, наверняка устроит базар, и «Люччиоле» обеспечена дурная слава, а менеджеру – увольнение.

Он тщательно скрывает вздох.

– Позвольте, я попробую еще что-то подобрать?..

…Света кривит губы, провожая взглядом преющего в костюме типа. Это, конечно, не «орк»; это, на птичьем жаргоне, «кислятина». Человек, который втихую презирает всех окружающих, кто бы они ни были и чем бы ни занимались. На Димочку такие слетаются, как осы на мед… и один из охранников казино по сю пору сидит орлом на фаянсовом друге.

– Надоел? – спрашивает Синий Птиц.

– Ага.

– Пойдем обедать?

– Пойдем.

Флейта поднимается с пуфика.

Играть оказалось невыносимо скучно. Они ушли часа через два, большую часть этого времени потратив на любование азартными игроками и игривые перешептывания. Должно быть, просто не рассчитали силы воздействия. Оба они очень давно не обходились без энергетиков, забыли о настоящих своих возможностях и грянули от души, во всю мощь совокупной тридцатки. Рулетка, венец случайности, слишком легко поддалась оперативникам Райского Сада.

Приветливо поднимает двери «Яхонт Горностай». От безделья Васильев спел еще одну песню, и в казино обнаружилось представительство элитного проката. Умопомрачительная спортивная машина – для звезд, богатых наследников, состоятельных молодоженов, проводящих на Терре медовый месяц…

Света улыбается, садясь, но улыбка быстро сходит с ее лица. Тихорецкая слишком спокойно ведет себя для корректора. Кажется уравновешенной. Как Ратна. Димочка знает, что это маска, приросшая к коже, и все-таки чуждая; еще он знает, отчего такая рождается. Ему самому уже скучны любимые игры, и недавний фейерверк не доставил радости. Минует сколько-то времени, окончательно уйдет в прошлое его тройка, улетит энергетик, и Синий Птиц тоже станет очень, очень спокойным.

Возможно, поэтому сейчас он жалеет не только себя.

Смутно хочется, чтобы глаза Флейты не были такими старыми.

– Алентипална задумывает что-то ужасное, – говорит она, когда Васильев поднимает машину в небо.

– Капустник? – предполагает Димочка и содрогается.

Света щелкает его по лбу.

– Ай!

– Я не шучу, – говорит золотая девочка Райского Сада и смотрит в окно, вниз, где проплывают летучие острова Управления флота.

Мальчик-звезда вздыхает.

– Почему ужасное?

– Она сама этого боится. Вот она с нами разговаривала, а сама об этом думала и боялась. Когда она о делах думает, то не боится.

– Света, – Димочка медлит, – а тебе страшно было – тогда?

Тихорецкая опускает ресницы, наматывает косы на тонкие запястья. Думает.

– Нет. Я вообще за себя не боюсь. И баба Тиша тоже за себя не боится…

«Горностай» описывает дугу над Управлением, над «Кайссаром», над «Пелагиалью», мягко снижается. Для «крысы» Город невелик, до любого уголка можно добраться очень быстро, но затем ли нужна роскошная, безумно дорогая машина, чтобы держать ее на стоянке?

– Ладно, – говорит, наконец, Птиц. – Если что, нам позвонят.

…и им звонят.

Белые домики – как скорлупки. Климат в этих местах мягкий, нет нужды в дорогом строительстве. Подымаются к небу зеленые горы, пенные волны лижут золотой пляж. Небо синее-синее, и плывут по нему бесшумные белые облака.

Опустив спинку сиденья, Волшебная Бабушка смотрит в окно. «Искра» мчится к Городу, под брюхом машины – уже ближний поселок. Алентипална чувствует себя молодой, такой молодой, какой последний раз была на Древней Земле, много десятилетий назад. Вспоминается, что говорил Элик по поводу альтернативной столицы Ареала. Золотая у него голова. Конечно, за годы и годы успеешь сродниться с суровым Уралом, но не выйдет всерьез предпочесть его Терре-без-номера, такой золотой и зеленой, приветливой и прелестной.

– Поспали бы вы, Алентипална, – говорит Кайман, обернувшись. – Вы же устали. Я же чувствую.

Бабушка качает головой. Глаза ее светятся, задумчивый взгляд точно устремлен внутрь.

– Нет, Юрочка. Это не та усталость… Знаешь, удивительное ощущение – что ты взаправду живешь. Это самое важное.

Они успевают точь-в-точь. Солнце добыл какую-то особенную машину, не из местного проката. Ее хозяин увлекается любительскими гонками, и безобидная с виду, семейная «Искра Ласточка» куда резвей, чем задумывали конструкторы.

На самом деле труднее всего спеть удачную поездку: то, что все по плану, без непредвиденных сложностей, что не подводит человеческий фактор, и всевозможный форс-мажор удаляется в область фантастики. Многолетний опыт целительства сводит саму задачу к действиям на уровне рефлексов. У синдрома Мура много обликов, случаются разные осложнения, но все они Алентипалне хорошо знакомы. Нет нужды вдумываться в истории болезни, просить консультации у лечащих врачей.

…столовая «Ласкового берега». Она просторна и полна света, всюду живые цветы, и у дальней стены журчит маленький рукотворный водопад. Белое терранское дерево – словно льняное кружево: так тонка резьба. Под потолком медленно крутятся, помахивают крыльями, косят вниз огненным глазом чудесные птицы; деревянные веера-хвосты, веера-крылья. По поверьям, эти птицы приносят счастье. Но Волшебная Бабушка знает, что дети редко на них смотрят, им интересней герои сказок, выглядывающие из-за колонн. У бедной Бабы-Яги постоянно выдирают нитяные волосы, рвут тряпичный платок и передник – верят, что вместе с Бабой сломается болезнь. Стелла несколько раз пыталась убрать страшноватую скульптуру, но ее тут же требовали назад.

Алентипална проходит между рядами столов. Здоровается. Улыбается. Приходится сдерживать желание прикоснуться – другим будет обидно, а каждого из двух с половиной сотен не погладишь.

Некрасивые лица, уродливые скрюченные тела – и глазищи, глазищи, глазищи… словно с древних картин.

Все они слышали про Волшебную Бабушку.

Не стоило бы превращать сказку в знание, и приходила мысль затеряться среди нянечек и подавальщиц. Но Костю с Юрой при всем желании нигде не спрячешь и не затеряешь.

Пусть так.

Мурята небыстро управляются с едой: руки не слушаются. Помогать им стараются только в крайнем случае, позволяя все делать самим. И Волшебная Бабушка с двумя не менее волшебными спутниками, промелькнув, исчезла еще до того, как разнесли чай…

«А Костик-то сильнее Вани вырос, – полуудивленно думает Алентипална. Она помнила, что Солнце непревзойденный энергетик среди младшего поколения, но теперь сознает, что он даст фору и Ивану Михайловичу. – Или Ванечка сдает… годы-то уже не те».

Еще маленькая радость – знать, что растет смена.

Будь Димочка хоть чуть-чуть поспокойней, Алентипална, не колеблясь, уступила бы ему первенство в золотой тетрактиде.

До «Кайссара» – двадцать минут пути. Местра Надеждина смыкает веки. Она действительно устала, теперь понимает это. Подключение к молодой, непривычной энергии Солнца словно швырнуло ее в небеса, и только сейчас Кайман смог окончательно убрать нервное напряжение.

Алентипална счастлива.

Она чувствует, что многим, несмотря на урезанное время, на самом деле смогла помочь. Ей досталось множество маленьких радостей, множество сияющих взглядов; если несколько сотен человек уверенно считают тебя всесильной кудесницей, как можно не быть ею?

Знакомое ощущение.

Алентипална спела удачу – и не упустила песню.

Что же, можно считать, что визит окончен…

…и как только ей приходит эта мысль, запястья касается дрожь браслетника.

«Благодарить собралась, – добродушно думает местра Надеждина, триумвир Седьмой Терры, видя номер Стеллы Ароян, главного врача санатория. – Батюшки-светы…»

– Стелла? – ласково роняет она.

Но визуальной связи нет.

Бабушка недоуменно подносит браслетник к уху.

– Стелла?..

Шорох.

Вздох.

Скрип на канале, точно пробуют глушилку. Что-то, похожее на глухой удар.

– Стелла Чингизовна! – строго требует Бабушка, выпрямляясь.

– Местра Алентипална, – шепчет браслетник, – здесь… здесь… какие-то люди… с оружием… я не знаю…

Снова удар. Безнадежный крик. Рыдания.

Расширенными, незрячими глазами Бабушка смотрит прямо перед собой, оцепеневшая и немая. Даже руки не дрожат; дрожит что-то внутри, учащает биения настолько, что, кажется, вот-вот выйдет из строя.

Кайман змеей проползает между передними сиденьями. Сжимает ее запястья, стоя на коленях на полу машины. Браслетник Алентипалны падает, Этцер подхватывает его, подает.

– Спасибо, Юрочка, – шепчет она. Делает несколько глубоких вдохов.

Местра Ароян рассказала все не потому, что успела – потому, что так было велено. Так хотел человек, целившийся ей в грудь, пока она объясняла Алентипалне, что случилось. Он, вооруженный, подсказывал ей, когда она терялась, прикрикивал, когда она теряла самообладание.

…появились сразу же, как только машина ушла к Городу.

Отовсюду.

«Я не знаю…» – местра Ароян повторяла это снова и снова, как заклинание.

«Не знаю, откуда».

«Не знаю, сколько их».

«Не знаю, за что нам это!»

Обширный парк лечебницы хорошо просматривается системами наблюдения. Экзоскелеты и гравикресла позволяют детям относительную самостоятельность, синдром Мура не отражается на умственном развитии, зачастую мурята смышленей и организованней здоровых сверстников. Но следить необходимо: случайный обморок, внезапное обострение…

Никто не заметил чужих.

Нет, со сторожами сейчас связи нет, но вчера главврачу лечебницы они сказали, что ничего не случилось…

– Я ничего не понимаю, – шептала Стелла, – они ничего не говорят… Я стою на улице, я не успела вернуться после того, как проводила вас, Алентипална… они уже все были здесь… – и потом, тверже, звенящим от ужаса голосом, явно повторяя чьи-то слова, – здание заминировано. Внутри дети, медицинский и обслуживающий персонал. Пока никаких требований не предъявлялось. Ответственность за происходящее берет на себя «Независимость».

Алентипална поднимает лицо. У нее дрожат губы.

Объяснять ничего не нужно.

После обеда все должны были отправиться на процедуры. Детей не выпускают из столовой. Это значит, что они пропустят прием лекарств. Это значит, что многим из них осталось жить несколько часов.

– Зачем? – шепчет Бабушка.

После вооруженного восстания, которое силы внутренних войск колонии подавили тридцать лет назад, «Независимость» перешла на нелегальное положение. Редкие пикеты, вялые сетевые скандалы и громкие, но лишенные логики статьи – более никак движение не проявляло себя. Даже судебных процессов за тридцать лет случилось два или три.

«Лаэкно очень интересуюся этой историей, – сказал Элия. – На Терре-без-номера никогда не существовало серьезного сепаратистского движения. С самого начала оно было инспирировано и профинансировано Землей. Показательный процесс. Превентивный».

Последнее, что сказала Стелла – ей велено позвонить в полицию. Рассказать то же самое. Как только на контакт выйдут официальные инстанции, террористы предъявят требования…

Солнце смотрит на местру Надеждину, члена триумвирата, куратора Райского Сада, председателя семитерранской комиссии по делам несовершеннолетних. Спокойный, задумчивый, прищуренный взор.

И та вдруг понимает, что машина по-прежнему мчится – к Городу.

– Костя, – тихонько велит Алентипална, – мы возвращаемся.

Озаренные летним днем зеленые горы больше не радуют глаз. Не камень в груди – тяжкая, холодная погребальная плита навалилась на сердце и легкие.

Минута за минутой мерцают, легкие точно тени, стремительные…

Алентипална думает, что в Городе идет официальная встреча. Все силы полиции, вся агентура колониальной СБ задействованы. Кто посмеет высунуть нос, получит изрядного щелчка. Люди из «Независимости» отлично понимали это.

Но лечебница!

Несчастные, ни в чем не повинные дети!

…а в Городе идет официальная встреча на высшем уровне. Встреча глав колоний, негласно заявивших на Анкай о неповиновении центру. И оттянуть силы – значит ослабить охрану высших лиц периферии Ареала. Местер Лауреску понимает это, как не может не понимать, что именно этого, вполне вероятно, добиваются террористы. Перед ним встанет ужасный выбор. И Алентипална знает, какой выбор сделают они – Лауреску, Ценкович, Кхин.

Контртеррористическая операция, конечно, будет.

Так сообщат СМИ.

Она, конечно же, будет.

Завтра утром. Или завтра вечером. Когда все подготовят. Когда о детских жизнях можно будет уже не беспокоиться – они умрут до этого, погубленные не террористами, а собственной, крайне тяжелой, почти неизлечимой болезнью…

Местра Надеждина думает, что ее уже хватились. Спросили дежурных, куда она отправилась. Ищут. Скоро новости взорвутся сенсацией, Ване обязательно доложат, и он, опознав название лечебницы, догадается обо всем. Может быть, уже выяснили ее маршрут, и спутник услужливо показал машину. «Как же тяжело будет», – успевает вздохнуть Бабушка. Тихо журчит голос браслетника на запястье. Алентипална рефлекторным движением разворачивает его, принимая вызов. Не нужно визуальной связи: и без того слишком тяжело…

– Ша! – объявляет голос Ценковича, – и вот уже никто никуда не летит. Тиша, чего это ты надумала? Поворачивай-ка давай.

Полетаев вопросительно смотрит через плечо. Бабушка отрицательно качает головой. Элик уже в курсе… Пусть займется делом. Организацией оперативного штаба. В чем – в чем, а в таких вещах он знает толк.

– Тиша, – настойчиво повторяет Ценкович, и тень страшной тревоги проскальзывает в выверенных интонациях ксенолога. – Не безумствуй, милая. Возвращайся. Все будет хорошо. Клянусь тебе. Я сам этим займусь.

Бабушка молчит.

– Тишенька! Ты мне – мне! – веришь? Это Терра-без-номера. На том берегу Академия Джеймсона. Они уже давили эту чертову «Независимость». Вызовем всю академию!

Алентипална горько улыбается. Кажется, они уже успели все решить. За считанные минуты управились. Конечно, это замечательный выход, это симметричный ответ: зрелищный, мощный, жестокий. Удар по рукам: «не сметь!»

Вот только, чтобы экстрим-команды добрались с того берега к этому, потребуется семь часов… нет, гораздо больше. Семь – это только путь туда и обратно.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы рассчитать такое.

– Тиша, – голос Элии тяжелеет. – Ты не имеешь права. Ты не ча…

– Извини, Элик, – шепчет Алентипална и обрывает связь.

«Я не частное лицо. Это значит, что я могу немного больше», – она опускает выключенный браслетник на сиденье и стискивает ладонями виски.

– Баба Тиша, – едва слышно окликает ее Кайман. Он так и не поднялся с пола «крысы», сидит внизу. – Вы… уверены? Элия Наумович…

Корректор Высокой тройки останавливает его жестом.

– Я же знаю Элика, – отвечает Алентипална грустно. – Он станет думать, рассчитывать, прикидывать, а потом окажется, что уже поздно, и проблема исчезла сама собой… но так же нельзя… это же дети! – в ее расширенных глазах бесконечное изумление – это же дети, больные дети, можно ли настолько не иметь сердца?..

– А Иван Михайлович?

– Ваня… – Бабушка прерывисто вздыхает, – Ваня человек прагматичный. И… на самом деле – очень жестокий.

Слыша вызов собственного браслетника, Полетаев хмыкает: этого следовало ожидать. Решение принято, менять его он не собирается, но просто отклонить звонок такого лица невозможно.

– Батя – Солнцу, – глухой рык. – Полетаев, разворачивай машину. Это приказ.

Солнце клонит к плечу зеленоволосую голову, не отрывая глаз от дороги. Бабушка позади на сиденье напрягается, просительно вскидывает брови.

– У меня другие инструкции, – отвечает Солнце.

Молчание.

– Костя, – падает тяжко. – Я тебя расстреляю.

Алентипална закусывает губу.

Полетаев усмехается краем рта.

– Извините, Иван Михайлович.

Второй браслетник выключен. И третий тотчас: Кайман не ждет очередного звонка.

Машина уносится по налетанному пути – туда, откуда пришла.

– Коня на скаку остановит, – беспомощно говорит энергетик Высокой тройки, роняя голову на руки. – В горящую избу войдет… дура! нашла двух дураков! молодых! Элька! Чего делать?

У Ценковича отрешенный вид. Слишком спокойный. Застылый.

– Она живет в своем собственном мире. – Элия пожимает плечами. – Где «делай, что должно – и будь, что будет». И она может себе это позволить. А парни слишком ей доверяют.

– Головы поотрываю, – горестно сообщает Кхин. – Безмозглые.

Ценкович поднимается. Накидывает пиджак, подтягивает галстук.

– Вот теперь я все понял, Ваня.

– Что?

– Нужно закрыть колонию. Пусть отменят все рейсы. Позвони командующему гарнизонным флотом. Я уверен, что есть космодромы помимо городского.

– Есть, – отзывается Батя. – Толку не будет.

– Это почему?

– Чтобы бывший пират не прошел мимо армейских сканеров?

На мгновение Элия замирает. Потом кулак его с размаху врезается в лакированную поверхность стола.

– Вызову «Азаров», – свистящим шепотом говорит Ценкович. – Эскортный флот в боеготовность. И перехват.

– А вот это лишнее, – мрачно отвечает премьер Седьмой Терры. – Элька, не увидят здесь люди прямой связи. Увидят прямую агрессию. А единственная агрессия, которая нам сейчас разрешена – против исполнителей…

Кхин отвечает на звонок губернатора, в двух словах одобряет предложение Лауреску – снять руководителя местного управления безопасности с должности главы штаба. Сам губернатор возьмет на себя ответственность. Не произнесено, но все понимают – местер Лауреску подозревает, что в его СБ есть пособники террористов. У него не так много способов доказать союзникам свою лояльность.

С ректором Академии Джеймсона уже связались. Обсуждают детали. Ясно, что экстрим-команды не успеют вовремя; но их все же вызовут. Это необходимый шаг.

Внутренние войска и местный спецназ все время визита находились в состоянии повышенной готовности. Никаких эксцессов в Городе не случилось. Кроме первого истерического пикета не отмечалось и волнений. Сейчас не столь многочисленные силы придется распылить. Отправить полицейских в пригородные поселки. Выделить группы для усиления периметра безопасности вокруг космопорта, для охраны морских портов. Наконец, значительный отряд должен отправиться к лечебнице.

Людей не хватает.

Обращаться к жителям колонии Лауреску опасается. Может начаться паника, активизируются скрытые сторонники «Независимости» – рядовые граждане, не знающие никаких инструкций, кроме собственного мнения. Тогда ход событий не предсказать никому. Даже руководителям сепаратистов.

– Местер Лауреску, – глуховато, почти мягко говорит Иван Михайлович. – Вы можете лично связаться с руководством «Независимости»?

Губернатор отводит взгляд. Ему заметно тяжело смотреть в лицо семитерранину.

– Это было первое, что я сделал, – признается он. – Они отрицают причастность к захвату. Кто-то использует их имя.

Кхин сидит, угрюмый и молчаливый, скрестив на груди руки. Оперативный штаб в экстренном порядке собирается в вестибюле «Кайссара». Через считанные минуты высшие лица двух колоний отправятся к «Ласковому берегу». Название лечебницы звучит странной и страшной насмешкой.

– Ваня, – говорит Ценкович, – честно скажу: я всю жизнь верил только в бесконечный прогресс науки и величие человеческого разума. Но сейчас готов молиться какому угодно богу, чтобы Тишка не ринулась в самое пекло. С нее же станется. Как Януш Корчак. Если нельзя помочь, то хоть умереть вместе…

Батя невнятно ругается, не меняя позы. Долго и многоэтажно.

– Ты понял, чего она хочет? – спрашивает он, наконец.

– А ничего другого и не остается, – вскидывается Борода. – Север!

Кхин не помнит, когда Элия переключил браслетник в режим прямой связи, но экран вспыхивает немедля. Никаких посредников. Впрочем, Руслана и Гюнай Батя сам уже успел отправить в оперативный штаб.

Устанавливается голограмма. Темноволосый парень озадаченно смаргивает, но удивления в его чертах нет.

«В большой дружбе с Солнцем, – проскальзывает мысль. – Знал… ладно, потом разберемся».

– Васильева и Тихорецкую ко мне, – приказывает Элия, не давая особисту даже выговорить приветствие. – Ты с Чиграковыми – тоже. Морально готовься ко временной спайке.

– Эльнаумыч, а Кайман…

– Я вас сам амортизирую.

На потрясенное молчание уходит не больше доли секунды.

– Есть.

Ласковый ветер струится с моря. В жарких лучах плывут цветочные ароматы. Деревья, точь-в-точь похожие на земные сосны, словно поют, стройные, недвижные в невероятно прозрачном воздухе. По краям клумб сидят, как большие белые птицы, врачи и медсестры лечебницы – те, что постарше. Остальные стоят. Метрах в двадцати есть скамейки, но никто не решается отойти.

Местра Надеждина смотрит на одноэтажное здание столовой. Такое красивое. «Ласковый берег», последнее детище Андрюши Хасанова, создавшего когда-то Райский Сад…

За плечом триумвира беззвучно рыдает Стелла.

Ее выпустили, доступно объяснив, что к чему. Отобрали браслетник, сунув взамен в руки карточку связи. Белая эта карточка до невозможности похожа на визитку триумвирата, и функция у нее приблизительно та же – только один номер… Браслетник выключили, на случай, если захотят выйти на связь сами.

Местра Ароян снова и снова напоминает себе, что она – врач, она – начальница здесь, вся ответственность лежит на ней, и нужно блюсти достоинство, сохранять спокойствие, готовиться к риску и принять наказание, которое безусловно заслужила…

– Алентипална, – с трудом выдавливает она, – там… я подумала, что можно было бы сбежать через кухню или туалеты, но так только здоровые дети бы смогли… а потом… одна повариха, Ева, решила попробовать… и они ее… ее…

– Вы пытались вступить в переговоры? – спрашивает местра Надеждина.

Стелле хочется закричать, что ей в спину тыкали дулом, и вот все переговоры, какие были!.. но перед ней – не Волшебная Бабушка, которую ждут каждый год куда больше, чем Деда Мороза, которая одаряет не всех, зато настоящими чудесами.

Даже не добрейшая местра Алентипална.

Перед главным врачом «Ласкового берега» – триумвир Седьмой Терры.

Ей не жалуются.

Ей докладывают.

– Некоторое время я сама была в числе заложников, – говорит Стелла, чувствуя, как возвращается самообладание. – Мне объяснили ситуацию. Потом… потребовали, чтобы я стала посредником.

– Я не об этом. Вы лично, персонал лечебницы – уже предлагали обменять себя на детей?

Местра Ароян прикрывает веки.

– Они отказались.

– Передать медикаменты?

– Отказались.

– Они сообщают, как чувствуют себя больные?

– Нет.

Алентипална закусывает губу.

– Ясно. Костя?

Одного взгляда на лицо Солнца достаточно, чтобы дыхание остановилось от страха. Стелла сглатывает и переводит взгляд на местера Этцера, сидящего рядом на корточках. Почему-то его вид успокаивает.

– Хорошо оплаченные, – мрачно говорит Полетаев, щурясь. – Вон, мобильные мины шляются… видите, вроде пауков, поблескивают? Это на случай штурма. Я десяток насчитал, пока кругом ходил, значит, внутри еще. Если стандартная модель, при подрыве заденет даже тот корпус.

– Там нет палат, – торопится Стелла. – Процедурные кабинеты.

– Их «крысы» – на крыше, – продолжает Полетаев. – Обычная планировка, я такую видел. На Терре-Три школу захватывали, квазицитами выкуп требовали. При выполнении требований «крысы» снимаются. Пока мины на связи, погоня невозможна. Когда уже нет – есть серьезная фора и шанс уйти.

– Они не выдвигают требований, – всхлипывает Стелла. – Вообще никаких. Уже два часа прошло, как обед кончился. Я уже всем позвонила, кому велели… они сказали, когда официальные лица выйдут на связь, предъявят требования…

– Я – официальное лицо, – спокойно говорит местра Надеждина. – Дайте карточку.

Этцер перехватывает покорно протянутую руку Стеллы.

– Алентипална, – на грани тревоги, – может, лучше подождать? Посоветоваться? Я уверен, что из Города вот-вот…

– Я тоже уверена, – качает головой Бабушка. – Именно поэтому надо поторопиться. Иначе все окажется бестолку. Карточку, Юра. Стелла, как зовут их командира?..

– Добрый день, – говорит он, и в голосе слышится улыбка. У карточки только одна функция – аудиосвязь. Алентипална благодарит небо за то, что не видит лица. Ненависть истощает.

– Здравствуйте, местер Эмиз. Моя фамилия Надеждина. Я председатель комиссии по делам несовершеннолетних, и вхожу в триумвират Седьмой Терры.

Бабушка молчит.

И добавляет просительно:

– Я ценный заложник.

– О! – отзывается террорист с интонациями почти куртуазными. – Вы хотите обменять себя на детей?

Алентипална прикрывает глаза. Касается пальцами подбородка. Хмурится.

– Нет. Дети нуждаются в медицинской помощи. Им нужно регулярно принимать лекарства, иначе неизбежны приступы. Возможны летальные исходы. Пожалуйста, пустите меня к детям.

И, обернувшись к дрожащей Стелле, совершенно другим, жестким и властным голосом:

– Шприц-пистолет, насадки, четыреста доз эфарилемина, двести – иммуномодулятора. Быстро!

Одна из медсестер уже бежит к процедурному корпусу.

– Интересно, – говорит местер Эмиз. – Очень интересно, любезнейшая местра Надеждина. Вы даже не поинтересовались нашими требованиями.

– Прежде всего – жизнь, уважаемый местер. О политике можно позаботиться потом.

– Мне нравятся нестандартно мыслящие люди.

– Если бы вы хотели выполнения требований, вы бы не стали держать их в тайне так долго, – мягко объясняет Алентипална. – Поэтому я думаю, что цель вашей акции – устрашение.

– Мне нравятся мыслящие люди, – Эмиз смеется. – Буду рад побеседовать с вами. Идите.

Алентипална берет из рук подоспевшей медсестры серую сумку с жесткими боками. Осторожным, плавным движением снимает с плеч главврача белый халат – Стелла только рот успевает открыть – перекидывает через руку.

Трогается с места.

Туки-тук – стучат каблуки: женщина в сером деловом костюме идет по аллее вдоль скверика, через площадь перед столовой, под сотнями взглядов со всех сторон – в лицо, в спину, со спутников в небесах. В руке у нее маленький чемоданчик, серый, как ее костюм, серый, как ее глаза.

В чемоданчике – две сотни жизней.

Эмиз встречает ее у дверей.

Кайман, наблюдающий за встречей, глухо, злобно шипит: с боков ублюдка защищают колонны крыльца, точно перед собой он держит Алентипалну. Лучше амортизаторов стреляют только корректоры, но этого снять не удастся…

Его лицо – странное, неподвижное, с белесой кожей. Маска из биопластиковой ленты, под которой никакой сканер не прочтет истинные черты.

Полетаев едва успевает остановить соратника: Этцер невольно рвется ближе к цели. Отсюда перехватить контроль над чужим биопластиком невозможно, а как неплохо было бы поглядеть на сцену пожирания гнусной рожи ее собственной маской…

– Не надо, – ровно говорит Солнце. – Он не один. И там мины.

Эмиз Флорес смотрит Алентипалне в лицо. Его глаза чуть сужаются: под маской улыбка.

И стреляет.

– Успокой сердце, Ми-тян, – говорит Терадзава, показываясь в дверях тясицу. – Ты не совершила никакой ошибки.

Минако-химэ, глядя в сторону, сжимает кимоно у горла.

– Из-за меня тебе пришлось приносить извинения, ото-сан. Я была так себялюбива. Так слаба. – Она пытается взглянуть на отца, но из-за стыда не находит сил, и смотрит лишь на тень Сигэру. Принцесса стоит возле большого валуна с выемкой, похожей на естественную чашу. В ней еще осталась вода. Зеленеет лишайник, камень слегка поблескивает, пригоршня дождевой влаги кажется восхитительно холодной. Нестерпимо хочется опустить в нее руку.

Отец улыбается. Минако чувствует это, даже не видя.

– Ми-тян, я наслаждался этой беседой. Поверь мне. Она позабавила меня, я ведь предвидел то, что случится потом. Сейчас мои извинения служат уральцам не слишком большим утешением.

Он подходит ближе и кладет руку ей на плечо.

Минако закрывает глаза. В ее сердце по-прежнему бьется тревога.

Все не так, как прежде.

С тех пор, как семейство Терадзава покинуло Дикий Порт и поселилось на Фурусато, течения времени как бы не существовало. Ни отец, ни Ми-тян не старели, благодаря душевному покою и биопластику; все те же верные и привычные слуги сопровождали их, своей чередой шли развлечения и дела, в деталях сберегался древний уклад. Они жили подобно богам на Равнине Высоких Небес, в безвременье, в вечности.

И вот – отец улыбается, просит ее быть спокойной, но сам далеко не так безмятежен, как прежде. Он точно опустел, как опустела сейчас ниша-токонома в чайном домике. В его руках – лист электронной бумаги, ордер на казнь Начальника Дикого Порта. Одна из любимых вещей.

– Старый дурак, – едва слышно, разочарованно цедит отец. – Зачем ты?.. это было очень глупо с твоей стороны…

Ему одиноко.

Это похоже на холод. На долгий выдох близящейся зимы.

Уже почти две недели никто не желал местеру Терадзава поскорее сдохнуть.

И никогда более не пожелает.

У него по-прежнему есть враги, но ни один из них не имеет ценности. Не с кем вспомнить былое. Те, кто сейчас правит миром, годятся Сигэру во внуки, а то и в правнуки. Его время, его эпоха – в прошлом.

– Идем, милая, – окликает он, и Минако приоткрывает губы. – Ты готова?

Она невольно смотрит на свой веер.

Пышные перья метут камни дорожки: веер принцессы – единственный предмет, выпадающий из эстетики Фурусато. Громоздкий, с бисером, стразами, лебяжьим пухом, такими обмахивались европейские дамы в восемнадцатом веке. Минако редко берет его в руки. Есть легенда, что Ифе Никас пела под гитару; говорят, что Алентипална Надеждина вяжет; по слухам, Данг-Сети Ратна смотрит дешевые сериалы. У Терадзава Минако есть веер, оскорбляющий ее чувство прекрасного.

Не так давно она с треском закрыла его, предварительно досчитав до пяти. Через какое-то время выяснится, достигла ли песня цели…

Невзирая на неудачи и упущения, на робость принцессы и осторожность Флореса, на ум и силу противника – подготовлено было все. Предусмотрительность отца издавна восхищала Минако, внушала глубочайшее уважение к его мудрости, но сейчас он кажется ей поистине божеством. До сих пор она не решалась всерьез воздействовать на вероятности, опасаясь, что ее почувствуют. Столкновение разом с тремя Птицами из семитерранской золотой четверки окончилось бы для принцессы большой скорбью.

Теперь это не страшно.

Некоторые вещи неизбежны. Самый сильный корректор не реализует другого сценария, потому что альтернативы просто не существует. Создать такую ситуацию – вот задача для умного стратега.

Откровенно говоря, Минако долго не верила, что отцу это удастся.

Ей бесконечно стыдно из-за того, что она думала по поводу Тихорецкой. Приказа об убийстве девочки отец не отдавал вовсе не из страха перед последней песней. Он знал, что умный, хорошо осведомленный Флорес не поднимет руки на Черную Птицу. Цель похищения была крайне проста: напуганная девчонка оказывалась не в состоянии выполнить единственное, для чего она летела на Терру-без-номера, единственное, для чего она вообще существовала – не в состоянии спеть безопасность и успех будущего визита. Секретность прибытия особистов обернулась их беспомощностью.

Самым слабым местом плана был последний этап. Принцесса полагала, что если уральская правительница разумна, она никогда не пойдет на такое. В конце концов, синдром Мура слишком часто приводит к смерти больного. Даже если принять гипотезу Флореса, основанную на том, что «уникальные методики» «Ласкового берега» в официальных документах описываются слишком туманно…

«Надеждина кинется на помощь потому, что это дети, – сказал он; лицо гайдзина исказилось, и принцессу посетило смутное удивление: отчего в нем такая ненависть?.. – Кхин – потому что это дети Седьмой Терры. Ценкович – потому что это сверхполноценники. Их новая раса. Пост-люди».

Но, даже если и так, большая их часть все равно не доживет до пятнадцати лет. Стоит ли рисковать?

Теперь Минако почти сочувствует семитерранам. Она не понимает, чем руководствуется Надеждина, но ее поступок в любом случае опрометчив и глуп.

Под конец принцессу изумил сам Флорес.

Рё-сан позволил себе сдержанное возмущение, но старый король с улыбкой объяснил, что семья Иноуэ, давние и преданные сотрудники, слишком дороги ему, чтобы подвергать опасности не только их жизни, но и честь. Таким образом, под началом Флореса оказалась разведка Терадзавы, часть боевых отрядов «Независимости» – радикалы, неподконтрольные никому, кроме своих полубезумных вождей – и агенты Особого отдела Минколоний Земли.

Люди со специальными сертификатами, с ограничением в правах.

Официальные смертники Центра. Расходный материал.

И при этом Флорес, этот расчетливый, разумный, рассудочный человек отправился на смертельно опасную операцию лично.

«То, что мы сделаем, – сказал он перед отбытием, – ничего не решит. Просто не даст кому-то решить за нас». В этот момент он напоминал фанатика, а не наемного убийцу с холодной кровью…

– Идем, милая, – повторяет отец. Его голос всегда ласков, когда он обращается к дочери, он всегда полон любви, когда смотрит на нее, но сейчас такая необычайная нежность звучит в словах, что Минако замирает в растерянности.

– Мы возвращаемся домой, – объясняет Терадзава, не дожидаясь вопроса.

– Домой… – удивленно шепчет Минако. Что отец называет домом? Разве есть у них дом кроме Фурусато, ожерелья чудесных зеленых островов, подобных каплям, упавшим с божественного копья?

– На Дикий Порт? – предполагает она, и встречает нестерпимо ясный взор отрекшегося короля.

– Нет, Ми-тян, – отвечает он. Улыбка нисходит на тонкие губы, – на Древнюю Землю.

– Но…

…даже после Второй космической, когда Терадзава двинул свои войска в помощь флоту Земли, когда он нарушил законы Порта, нарушил нейтралитет пиратской планеты ради выгоды собственной расы – даже после этого он не получил права жить на Земле. Он, пожалуй, добился бы возможности жить там не под своим именем, но не пожелал. На Земле он не смог бы приобрести архипелага и установить на том свои порядки. Кроме того, поселиться на Земле означало отдать себя в руки дорогого врага Чарли, а на такое Терадзава никак не мог пойти.

Но сейчас – Чарльз Айлэнд мертв… а местер Флорес держит в перекрестье прицела уральского триумвира.

– Теперь, – мягко говорит Сигэру, – Древняя Земля ничего не знает о моих преступлениях. Мы поедем в Осаку, Ми-тян, в Киото, увидим Фудзи и Токийский залив. Это последнее, что я хочу сделать в жизни.

– Ты бросаешь Флореса?

– Разумеется. Он знает, что я так поступлю. Он сводит собственные счеты. Не думай больше об этом гайдзине, Ми-тян. Он закончился для нас, как и Фурусато, как и Терра, как вся прошлая жизнь. Идем, милая. Корабль ждет.

Эмиз Флорес стреляет.

Долго.

Гораздо дольше, чем нужно.

До тех пор, пока от чемоданчика с лекарствами не остаются только клочья, разлетевшиеся по земле; темная влага раствора быстро испаряется под жарким солнцем.

Бабушка стоит невредимая, только пальцы чуть оцарапаны: ручку чемоданчика выбило из них.

– Как же вы умирать будете? – потрясенно говорит Алентипална, ища глазами чужие глаза; в ее чертах недоумение и жалость. – Ведь вы же столько зла сделали…

– А вот это вы зря, местра корректор, – Эмиз торжествует. – Хочу предупредить. Если мои люди начнут умирать по необъяснимым причинам – немедленно по вполне объяснимым причинам начнут умирать ваши дети. Идите внутрь. Они ждут. У меня еще есть патроны, вы же не хотите оставить малышей на произвол судьбы?..

Алентипална покорно идет за ним.

У нее остается только один способ сберечь две сотни жизней. Позволить невинным и беззащитным дождаться помощи.

Она не колеблется.

Кажется, здесь все осталось таким же, как считанные часы назад. Выглядывает из-за колонны Баба-Яга, трепещут под потолком хвосты и крылья деревянных птиц счастья. Журчит вода в игрушечном водопаде, окна светлы, и белое дерево кружева кажется льном. На столах неубранная посуда. Волшебную Бабушку вновь встречают глаза, полные надежды.

Если несколько сотен человек уверенно считают тебя всесильной…

Тень у стены чуть колышется, переминается с ноги на ногу.

Немного одаль стоит еще одна тень.

И еще.

Люди в маскировочных плащах – безликие, безмолвные, похожие на привидения, но стократ страшнее. Их много. Зачем все они делают это? Кто они?..

Неважно.

Черной Птице легче петь смерть, чем жизнь. Человеческий организм уязвим. Пусть рядом нет энергетика, пусть усталость накатывает тяжкой волной, но куратор Райского Сада сумела бы сделать так, чтобы ни один злобный призрак не смог надавить на спуск.

Ни один?

Она не знает, сколько их здесь.

Зато знает, сколько заложников.

Остается лишь ожидание.

«Простите, ребята, – мысленно шепчет Алентипална, проходя меж столами; кто-то подвигается, освобождая для нее край скамьи, – простите меня, Элик, Ваня. Вы же все можете, я знаю. Я жду. Я верю». На ней белый халат Стеллы Ароян, неновый, не очень чистый, и на кармане нарисован оранжевым маркером кривоватый робкий цветок. Кто-то из пациентов решил сделать подарок ласковой тете-доктору…

Молчание.

Дети устали сидеть, им давно пора прилечь, по режиму уже на исходе тихий час. Многие дремлют, прикорнув на столах, кто-то уселся на пол, как хорошо, что он теплый…

Столовая «Ласкового берега» никогда не бывает так полна. Часто, особенно зимой, здесь не ест вообще никто, всё разносят по палатам. Многие из ребят здесь впервые. Из-за ее визита. Ради крошечного шанса на исцеление, ускользающей возможности чуда.

Мысль приносит с собой отчаяние, и Алентипална прогоняет ее.

Одна из теней ставит перед ней дешевый видеощит. Кажется, Эмиз не оставит заложницу в покое. Алентипална отодвигает щит в сторону. Мерзко быть рядом даже с изображением этого человека.

Покачиваются в вышине деревянные птицы.

– Как самочувствие, местра Надеждина? Мой браслетник предлагает перевод. У вас говорящая фамилия. Умрете последней?..

Алентипална подавляет вздох.

– Сколько вам заплатили?

– Будь речь о деньгах, я не согласился бы ни за какие.

– Тогда – зачем вы это делаете, местер Эмиз?

– Честно? Я просто хочу увидеть, как вы умрете.

Он произносит это, счастливо улыбаясь. Как подобает человеку, который вот-вот увидит исполнение своей мечты.

Бабушка застывает. Мечутся мысли – за что, зачем, почему?.. У нее есть враги, потому что она входит в Высокую тройку Седьмой Терры: враги Урала, которые могут желать смерти триумвира. Но как, чем, когда она сумела заслужить личную ненависть?!

– Местра Надеждина, – Эмиз говорит со вкусом, смакуя звучание русской фамилии. – Алентипална. Сверхполноценница. Корректор. Я даже готов получить вашу лебединую песню, знаете? Смерть Юриста Сандерса была поучительна, но вряд ли со мной случится что-то страшнее. Вам не интересно, о чем я? Хорошо. Вы очень любите своих сверхполноценных детей, местра Надеждина, и должны помнить, как погибла девочка с милым кодом «Гюрза».

– Айгерим Иксанова. На Земле. При неудачной посадке лайнера «Яджнасена».

– Заказ Центра. Исполнением руководил Юрист. Изрядный ублюдок был, и вполне заслужил то, что получил от вашей змейки Айгерим. Знаете, что именно? Он отправился на Третью Терру и там связался с каким-то типом из браконьеров, имевшим непролеченный СПИД. Пустяк, конечно, но тот тип слишком долго возился с квазицитами, и вирус мутировал. Уникальный штамм. Полностью резистентный. Сандерс подыхал десять лет. Его вряд ли утешило то, что тогдашнего главу Центра, который заплатил ему за Гюрзу, скоро разбил паралич.

Алентипалне трудно следить за словами Эмиза. Она размышляет, когда будет штурм. Должно быть, спецназ уже здесь. Или нет? Кажется, что прошли часы, но если судить здраво – минуты…

Здесь десятки вооруженных людей и десятки мобильных мин.

– О чем вы думаете? – Лицо Эмиза на щите приближается. Тон его доверителен. – О ваших воспитанниках? Не беспокойтесь. Как только они появятся, я разрешу вам переговорить с ними. Вы сообщите, что в тело каждого из моих людей вживлен чип, отслеживающий состояние здоровья. Если оно у кого-то внезапно резко ухудшится, кто-нибудь обязательно постреляет, и не в воздух. Попытки вывести из строя мины-пауки вызовут либо их детонацию, либо, опять-таки, прицельную стрельбу.

– Почему вы это делаете? – безнадежно спрашивает Алентипална.

– С вашего разрешения, я продолжу мысль. Простите, но я так давно ждал возможности обратиться непосредственно к вам! Итак, я согласен даже на судьбу Сандерса. Но у меня есть основания подозревать, что я ее избегну. – Эмиз набирает в грудь воздуха, он выглядит все более нервозно. – Я не убью вас. Я хорошо информирован. Я знаю, чем Черная Птица отличается от Белой, и знаю, что будет с тем, кто убьет Черную Птицу. Но я знаю, что вы за человек… Волшебная Бабушка. Вы умрете сами, и мысли ваши в эту минуту будут только о том, как спасти детей. Не о том, какого наказания я заслуживаю.

– Вы не убережетесь.

– Мне все равно.

– Почему?

Эмиз сияет. Он ждал этого вопроса. Алентипална думает, что сейчас будет новый долгий монолог, во время которого она сможет отвлечься.

Она с трудом различает даже лицо человека на щите, не говоря уже об окружающем. Смотрят ли на нее, перешептываются ли… живы ли те, кто рядом с ней… нет, живы, иначе не было бы так тяжело. Как будто многотонная плита опускается на темя. Легкие отказываются принимать кислород. Тело деревенеет. Нестерпимо болят глаза: должно быть, сосуды лопаются. Не перепугать бы малышей красными глазищами…

Волшебная Бабушка поет жизнь.

Непрерывно.

С той минуты, как вошла сюда.

Без регулярного приема медикаментов больные синдромом Мура существовать не способны. Время приема давно позади. У кого-то раньше, у кого-то позже, но у всех детей в зале должен начаться приступ.

До сих пор не случилось ни одного.

Эмиз говорит. Быстро, очень быстро, он явно хочет успеть выговориться, пока она может его слышать. И местра Надеждина слушает. В чем-то он помогает ей сейчас, этот безумный и несчастный человек: силой оттягивает на себя внимание. Она понимает, что происходит с ним. Эмиз слишком долго ждал, все это время внутри него копилось напряжение, словно закручивающаяся пружина, которая теперь раскручивается все стремительней. Его психика подобна отпущенной тетиве лука. Это окончится для него плохо в любом случае. Но высока вероятность, что он все же успеет совершить задуманное…

Он хорошо подготовился.

Ее силы тают. Но Алентипална одна из золотой четверки, и если сейчас на секунду, на одну-единственную секунду забыть о детях, отпустить в небо яростную Черную Птицу, которой несравнимо легче петь смерть, чем жизнь… на одну секунду – и учащенный без того пульс террориста станет еще чаще, и еще, и еще, и сердце его разорвется.

На одну секунду забыть о детях.

И все.

Все окажется бессмысленно.

Поэтому Эмиз говорит, и Алентипална слушает его. Ожидание в полной тишине, под сотнями молитвенных взоров не было бы тяжелей, чем внимание безумцу, но не представить, чем тогда она заняла бы рациональную часть сознания. Невозможно петь, если думаешь только о том, что надо петь.

– Я сделал все, что мог, – говорит он. – Я много чего мог, местра корректор! Я и не думал, что заработаю столько, сколько заплатил. Новые методики лечения появляются и появляются, вы в курсе, я уверен, и каждая дороже предыдущей. Синдром Мура! Меня трясет от этого слова. И от вида трясет. Меня тошнит от мыслей о статистических вероятностях и о вас. Вы одна сплошная статистическая вероятность.

Алентипална осторожно потирает опущенные веки. Ее движение странным образом ввергает Эмиза в истерию.

– Я не житель колонии, черт бы их все побрал! У меня индикарта Древней Земли! Моя жена провела вне Земли три недели, этого оказалось достаточно, чтобы попасть в статистику. Заболеваний. Синдромом. Мура. Это должен был быть не я! не мой сын! Какая-то тварь спела песенку, поменяла судьбу на судьбу, тварь с Седьмой Терры, слышите меня, местра триумвир?! Чей-то ублюдок на Урале родился здоровым, потому что мой сын умер в муках!

«Это глупо», – думает Алентипална, но возражать сейчас – еще глупее.

– Я только потом это понял, – шипит Эмиз. – А тогда я только знал, что вы умеете лечить. Так, что и следов почти не остается. Я заплатил, заплатил, чтобы моего мальчика перевели в больницу, куда должны были приехать по обмену опытом ваши врачи. Я только потом понял, что это были за врачи. Вы слышите меня?! Они приехали. Прошли, раздали игрушки. И уехали. И у восьми из тридцати началась положительная динамика. Она началась – и их родителям прислали приглашения на жительство. Я только потом понял, что все это значило.

Он улыбается. Биопластиковая маска на лице делает гримасу еще страшнее, чем есть.

– Мой сын не был сверхполноценником, – Эмиз смеется. – Его не стали спасать.

«Вы не правы, – мысленно отвечает Алентипална. – Вы все это выдумали». Она ничего не собирается говорить, но не ответить невозможно. Больно слышать ужасное, несправедливое обвинение.

Элия бы сказал: «будь это возможно, существуй какая-то связь между синдромами внешних территорий и сверхполноценностью, так и следовало бы поступать». Тогда медикам Эрэс действительно приходилось бы делать выбор в пользу будущих коллег. Спасти всех невозможно, и как выбирать иначе? По алфавиту?

Связи нет.

Это радует.

– Скажите, – мягко, задумчиво спрашивает Эмиз, – скажите, Алентипална… я знаю, что ваши собственные дети не унаследовали ваших способностей. Если бы один из них оказался болен, вы не помогли бы ему? в обход правил?

Против воли, на миг в чертах Бабушки мелькает сочувствие. Но ее лицо быстро ожесточается снова.

– Подумайте о другом, местер Эмиз. Из-за таких, как вы, наши лучшие специалисты вынуждены работать в государственной безопасности вместо того, чтобы лечить детей.

Он ухмыляется.

– Не взывайте к моей совести. Мир нечестен, почему я должен быть честнее мира? Вы же понимаете, что все решено. Мой сын умер. А теперь ни гроша не стоит жизнь каждого долбаного сверхчеловека в этом здании. И мне приятно это осознавать.

– Хотите честности? – голос Алентипалны дрожит. – Если бы это был Райский Сад, вы бы уже… стали полностью безопасны. Это больница! И здесь нет сверхполноценников, кроме меня. Если вам нужна моя жизнь – убейте. За что умрут безвинные дети?

– А это уже неважно, – лениво отвечает Эмиз, отводя глаза. – И неинтересно. Благодарю, что выслушали, мне это было необходимо. Как-никак, есть вероятность, что я выслушаю вашу лебединую песнь. Так что имеет место некий паритет… Прощайте. Знаете, осуществив давнюю мечту, чувствуешь некое опустошение… впрочем, прощайте. Вы мне больше не нужны.

Экран гаснет.

Алентипална не сразу осознает это.

Она долго сидит, оцепенев, не в силах думать даже о штурме, который может начаться, должен начаться, о том, что ее обязательно вызволят, очень скоро… Мыслей нет.

– Бабушка, – шепчет кто-то прямо ей в ухо, и она вздрагивает от щекотки. – Возьмите, а? – чья-то лапка вкладывает ей в руку носовой платок. – У вас кровка тече-ет…

– Спасибо, милый…

– Вы не умирайте, пожалуйста, – просит владелец платка. – Вы же Волшебная Бабушка, правда? Вам нельзя.

Солнце осторожно отмахивается от седой медички, которая пытается смазать чем-то ссадину на его скуле. Под глазом у Полетаева наливается фонарь. Сухонькая рука доктора упорно тянется вверх: она едва достает. Доносится: «да на мне как на собаке…»

Кайман стоит неподалеку изваянием.

Кхин разобрался с коллегой-энергетиком по-свойски. Ксенолог-психиатр Ценкович ограничился парой фраз, сработавших значительно суровей удара правой. Полетаеву еще предстоит осознать, что значит «отстранены от работы на неопределенный срок», он сейчас думает о другом. В отличие от Этцера.

Обиженная Флейта не смотрит на них. Она обижается четыре раза в неделю по графику, и это-то не страшно… Мучает больше абсурдность наказания, чем его тяжесть. Отстранены? Сейчас? Именно сейчас, когда, по логике вещей, необходимы?

Синий Птиц, прямой, строгий, заледенелый под пламенным летним небом, ждет у края аллеи.

Над парком кружат армейские «крысы».

Час назад казалось, что с террористами налаживается контакт. Браслетник главного врача включили, вышли на общую связь лечебницы, потребовали официальное лицо для переговоров. Это прозвучало странно, учитывая, кто находился в числе заложников, но сам собой последовал вывод, что беседовать хотят с представителем правительства Земли-2. Миссию взял на себя местер Лауреску; попросил обозначить требования, уверяя – сделают все возможное. Нельзя ли – нет, не выпустить заложников, только разрешить оказать им медицинскую помощь?

«Помощь им оказывается», – ответили из захваченного здания.

Кхин вбил кулак в ладонь.

– Мразь.

– Это была мышеловка, – сказал Ценкович. – И она сработала.

– Что ж ты раньше не сообразил? – процедил Батя.

– Глуп.

Губернатор пытался добиться требований. Пусть даже не политических; уже ясно стало, что кроме небрежных отсылок к «Независимости» ничего не услышать. Деньги? Свободный коридор до космопорта? Лайнер с экипажем, чтобы покинуть планету? Назначьте любую цену – нет, не за освобождение, только за возможность переговорить с местрой Надеждиной, удостовериться, что она жива.

«Она жива, – сказали, наконец. – Пришлите машину. Заберите тела».

Транспорт немедленно отправили – на расстояние в сотню метров, от конца к концу широкой аллеи…

И тогда из здания открыли огонь.

Сейчас в зоне прямой видимости – только сенсорные камеры. Пышные, безмятежные кроны, едва шелестящие под солоноватым дуновением с моря, отгораживают столовую «Берега». Небольшая площадь заполнена машинами – одинаковые, бело-голубые полицейские аэро вперемежку с мрачными правительственными лимузинами. Нет только скорой помощи: более квалифицированных врачей, чем здесь, в лечебнице, на планете не найти.

– Затишье, – говорит терранский офицер, поднимая взгляд от экранов. – Местер Лауреску, полковник Джай?

– Штурм приведет к огромным жертвам, – отвечает Джай для семитерран. Двери «крыс» подняты, кондиционеры работают на полную мощность, создавая прохладу в промежутке между машинами. – Вполне вероятно, что это смертники. Сейчас, там, они неуязвимы. Но любая попытка уйти безнадежна. Они сами в ловушке и не могут этого не понимать.

Высшие лица Урала слушают внимательно и спокойно, и отчего-то полковнику делается не по себе.

– При промедлении количество жертв окажется таким же! – в воздух бросает Лауреску, просто потому, что это нужно сказать. Информационная поддержка операции необходима; журналистов поблизости не видно, но это не значит, что нет сенсорных камер.

– Полковник, – после довольно долгой паузы спрашивает человек, официально занимающий пост министра здравоохранения Седьмой Терры; что до реального положения вещей, то его пост принадлежит к числу уникальных, которые создаются для единственного человека и исчезают вместе с ним. – Полковник, вы в курсе, кто там сейчас?

– Пациенты лечебницы, – несколько недоуменно отвечает Джай. – И…

– Я о составе террористической группы.

– Это земляне. Частью из мафии. Частью… из спецслужб.

– Последнее меня особенно интересует.

Смуглая до черноты кожа Джая чуть сереет; но в действительности он готов к этому вопросу.

– Это те же люди, которые организовали убийство мастеров нуктового питомника некоторое время назад.

– Вы знали об их присутствии на планете с самого начала.

Губернатор выглядит растерянным. Он не может решить, какую маску надевать: то ли демонстрировать союзникам преданность, ополчаясь на собственного СБ-шника, то ли демонстрировать честность, признавая все до конца. Наконец, выбирает второе. Чтобы лгать Ценковичу, надо быть хуже чем дураком.

– Знал, – четко, по-военному отвечает Джай. – В мои обязанности входило также способствовать им. Я подчинен земному Управлению.

– Понимаю. В данный момент также?

– Разрешите вопрос.

– Разрешаю.

– Что последует за моим ответом?

Ценкович на пару секунд разрешает полковнику отдохнуть от взгляда профессионального ксенолога, работающего «по людям».

– Сейчас не лучший момент, полковник, – говорит он. – Я понимаю. Но именно сейчас вам и местеру Лауреску придется решить, кто вам союзник, а кто нет. Примерно опишу алгоритмы действий. Никаких внешних эффектов, никаких официальных заявлений в любом случае. Древняя Земля желает, чтобы вы тянули время до тех пор, пока не погибнут все заложники в здании. После этого его можно будет уничтожить вместе с террористами. Урал… Урал, пожалуй что, хотел бы принять на себя руководство операцией.

Губернатор пожевывает губы, разглядывая носки ботинок, и Джай понимает, что Лауреску ждет его реплики.

Нараян Джайалалитха смотрит в лицо уральскому триумвиру и твердо произносит:

– Местер Ценкович, я жду ваших указаний.

Огромный гостиничный номер пуст. Тускло, гнилушечно светится не выключенный с ночи витраж. Страшно заглядывать в зеркала: кажется, отразить они могут все, что угодно. Растения на застекленном балконе кажутся искусственными. Здесь, в гостиной, еще терпимо, но подниматься на второй уровень, в спальни, страшно до невозможности.

Дельта лежит на ковре в позе сфинкса, откинув гордую голову, установив острия нижнечелюстных лезвий на суставах передних лап. Посреди интерьера в стиле середины двадцатого века нукта кажется воплощенным ночным кошмаром.

Лилен поднимается.

Подходит к окну.

«Я не нужна, – думает она, – совсем не нужна».

Дракон за ее спиной молчит. Он недоволен, очень недоволен тем, как идут дела. Мягкокожие думающие существа наконец-то отправились драться с теми, кого супруга давным-давно поручила пожрать своему дельта-мужу. С плохими мягкокожими существами, которые давным-давно мучили не только Итию, но и другую женщину, Шайю. Которые убили хороших мягкокожих, умевших разговаривать.

Месть.

Месть, принадлежащая не столько Дельте, сколько Лили Марлен; но зачем-то же Ития доверила ему маленькую женщину?

Почему они здесь? Одни? Почему Лилен терпит страх и ничего не делает?

«Дельта, – мыслью окликает Лилен, – что ты чувствуешь?»

Хочу убийств.

«Нет. Помнишь, как умер Малыш? Помнишь, как ничего не было?»

Да. Это неприятно. Больнее, чем проломить броню.

«Я тоже могу умереть от этого, как мама и папа».

Нет.

«Почему?»

Все есть. Все хорошо. Много гнева, желания драки и крови, много тревоги, страха и голода. Весело.

Этим нукта доволен, ему нравится, он рад, что супруга удостоила его чести отправиться с Лилен. Иначе, в мире и покое питомника, он, пожалуй, до самой смерти не узнал бы, каково оно, то, что мягкокожие называют войной. Вся добыча для еды слишком слаба, охота не дает хорошего веселья. Воспоминания Малыша, бывшего боевого дракона, спутника Янины Лорцинг – вот на что это похоже. Дельта желал бы участвовать.

Очень желал бы.

Идем драться, Лилен?

«Нельзя».

Почему?

Лилен ломает руки, горько жмурит глаза. Ей нестерпимо хочется быть сейчас рядом с Севером. Эмиссаров Эрэс сорвали с места всех разом, случилось ужасное – террористы захватили детскую лечебницу, и там оказалась местра Надеждина, всеми любимая Бабушка, третий уральский триумвир и главный корректор. «Мама когда-то дралась тут с этими сепаратистами, – вспоминает Лилен. – С Аджи. Тогда еще не было Малыша…»

…а Янина была самую малость старше, чем сейчас Лилен.

Думать об этом стыдно.

Нестерпимо хочется быть рядом с Севером. Она экстрим-оператор, от нее была бы польза! В конце концов, она может попросить Дельту. Дракон рад помочь. Убить.

«Лена, – сказал Шеверинский, – там засели те же люди, которые убили твоих родителей. И их оружие остается при них. Ты не их наших. Ты не обязана туда идти. Я хочу, чтобы ты осталась здесь и ждала меня. Пожалуйста».

И она открыла рот – возражать; и он закрыл его, уперев руки в стену по обе стороны от ее головы. Невозможно было вырваться, и на пол сползти, потому что подгибались колени, он тоже не давал. Север…

Лилен впивается ногтями в плечи.

Невозможно объяснить Дельте, почему нельзя, если очень хочется. Пожалуй, поняла бы драконья женщина – но только не прямодушный хищный мужчина.

«Почему я не родилась на Урале? – тоскует она. – Ведь приглашали же маму там остаться. Меня бы приняли в Райский Сад…»

Синий Птиц там. Рядом с Володей.

И поэтому Север обязательно вернется, ничего плохого с ним не случится. Димочка не позволит. Не очень приятно сознавать, какой жуткой властью обладает склочный истерик Васильев, полумальчик-полудевочка; но если от него зависит безопасность Володи, пусть держится с ним и поет поверней. А потом Шеверинский вернется, и она уже всегда будет рядом с ним. Столько, сколько пожелает. Хоть всю жизнь. И никого – ближе.

«Это война людей, Дельта, – наконец, мысленно произносит Лилен. – Одних маленьких мягкокожих с другими. Тебе там нет места».

Она стоит на балконе, касаясь пальцами зеркального стекла – прекрасная принцесса, ждущая с войны своего рыцаря, и за спиной ее недовольный дракон подымается на задние лапы, оглядывая сияющий горизонт.

– Это хорошо, – говорит Элия, и добавляет, точно не веря, – я рад.

Губернатор Лауреску пожимает протянутую руку.

– Есть много причин.

– Мы с вами обсуждали их неделю. Иван Михайлович!..

Второе рукопожатие размыкается; хозяева двух планет, двух человеческих колоний, Седьмой Терры и Второй Земли, оборачиваются к ксенологу, работающему «по людям».

– Дайте отмашку, – просит Ценкович.

Кхину не приходится долго озираться. Корректоры появляются тогда, когда больше всего нужны. Если, конечно, хотят этого.

Слишком юные, вызывающе одетые, не внушающие доверия – впрочем, не внушающие и опасений – особисты Райского Сада.

– Ознакомились? – спрашивает Батя.

Птиц кивает.

– Этот вон, – указывает подбородком на офицера перед щитами, ухмыляется, – чуть пинками не погнал. Благо, хоть Север на человека похож, разъяснил ситуацию…

Ценкович посмеивается, щуря черные ассирийские глаза. Райские дети все сплетники, Васильев главный, а цепочка коротка – Мультяшка, Ландыш, Синий Птиц. Пусть Лауреску хранит иллюзию, что он принимал решение и вершил судьбы Ареала. Пусть Нараян Джай думает, что его воспоминания о любимой бабушке повлияли на ход истории. Результаты официального визита триумвиров Урала на Землю-2 пела местра Надеждина, ведущий специалист Райского Сада.

Непревзойденный мастер.

– Ну? – торопит Кхин. Он не умеет читать по глазам, тем более по наглым и цветокорректированным; Элии объяснения уже не требуются.

– А мы всё, – просто говорит Васильев.

И стоит, опираясь на глянцевый черный бок правительственной машины, сияя белой рубашкой и белозубой рекламной улыбкой, набросив на плечо снятый по жаре пиджак, синеглазый и белокурый, постчеловек.

– Стреляют!

До сих пор губернатор Терры тщательно скрывал недоумение. Семитерранин что-то говорил насчет времени: стоит промедлить, и штурм уже не понадобится, именно этого добивается Земля. Что он делал, как не тянул время?!

И вот, пожалуйста – начали стрелять.

У Лауреску нет сомнений: по неизвестной причине террористы решили ускорить процесс. Многим из заложников-больных оставалось несколько часов жизни, но куда-то заторопились подчиненные Эмиза Флореса, и от здания столовой доносятся короткие очереди.

Джай срывается с места, бежит к пункту связи.

– Всё, – вслед за крашеным мальчишкой-семитерранином, непонятно зачем нужным здесь, повторяет Ценкович, но в голосе его нет обреченности, отчаяния, гнева, которых можно было бы ожидать – ведь операция провалилась, третий триумвир Урала мертва!..

Ценкович доволен.

– Полковник! – окликает Кхин. – Готовьтесь начать штурм. В пределах десяти минут.

– Что?.. – невольно произносит губернатор.

«Это не люди, – приходит на ум. – Это дьявол знает кто». В фантасмагорическом пространстве, куда нежданно угодил старый, опытный администратор Лауреску, возможно все; уж не переговариваются ли уральцы мыслями? Что-то определенно ускользнуло от него, какое-то звено логической цепочки, какая-то реплика, долженствующая все объяснить.

– Привыкайте, любезнейший местер Лауреску, – иронизирует ксенолог. – Вы теперь с нами, а у нас случается всякое.

– Объяснитесь, наконец, уважаемый местер Ценкович!

– Состав группы, – уходя к Джаю, бросает премьер-министр Седьмой Терры, и Лауреску чувствует себя так, будто ушибся о дверь. Ему должно хватить этих двух слов, чтобы понять происходящее – так думает семитерранин; но их не хватает.

– Группа неоднородна, – объясняет Ценкович, явно сжалившись. – Смертники Центра. Их использование стало роковой ошибкой. Видите ли, даже если человеку выдают специальный сертификат, инстинкт самосохранения у него все же не атрофируется. То же относится и к крупным суммам денег. Главарь террористов знал, что из «Берега» ему не выйти, но далеко не все его подчиненные были действительно готовы умереть.

Машины, патрулировавшие воздушное пространство над лечебницей, тенями устремляются вниз. Внезапный порыв ветра пригибает ветви деревьев, относит в сторону голоса. Недолгий шум заглушает слова Кхина, который отдает какие-то распоряжения.

– Они вышли на связь.

Лауреску вздрагивает; он не заметил, как один из офицеров оказался у него за спиной.

– Местер губернатор?..

Да, разумеется: о том, что руководят операцией теперь семитерране, еще никого не оповестили.

– Я слушаю.

– Террористы вышли на связь, но это не Флорес. Флорес убит. Убито пятнадцать человек из сорока. Часть отряда выступила против командира. Они приняли решение сдаться. Управление мобильными минами было их задачей, они уже передали нам коды. Примерно через две минуты мины перейдут в наши руки. Местер Кхин счел, что ждать не стоит и приказал начать освобождение заложников.

– Да, – кратко и сурово кивает губернатор. – Да. Отправляйтесь на пост. А… там ваш сменщик? Тогда идите к столовой, помогите эвакуаторам.

Он смотрит в спину уходящему офицеру, часто моргая. Семитерранин рядом улыбается.

– Откуда вы знали? – Лауреску подается вперед. – У вас есть среди них свой человек? Но…

– Считайте, что есть. – Ценкович встает, закрывает дверь «крысы»; он явно не намерен продолжать разговор. – И не волнуйтесь, любезный местер. Пока вы с нами, у вас все будет хорошо…

Ареал человечества огромен.

С каждым десятилетием улучшается связь, надежней становится космическое сообщение; но все же мглистого, рыхлого, сонного зверя, коллективное сознание расы Homo sapiens, раскинувшееся по невообразимым пространствам, нелегко встряхнуть, вынудить к действиям.

Жизнь идет своим чередом.

Продолжается очередная сессия Генеральной Ассамблеи Объединенного Совета. Оттуда, из Нью-Йорка, из огромного дворца, чей холл украшает знаменитое полотно «Человек-победитель», текущие дела колоний не выглядят слишком важными и значительными. Да, древний, как сам принцип колониализма, спор о независимости. Да, переговоры, альянсы, интриги. Так было полтысячелетия назад, когда никто и не помышлял о космической экспансии, так останется в непредреченном будущем.

Безусловно, последний анкайский саммит на многое открыл глаза политикам Древней Земли. Невозможно пытаться дольше хранить статус кво, закрывая глаза на то, что с поры окончания Великой войны переменилось очень и очень многое.

Прежде всего перемены грядут в экономике Ареала.

Представители Промышленного союза предложили новый законопроект, закрепляющий равные права для всех членов Совета. Население колоний неуклонно растет, многие из них по численности уже превосходят древние и почтенные земные страны. Что до гражданского сознания, то в этом колонисты всегда давали землянам двести очков вперед. Разум, логика, гуманистические принципы, на которых зиждется современное общество – все требует пересмотра позиции Объединенного Совета в отношении внешних территорий Ареала.

Проект обсудили.

Внесли поправки.

И приняли.

Они стоят рядом, похожие на мать и дочь, кажущиеся хрупкими из-за отсутствия жира и крупных мышц. Неподвижные. Глянцевые шкуры слабо поблескивают в белом утреннем свете. Едва заметно вздрагивают хвостовые шипы – в едином ритме.

– У-у! – тихо, уважительно говорит дочь мастера, и на макушку ей, словно жуткий шлем, опускается морда Колючки. Нижнечелюстные лезвия нукты касаются пухлых щечек. Он замирает: миллиметром ниже, и Улянка обрежется.

Колючка думает, что мама думает.

Улянка думает, что мама с папой тоже думают.

Мысли у всех у них сходятся.

…Море серое, застывшее и плоское, точно накрытое стеклом. Если напрячь слух, различишь в шепоте ветра, как переплескивает вода у ног Великих Матерей. Нитокрис и Ития стоят на мелководье и смотрят вдаль, через океан. Глазами тут ничего не увидеть, но у нуктих хватает особых, других чувств.

Уляна с Колючкой притихли на опушке, под пышной веткой. Прямо на глазах закрываются ночные и распускаются дневные цветы, но Улянка тысячу раз это видела и не смотрит. Она мерзнет, но даже холод ей нипочем.

Что-то удивительное творится.

– Вот ты где, – над ухом говорит папа.

Он шел тихо-тихо, чтоб никто его не заметил, но Колючка учуял его от самого дома, и поэтому Улянка только капризно пожимает плечом.

– Пап, – говорит она. – А чего теть-Нитокли… Нитокр-рис улыбается?

Игорь невольно поднимает глаза. Старейшая самка питомника замерла, вся обратившись в проницающий взор; больше всего она похожа на скелет динозавра в музее. Нитокрис довольна; пожалуй, весела, в ней закипает азартный жар, который означает, что у Колючки появятся младшие братья. Ития реагирует ровнее. У нее меньше опыта, и она слегка тревожится.

«Коллективное сознание нуктового прайда, которое концентрирует в себе самка-матриарх, напоминает по структуре коллективное сознание человечества. В преддверии войны рождается больше мальчиков и производится больше оружия – известно всем. У нукт это один и тот же процесс», – укутывая стучащую зубами дочь собственной курткой, Игорь вспоминает, как давным-давно Анжела рассказывала об этом Янине Лорцинг.

…улыбается?!

– Почему – улыбается? – ошарашенно говорит Игорь.

– Ну папа, – рассудительно отвечает Уляна. – Я же у тебя и спрашиваю, чего она улыбается.

– Где же улыбается? Морды ведь не видно. Да драконы и не умеют, им нечем.

– Глупый ты, папа, – разочаровывается Уляна. Подхалим Колючка ехидно свистит из кустов. – Они улыбаются тут! – и девочка широко раскидывает руки, описывая в воздухе круг.

«Мыслеполе», – понимает мастер.

– Тетя Нитокрис радуется, – говорит он. – Потому что скоро будет много новых маленьких дракончиков…

– Ух ты!

– Ага, – улыбается отец и поднимает Уляну на руки. – Пойдем-ка к маме, мартышка. Завтрак готов.

– Ага… – повторяет та.

Угревшись, девчушка скоро засыпает у него на руках. Игорь идет по тропе; с грузом это выходит не так ловко, как налегке, и мастер чувствует, что одежда намокает от росы.

Хорошо, что Великие Матери не пожелали говорить с ним… Они захвачены тем, что происходит на другом материке. Жадно ловят слабое эхо паники, гнева, злобы, голода, ярости – всего, что сладко боевому дракону. Они довольны.

Игорь перехватывает удобней посапывающую дочь, и думает, что ему, наверное, повезло. Он прожил большую часть жизни в ту недолгую эпоху, когда люди не воевали друг с другом. Его детям не выпало такой удачи. Осознавать это горько. Еще Игорь думает, что он главный мастер в питомнике биологического оружия, а чувствует себя каким-то смотрителем заповедника. Сугубо мирным человеком. Вчерашняя беседа с адмиралом Сенгом заставила его пить успокоительное. Он бы, наверное, еще с неделю не мог завязать беседу с нуктихами, рассказать, почему нужны новые дети…

Этого не понадобится.

Нитокрис почуяла кровь.

Там, в Городе, она уже пролилась. Теракт. Беспрецендентный по жестокости, и бессмысленный… на первый взгляд.

В столовой «Ласкового берега» находился в тот день Томми, племянник Анжелы; но с ним, по счастью, ничего не случилось. Просроченный на многие часы прием лекарств не повлек обострения. Верующая Эстер плачет и молится.

Не за сына.

Улянка тихо вздыхает, тыкаясь носом в папину шею. Нос мокрый. Все-таки словила насморк… Коттедж уже показался в облаках зелени. До него несколько сотен шагов. Чуть позади трусит неотвязный Колючка. Лет пятнадцать назад Дитрих и Янина вот так же прочесывали джунгли в поисках бешеного электровеника Лилен… Игорь думает, что ветераны Первой космической большей частью дожили до старости; ветеранам Второй это не удалось.

По-прежнему неизвестны имена убийц. Даже исполнителей. Людей со специальными сертификатами, смертников Центра, одним из которых когда-то была сама Янина. В лечебнице они сдались на милость семитерран. Это не афишируется. Можно позвонить Чиграковой, той наверняка известны имена, но к чему теперь это? «Хотите знать, кто заказчик? – спросила Таис. – Да вы это знаете прекрасно».

Разумеется.

…некоторое время назад кто-то на Земле решил сменить главу Центра; и тот подписал еще один ордер на казнь. Свою собственную в том числе. Потому что последняя песня уральского корректора отправила этого пожилого человека, многодетного отца, в больницу до скончания его дней.

Можно считать это справедливостью.

Улянка спит. Ей снится море и мама. Если сосредоточиться, увидишь ее сон. Уляна Мариненко – амортизатор, «белый», как бывают «белые» корректоры. Редкий тип.

Поняв это, Игорь понял Янину. Обоих Вольфов смела безликая сила, слепая и безразличная, не как людей – как должности. Как возможности управлять биологическим оружием, которые не должны были попасть в чужие руки. Игорь отчаянно надеется, что Чиграковой было не до его дочери, она не распознана, и за Уляной не приедут из Райского Сада. Из питомника ее тоже лучше отослать. Слишком высок уровень телепатии. Станет мастером, не заметив этого… если уже не стала. Как дочь Дитриха.

Впрочем, у Лили Марлен все хорошо. Улетает в Степной вместе с любовью-с-первого-взгляда, коллегой Таисии. Она будет женой и матерью; может, будет сниматься, если не разругается с Майком. Никаких драк, никакой стрельбы и героики тоже никакой. Янина была бы рада.

Нитокрис будет разочарована. Она чувствовала, что Лилен могла бы стать экстрим-оператором. Игорь думает, как объясняться с ней. Почему случилось то и это?

Когда большой думающий зол, и всё – это страшно. Когда маленький мягкокожий думающий зол, и всё – это смешно. Для того, чтобы быть страшными, мягкокожим требуется нечто большее.

Встает солнце, и свет из белого становится золотым. Анжела стоит на крыльце и улыбается. На крыше над ее головой сидит Мыш, по-кошачьи обернув лапы хвостом. От картины веет безмятежным миром и тишиной.

…флоты, приписанные к Древней Земле, готовятся к масштабным учениям. В планах – взаимодействие с гарнизонами всех привилегированных колоний. Всех Терр.

Игорь Мариненко, семитерранин, не хочет думать о том, какого рода будет это взаимодействие.

– Эмбарго, значит? – хрипит Кхин.

Фарафонов кивает.

В конференц-зале выключен свет. Огромная голограмма распахивает и без того просторное помещение до колоссальных размеров. Она так плотна и реальна, что на простой глаз не заметить разницы между людьми, физически присутствующими здесь, и теми, кто находится за множество световых лет отсюда.

Идет совещание кабинета министров Седьмой Терры.

Немедленно после принятия Объединенным Советом законопроекта, который ровно полчаса казался сенаторам от колоний их величайшей победой, немедленно после введения термина «квазигосударство», который отныне следовало употреблять в отношении Терр – наконец-то в прошлом постыдная дискриминация, унизительные утверждения, что населения колоний не являются народами, и оттого не имеют соответствующих прав – немедленно после этого началось обсуждение карательных санкций против квазигосударств, позволяющих предприятиям массово практиковать недобросовестную конкуренцию.

Список претензий годится в учебное пособие для юристов: соглашения о дележе рынков, дискриминирующие цены и условия поставок, фальсификация тендеров, тайные сговоры при участии в транспланетных торгах.

– Приостановка импорта всех видов товаров, за исключением медицинской техники и фармакологических средств. Посредникам грозят бойкотом.

Ценкович сгребает бороду в горсть.

Кхин сидит молча, высокий, грузный и неподвижный.

Древняя Земля отказывается покупать галактические лайнеры и аэромобили, браслетные компьютеры и сверхмощные сервера, гравигенераторы и установки космической связи, спутники для систем позиционирования и вещания, визуализаторы, сенсорные камеры и экранопланы, оружие – все, с чем не могла конкурировать ее собственная продукция.

Всему дешевому и качественному «made on Ural» отныне доступ закрыт.

Впрочем, и дорогому тоже.

…Древняя Земля.

Прародина.

Колыбель человечества.

Огромнейший в Ареале рынок сбыта.

– На медицину они согласны, – про себя повторяет Ценкович.

Вполне логично: некоторые разработки не имеют аналогов, как и пресловутый биопластик. Только безумец откажется от них.

Но квазициты не растут на Урале. Не растут точно так же, как на Земле. И на продукцию Третьей Терры не наложен запрет, как и на продукцию всех фирм, занимающихся производством биопластика нелегально.

«Они же знают, что все семь подрядчиков на Третьей – наши подставные, – думает Элия, терзая подлокотники кресла. Взгляды из голограммы то и дело соскальзывают с непроницаемого лица Кхина на подвижные и неверные, как тень, черты Ценковича. – Чего они добиваются?»

– Квази, не квази… – вполголоса бурчит Батя, – государство суверенно над своими природными ресурсами. И экономической деятельностью. Губернатор… или кто он теперь, «ио» президента? Короче, местер Хао имеет полное право национализировать нашу лавочку. Чему Земля будет очень счастлива.

– Пусть национализирует, – неожиданно говорит Ценкович. – Местер Хао наш давний друг и партнер. Как и адмирал Дьюи. Местра Ратна?

Она сидит на противоположном конце стола – там, на Урале. Черная как ворона, кажущаяся необычайно маленькой. Суровый рот сомкнут, точеное лицо неподвижно. Данг-Сети Ратна, ведущий специалист, спешно вызванная в столицу из Райского Сада, тотчас же, как только в правительстве поняли, что положение осложняется с каждым часом, а местра Надеждина в ближайшее время не сможет включиться в работу.

Должно быть, Данг счастлива.

Она ждала этого тридцать лет.

– На Третьей Терре только одна оперативная группа, – чеканит Ратна, подымая узкий золотой лик. – Я не могу всецело положиться на Лазурь. Однако местер Хао, как и местер Дьюи, за прошедшие годы получил представление о наших возможностях. Полагаю, его личного здравомыслия достаточно, чтобы принять правильное решение.

Ценкович кивает одними веками.

– Там флот Люнеманна, – напоминает он.

– Ну не совсем же он идиот, – басит Кхин. – Когда подойдут земные корабли, его там уже не будет.

– Увидим, – не соглашается Элия.

– Угу…

Пусть Третья Терра, получившая статус квазигосударства, национализирует добычу квазицитов. Перемены коснутся документации, отчетности, но по сути не изменится ничего. Планета уже давно стала колонией не Земли, но Урала, и Лю Хао – доверенное лицо триумвирата, и командующий гарнизонным флотом готов выйти из подчинения министру колоний.

Тускло поблескивают звезды на плечах: адмирал Сенг наклоняется, протягивает руку над столом, прося слова.

– Я слушаю.

– Местер Кхин, – глухо говорит щуплый седой азиат; жилы выступают над воротником, – я рискнул действовать без вашей санкции. Полагаю, времени мало.

Он делает паузу, ожидая ответа премьера, но тот молчит.

– Браконьеры возле Третьей Терры вновь активизировались, – объясняет Сенг. – Это не одинокие корабли, а целые бригады, по-видимому, подчиненные одному командованию. Суда специализированы, многие из них идентифицируются как военные. Я утверждаю, что имеет место подготовка операции по силовому захвату контроля над планетой. Гарнизонный флот необходимо было усилить.

Тишина такая, что, кажется, можно различить эхо уличного гама за звукоизоляцией. Это иллюзия; вероятно, кровь шумит в ушах.

– Вы правы, адмирал. – Кхин с размаху опускает ладони на стол. – Почтенные местеры! Беру на себя смелость заявить, что существующее положение вещей дольше терпеть невозможно.

Голограмма гаснет, и зала мгновенно схлопывается, становясь просто большой неосвещенной комнатой. Чудится, что стены и потолок не остановились в своем рывке и продолжают наплывать, сужая пространство.

Батя потирает веки. Массирует виски. Амортизатор Высокой Тройки понимает, что у собрата болит голова, он уже поднимается с кресла, когда Кхин останавливает его жестом.

– Никого не вызывай, – просит он, и Элия покорно садится. – И свет не включай. Ах ты ж черт…

– Что?

– Что слышно от Тройняшки?

– Ничего нового. Клёст просит тишины. Хотя бы на год.

– А смысл?

– Я ему и отвечаю: «а смысл?» – Ценкович шумно выдыхает. – Надо их уводить оттуда. Толку уже так и так не будет, а специалистов потеряем…

Раскрытых агентов не убивают. Но на корректоров это правило не распространяется.

Евгений Эрлинг, Ручей, погиб в аэрокатастрофе.

Сумасшедший наркоман впечатал его «крысу» в автономный архитектурный элемент, стальной вензель, паривший над шпилем какого-то офиса; несчастная случайность такого рода, что остается лишь ждать, когда последняя песня накроет заказчика. Подобным образом могла бы проявиться аутоагрессия; но амортизатор Эрлинга Ньян Вин уступал только Елене Цыпко, превосходя даже Каймана.

Ценкович думает, что даже здесь можно найти положительную сторону. Он и раньше подозревал, что Ксению раскрыли вместе с ее командой. Но если для устранения корректоров по-прежнему используют силовые методы, крушения, взрывы и случайные пули, – значит, соответствующий диапазон Р-излучения еще не освоен, значит, ученые Райского Сада все еще на шаг впереди…

Скрывать такую технологию земляне бы не стали. Слишком велика угроза; стоя перед облаком отравы, не будешь держать в тайне противогаз.

Гиперпространственные сканеры вот-вот поступят на вооружение: заканчиваются испытания. Второй питомник биологического оружия скоро появится на Терре-без-номера, будущей Новой Земле…

– Сколько у нас оперативных групп на Земле, Элька? – подает голос Кхин.

– Семнадцать, Ваня. Аки мгновений весны.

– А что будет, если мы их расконсервируем? По плану «Z»?

– Зэт и будет. Полный.

– Это хорошо. – Батя встает, начинает расхаживать по зале. – Но они же не остановятся.

– Не остановятся. Это не чье-то личное решение. Историческая, мать ее, необходимость.

Кхин останавливается. Стискивает пальцами край стола. Суставы белеют, биопластиковый костюм триумвира пробуждается, и натуральное дерево трескается в могучей хватке.

– Либо мы, либо они, – продолжает Ценкович. – Иначе никак, и середины тоже нет. Как ни смотри. Тиша бы до конца разыскивала середину, но они сами ее убрали с дороги…

Только что Батя отдавал приказы. Недолгое совещание привело к принятию контрмер, и уже сейчас из Степного летят распоряжения – развернуть идущие на Землю караваны, в том числе с медицинской техникой и фармпрепаратами, больше ни грамма биопластика, ни капли сырья; усилить готовность гарнизонных флотов; координаторам РС рассчитать развитие событий, подготовиться к началу особых воздействий.

– Будет сумбур, – спокойно говорит Борода, – неразбериха, паника, журналисты сойдут с ума, рейтинги обвалятся, биржа вскипит, навыносят вотумов недоверия… опять-таки, аварии, катаклизмы, общественный протест, пятая колонна, что там бишь еще. То, что могло бы случиться и без помощи наших ребят. Просто реализуем закон Мерфи: осуществим все возможные неприятности.

– Но Земля не перестанет хотеть Третью.

– Не перестанет.

Кхин огибает стол шаткой походкой, обрушивается в скрипящее кресло. Смотрит в стену, щурясь так, точно у него болят глаза.

– Первое победоносное сражение Великой войны, – внезапно говорит он, – битва за Третью Терру.

– Ты это к чему?

– Мля, – тоскливо шепчет Иван. – Ведь драка будет.

– Не драка, Ваня, – отзывается Элия. – Война. И она – уже.

– Да.

…идет. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.

– Почему ее? – спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. – Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему ее? Почему не меня?!

– Михалыч, – дергает его Борода, – пойдем поедим.

– Сгинь.

– Михалыч, пойдем поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они ее вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.

Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», – и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».

А еще он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.

В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо ее, тихое и умиротворенное, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не дает никаких гарантий.

Даже надежды дает немного.

Алентипална была еще в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.

– Все живы, – не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила – она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.

– Хорошо как… – едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомленно прикрыла веки.

Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и все…

Уже несколько дней ничего не меняется.

Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.

Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.

…Алентипална открывает глаза.

Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.

– Светочка…

– Да, баба Тиша!

– Ты чего здесь сидишь? – спрашивает та обеспокоенно и ласково. – Долго уже сидишь, я почувствовала…

– Жду, – неожиданно для самой себя всхлипывает Света. – Я…

– А сколько времени?

– Четыре. Утра.

– С ума сошла девчонка…

– А вы выздоровели?

– Уж чего не знаю, того не знаю, – Бабушка чуть улыбается. – Иди спать.

– А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…

– Нет-нет, – Алентипална почти напугана. – Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже еще немножко посплю. Ладно?

– Ладно, – улыбка сияет сквозь слезы, как солнце в дождь. – Все будет хорошо, да?

– Я уверена. И, Светочка…

– Что?

– Передай ребятам… – шевелятся ее губы, все медленней и трудней, – что я их… всех очень… люблю.

– Ага…

Флейта уходит, намеренная все-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, легкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достается святым.

Вязкая плоть биопластика перестает едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.

В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.

В сокровенном сердце родового жилища – прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезенные из дома, с Кадары. Почти все распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.

Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.

Судьба не уделит ей такой милости.

Женщины, что в ее власти, осторожничают, боясь ее гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа ее нашла покой, чтобы сердца ее остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.

Сам вождь благоразумно занимается другими делами.

Так.

Вернуться. Вернуться в давным-давно разоренный дом, на пепелище, которое успело зарасти лесом и вновь стать ожогом на теле земли, вернуться, спустя много десятилетий снова полюбоваться пляской воздуха ввечеру над кряжем Ненэрхар. Увидеть, как меркнет Солнце, и загораются сопутствующие светила, Сетайя и Чрис’тау. Почувствовать кожей ветер, летящий со злых песков Аххарсе. Услышать яростные крики детей, загоняющих добычу. Пройти по развалинам Шайраи-Тхир, великой столицы, найти место, где два века назад увидела свет, выбравшись из материнского чрева. Сидеть под куполом неба, изукрашенным звездами, думать о прошлом, вспоминать совершенное. Приметить на горизонте разгорающийся свет утра, улыбнуться и испустить дух…

Уйти хорошо.

Это так просто сделать.

Нужно всего лишь пойти на поклон к выродку.

Он ничтожен, он мягок сердцем, он до сих пор не решился убить Цмайши, и он не посмеет даже отказать ей, зная, какие злые слова скажет она о нем на Кадаре. Мерзавка Эскши оскалит клыки, но мягкосердечие – заразная немощь, и она, сильная женщина, не сумеет пойти поперек Л’тхарны.

Так просто.

Так немыслимо.

Даже светлой смерти Цмайши не пойдет просить у выродка.

Особенно – светлой смерти.

Что же, тогда она просто уйдет в чистоте. В четырех безликих стенах, в доме, выстроенном еще до войны – до той, первой войны, выстроенном людьми, не знавшими поражений. Дух мощи еще не покинул дом. Строители не пытались сберечь традиций, они жили ими.

Цмайши грезит.

Единственный сундук перед нею нарушает пустоту покоев. Цмайши перебирает мужские украшения столетней давности и думает о войне – так, как думают об умершей дочери. Мышцы ее ослабели, клыки затупились, сосцы иссохли: о, с какой любовью она вскармливала войну! Х’манки оказались слишком хитры, и чийенки, союзники, предали, и рывок рассеялся в пустоте, выпив последние силы людей.

Но есть одна мысль, которая сладка Цмайши, как сладка под ее пальцами округлость х’манкского черепа, звена в ожерелье. Вот она, эта мысль: во времена тяжких испытаний у людских женщин не рождаются выродки.

В прежние, счастливые времена, такова была кара за покой и достаток: на три крепких выводка приходилось одно дитя, которому не хватало соков материнского тела, или же братья и сестры еще во чреве били его, ломая кости, сокрушая мозг. В древности считалось, что недоразумный, слабый и уродливый ребенок отдал свою силу и ум прочим, и потому не следует быть с ним жестоким, нужно убивать сразу. Так и поступали. И была примета: если выродков рождается меньше, жди пору невзгод.

На Диком Порту, после спешной эвакуации, на синтетической пище, плохо очищенной воде и грязном воздухе, почти без отопления, практически без медицины – все дети рождались здоровыми.

До последнего времени.

Два или три выродка появилось на свет…

Близится новый день.

Цмайши грезит. Страшна и величественна история ее жизни, но сейчас она вспоминает свою зарю. Она рождалась в блеске клинков, в отрочестве ей не было равных; и даже брат ее того же выводка, брат, что осмелился выйти из чрева прежде нее и доказал потом свое право отодвигать женщин, даже он остерегался ее. Р’харта…

…и он хохочет, машет рукой ей, несравненной среди юниц; серьги в его ушах – из металла, не из кости, и это значит, что войны еще не случилось. Впереди грозовыми тучами клубится пыль: там два гигантских самца цангхьяр схватились за самку. Цмайши скрещивает на груди мускулистые руки – детское развлечение, для детей устроено зрелище! – но смех брата заразителен, и она улыбается, встряхивая роскошной гривой. Т’нерхма, «второе лезвие» Р’харты, стоит рядом, щурясь с веселой укоризной. Он отменно красив и статен: косы, блистающие металлом зажимов, опускаются до узких, как у подростка, бедер, и глаза – яро-золотые и раскосые, обведенные черной каймой, и кожа светла, и рот широк… Цмайши думает, что зачнет от него детей.

Рхарта снова машет ей, зовет подойти ближе. Что-то кричит. Шум такой, что не разобрать слов. Брат раздраженно мотает головой, касается своей серьги, пробуждая передатчик; в ухо Цмайши повторяет что-то незамысловатое и радостное…

И она идет, идет к нему, туда, где молодость, где сражаются звери, повинуясь природному зову, где люди смеются, красивые, сильные и отчаянные… идет…

Пальцы Цмайши разжимаются, и воинское ожерелье падает на пол. Трескается пополам череп безымянного чужого солдата, зубы рассыпаются бусинами.

Далеко от дома старейшины, в замке-небоскребе Рихарда Люнеманна, в апартаментах начальника охраны стоит у окна рритский верховный вождь. По зеленоватому стеклу текут дождевые капли. В ночи пылает океан искусственного света – сигнальные огни, окна, вывески; перед башней галактической связи огромный голографический экран вместо рекламы занимают срочные новости.

Л’тхарна не смотрит их.

Его браслетник лежит, развернутый, рядом на столе, и включен тот же самый канал. Тонкий бархатистый голос дикторши приглушен почти до неслышимости.

В замке-небоскребе Рихарда Люнеманна, в апартаментах начальника охраны стоит рритский верховный вождь и с компьютера х’манков, на языке х’манков слушает новости о начале войны между х’манками и х’манками.