"Хирургическое вмешательство" - читать интересную книгу автора (Серегин Олег)

14

Ужас поселился под крышей МГИТТ: перевалил за середину декабрь, и началась зачетная сессия. Аспирант вспоминал былое и слегка злорадствовал, наблюдая в коридорах несчастного вида юнцов, уткнувшихся в тетради, учебники и наладонники с отсканированными лекциями. Все это были детские игры, разминка — предметы, которые можно сдать, просто выучив матерьял. Те, кого ждали испытания посерьезнее, в предсессионную пору вообще не появлялись в физическом мире. Один данилев однокурсник перед своей пятой сессией так переутомился, что Лильяне Евстафьевне пришлось на экзамене самой воссоздать ему плотное тело — у бедняги на это уже не хватало сил. Впрочем, Евстафьевна, хоть и зверь, валить зубрилу не стала.

Даниль заскочил в институт перед работой: его попросила Аннаэр. Просьба так изумила Сергиевского, что он согласился помочь просто ради того, чтобы понять, в чем дело. Непонятно было, во-первых, как и почему А.В. Эрдманн в рабочий день оказалась в институте, во-вторых, зачем ей понадобился бумажный учебник теории сансары, и в-третьих, почему она не сходила через точки домой и не взяла собственный.

Вышел Даниль перед дверями названной Аннаэр аудитории и сразу попал в толпу бледной и потной от страха публики. Вид публики его сначала изрядно потешил, а потом озадачил.

— Эй, — окликнул Даниль первого попавшегося студента. Тот сидел на полу и страдал, бессмысленно глядя в исписанную тетрадь.

— Что? — мученик науки поднял красные от недосыпа глаза.

— Что это тут у вас?

— Из огня да в полымя, — трагически сказал студент.

Даниль задрал брови и присел на корточки рядом с ним.

— То есть?

— Обрадовались мы, — объяснил студент с интонациями вселенской печали. — Зачет-то Лаунхоффер должен был принимать. А его нет. Эрдманн за него, аспирантка его. Обрадовались мы. А она, су… суровая девушка. Еще хуже. Ящеру-то хоть наплевать на все, а ей — нет.

— Опаньки, — резюмировал Даниль.

Стало ясно, в чем дело. Такое, конечно, могло иметь место только в сумасшедшем вузе вроде МГИТТ. Эрик Юрьевич, отправляясь куда-то по своим загадочным, но неизменно срочным делам, вызвонил Аннаэр с работы. Отказаться Мрачная Девочка не смогла.

Последние несколько лет она занималась узкими научными проблемами для диссертации и чистой практикой в клинике; простые, основополагающие вещи, как это обычно случается, Эрдманн забыла, затем-то и потребовался ей учебник. А поскольку Аннаэр была исключительно ответственным человеком, то покидать аудиторию даже на пару минут (и оставлять без присмотра разложенные на столе билеты) она не решалась и позвонила Данилю.

Но где Ящер?

С какой стати он оставил Аннаэр принимать зачет вместо себя?!

…Студент тяжко вздохнул и успел уже снова уткнуться в тетрадь, когда Даниль всучил ему пресловутый учебник.

— На, — сказал он. — Зайди в аудиторию и передай ей. Скажи, от Сергиевского.

— Да я вас узнал…

— Не трясись, — думая о другом, ободрил Даниль, — она ответственных любит и тебя запомнит. А я пойду. Пора мне.

— Лад… — донеслось в спину.

Сергиевский не стал дослушивать. Внутри института через точки обычно не перемещались, но он чувствовал, что надо спешить. Он вылетел в холле, едва не сбил с ног Ильваса, в преподавательской ипостаси шедшего принимать историю, и кинулся к окну вахты.

Вахтенная бабушка, стерегшая на проходной журналы и ключи от аудиторий, была существом искусственным; написал ее программу Андрей Анатольевич, и малая эта мелочь вышла из его рук такой обаятельной, что и всего МГИТТ уже нельзя было представить без вахтенной бабушки. Она день-деньской развлекалась вязанием разных вещей, а довязав, дарила тем, кто казался ей наиболее симпатичным. Ажурную черную шаль Вороны, славную тем, что Ворона все время ее роняла, связала именно она, а сам Ларионов носил бабушкин шарф.

— Бабмаш! — успел выдохнуть Сергиевский, когда затрезвонил мобильник.

Даниль ничуть не удивился, услышав Женя. Контактерская интуиция делала свое дело, он ждал того, что должно было случиться, и оно случалось.

— Что, Данечка? — удивилась Бабмаш, щелкая спицами.

— Сейчас, — отрезал Сергиевский в трубку. — Через пять минут, — и обернулся к программе.

— Бабмаш, вы случайно не знаете, где Лаунхоффер?

— Эрик Юрьевич пошел с собакой гулять, — важно отвечала она, не поднимая глаз от вязанья.

— С какой собакой? — прошептал Даниль недоуменно, а потом крикнул, сунувшись в окно вахты к испуганной бабушке: — Куда пошел? Куда пошел?!

— Откуда ж мне знать-то… — пролепетала та, но аспирант уже исчез — как не было.

Присутствия собаки не ощущалось, но проблем хватало и без Великого Пса.

Даниль смотрел и не верил своим глазам; жуть и восторг мешались в душе. В небе над заснеженным полем неторопливо, сегмент за сегментом, собиралась высшая система.

Адский зверинец.

Точно детали конструктора, программы встраивались одна в другую, объединялись, обретая в своем единстве новые функции, включались в работу… До конца разобраться в предназначении каждой из них Даниль не мог и тогда, когда они действовали по отдельности, а сейчас вовсе терялся, пытаясь понять, чем станет зверинец, когда закончится интеграция, и для чего он в конечном итоге проектировался. Но как бы то ни было, Сергиевский оставался специалистом, и великолепие замысла завораживало его, несмотря на опасность.

— Даниль!

Аспирант вздрогнул.

Перед ним стоял божонок Жень и неотрывно, как снайпер, пялился вытаращенными голубыми глазами. Жрец Ксе, выглядевший измученным и больным, сидел на снегу поодаль и, кажется, ни на что не реагировал.

— Что? — спросил Даниль. — Что тут за нафиг творится?

Жень моргнул и напрягся.

— Координатор, — сказал он паническим полушепотом. — Он пришел и сказал, что мы тут все по ошибке и скоро нас не станет.

Сергиевский молча выругался и отвел взгляд. Сигарета погасла, пришлось выбросить ее и запалить новую. Все вышло так, как он и предполагал: разрозненные сведения, точно программы Лаунхоффера, складывались в единую систему, и была эта система ничуть не симпатичней зверинца. «Формат диск Це», — подумал Даниль; ему стало тошно, как никогда. Эрик Юрьевич поставил какой-то эксперимент, эксперимент закончился неудачно, теперь Ящер собирается исправить его последствия. Уже активирована система контроля; скоро в нее встроится Великий Пес, точная копия стихии уничтожения, и формат будет комплит… На миг расклад стал понятным; но стоило вдуматься, и он оказывался слишком уж понятным, слишком простым для Ящера. Осознав это, Даниль вспомнил, что говорила Ворона после той памятной операции: стфари — не причина и не следствие инцидента, они всего лишь побочный эффект. Тогда что есть причина? Следствие?..

Впрочем, когда форматируется диск, на нем стирается вся информация.

— Это нкераиз, — частил Жень, пытаясь поймать взгляд Сергиевского. — Опять вероятности рвануло, опять миры совместились, и нкераиз прошли, потому что им очень нужно, чтоб всех убить, то есть чтоб Ансу убить, чтоб стфари больше не было. У них там такая же аномалия, как тут…

«Вот чего стихию тряхнуло и Гену взъерошило», — флегматично думал Даниль.

А потом взъерошило его самого — когда аспирант услышал последние слова божонка.

— Что? — переспросил Даниль, и Жень отшатнулся — таким жутким показалось лицо Сергиевского. — Что ты сказал? У них там…

— Я не знаю! — на всякий случай отрекся подросток. — Но Анса говорил, что там у них, в том мире, наверняка такая же аномалия, как здесь. И они пришли, и бога своего притащили, чтоб всех убить…

— Тихо, — велел Даниль. Жень мигом заткнулся и только посматривал на него снизу вверх, испуганно и с надеждой.

…Ни при чем здесь люди, и боги их ни при чем, вовсе не по их души собирается в небе кошмарная многочленная система, и не за их жизнями придет доберман Лаунхоффера, Великий Пес.

Аномалия.

Следствие эксперимента.

Сердце забухало часто и тяжело, так, что трудно стало дышать. Даниль болезненно зажмурился и потер лоб. Он знал, конечно, что его руководитель способен на многое, но что на такое… Какая-то часть сознания залюбопытствовала, в чем мог заключаться эксперимент, повлекший за собой настолько разрушительные последствия, но мысль эта стихла, угасла, истаяла под тяжестью другой мысли: уничтожение аномалии, само по себе являясь безусловным благом, будет сопровождаться уничтожением всех ее побочных эффектов.

То есть окончательной смертью многих тысяч людей.

Целого города.

Целой страны, которая называется Стфари.

— Ой, мама… — прошептал аспирант.

Как возвышенно и гордо он объявил Аннаэр, что иногда порядочный человек должен вмешаться… только подробности пролили новый свет на проблему, и уже не на порядочность походило это, а на что-то значительно противней и неуютней.

— Я, типа, тут силы добра и света? — жалобно пробормотал Даниль. — Стрёмно-то как…

Жень искривил край рта и развел руками.

— Даниль, — спросил он, — а что это с ними? Почему они — так? Не по отдельности?

— Что? — проснулся потонувший в эмоциях аспирант. — Это ты про… а, ясно. Они же искусственные, Жень. Они как детальки Лего, встраиваются друг в друга и собираются в высшую систему. В сверх-божество.

— Уй-ё, — в точности как Ксе сказал Жень и поморщился.

— Ага, — согласился Даниль печально. — Пакость.

Светлело; по двору пронесся ветерок, осыпал снегом черную язву кострища и грязные лужи. Небо и лес застыли в пластиковой недвижности. Из-за угла дома показался ходивший куда-то Менгра-Ргет.

— Они прекратили… — начал кузнец, и Ансэндар прервал его:

— Они тоже слышали.

Оба умолкли, глядя на Сергиевского.

Даниль поколебался и вздохнул.

— Тут… разобраться надо, — беспомощно сказал он.

«Ящер, — снова и снова прокручивалось в голове, — тираннозаурус рекс, у него, конечно, ни совести, ни жалости, но, в конце концов, не может он не понимать… не может не быть способа убрать аномалию без того, чтобы — всех… надо только подумать… блин, а я-то, я-то о чем думал два года… но я же не знал…» Даниль почувствовал себя беспомощным и никчемным. Лаунхоффер Лаунхоффером, но Северорусской аномалией должен был заниматься он, Сергиевский, его и ректор просил серьезнее отнестись к работе, поздно, правда, просил… но два года до этого Даниль занимался, как говорила Ворона, «прожиганием жизни», вместо того, чтобы разбираться в проблеме. И разобрался, как следовало ожидать, в самый последний момент.

Но все же время упущено не было. И тогда, после разговора с Аннаэр, он твердо решил вмешаться. Все, что он должен сделать сейчас, все, что он может сделать — это выполнить данное себе обещание.

Даниль выпрямился.

И услышал голос Координатора; судя по позам остальных, на сей раз ястреб обращался только к нему.

— Даниил Игоревич, — кротко сказала адская птица. — Мы гарантируем, что операция будет проведена быстро и аккуратно. Последний раз прошу вас не вмешиваться.

— Быстро? — переспросил Даниль и криво улыбнулся. — Аккуратно?

Менгра насторожился. Даже Ксе поднял мутноватый взгляд.

— Знаешь что, пташка? — мягко и задумчиво сообщил Сергиевский. — Давай порхай назад в клетку. Операция отменяется.

Тонкий мир вспыхнул — почти так, как тогда, в отделе мониторинга. Даниль перешел в чистую форму и уничтожил тело: требовался наивысший уровень концентрации, он не мог распыляться на поддержание плоти. Сколько элементов успело интегрироваться в систему, не было до конца ясно. Контролирующая структура, состоявшая из Координатора и Ищейки, держала в поле зрения всех, кому выпало несчастье оказаться побочным эффектом: стфари, рассеянных, кажется, по доброй сотне квадратных километров, каких-то других людей, видимо, тех самых нкераиз, которые были сконцентрированы на куда меньшей площади, и две сущности, которые Даниль опознал как антропогенных богов. Женю не стоило так беспокоиться: они с Ксе не принадлежали иной вероятности, уничтожение им не грозило… Ястреб действительно провел бы операцию аккуратно — программа, написанная Эриком Юрьевичем, не могла работать иначе.

Из остальных сегментов системы Даниль опознал только Аналитика; ворон отвечал за контакт с вероятностным мультиверсом.

Общее сознание конгломерата искусственных божеств распространялось над всей территорией аномалии; им было безразлично, где конкретно находится тот или иной объект. Самые важные события происходили на южной границе, поэтому острие внимания зверинца направлялось сюда.

…Возможности высшей системы казались безграничными — на первый взгляд; когда Даниль волевым усилием отбросил эмоции и начал мыслить как положено специалисту, то почти сразу нащупал слабое место. В антропогенном секторе тонкого плана зверинцу действительно не отыскалось бы равных, даже одна-единственная программа стала бы грозным противником для кого-нибудь вроде Женя — но был еще и стихийный сектор. Ничто не могло заменить живому или псевдоживому существу энергетические потоки, кровеносные сосуды Матьземли; чудовищное многоголовое сверх-божество они пронизывали так же, как и все остальные тонкие тела в мире.

«Отсель грозить мы будем шведам!» — деловито подумал Сергиевский и ухмыльнулся.

Отстраненным взглядом экспериментатора и хирурга он смотрел, как зверинец готовится действовать; пожалуй, будь им велено только уничтожить лишние души, программы управились бы за доли секунды, но параллельной и главной задачей выступала нейтрализация межмировой аномалии, а она требовала куда больше времени на расчеты.

— Даниил Игоревич… — снова начал ястреб.

— Надоел! — огрызнулся тот.

И остановил циркуляцию энергии в теле стихии.

У него не было времени ждать, когда зверинец нанесет удар, да и не знал Даниль, сумеет ли его отразить; он начал первым. Плана не было, одни смутные догадки. У каждой программы есть определенные ограничения, связанные с ее функциональностью; в высшей системе они получают компенсацию, но, тем не менее, никуда не исчезают. Ищейка инертна и не склонна действовать без команды. Координатор обретает силу только там, где есть, кем управлять. Аналитик, самая впечатляющая разработка Лаунхоффера, нестабилен, и без контакта с внешним миром не сможет удержать свое многомерное сознание в равновесии. Сейчас, когда он интегрирован в высшую систему, внутренняя дестабилизация может повлечь за собой не только размытие вероятностной структуры континуума, но даже — в случае большой, очень большой удачи — самоуничтожение зверинца.

Надеяться на такую удачу, конечно, было бы глупо: если эта мысль пришла в голову даже Сергиевскому, Лаунхоффер уж точно все предусмотрел. Но пути воздействия существовали, зверинец не был неуязвимым, и больше того — Даниль, пожалуй, в одиночку представлял опасность не меньшую, чем весь выводок адских тварей.

Мысль эта вселяла бодрость и оптимизм.

И еще веселей стало Данилю, когда он увидел, что расчеты и надежды его оправдались — сложная система зверинца дрогнула, замкнулась в себе, затем в недрах ее кто-то принял решение и программы-сегменты начали выключаться одна за одной, видимо, страхуясь от выпадения в иную вероятность…

А потом циркуляция возобновилась.

Даниль подавился, хотя в тонком теле давиться было решительно нечем.

Он по-прежнему контролировал энергетические сосуды великой стихийной богини на всем пространстве аномалии, изолируя территорию, не позволяя зверинцу контактировать с окружающей средой… но циркуляция возобновилась, распад искусственного сверх-божества прекратился; почти сразу процесс пошел вспять.

— Это она, что ли, дура? — пробормотал Сергиевский: пришло на ум, что Матьземля каким-то невероятным образом вмиг отрастила себе новые капилляры.

Но нет; стихию он надежно держал в руках, да и не могла она разрастись так быстро.

А энергия шла.

Струилась могучим потоком, питая жуткую систему уничтожения…

Даниль окончательно перестал понимать, что происходит, и выпал в физический мир. От растерянности он не проследил точность позиционирования, и оказался за несколько метров от того места, где стоял до ухода в чистую форму — за воротами дома Менгры, в поле.

— Ой, блин, — пролепетал он и, не удержавшись, добавил: — до чего техника дошла…

Порыв ветра бросил горсть снега ему в лицо.

— Это не техника дошла, — иронично ответил Эрик Юрьевич. — Это я сам сюда на лыжах дошел.

Лаунхоффер стоял посреди снежной целины, огромного белого поля, и Даниль заподозрил, что он и не стоял вовсе — снега там должно было за ночь насыпать, по крайней мере, по колено.

Отовсюду выходили кошки, гигантские кошки из поземки и небесной трухи, одну совсем рядом выронил снежный ком — толстолапую, с кристаллами серого льда вместо глаз. Ищейка мультиплицировала себя; зрачков у нее было больше, чем звезд на небе, и каждый становился полупризрачным снежным телом…

А собак у Ящера было две. Черная и рыжая. Здоровенного, как теленок, кане-корсо Даниль опознал сразу, потому что имел счастье неоднократно и тесно общаться с богом войны.

— Эрик Юрьевич… — выдохнул Сергиевский, чувствуя, как тает его уверенность.

— Доброе утро, — кивнул тот.

Он стоял далеко, метров за сто, но голос звучал ясно и отчетливо, будто бы рядом. Лаунхоффер снисходительно улыбнулся и сказал:

— Отрицательный результат — это тоже результат. Но ошибки надо исправлять.

— Эрик Юрьевич, но… — Сергиевский беспомощно поднял брови, — неужели это обязательно — так? Должен быть способ…

— Даниль, — сказал тот. — Экология тонкого плана слишком уязвима. Ты это понимаешь. Я тебе поручил эту проблему.

— Простите, — убито сказал аспирант.

— Я о другом, — равнодушно ответил Лаунхоффер. — Мусор не надо бросать мимо урны.

Даниль дернулся и сжал зубы. Если бы Ящер до конца выдержал беседу в ключе надменной вежливости, возможно, что аспирант, оробев, так и не решился бы ему возразить. Но Лаунхоффер явился не разъяснять свою позицию и не учить Сергиевского жизни, он намеревался приступить к делу, а этого Даниль допустить не мог.

За спиной загремели доски, скрипнули петли, но аспирант не обернулся; спиной он почувствовал, что распахнулись ворота, и несколько человек выбежали со двора.

— Что тут… — начал Менгра и осекся.

— Это та гадость, — уверенно и злобно процедил Жень. — Надо же — с-собака рыжая…

— Великий Пес, — едва слышно проговорил Ансэндар.

— Даниль, — сказал Ксе так спокойно, что Сергиевский на миг впал в изумление, — у нас проблемы?

«У нас? — мысленно переспросил тот, чувствуя, как накатывают бессилие и тоска. — Ну да… у вас одни, у меня другие… Зачем вы мне, а? На кой вы мне сдались? Кто я, чтобы с тираннозавром за добычу спорить? Я же ему на один зуб…»

«Кто должен, если никто не должен?» — спросила Ворона.

Даниль вздохнул и сказал:

— Проблемы, Ксе. Но я попробую их решить.

— Иди домой, — велел Ящер.

Он опустил ладонь между ушами Великого Пса, и доберман напрягся на месте, выискивая жертву бессветным взглядом.

— Эрик Юрьевич, — хрипло сказал Сергиевский. — Я не могу.

Тот не ответил; Даниль не знал, ждал ли он продолжения или просто игнорировал аспиранта, но все же добавил, упрямо и зло:

— Они не мусор. Никто не мусор. И я…

— Что? — с интересом спросил Лаунхоффер.

Даниль замялся, переступил на месте, опуская глаза; тянуло оглянуться и посмотреть на Ксе и прочих, но не хотелось перед ними показывать страха. Тогда он мучительно оскалился и сказал — как с берега в омут бухнул:

— Я вам не позволю.

Высокий светловолосый человек щелкнул зажигалкой и посмотрел в сторону леса. Ксе не видел, как и откуда он появился, но подозревал, что так же, как и Даниль — ниоткуда. Новоприбывший стоял далеко в поле, на снегу, куда странно было бы забраться просто гуляючи. Сергиевский пару раз объяснял, как осуществляется такой способ перемещения, но Ксе про себя все равно называл его телепортацией.

«Это, наверно, тот самый Ящер», — подумал жрец. Светло-серый летний плащ, почти такой же, как у Даниля, развевал ветер; Лаунхоффер курил, гладил собаку и о чем-то раздумывал.

Даниль стоял к ним с Женем спиной и неотрывно смотрел на своего руководителя. Кулаки его судорожно сжимались и разжимались. Ксе чувствовал себя удивительно спокойно; он хотел бы передать Данилю часть своей странной невозмутимости, но не знал, что сказать, и молчал.

— Я вам не позволю, — повторил аспирант шепотом.

«Он боится», — думал Ксе.

Жень шагнул вперед.

— Даниль, — звенящим голосом сказал он, — я…

— Сам понял, что сказал? — осведомился Эрик Юрьевич; он не сдвинулся с места, а голос звучал рядом. — Вы, молодой человек, развлекитесь немного.

Он убрал ладонь с темени добермана, и Великий Пес сорвался с места. Жень тихо ахнул. Черная собака летела молча, с сомкнутой пастью, стремительно, как торпеда; Ксе встревоженно глянул на божонка, но тот лишь решительно нахмурился и тряхнул волосами. Не добежав до них какого-то десятка метров, доберман прыгнул, взвившись в воздух — так же беззвучно, как бежал, не было слышно даже удара лап о землю — и пропал из виду.

Следом исчез Жень.

Верховный жрец по-прежнему чувствовал его присутствие, Жень всего лишь ушел в тонкий мир, чтобы сполна использовать всю обретенную мощь. «Он хотел сцепиться с Псом, — подумал Ксе. — С того самого дня. Доказать себе, что может. Теперь… но теперь Даниль — один».

Сергиевский медленно выдохнул и опустил голову.

— Ну вот где-то так… — нелепо пробормотал он.

Непереносимо яркая точка полыхнула, на миг ослепив, но в следующий миг переменилось само зрение, и уже нельзя было оторвать глаз от нее, плавно, как звезда, парившей над снежной чашей. Одна за другой от нее исходили медленно тающие сферы света. Казалось, ничего в мире нет краше этого лучезарного сияния; тона его, возле точки прохладно-голубоватые, постепенно наливались теплом, переходя в оттенки летнего солнца, заката, золота, янтаря… Серый зимний рассвет уступил им пространство небес, снег и облака отражали их, заполняя мир нежным, певучим, ласкающим сердце блеском чародейной звезды…

Ксе понял, что видит физическим зрением происходящее в тонком мире; так уже бывало с ним, в тот раз, когда Жень налетел на адепта. Жрец поторопился вчувствоваться в происходящее как положено контактеру — и растерялся. Ксе умел смотреть как стихийник, умел смотреть как антропогенник, мог с полным правом считать, что в тонком плане ориентируется как рыба в воде, но то, что сейчас делал Даниль, он не то что понять — увидеть толком не мог.

И самого Даниля не видел.

Только сияние; хрустальные полуокружности, исчезающие в полумраке, легкие лучи, уходящие в бесконечность, призрачные зеркала, невидимые ручьи, тончайшие нити, на пределе слышимости вызванивающие неведомую мелодию… Он находился внутри, рядом с центром странного мира, и шестым чувством слышал, что все они — стфари и нкераиз, люди и боги — тоже внутри, а за пределами огромной, но не бесконечной этой сферы было ли что? кто знает?.. длились шелест и ворожба, отзывались струны бесплотным эхом, и медленный серебряный ветер наполнял легкие предощущением взлета…

— Нефиг радоваться, — угрюмо сказала сфера, журча ручьями. — Я в таком режиме долго не протяну.

— Даниль?! — Ксе разинул рот. — Ты…

— Я.

— Что это?

— Я, говорю же.

— Что ты делаешь?! — потребовал жрец.

— Вот зануда, — сказал окружавший его сияющий мир. — Ладно. Я сначала лаунхофферских тварей из стихий выключил, ну, как из розетки штепсель. А Ящер пришел и на личную силу их запитал. Сам стал вместо всех стихий. А что мне оставалось? Я то же самое сделал. Так что я теперь вам тут вместо мамы и папы.

— И что дальше?

— Дальше?

Звездно-синий прибой накатывал, осыпая серебряной пеной; острогранные кристаллы рождались из пелены призрачного тумана и растворялись в ней.

— А дальше, — сказал мир, — либо Ящер передумает, либо я помру. Но он никогда не передумывает.

Ксе умолк.

— А ты не парься, — посоветовала звезда. — Вас с Женькой он не тронет. Вы ж не стфари.

— А это все равно, — грустно ответил тот. — Ты ведь тоже их защищаешь…

Он не понял, как это вышло и как он это почувствовал, но звезда вздохнула.

— Ой, как жить охота… — пробормотал Даниль. — Маловато будет. Да и сам я какой-то маловатый…

Ксе уже знал, в каких случаях Сергиевский начинает к месту и не к месту разоряться на цитаты. «Он паникует», — понял жрец, и мысль лихорадочно заработала. Секунду назад интуиция подсказала ему правильный шаг: Данилю, похоже, становилось легче от того, что с ним кто-то разговаривал. Ксе не имел силы помочь делом, но хоть как-то надо было Даниля поддержать.

— Если б у тебя было тело, я бы мог тебя пнуть, — решительно сообщил жрец. — Но поскольку ты его куда-то сныкал, я просто скажу: Даниль, кончай дурить и сделай что-нибудь! Нельзя же просто так ждать…

Даниль горько хихикнул.

— Ты, Ксе, все-таки внутри железный, — сказала светлая сила, державшая их в ладонях, — а я нет.

«Тогда почему ты не сбежишь?» — подумал Ксе, но ничего не сказал.

— Я делаю! — обиженно добавил аспирант. — Я сам с трудом понимаю, что я делаю, но я делаю!

— Держись, — сказал Ксе.

— А что еще остается?

Эрик Юрьевич докурил сигарету и отправил бычок в сугроб. Даниль беспомощно смотрел на него; из последних сил он пытался надеяться, но ничего не выходило из этой затеи. С точки зрения Ящера он был кругом неправ: поступок его выглядел нелепым капризом, в то время как Лаунхоффер всего лишь выполнял свой долг. Корректный ученый, в заботе об экологии тонкого мира он устранял негативные последствия эксперимента. «Гринпис, блин, — с истерическим весельем подумал Сергиевский. — А я главный правозащитник, йоптыть, за ядерные отходы грудью на амбразуру полез. Ну не идиот?»

— Весьма достойно, — сказал Эрик Юрьевич; он почти улыбался, и на миг Даниль с дрожью ожидания подался вперед, но взгляд Лаунхоффера оледенил его. — Коллега, дискуссию мы проведем позже.

— Но это же не… — жалко начал Даниль — и осекся.

Оцепенел.

…Будто бы пространство искривлялось, меняя свойства: оснеженный лес за спиной Ящера вздрогнул — неестественно-легко, как на некачественной видеозаписи; в наступившем полном безмолвии воздух поплыл, точно от жары, смазались контуры предметов, плеснули вверх и в стороны какие-то ненормальные тени. Наваливался и сковывал страшный холод, одинаково мертвивший плотный и тонкий миры.

Замирая от жути, Даниль смотрел, как медленно изламывается линия горизонта — подымается, вздыбливается, выгибаясь контурами гигантских крыльев… Здесь заканчивался страх: осознав, что возникло перед тобой, нужно было либо упасть и умереть от страха, либо совершенно забыть о нем.

«Это дракон. Я увидел дракона …»

«А ведь меня предупреждали, — подумал Даниль почти спокойно. — Как интересно. Это тоже система управления».

Вторая координирующая программа демонстрировала свои возможности — и весь адский зверинец казался не опасней конструктора Лего. Даниль уже не мог бояться и чувствовал лишь глубокое изумление: ему и в голову не приходило, что подобное возможно. Скорее всего, он что-то неправильно понимал: чудилось, что дракон Лаунхоффера управляет не существами или стихиями, а самими физическими законами. Изменялась структура пространства и времени, распаковывались дополнительные измерения, часть мира замыкалась в кольцо, в ловушку, из которой не было выхода. Иначе пел могучий аккорд микроскопических мировых струн; считанные кубические километры то ли вышвыривало в иную вероятность, то ли вовсе создавало для них новую, в которой было принципиально возможно все…

«Бред какой-то, — отстраненно подумал Даниль. — Впрочем, хрен с ним. Но когда оно проявится до конца, меня точно размажет…»

Эрик Юрьевич оглянулся, поморщился и достал вторую сигарету. Очевидно, темпы активации программы его не устраивали.

— Даниль, — сказал он. — Я занят. Не мешай.

— Да?.. — безнадежно выговорил тот. — Извините, мешаю…

И ничего не стало.

Ни дракона, ни перекроенных вероятностей, ни многоголового чудовищного бога, в которого превратился адский зверинец, ни функциональной имитации стихий, наскоро слепленной Данилем. Лаунхоффер стоял на снегу, один, и смотрел куда-то за спину аспиранту. Даниль не помнил, когда и как успел воссоздать себе плотное тело, сам ли это сделал вообще; он не успел даже понять, что снова вышел в физический мир, когда обернулся, следуя за взглядом Ящера.

Рядом стояла Алиса Викторовна.

Смотрела огромными, в пол-лица, расширенными глазами; в них, бесцветных, отражалось сияние снега, и испуганное лицо Вороны озарял ясный свет.

Изумленно завертел головой Ксе, вцепился в него золотоволосый Жень, что-то спрашивая, Менгра-Ргет недоуменно переглядывался со своим богом, а они все смотрели друг на друга.

Молча.

Потом Эрик Юрьевич повернулся и пошел к лесу.

На десятом шаге он исчез, уйдя куда-то через совмещение точек, и только тогда во вселенную вернулись звук и движение; разошлась пелена облаков, улыбнувшись светлой голубизной неба, зашумел ветер и медленно-медленно начал падать снег.

Из-за створки ворот показался Андрей Анатольевич. Похоже, минуту назад он находился где-то в инстанциях, потому что на сером пиджаке его темнели потускневшие от времени орденские планки. Простое лицо Ларионова было задумчивым и печальным.

Ворона глянула на него, открыла рот и уронила шаль.

Орденоносный ректор, поддернув брюки, осторожно присел, поднял шаль и укутал плечи растерянной Алисы Викторовны. Легонько прижал ее к себе.

Даниль закрыл глаза и осел в снег; хотелось лечь и уснуть на пару недель прямо здесь.

— Лисонька, — сказал Андрей Анатольевич вполголоса, серьезно и нежно. — Я думаю, что мы должны этим людям.

Эпилог.

В коридорах клиники было прохладно и серо; за огромными окнами сверкал теплый март, но дневной свет не хотел заглядывать сюда, тесниться между хмурыми стенами. Даниль опустился на липкую дерматиновую кушетку и уставился на замок сцепленных пальцев. Он не смотрел на проходящих мимо посетителей и сестер, и поднял голову, только услышав робкое:

— Вы, Данила?

— Елена Максимовна? — неуверенно вспомнил он.

— Здравствуйте, — тихо сказала старушка.

Мать Аннаэр похудела, осунулась и стала седой как лунь. Руки ее оттягивали пакеты с фруктами и соками — тонкого пластика, надорвавшиеся от тяжести. Елена Максимовна поставила сумки на пол и присела рядом с Сергиевским.

— Спасибо, Данила, что вы Анечку навещаете, — так же тихо, точно стесняясь своего голоса, сказала она. — Я уж… У нее ведь никого нет, кроме меня, ни друзей, ни подруг. Все с кем-то перестукивалась по компьютеру-то, а где они? Лилиана Евгеньевна вот приходила…

— Евстафьевна, — поправил Даниль, глядя в пол.

Елена Максимовна помолчала.

— Как она? — спросила с затаенной тоской.

Сергиевский вздохнул. Он долго и многословно мог бы объяснять, что случилось с Аннаэр, он понимал в этом больше, чем ее лечащий врач, но зачем оно Елене Максимовне? Ей бы услышать сейчас, что Анечке лучше, что она идет на поправку и скоро выпишется…

— Вы бы сумки не таскали, — невпопад сказал Сергиевский. — Я уж целый грузовик приволок.

Елена Максимовна поблагодарила; она напоминала Данилю грустную мышку. Он помялся и сказал, надеясь, что старушка не будет допытываться о подробностях:

— Она, вроде бы, разговаривать стала. Мы с ней поговорили немножко. О науке.

Елена Максимовна встрепенулась и закивала.

— Да, Анечка очень одаренная, об этом все говорили, она все ведь только о науке и думала…

Сергиевский закаменел лицом; на скулах выступили желваки. Такое умолчание и полуправдой-то назвать было нельзя, и рассказывать Елене Максимовне, какая именно область науки сейчас интересовала ее дочь, Даниль не стал бы под угрозой расстрела. Аннаэр не захочет разговаривать с матерью: она и сейчас продолжает ее щадить, оберегать, пусть и на особенный, горький манер. Отвернется к стене и будет лежать, глядя в одну точку, не вслушиваясь в робкую болтовню старушки.

С Данилем она заговорила.

Теперь ему невыносимо хотелось курить, но он почему-то все сидел и сидел, как приклеенный, чувствуя плечом присутствие Елены Максимовны.

…Аннаэр полулежала в постели, вырез ночной рубашки открывал жутко заострившиеся ключицы; она почти ничего не ела, принесенные фрукты гнили на подоконнике. Даниль устроил в вазе цветы и обернулся к ней.

— А я со следующего года практикой руковожу, — сказал он. — У Гены контракт закончился, он уезжает.

Аня смотрела в стену. Она всегда смотрела в стену, и Сергиевский подозревал, что скоро проглядит в ней дырку. Впрочем, там, за стеной, так и так был серый коридор с липкими кушетками и нечитаемыми медицинскими плакатами — ничего интересного… Он вздрогнул, когда Мрачная Девочка заговорила.

— Даниль, — сказала она хриплым с отвычки голосом. — Помоги мне.

Сергиевский метнулся к ней; присел на корточки рядом с кроватью, почувствовав унылый запах больничной прачечной, уставился на Аннаэр.

— Как? — спросил торопливо, надеясь, что она не умолкнет снова. — Как?

Эрдманн медленно перевела на него глаза и проговорила ровно:

— Я хочу заключить контракт на тонкое тело.

Даниль поперхнулся.

Судорожно сжал простыню в горсти.

— Ань, — ошалело пролепетал он, — Ань, ты что, с ума сошла?! Ты… ну… ну если тебе правда так плохо, покончи с собой! умрешь и все забудешь, родишься снова. Второго Ящера ты уж точно не встретишь…

— Вот именно, — тихо сказала она, и Даниль чуть не откусил себе язык.

Ее лечили от депрессии, но улучшений не намечалось; врач рассказывал о сложности случая, ободрял, говоря, что главное — найти зацепку, что терапии поддавались и более тяжелые проявления, и все же он, старый специалист, не был контактером и ничего не знал об особенностях контактерской психики. Даниль искал по Москве кого-то со нужным опытом, но не находил — попадались почему-то сплошь молодые дамы, которым самим явно требовался психотерапевт. Сергиевский решил, что от классического медика всяко будет больше пользы, по крайней мере в смысле отсутствия вреда. Но в МГИТТ он и первокурснику смог бы объяснить суть проблемы, а этому уверенному, похожему на Ларионова седому джентльмену — не мог, хоть тресни. Для нее даже термина не было.

То, что называется «зазипованностью», возникает обычно в детстве или подростковом возрасте, в тех случаях, когда тонкое зрение открывается самопроизвольно в неподходящей для этого обстановке. Привести к нему могут комплексы, страх перед кем-то или гипертрофированный самоконтроль. У хирурга Аннаэр, не вылезавшей из операционной, самоконтроль был именно такой. И теперь она сама, своей волей, методично и беспощадно загоняла себя в этот «зип», психологическую блокировку, намеренно отказываясь от контактерских способностей, не желая ощущать тонкий план. Учитывая, какого качества были ее способности и как она свыклась с ними, это было все равно как если бы здоровый человек добивался от себя тяжелой инвалидности — слепоты, глухоты, кожной анестезии…

Аннаэр легла, вытянув руки поверх одела.

И спросила — с тенью гнева и неверия:

— Почему он не взял меня с собой?

Даниль встал и дернул плечом.

— Потому что ему никто не нужен, — сказал он со злостью. — Потому что он абсолютно самодостаточный человек.

— Почему он не взял меня с собой? — шепотом простонала она.

Сергиевский умолк. Она его не слышала.

Лаунхоффер исчез.

Большую часть знавших его людей это крайне обрадовало: человек слаб, и пропажа самого свирепого преподавателя аккурат перед сессией показалась чрезвычайно кстати. Особой мистики никто в этом не наблюдал — все знали, что преподавательской деятельностью Эрик Юрьевич заниматься не любит, ему больше по душе путь кабинетного ученого, и его ухода с должности рано или поздно вполне можно было ожидать. Он только время выбрал странное, но и тут удивляться было нечему: Лаунхоффер вообще не считал себя обязанным исполнять нормы трудового кодекса.

С того дня, когда Эрик Юрьевич попросил Аннаэр принимать вместо себя зачет, в институте он не появился ни разу. Впрочем, ходили слухи, что кто-то его все же видел. Рассказывалось, что они втроем сидели в кабинете ректора — сам Андрей Анатольевич, Гена-матерщинник и Лаунхоффер — и сосредоточенно, в гробовом молчании пили водку.

После сессии закончился срок контракта руководителя практики. Гена переписал себе культурно-языковую матрицу за неделю до отъезда и как будто уехал душой. Он все еще говорил по-русски, но совершенно правильно, без сленга и непечатных словечек, с тенью акцента. Потом попрощался — и навсегда отбыл в родной Китай.

С виду все оставалось по-прежнему: шумели в коридорах студенты, старшекурсники кичились умениями, изощряясь кто во что горазд, но Данилю казалось, что в институте стало болезненно тихо и пусто.

Он и сам не смог бы ответить, зачем каждую неделю навещает в больнице молчаливую как покойница Аннаэр. Не шло речи о чародейном притяжении, о нежных чувствах, он даже жалости к ней почти не испытывал — но все-таки приходил, приносил ей цветы и фрукты, говорил что-то, вглядывался в неподвижные заострившиеся черты, пытаясь угадать в скучной больной прежнюю А.В. Эрдманн. Что-то вело; приказывало. Возможно, Даниль по-прежнему чувствовал в Ане сестру по их маленькому ученому ордену и не мог смириться с тем, что она так яростно отказывалась от своей природы. Возможно, в клинику нервных болезней его тянула почти магическая связь: они с Аннаэр были ранены одним и тем же оружием.

Данилю снились кошмары.

Каждую ночь одинаково: он стоял на снегу, в центре оцепеневшего безмолвного мира, готовясь противостоять Лаунхофферу, зная, что ему это не удастся. Вот-вот за спиной у него должна была появиться Ворона, маленькая нелепая женщина, и отменить смерть единственным испуганным взглядом.

Но она не появлялась.

Лаунхоффер докуривал сигарету, и выламывался горизонт, драконьи крылья расправлялись над ним; закономерности мира изменялись под давлением его воли, а Ворона не появлялась.

Даниль просыпался в холодном поту и долго потом стоял на кухне — пил воду, курил, нарочно мерз у распахнутого окна.

— Как Аня? — спросила Алиса Викторовна, подняв глаза от дисплея; голос ее был грустным, и аспирант подумал, что она знает ответ.

— Все так же, — вздохнул он.

Ворона жалобно нахмурилась.

— Мне бы надо с ней поговорить, — сказала она. — Я бы… что-нибудь могла сделать. Если б только это был кто угодно, но не Аня. Я даже пробовать боюсь, Данечка, ей ведь и хуже может стать, если я приду.

Сергиевский не ответил. Алиса Викторовна все понимала, и оттого ей хотелось плакать. Наверное, Ворона была единственным человеком на свете, который действительно мог вытащить Аннаэр из трясины, в которой она тонула — но Аннаэр была единственным человеком, который ни видеть, ни слышать не желал Воронецкую.

Даниль вставил флэшку в порт и пододвинул стул, чтобы смотреть в монитор Вороны. Случись тому иная причина, он был бы просто счастлив получить Алису Викторовну в научные руководители, но порадоваться не удалось. Воронецкая сама глядела печально; ее наваждение дарило не детское веселье и не шалопайскую игрушечную влюбленность, а душевную тишину и спокойные думы — словно зимним вечером теплился огонек в далеком окне… Напряжение уходило, страх и боль превращались в жизненный опыт, и можно было уже смотреть со стороны — анализировать, задаваться вопросами.

— Алиса Викторовна, — сказал как-то Даниль. — А все-таки, что это был за эксперимент?

Ворона по-птичьи наклонила голову к плечу, хлопнула глазами, подумала и зачем-то спросила:

— Ты знаешь, как делают жемчуг?

Сергиевский недоуменно на нее воззрился.

— Пластмассовый? — переспросил с подозрением.

— Нет, настоящий. Ну, его же ракушки делают, — защебетала Ворона, так и сяк крутя в воздухе маленькими пальцами, — но одно дело искать ракушку, которая вдруг да сама себе жемчужинку завела, это ж еще когда найдешь, сколько ракушек пустых погубишь, а можно ракушку заставить сделать жемчужинку.

«О чем это она?!» — глаза Даниля мало-помалу лезли на лоб.

— Берут ракушку, — продолжала Воронецкая, — створки слегка разводят, тельце моллюска надрезают и вкладывают в разрез кусочек плоти другого моллюска. Все делается очень аккуратно, поэтому ракушка не умирает. Ее отпускают, она закрывается и начинает растить внутри себя жемчужину… То же самое Эрик Юрьевич сделал с вероятностными Вселенными.

Задумавшийся о жизни ракушек Даниль не сразу осознал последнюю фразу; а осознав, подпрыгнул на стуле и потрясенно уставился на Ворону.

— То есть как? — почти испуганно выдохнул он. — То есть…

— Где-то теперь вызревает мир-жемчужина, — мечтательно сказала Ворона, щелкая мышью. — Интересно, что выйдет?

— А… аномалия?

— Раскрытые створки ракушки. Они бы уже сомкнулись, но мы с Андреем Анатольевичем проставили вешки по каналу. У стфари там какие-то дипломатические проблемы, насколько я знаю, но они собираются вернуться к себе, через какое-то время, и Андрей Анатольевич решил, что мы все обеспечим… Ты ведь, кажется, знаком с кем-то из них?

— Да, — сказал Даниль. — Но… шапочно.

С тех пор как Ксе сел в кресло верховного жреца, он почти потерял с ним контакт. Жрец работал со стфари, занимался какими-то специфическими проблемами антропогенного сектора, был постоянно занят, да и приятельских отношений Даниль с ним завязать не успел. По чести сказать, все это его не особенно-то интересовало. Принимать благодарности он не хотел: не за что, сказать по совести, было его благодарить. Ну, потянул время… не выскочи Ворона на глаза Ящеру, история закончилась бы печально.

— Алиса Викторовна, — вполголоса сказал Даниль, — а вы знали?..

— Я не знала, что он уже занимается этим вплотную, — ответила Ворона, разглядывая один из графиков. — А идея… идея была давно. Смешно… — уголки ее рта нервно приподнялись. — Как-то они спорили с Андреем Анатольевичем, кажется, насчет роли кармахирургов в политике. Мы ведь, если вдуматься, жуткая сила… И Андрей спросил, не стремится ли Эрик, часом, к власти над миром. Тот говорит — мир несовершенен. «Будешь исправлять?» — спросил Андрей, а он сказал, что сделает лучше.

Даниль мрачновато хмыкнул.

— Представляю, какой мир он сделает…

— Хороший, — мгновенно ответила Ворона. — Я уверена. Лучше этого, — и добавила, опустив глаза: — Он же сказал.

Защита прошла гладко и как-то незаметно. Все знали, каким будет решение комиссии: работа в конечном итоге получилась более чем достойная, да и не бывало еще случая, чтобы человек, приглашенный в аспирантуру института тонкого тела, не получил степени. Другие правила действовали здесь и другие требования предъявлялись.

Даниль уволился из Минтэнерго и начал работать в МГИТТ.

В первый раз, в августе, получив на свое имя ключи от бывшей лаборатории Лаунхоффера, он целый день просидел в ней сложа руки — робость взяла, какой-то памятный трепет, будто он был музыкант, допущенный к скрипке Страдивари, или герой фантастического романа, взявший в руки волшебный меч. Лаборатория стала теперь пуста, совершенно пуста: больше не брезжили по углам, выглядывая из тонкого мира в плотный, загадочные создания, не жили в тенях странные вещи и сущности, появлявшиеся и пропадавшие по собственному желанию; по углам ждала только пустота, скучная, безопасная, и почему-то от этого делалось неуютно. Впрочем, старший преподаватель Сергиевский быстро привык — или решил, что привык.

Затянутый непривычными делами, он не сразу разобрался с наследством. Кажется, месяц прошел, прежде чем выдалась минута безделья, и Даниль, залюбопытствовав, полез рыться на жестких дисках стоявших в лаборатории компьютеров.

Поняв, что к чему, он разинул рот и укусил пальцы, не веря глазам: перед ним была сокровищница.

Лаунхоффер оставил все исходники.

Пальцы Даниля дрожали и соскальзывали с мыши, когда он открывал файл за файлом, не пытаясь еще вдумываться в методику и анализировать принципы действия — просто наслаждаясь сознанием, что все это больше не тайна. Никуда не денется; можно будет долго сидеть и с наслаждением разбираться, что и как делал гений. Схемы, программы, авторские наметки личного плана: сократить, добавить, исправить… переливчатый блеск сапфиров и диамантов, золота и мифрила. Свалившаяся как снег на голову информация заворожила Даниля, как завораживает страстного геймера новая, необыкновенная компьютерная игра. Он крутил в голове ту или иную тему днем и ночью, порой совершенно выпадая из реальности; взгляд его стал отстраненным, мимика — скупой. То, о чем разговаривали люди вокруг, прочие события, интересы, вся жизнь казалась пресной и блеклой по сравнению с тем, что рождалось и росло в данилевой голове.

Однажды он проснулся среди ночи со томительным чувством упущенного сна; сердце все еще гулко ёкало, но он поклялся бы, что сон не был кошмаром — такая дрожь рождается в груди тогда, когда видишь нечто невероятно прекрасное.

Даниль попил воды, умылся и включил ноутбук.

Он писал весь остаток ночи и весь следующий день, не разгибаясь. Потом отвлекся на несколько часов, обдумывая детали, и вновь засел за работу. Когда тело отказывало, он уничтожал его и пересоздавал свежим и отдохнувшим. Программа отняла у него неделю чистого времени и идеи нескольких лет, но он остался доволен ею. Зябкая, тянущая пустота отступила. Теперь в лаборатории время от времени появлялась гибкая молчаливая девушка, немного похожая на Аннаэр и совсем чуть-чуть — на Алису Викторовну. Облаченная в черное, потупив узкое ледяное лицо, она проплывала между ящиками с аппаратурой: наливала чай, переключала режимы генераторов, выносила пепельницу и заполняла за Даниля календарные планы.

Проносился по сумрачным коридорам МГИТТ доцент Сергиевский, в светлом летнем плаще, слишком легком для стоявших погод, со взглядом ясным и отрешенным, и на плече у него спала змея.

Но вскоре пустота осмелела и подобралась снова — она требовала заполнить себя, она не выносила собственного существования. Увлеченный разум одну за другой рождал идеи, отбрасывал, переиначивал, шлифовал, выпускал в мир. И оставленные в наследство программы уже казались пройденным этапом, вчерашним днем; Сергиевский разрабатывал системы куда сложнее и интересней, принципиально иные, более совершенные, лишенные недостатков, которые он теперь ясно видел в работах предшественника…

…Шарахались робкие первокурсники, вжимались в стены, и кто-то, не знавший истории, уже бурчал под нос мрачно и умудренно:

— Вот ящер!

А пустота требовала.

Верховный жрец бога войны, замминистра обороны Алексей Владимирович Смирнов чувствовал себя полным идиотом, но зато идиотом очень, очень счастливым. Он успел на десять ладов обругать себя за то, что позволил облепить нанятый белый лимузин лентами и шариками — декораторы из проката просто искали случая слупить лишних денег, не надо было поддаваться на уговоры. Денег-то было не жалко ничуть, но лимузин с лентами соседи-водители принимали за свадебный, и на светофоре кто-то особенно умный успел поинтересоваться, где же невеста.

— Да ладно тебе, расслабься, — с ухмылкой сказал позади знакомый голос.

Ксе обернулся.

— Все равно сейчас с молодой женой поедешь, — сообщил Жень.

— Жень, — сказал Ксе крайне серьезно. — Не мог бы ты того.

— Чего?

— Удалиться.

— Почему это?

— У меня событие, — сказал Ксе сурово. — Я священно трепещу. Не отвлекай.

Бог заливисто расхохотался.

— У меня, между прочим, тоже событие, — заявил он, фыркая. — Я тут тоже не просто так. Я, может, еще больше твоего священно трепещу! У меня…

— Тихо! — шикнул Ксе, и Жень затаился за лимузином.

За стеклянными дверями смутно забелели фигуры в халатах; через миг дверь открылась, и на крыльцо роддома вышла сияющая Иллиради Смирнова. За нею следовала довольная нянечка с белым свертком в руках. Ксе кинулся им навстречу и прижал к себе жену — порывисто, осторожно, точно вазу тончайшего фарфора. Иллиради засмеялась и, высвободившись, поманила нянечку. Та расцвела дежурной улыбкой и подала сверток счастливым родителям.

Ксе, глупо улыбаясь, нес малютку к машине. Иллиради заметила Женя, подмигнула ему и помахала рукой.

Жень издал нечленораздельный восторженный вопль и от полноты чувств пробежался по крыше лимузина. В перехваченном розовыми лентами пухлом конверте, сама розовая и пухлая, хрупкая, теплая, крохотная до дрожи, спала девушка Евгения Алексеевна, богиня семи дней отроду, маленькая Мать Отваги.

Его невеста.

23.03.07