"Хирургическое вмешательство" - читать интересную книгу автора (Серегин Олег)

6

В буфете было людно и шумно. Даниль за время аспирантуры успел забыть расписание и явился аккурат в обеденный перерыв. Поняв это, он оставил мысль перекусить в родном учебном заведении и собрался уже отправиться в нормальный ресторанчик, но приметил за увитой зеленью аркой матерщинника Гену. Тот в гордом одиночестве восседал за одним из преподавательских столов.

Настоящее имя у Гены было такое, что после смены родной языковой матрицы на русскую он и сам не мог его правильно выговорить. Руководитель практики работал в МГИТТ по контракту. Лаунхоффер сказал сущую правду насчет международных конференций: среди национальных школ медицины тонкого тела только немецкая и русская всерьез занимались теорией. По части практики Гена не уступал самому Ящеру, но хотел большего. Москва показалась ему ближе Берлина.

Даниль направился за арку. Во-первых, он просто хотел пообедать, а во-вторых, Гена был крупный специалист по Т-моделированию, то есть созданию искусственных тонких тел. Не то чтобы Сергиевского днем и ночью мучил вопрос об адском зверинце, но порасспросить кого-то вроде Гены он при случае намеревался. Аннаэр расспрашивать не хотелось — по многим причинам.

Гена дружелюбно вскинул ладонь.

— Я тут еще сижу, если что, — сказал он, жуя. — У меня следующая пара пустая.

— Да я девушек не приглашал, если что, — отшутился Даниль.

— А жаль!

Даниль ушел и вернулся с полным подносом.

— Ну, — панибратски изрек Гена, — рассказывай, йопт.

Сергиевского всегда занимало, разыгрывает Гена рубаху-парня или и в самом деле таков. Он даже для первокурсников был «Гена» и «матерщинник».

— Я документы относил, — ответил Даниль, принимаясь за салат. — И стипендию получал. А так я тут и не бываю почти, только разве у Лаунхоффера в лабе.

— Чего Ящер рассказывает? — непринужденно поинтересовался Гена.

Даниль не сразу понял, что услыхал кличку вместо имени, а поняв, несколько съежился.

— Ладно тебе, а то он не знает, как его называют! — захохотал Гена. — Его как-то на экзамене один страдалец Ящером Юрьевичем в глаза назвал. Оговорился со страху.

Даниль поперхнулся и вытаращился:

— Ящер съел его печень?

— Да ну! — Гена сверкнул зубами, и его подвижное лицо сложилось в знакомую надменно-насмешливую гримасу. — «И какой же я, — говорит, — по-вашему, ящер? Диплодок или велоцераптор?»

— Тираннозаурус Рекс, — пробормотал Даниль и вспомнил, как защищал диплом.

…Лаунхоффер крайне не любил присутствовать на мероприятиях, бессмысленных для него лично. На защитах он бывал либо индифферентен, либо зол, потому что являться приходилось просто для требуемого по протоколу количества преподавателей-специалистов. Ожидая своей очереди, дипломник Сергиевский утвердился в мысли, что его курсу исключительно повезло: Ящер рисовал в блокноте и не проявлял интереса к происходящему. Председательствовал сам ректор, человек терпеливый и снисходительный, рядом с ним сидела ласковая Ворона, все обещало хороший финал.

И надо же было Алисе аккурат перед выступлением Даниля, в пятиминутный перерыв, подойти к Эрику и отобрать у него блокнот. «Дети так стараются!» — послышался ее строгий шепот.

Презабавное, конечно, было зрелище: Лаунхоффер, тираннозавр недоумевающий и обиженный. Он так растерялся, что потянул из кармана сигареты, но Ворона тут же отобрала у него и их. Сокурсники, успевшие прорваться за финишную прямую, начали с понимающим видом перемигиваться. Данилю было совсем не смешно.

Эрик Юрьевич безнадежно пожал плечами и сложил руки на столе. Сначала Сергиевский заикался от робости, но потом понял, что грозный профессор попросту спит с открытыми глазами, и успокоился. Он сказал все, что положено, выслушал рецензентов, ответил на вопросы и уже, тихо побулькивая от облегчения и щенячьего счастья, готовился объявлять благодарности; в последний раз Воронецкая произнесла официальным голосом: «Больше вопросов нет?»..

Ящер проснулся.

— У меня есть вопрос, — сказал он и выдержал мхатовскую паузу, во время которой по залу пронеслась осязаемая, как сквозняк, мысль: «завалит». — Один.

…Даниль помотал головой: память продрала мурашками по хребту.

— Угу, Рекс, — подтвердил Гена. — Так что он про конференцию говорит? Я репортаж видел, но разве ж что толком скажут?

— А материалы разве в Сеть не выложили? — удивился Сергиевский.

— Нет еще.

Даниль тоже видел тот репортаж, по какому-то из интернет-каналов. Секунды четыре в окне медиа-плеера Лаунхоффер, приглашенная звезда, читал свою лекцию; передача была сама по себе короткая, и несколько секунд могли означать нечто весьма важное или знаковое. Кадры действительно казались режиссерскими: светловолосый, светлокожий, светлоглазый, огромного роста человек над белой кафедрой, перед занимающим всю стену экраном со схемами и строчками формул. Что-то имперское грезилось, из эпохи Киплинга и бремени белых.

— Говорит, сплошное мелкотемье, — пожал плечами Даниль. — Ругается.

Гена издал нечленораздельный звук, означавший понимание.

— Слушай, Ген, — сказал Даниль, неуютно поерзав на стуле. — Я тут у тебя кое-что спросить хотел. Ты в курсе насчет зверинца?

Гена изумился:

— Да тут даже уборщицы в курсе!

— Я не про то, — Даниль помолчал. — Чем он занимается?

— Зверинец? — подвигал бровями Гена.

— Лаунхоффер.

Гена замолк, перекинул хвост вороных волос на плечо и подергал; потом сунул руку в карман и достал подсолнуховое семечко.

— Общей теорией всего занимается. — Он пошутил, но прозвучало это так, будто могло быть правдой. — Данька, ты ж сам у него диссер по динамике сансары пишешь. Вот он ею и занимается. Генезисом сансары, в частности, и генезисом тонкого плана на планете Земля вообще.

Раскосые азиатские глаза Гены сузились, семечко, уютно легшее у него в ладони, дрогнуло, лопнула черная скорлупка, и на свет показался мягкий белесый росток. Даниль смотрел. Только что Гена говорил словами, а теперь говорил иначе, и перебивать его Сергиевский не собирался.

— Наука, йопт, молодая, — задумчиво проговорил Гена, осторожно качая росток в ладони. Крошечный стебель окреп и налился живой зеленью, потянулся вверх, выпустил два узких листа. — Заниматься ею, в отличие от всех нормальных наук, могут единицы — только контактеры высокого полета. Прикладная сфера актуальна, аж звенит. Теория в загоне, кому она нужна, когда тут карму чистят и реинкарнацию программируют.

Семечко было жареное, стебелек — ненастоящий, собранный из свободных атомов так же, как собираются после прогулок по тонкому плану тела.

— Еще даже специализация не наметилась, — посетовал Гена, внимательно разглядывая травинку, поднявшуюся в ладони. — Хирургия и терапия. Это ж курам на смех, а не специализация. Замечал, что по крайней мере у хирургов темы дипломов на докторские тянут? Никто, разумеется, уровень не осиливает, но хотя бы поверхностное исследование проводится. Этим и живем. Но некоторым мало. Вот за что я Лаунхоффера уважаю. Если б он был чуть менее Ящер — занимался бы анатомией тонкого тела и трансплантацией искусственных органов.

— Базисной кармы? — невольно вставил Даниль.

— Вроде того, — кивнул Гена, ничего не заподозрив. — А то некоторые личности так себе карму засрут, что аж в базис прописывается. Жизней эдак на пяток с такими радостями, что мама дорогая. Причем бабок у них почему-то дохрена обычно бывает. Пять раз в аборты уходить или даунами рождаться, понятно, никому не хочется. Платить готовы, а не за что, не умеем мы такого еще. А Лаунхоффер Аньке Эрдманн тему отдал. Она, конечно, девка талантливая, но по сравнению…

Мало-помалу столовая пустела: начиналась лекция. Следить за студентами было забавно, и с минуту оба, и Гена, и Даниль, глядели сквозь квадраты деревянной решетки, отгораживавшей три преподавательских стола. Курсы с первого по третий уходили ногами, старшие — через точки, отличники практической подготовки изощрялись кто во что горазд, оставляя вместо себя сияющие тени, медленные фейерверки, клубы разноцветного дыма. Буфетчицы, привычные и не к такому, посмеивались и оценивали вслух.

Гена превратил стебелек подсолнуха в воронье перо и по-индейски заложил себе за ухо.

— В классической науке, — сказал он, — человек, который в одиночку решил заняться проблемой возникновения жизни и разума — по определению фрик, если не псих клинический. Но, во-первых, среди контактеров настоящих ученых можно по пальцам рук пересчитать, и это во всем мире. А во-вторых, с такими мозгами, как у Эрика, проблему можно неиллюзорно решить. Если ее в принципе можно решить.

— И при чем тут зверинец?

Гена изумленно воззрился на Сергиевского.

— Даньк, ты чего, перетрудился? Эрик, конечно, теоретик, но если ты выстроил теорию о возникновении жизни, тебе захочется ее доказать. Повторить, так сказать, результат. Вот возьми хоть феномен реинкарнации. — Гена разорвал пакетик с сахаром, высыпал в кофе и стал вдумчиво размешивать. — Реинкарнируется только хомо сапиенс, выкинем прочих высших приматов для чистоты эксперимента… Когда-то всех очень волновал вопрос искусственного разума. Полагали, что разум будут создавать на базе электроники, и задача эта сверхсложная. Потом оказалось, что не туда глядели, а создать искусственный разум на тонком уровне… ну, я тебя сам учил, — и Гена расплылся в довольной ухмылке.

— Ты от темы не уходи, — сурово сказал Даниль и фыркнул: — Искусственную кошку с двумя сотнями ай-кью я за час сооружу. Тебе же зачет сдавал.

— И это будет искусственная кошка с антропоидным интеллектом, — Гена воздел перст к потолку. — А человека ты не сделаешь, хоть пупок порви.

— Человека, положим, я за пятнадцать минут сделаю, — сказал Даниль, — только ж ему еще девять месяцев дозревать придется…

Гена расхохотался и хохотал до слез.

— Душа-то ему все равно случайная придет, — сказал он, все еще постанывая от смеха. — И уйдет себе потом восвояси. А искусственные тонкие тела реинкарнации не переносят, как животные. Так что это пройденный этап.

— И что, Ищейка — человек? — скучно вопросил Даниль, заподозрив, что Гена в действительности не знает ответа и попросту болтает языком из любви к процессу. — Охотник — человек?

— Не, ну ты правда тупой, — радостно ответствовал Гена. — Это инструменты, балда!

— Ключ восемь на тринадцать, — понимающе покивал Сергиевский, отпив из стакана, — лом, монтировка, копия Великого Пса… На черта Ящеру боевая система, Ген?

— Балда, йопт, — сказал Гена. — Охотник — это охотник и есть, программа выслеживания и захвата. Боевую систему Эрика ты не видел, радуйся, что не видел, и молись кому-нибудь, чтобы не увидеть никогда.

На мгновение пальцы Даниля утратили твердость; он и сам не заметил бы, но в это время как раз ставил на стол полупустой стакан, и донышко, ударившись о столешницу, предательски громыхнуло. Вспомнилась многокомнатная, пропахшая сигаретным дымом лаборатория Ящера, стальные ящики генераторов, деревянные стеллажи, темные закоулки, где то и дело так интригующе что-то клубилось, выходя на контакт с плотным миром. «Боевая система, — подумал Даниль, против воли занервничав. — Значит, она все-таки есть?» Холодно стало от мысли, что раз в две недели он приходит в логово Ящера и часами, слепой и несведущий, сидит там, рядом с незримым оружием, перед мощью которого отступит даже Великий Пес.

— Ген, — сказал он несчастным голосом. — На черта оно надо, а? Кого гнобить этими системами? С кем воевать? В тонком мире?!

Тот молчал, глядя в тарелку. Сергиевский смотрел на перо за преподавательским ухом; Гена, словно почувствовав его взгляд, вынул перо и, сжав в кулаке, вернул к изначальному состоянию.

— Скушай, Даниль, семечко, — сказал известный на весь МГИТТ сквернослов и буян. — А то сходи лучше на третий этаж и вороне отдай.

— Ч-чего? — оторопело хлопнул глазами Даниль.

Гена негромко засмеялся, разглядывая в стакане кофейную гущу.

— Что-то с памятью моей стало: то, что было не со мной, помню. Смотрю на тебя, и кажется, будто Воронецкая с тобой побеседовать хотела. Эклер, проклятый эклер. Вроде она мне такого не говорила — а кажется… А тебе?

Аспирант закрыл глаза, прислушиваясь к иррациональным ощущениям, и улыбнулся:

— Мне, если честно, всегда ее видеть приятно. Как-то разницы нет — кажется, не кажется.

Гена хохотнул.

— Понятненько. Ну, считай за совет.

— Спасибо. — Даниль деловым жестом положил ладони на стол: он ясно почувствовал, что последовать совету Гены ему действительно хочется, причем немедленно. — Я, пожалуй, пойду.

— Бывай! — ухмыльнулся Гена. — Передай ей от меня пятьсот тыщ поцелуев.

— Неудачник, — глумливо ответил Даниль, — убей себя! — и ушел через точки. Выглядело это так, будто аспирант Сергиевский близко к сердцу принял второй совет профессора и отправился прямиком в зверинец города Бобруйска, отчего Гена остался морально удовлетворенным.

Потом улыбка стаяла с его лица; Гена отодвинул в сторону тарелки и положил семечко на стол. Развалившись на пластиковом стуле, он смотрел, как хрупкая черная скорлупа поднимается в воздух, загорается вначале алостью, затем белизной, выпускает протуберанцы, окутывается газовым облаком. Когда миниатюрная живая модель звездной системы сформировалась полностью, а в столовой не осталось равнодушных к спектаклю, Гена молодецки прицыкнул зубом, система исчезла, и на стол беззвучно упало семя подсолнуха.

— У меня есть вопрос, — сказал Лаунхоффер, сощурив холодные зеленоватые глаза; почему-то казалось, что Ящер надел очки, хотя никаких очков он отродясь не носил. — Один.

Замерший над кафедрой Сергиевский вздрогнул, и вздрогнула Ворона. Она резко откинулась назад, пытаясь поймать взгляд Эрика Юрьевича через спину ректора.

— Я вижу, вы проделали большую работу, — проговорил Ящер равнодушно.

«Ты ж меня не слушал, — почти злобно подумал Даниль. — Ты ж ее не читал!», — а может, он подумал это гораздо позже, потому что тогда, под стеклянным взором тираннозавра, стоял в холодном поту и вряд ли способен был связно мыслить, не то что злиться.

— Намеченная концепция представляется мне интересной, — сумрачно заявил Лаунхоффер. — Динамика сансары в России на протяжении двадцатого века выстроена достаточно убедительно, но…

И тут он заметил вытаращившуюся на него Ворону.

Лицо профессора переменилось, на миг Ящер каким-то мистическим образом перестал быть ящером, а потом вздохнул и устало сказал:

— Меня интересует, что вы можете сказать о феномене стфари.

Теперь-то Данилю было очень интересно, о чем Лаунхоффер в действительности собирался его спросить, но тогда, по счастью, заготовленной каверзы не случилась: вопрос подразумевал простой и банальный ответ.

— Спасибо, Эрик Юрьевич, — почти весело ответил Даниль; смотреть на Ящера у него не получалось, взгляд все время соскальзывал на улыбавшуюся Ворону. — Данный феномен не входил в число рассматриваемых, так как относится уже к двадцать первому веку, но он представляется мне весьма интересной темой для дальнейшего исследования.

На сем и закончилось; Сергиевский ушел от тираннозавра целым, хотя на подгибавшихся ногах и с горячим желанием вдрызг напиться.

Спустя полчаса он, не интересовавшийся уже ничем, кроме грядущей выпускной пирушки, стоял в холле за колоннадой и по забытой уже надобности ждал кого-то. Между колоннами радостные сокурсники провесили радуги, под аркой напротив падал искрящийся теплый снег, вверх по стенам тянулись плети живых вьюнков, а Настя Акиньшина, девушка немалых возможностей, но бедной фантазии, организовала пушкинскую белку с изумрудными орешками. Белка несъедобную дрянь игнорировала, но на руки шла охотно. Даниль, полный любви к миру, умиленно гладил зверька, когда за колоннами послышался голос Лаунхоффера.

Выпускник осторожно выглянул.

Там, где широкий холл разветвлялся тремя коридорами, стояли Ящер и Ворона.

— Верни мне сигареты и блокнот, — без выражения сказал Эрик Юрьевич.

Воронецкая нахмурилась, зафыркала и всучила ему требуемое, а потом развернулась и быстро-быстро зашагала по коридору непонятно зачем и куда.

— И сердце мое тоже верни, — тихо сказал Ящер ей вслед.

Ворона сделала вид, что не услышала.

Пропав с глаз Гены, Даниль вышел возле институтской вахты. Единственное, что по поводу местонахождения Алисы Викторовны можно было сказать с уверенностью — то, что сейчас она в институте. Но суматошная Ворона даже посреди лекции могла вскочить и убежать, вдруг вспомнив, что забыла о чем-то важном, а кроме того, Сергиевский не знал ее расписания.

Он совершенно не удивился, обнаружив Воронецкую у самого окошка вахты, в двух шагах от себя. Странно было бы обратное. Слова Гены не походили на шутку, а его интуиции не было причин не доверять; если где-то в будущем встреча уже существует, все случайности играют на то, чтобы она произошла. Даниль не предполагал, что ему придется полдня гоняться за шустрой теткой, но к настолько стремительному развитию событий оказался не готов.

— Ага! — звонко воскликнула Воронецкая и цепко ухватила его за рукав. — Вот кто у нас по сансаре специалист! Даня, пойдем с нами, ты очень-очень нужен. — Плеснула бахромой шаль, уставились в лицо бесцветные, расширенные, птичьи какие-то глаза, и тотчас же взгляд ее ускользнул; потом исчезла сама профессорша.

— Э-э-э… — только и сказал Сергиевский, уходя через точки вслед за ней.

То же самое он повторил, очутившись в кабинете Вороны на третьем этаже. Алиса вихрем пронеслась мимо стендов и быстрыми до нервозности движениями задернула оранжевые казенные шторы. Было часа два пополудни, за промытыми дождем окнами ярко белела пелена осенних облаков, пронизанная лучами солнца, и сумрака не получилось, лишь легла на все легкомысленная оранжевая тень.

— Алиса Викторовна… — послышался позади обморочный шепот, и Даниль испуганно обернулся.

— Надя, сядьте, пожалуйста, — защебетала Ворона, — Даня, что ж ты стоишь, возьми кресло, выдвини, посади Надю!

Сергиевский повиновался, попутно разглядывая незнакомку. Одетая бедно и чисто, со следами рыжей дешевой краски на совершенно седых волосах, женщина была никак не моложе Алисы, а выглядела намного старше. К медицине тонкого тела она определенно не имела отношения. Со стороны Вороны было не очень умно тащить непосвященного человека через точки, но состояние, в котором находилась Надя, вызвал отнюдь не кратковременный шок.

— Алиса Викторовна… — почти простонала она.

Ворона подлетела, склонилась, точно птица над птенцом, заставила ее откинуться на подголовник кресла. У Нади закатились глаза, красные мозолистые руки вяло свесились вниз, упала с ноги растоптанная туфля, а губы все шевелились беззвучно, повторяя имя как заклинание. Данилю вспомнилось, как персонал клиники произносил Имя-Отчество-Эрдманн — благоговейно и будто побаиваясь. Имя Вороны произносилось жарко и истово, как молитва.

— Даниль, — голос Алисы стал до странности жестким, — ассистируй мне. Срочная операция.

Аспиранта чуть с ног не снесло.

В животе поднялся нелепый смех, справиться с которым стоило немалых усилий. «Счастье, что медицина не классическая, — подумал Даниль, давя внутри идиотское бульканье. — Ни тебе стерильности не требуется, ни анестезии. Вот прямо так в кресле в тапках бабку и спасем». Он решительно не понимал, что происходит, к чему спешка и зачем на кармической операции специалист по динамике сансары.

Ворона медленно выдохнула и вдохнула.

— Наденька, — сказала она тихо; тембр голоса изменился, интонации сделались безмерно ласковыми и ускользающими, как во сне. — Спокойной ночи, родная…

И будто мгла ночная хлынула с небес, затопив заоконный полдень: тень в кабинете сгустилась, теряя апельсиновый тон, исчезли доносившиеся из-за стен звуки и эха, стало тепло и спокойно, невероятно спокойно, уютно, как в гнездышке, выстланном птичьим пухом, и неяркие лилейные звезды затеплились под оштукатуренным потолком.

— Мама… — прошептала рано постаревшая женщина, распластанная в кресле; из-под сомкнутых ее век побежали легкие слезы, оставляя дорожки на дряблых щеках.

— Спи, девонька, спи…

Ворона выпрямилась, отошла от кресла на шаг, опустила руки вдоль тела. Шаль соскользнула на пол, но поднимать ее владелица не стала; Даниль подобрался ближе и галантно сложил узорную черную тряпку на краю стола. Потом поглядел на спящую через хрупкое воронье плечо: Надя спала, уронив голову набок. С изможденного лица сошло выражение ужаса и пугливой мольбы, и стало видно, что оно тонкое, строгое, иконописное, а когда-то было красивым.

— Алиса Викторовна, — осторожно спросил аспирант, — это кто?

Та грустно покачала головой и ссутулилась, из могучей волшебницы снова став бестолковой Вороной.

— Это приехали, — объяснила невпопад. — Отказница. Просто жуть какая-то, я напугалась…

Сергиевский больно покусал себе язык и скинул цепенящее сонное наваждение. Воронецкая всегда работала с эмоциями очень осторожно и с такой лаской, что ее нежесткие внушения попросту не хотелось сбрасывать. Даниль поначалу растерялся, потом уплыл в вороньи чары и забыл сделать то, что сделал бы на его месте всякий нормальный человек — прочитать шлейф ауры и провести визуальную диагностику.

…Пациентка не обладала выраженными способностями к контакту, никогда ему не училась и не умела затирать шлейфы; Сергиевский поднаторел в чтении аур людей непростых и искушенных в мастерстве, а потому последние события жизни Нади видел как на ладони. Она ехала в плацкарте откуда-то с севера, и уже в поезде заходилась от страха и горя; а может, и до того мучилась ими, растравляя больное сердце. Она ехала в древнем, душном, вонючем вагоне, и с каждым часом пути ужас усиливался от мысли, что ведет ее самая последняя надежда, и что надежда эта глупа.

Отказница.

Была, похоже, рекламная акция молодой медфирмы, или филиала, открывавшегося в одном из маленьких городов — день бесплатного приема… предпоследняя надежда Нади. В поликлинике, что ли, делали ей общую диагностику кармы? Лет пять назад аппаратура имелась только в крупных городах, но с тех пор по национальному проекту должны были поставить и в провинции… Даниль помотал головой и увидел язвой горевшее в сознании женщины слово «онкология». Значит, кармасоматическая болезнь. Но почему ей отказали в клинике? Почему она вообще туда обратилась?! Если есть деньги, конечно, здоровее и удобнее почистить карму у врача, чтобы опухоль рассосалась без мучительной химиотерапии или классических операций. Но если денег нет, карму очищают страдания…

— Готов? — осторожно спросила Ворона. — Извини, Дань, что я тебя так выдернула, но это ж правда ужас что такое, лучше уж не рисковать, а то мало ли.

— Что вы, Алиса Викторовна, — тот невольно расплылся в улыбке. — Я вам помочь… мечтал, честно.

Она тихонько фыркнула:

— Ф-фух! Ну хорошо… Поехали, — и перешла в чистую форму.

Даниль последовал ее примеру. Профессорша оставила тело «на привязи», не уничтожив его и даже обрубив не все нити сцепки: отчего-то ей не нравилось убивать свою плоть, и делала она это редко, только по насущной необходимости. Сергиевский решил поступить так же, как Ворона; правда, ему с непривычки пришлось уложить бессознательную тушку на ковер — держать ее стоячей было неудобно и отвлекало от дела.

Вокруг ничего не изменилось. По мощи излучения ауры Воронецкая не уступала Ящеру; не только сама она, но весь кабинет сохранял в тонком мире иллюзорную форму. Казенная трехрожковая люстра, обои и шторы, кресла и стеллажи, стол с компьютером, стол с оргтехникой… только ярче засияли под потолком светящиеся облачка, да цветы в горшках явили стихийную сущность богини природы. Сергиевский быстро зачистил пространство, вытеснив слабые отголоски чужих биополей, и пришиб на всякий случай безвинные цветы: богиня все равно восстановится позже, почуяв ласковую мысль владелицы кабинета.

Потом он перевел взгляд на пациентку.

И остолбенел.

Даниль видел души, которые принимали для реинкарнации только человекообразные обезьяны. Видел души, срок жизни которых близился к концу: при следующей попытке перерождения их ждал распад. Видел души в реакторах энергостанций.

Такого он не видел никогда.

Ее точно ели черви. Тонкое тело казалось изъязвленным, его испещряли каверны, заполненные какой-то чуждой, лоснящейся, гнилой с виду субстанцией. Первый, второй, третий слои биополя, энергопроводящий контур, карма базисная и надстроечная, структуры памяти и мышления… Горло пережимало от жуткого зрелища: органы тонкого тела, в отличие от органов плотного не имевшие четких границ, у женщины словно перемешивались, как в миксере на медленной скорости, и червоточины пронизали их насквозь…

— Мля, — прошептал Даниль, забыв о присутствии Вороны. — Ой, мля… что это?!

— Ты знаешь, Даня, — сказала Алиса. — Ты ведь об этом пишешь.

Даже стыд, который должен был заполнить его доверху при этих словах, и тот отступил перед ужасом.

— Это… — с дрожью сглотнул Даниль, — это так выглядит? Я… не знал. Я… еще к аналитической части не…

Ворона тихо вздохнула.

Он готов был провалиться сквозь землю — не оттого, что потерял самообладание медика, не сориентировался в теме собственной диссертации, а от этого позорного лепета.

Северорусская аномалия. Знаменитая, необъяснимая, представляющая исключительный научный интерес, при близком рассмотрении она оказалась непереносимо страшной — настолько страшной, что хотелось отвернуться, сбежать и забыть. «Возьми себя в руки! — молча выматерившись, приказал Даниль. — Ты, сука, на людей печати ставишь, чтоб их в топку пустили, и не мучаешься. Ворона оперирует. Учись, сука. Это наука, засунь свои эмоции куда поглубже…»

Сущности и энергии в тонком плане обладают цветами, но те не соответствуют цветам физического мира, и аналогии можно провести, лишь ориентируясь на накал, «температуру» применяемой силы. Вокруг Алисы Воронецкой пространство вспыхнуло серебряно-белым. Все процессы в тонком теле Нади остановились, а к Данилю вернулось хладнокровие.

— Держи ее здесь! — велела Ворона, и он понял, наконец, зачем ей понадобился ассистент. Искалеченная женщина хотела уйти в перерождение, надеясь, что новое тело излечит ее. Сергиевский еще не мог обосновать теоретически, но интуитивно уже понимал, что Надя обманывается. Распад продолжится, потому что…

Потому что «гнилостные» образования на ее тонком теле изначально ему не принадлежали. Они не имеют никакого отношения к карме. Женщина не повинна в их образовании. Это — «Северорусская аномалия тонкого плана, повлекшая за собой беспрецедентную деформацию механизма сансары, одной из следствий которой стало то, что часть свободных фрагментов тонких тел, из которых в нормальных условиях формируются молодые души, начала внедряться в души уже существующие, вызывая нарушения их структуры, распад еще при жизни физического тела и многочисленные кармасоматические болезни даже у людей с нормальным и легким уровнем затемнения кармы».

Наметка из начала третьей главы потом должна была пригодиться в автореферат. Даниль вспомнил ее и одновременно успокоился и устыдился, потому что писал, больше интересуясь причиной деформации и свойствами свободных фрагментов, а не методиками лечения пострадавших. «Блин, — подумалось ему, — я так в Ящера вырасту… теоретик хренов. А еще клятву Гиппократа давал…»

Воронецкая стремительно и ловко удаляла чуждые фрагменты, пользуясь чем-то вроде раскаленных игл-скальпелей, в которые собрала часть собственной тонкой энергии. Сергиевский наблюдал, удерживая душу при теле и осторожно пытаясь вернуть на место ее органы. Повреждения были чудовищные, невозможным казалось восстановить целостность без множественного протезирования, но Даниль готов был поручиться, что Ворона ни в чем не уступит Ящеру. Если тот способен полностью заменить человеку базисную карму, то и она сумеет запустить регенерацию любой пострадавшей области.

Он не помнил, сколько это продолжалось — отказало чувство времени. Поначалу было легко, потом Даниль поднапрягся и мобилизовал резервы, потом — держался из гордости и потому, что рядом, не покладая рук, работала Ворона, еще позже — вовсе непонятно на чем держался. Операция могла занять и час, и четыре, и восемь… но скорее, час или около, потому что, когда Ворона отдернула шторы, за окнами оказалось так же светло.

Сергиевский влез обратно в тело и лежал в нем трупом. Решительно не находилось сил подняться с ковра, но Даниль оправдывал себя тем, что не занимается хирургической практикой, а нет опыта — нет выносливости. Странно было видеть Ворону, двигавшуюся настолько медленно… Она зябко укуталась в шаль и задремала в своем кресле с высокой спинкой. «Встань, — укорил себя Даниль, — чайник включи, балда… хоть бутерброд принеси даме».

Надя спала. Злокачественная опухоль в нижней трети ее левого легкого начала рассасываться. Тонкое тело все еще выглядело страшновато, но безусловно намечалась положительная динамика.

— Ужас какой… — почти простонала Алиса.

Даниль мигом подхватился на ноги — откуда только силы взялись — подскочил к ней, вдавил кнопку чайника, стоявшего на столе рядом с ксероксом, открыл форточку, нажав на рычаг.

— В шкафу, — сказала Ворона.

— Что?

— В шкафу… справа от двери… половина торта еще осталась… кушай.

Сергиевский нашел коробку, горсть чайных пакетиков и большую кружку. Ножа не было, и он нечаянно расплавил часть торта в жижу, резанув его энергетическим лезвием. Жижу Даниль беззастенчиво съел с пальцев, потому что на него все равно никто не смотрел, а есть хотелось страшно. «Психосоматика», — подумал он, облизывая руку. Тело-то валялось в холодке, а отнюдь не вкалывало.

— А ведь сколько их, — тихо сказала Ворона, когда он заваривал чай. — Я на одной выдохлась, а их десятки тысяч… Я ей память просмотрела. У нее маме семьдесят и сыну двадцать, и у обоих — рак… и у нее… ужас какой. Ей отказали в клинике, потому что такое… ты сам видел… с таким вообще мало кто справится, а она на бесплатный рекламный прием пришла. Она по телевизору видела репортаж про институт, и решила приехать…

Даниль смотрел на Воронецкую: ее маленькое лицо осунулось, кожа посерела, под глазами набухли мешки. Где-то внутри брезжило неистребимое глупое желание — сесть на пол у ее ног и положить голову на колени. Даже не обаяние — ровное излучение тепла, осязаемого лишь душой. Младенческие, бессвязные рождались мысли: «Какая вы хорошая, Алиса Викторовна…»

Ворона открыла глаза.

— Никто не знает, что это такое, — беспомощно сказала она. Вздохнула: — Спасибо, Даня… ты вторую кружку возьми, там еще две на шкафу стоит, ты не увидел… а твои дела продвигаются? Гипотезы уже есть?

Отступившая было усталость нахлынула с новой силой. Даниль присел на край стола, борясь с головокружением.

— Имел место контакт с одной из вероятностных Вселенных, — сказал он. — Точки совместились, как при перемещении. Вульгарно выражаясь, два параллельных мира зацепились друг за друга. Это часто происходит, но контакт длится доли секунды, а в тот момент он продолжался несколько часов, и был громадный разрыв пространства. За это время сюда успели пройти стфари. Можно было бы подозревать их, но у них наука на уровне начала двадцатого века, в сельской местности и электричества-то нет, не то что чего-нибудь этакого…

— В общем, не знаешь, — грустно и необидно заключила Алиса. — Никак не тянут стфари на причину, Даня…

— Следствие, — покорно согласился он.

Ворона помолчала, по-птичьи склонив голову к плечу.

— Что-то мне говорит, что и не следствие даже, — пробормотала она. — Так… побочный эффект…

— Ой-ёох!

Даниль вздрогнул от неожиданности и круглыми глазами уставился на проснувшуюся Надю.

— Да налей третью кружку! — засмеялась Алиса, подергав его за рубашку, и обернулась к женщине: — Не волнуйтесь, Надя. Сейчас все хорошо.

— Что это я, — пролепетала та, подымаясь и оглядываясь, — заснула, что ли…

— Вы были очень больны, — мягко объяснила Воронецкая. — Я врач и не могла оставить вас без помощи. Теперь вы еще не совсем здоровы, но скоро выздоровеете.

— Алиса Викторовна!.. — в голосе Нади прорезались прежние безумные нотки. — Что же… как же… я же…

— Не волнуйтесь. Я слушаю. — Ворона откинулась на спинку кресла, сплела пальцы в замок. — Выпейте чаю.

— Я же, — чуть не плача, прошептала женщина, безропотно принимая в ладони чашку, — совсем не о том приехала…

— Я знаю, — кивнула Ворона и доверительно сказала. — Тут, в институте, никого не лечат. У нас есть особая охрана… как бы это сказать — особые духи. Если посторонний человек пытается проникнуть сюда, чтобы просить чудесного исцеления или предлагать деньги — его не пустят. Вас пустили. Теперь я готова вас выслушать. Я просто не могла вас оставить в таком состоянии.

— Я вас по телевизору видела, — растерянно проговорила Надя.

— Я знаю. Сядьте, что же вы…

Она послушно села и сложила руки на коленях.

Даниль выпрямился рядом с креслом Вороны, чувствуя себя кем-то вроде придворного при королеве: это было немного пафосно, но забавно.

— Вы ведь из самых главных, — робко сказала Надя. Воронецкая ласково засмеялась:

— Ну, можно и так сказать.

— Алиса Викторовна… — прошептала женщина, собираясь с духом. — Что ж это творится? Мне медсестричка про аномалию рассказала. Ровно Чернобыль какой… а никто и не чешется. Ни предупредить людей, ни вывезти. Что ж это — мы помирай, а всем все равно?

«Слишком большая территория поражена, — подумал аспирант. — Эвакуировать невозможно физически. Предпочитают держать в тайне, чтобы избежать паники среди населения». Перед глазами мелькнули столбцы таблиц, статистика, сведенная к числам и коэффициентам… теория давала пищу для ума и почву для исследований, а живой человек сидел на краешке кресла, ломая распухшие, огрубелые от работы пальцы, и глотал слезы.

Ворона опустила лицо.

— Алиса Викторовна! — Надя подалась вперед. — Пусть сделают что-нибудь! Вы же… кого же просить?..

Ответа ей не было.

Сергиевский закусил губу. Даже если его исследование увенчается успехом, натолкнуться на решение проблемы он сможет лишь чудом. Единственная надежда — на авось, на то, что со временем аномалия рассосется сама, как раковая опухоль в легком Нади…

Опухоль. Сама. Аспирант вскинулся. Здесь не было идеи, даже мысли оформленной не было, но случайная ассоциация показалась исходной точкой для рассуждения. Раковые клетки оставят плоть потому, что Ворона вылечила тонкое тело; как исправить деформацию механизма сансары? Что было сломано? Какие настройки сбились?..

Было — сломано?..

Даниль напряженно уставился в пол: дальше мысль не шла.

— Надежда Ивановна, — сказала Ворона, не поднимая глаз, — боюсь, что вы правы. Вы пришли по адресу — подобными вещами занимаются только здесь. Но мы еще недостаточно знаем и умеем, чтобы помочь. Я обещаю сделать все, что в моих силах.

— Алиса Викторовна…

— Не отчаивайтесь, — едва слышно проговорила та, кинув на просительницу единственный взгляд. — Уезжайте с семьей к тетке, как собирались. Я не могу помочь вашим родственникам, но я высветлю вам карму, насколько это возможно. Какое-то время вы будете очень удачливой. Купите лотерейный билет. Никому ничего не рассказывайте.

Надя быстро закивала, расширив глаза.

— Скажете, что вас не пустили в двери, — продолжала Воронецкая. — Вы поняли?

— Да… да, конечно! — горячо сказала Надя.

Губы Вороны сжались в ниточку. Даниль выгнул бровь. Надя понимала, какой великий подарок достался ей только что, и крепло, крепло в ее душе яростное нежелание делиться. Это была часть человеческой природы, Алиса понимала Надю и ничуть не осуждала ее, больше того, сама приказывала ей молчать, чтобы избегнуть проблем, и все-таки…

— Чем хуже вы будете относиться к окружающим, тем быстрее ваша карма вновь затемнится, — суховато сказала Алиса. — Не злорадствуйте, Надя… Всего вам хорошего. Идите.

Та аккуратно поставила на стол полную чашку.

— Алиса Викторовна, — сказала, словно не могла упустить шанса еще раз повторить имя-заклятие перед его носительницей. — Вам спасибо от всего сердца! Ох… — она внезапно потупилась, — подарочка-то я не при…

— Идите, Надя.

— Спасибо, Алиса Викторовна! Храни вас Господь!

Она, торопясь, скрылась за дверью; оба кармахирурга, доктор и аспирант, некоторое время молчали, не глядя друг на друга. Наконец, Ворона тяжело вздохнула и сказала:

— И так всегда.

— Как?

Ворона беспомощно моргнула и подняла брови жалобным домиком.

— Увижу кого-нибудь такого и ввяжусь в историю. Но я не могла ее оставить, Даниль! — точно оправдываясь, воскликнула она внезапно, — ты же сам видел, какой там был ужас!

Сергиевский открыл рот, желая как-нибудь ободрить растерянную Алису Викторовну, но та уже пришла в себя и говорила, как всегда, очень быстро — слова не вставишь.

— Эрик Юрьевич бы сказал, что у нас тут не НииЧаВо, счастьем человеческим никто не занимается — и все, вопрос исчерпан, а я вот…

— А у нас вы занимаетесь, — вставил Даниль, расплывшись в улыбке: щебечущая Ворона его умиляла.

Воронецкая грустно засмеялась.

— Меня разжалобить легко, — сказала она, — вот и все, а толку-то? Одна такая вот пришла, я перепугалась, тебя схватила, срочную операцию… а их десять тысяч! И новые все время заболевают! И перерождаются с этим!.. И непонятно, что делать, даже кто делать должен — непонятно. Вот проблема-то из проблем — кто должен, если никто не должен…

Она была тетка суматошная и часто из-за чего-нибудь впадала в ужас, а тогда начинала говорить вдвое быстрее, чем обычно, суетиться и паниковать. Даниль ловил себя на желании сгрести ее в охапку, прижать к себе и побаюкать — чтобы перестала тараторить, хлопать глазищами, успокоилась. Ворона годилась ему в матери; он бы рад был считать свои к ней чувства сыновними, но Алиса казалась такой маленькой, хрупкой, нежной и бестолковой… да и выглядела, откровенно говоря, даже не на тридцать. Странная женщина. Пересоздавая тело, легче легкого исправить его недостатки — хотя бы искривленный позвоночник, хотя бы неодинаково вычерченные брови! — но она ограничивалась молодостью, не желая становиться красавицей.

— Беда! — сделала вывод Ворона и, наконец, замолкла. Положила ногу на ногу, начала задумчиво сощипывать со своих черных брючек приставший к ним где-то белый пух. Даниль смотрел на нее, как завороженный. Лаковое тулово сапожка, острый металлический каблук, блестящие пряжки… двадцать лет разницы в возрасте. «Почему Ворона не Анька? — печально подумал он, — почему Анька не Ворона? Влюбиться по-человечески не в кого…» Вместе с тем некой, сохранявшей трезвость частью сознания он понимал, что чувства эти — не более чем светлое наваждение Вороны, безобидное, как аромат духов. От иллюзии легко избавиться, достаточно простого желания, а стоит выйти за дверь, она исчезнет сама, не оставив ни разочарования, ни тоски. Но избавляться не хотелось: человек любит нечасто, и настоящее чувство болезненно, а в Алисином наваждении не было боли. Такая вот диетическая любовь…

И вспомнился портрет, подаренный Аннаэр: непомерно огромный карандашный рисунок с непохожей на себя Вороной, танцующей среди трав и ветвей. Гениальный Лаунхоффер гениален во всем, вот только он не из тех людей, какие поддаются наваждениям…

— Эрика бы надо спросить, — вздохнула Ворона, и Даниль сморгнул. — Он-то наверняка знает, что можно сделать, а если не знает, то выяснит.

Помолчала, поглядывая по сторонам, а потом жалобно сказала:

— Но он такой противный мужик!

И потупилась. Даниль всегда знал, что Ворона прекрасна, но тут просто растаял.

— Опять морду кирпичом сделает… — проворчала Алиса. — «Что вы пристаете с ерундой какой-то, я мировые проблемы решаю, думаю, как дальше жить, не мешайте мне работать». Работает он! Пять лет назад, когда разрыв этот случился… вас-то, студентов, не стали трогать, а такой шум был! В отделе мониторинга тревога, все Минтэнерго на ушах стоит, МЧС подняли, чуть ли не армию подняли — большой привет, под Тверью тридцать тысяч человек в онучах, как из прошлого вылезли, лес рубят и ни на одном языке не понимают… Андрей Анатольевич туда-сюда мечется, Лильяна тоже, даже Гена, он тогда только приехал… Прибегаю я к Эрику, а он сидит и эльфов рисует!

Воронецкая возмущенно зафыркала и замотала головой.

— Ничего его не касается, — сказала обиженно.

И вгрызлась в торт.

Взгляд Даниля рассеянно бродил по потолку. Наваждение Вороны, кроме сладкого переживания нежности, имело и другую сторону — рядом с нею удивительно быстро и ясно думалось, приходили толковые идеи, неожиданно отыскивались решения старых проблем. Сергиевского почти мучило предощущение инсайта. Вот-вот мелькнет мысль, явится отправная точка, и станет понятно, что происходит, что делать дальше — но нет, нет, мозг работает вхолостую, зря пропадает искра…

— Алиса Викторовна, — сказал он почти бездумно, — а кто выписывает пропуски в отдел мониторинга?

— Никто не выписывает. Там та же система, что на входе. Если тебе надо по делу — войдешь, если просто так… а зачем тебе? Ты что-то придумал?

— Да нет, — Даниль уставился на игрушечную бабочку, приклеенную к оконному стеклу. — Мне просто так. На данные посмотреть. Вдруг что в голову придет?

— А-а, — кивнула Ворона, — да, так бывает… А давай, я тебя проведу?

Аспирант уставился на нее в некоторой растерянности. Предложение было заманчивое, но он действительно не знал, что забыл в отделе мониторинга, принимать помощь Алисы Викторовны ради одной забавы казалось неловко.

— А… промямлил он. — А вы… как пройдете…

Она рассмеялась:

— А я просто так пройду, — и заговорщицки подмигнула.

Отдел мониторинга не имел отношения к педагогическому процессу и, строго говоря, вообще не был частью института. Спутники, передававшие сюда данные о состоянии тонкого плана, принадлежали министерству тонкой энергетики; Даниль не знал, какую степень секретности присвоили этой информации, но общедоступной она не была точно. Отдел находился в подвале правого флигеля, напротив берлоги Ящера, и, шагая по первому этажу, аспирант увидел окна лабораторий. Институту тонкого тела даже в черные девяностые не приходилось сдавать помещения, да и предприятие было слишком серьезное, чтобы ютиться на арендованных площадях. Причина, по которой Минтэнерго вынесло сюда отдел мониторинга, была проста, хоть и небанальна: специалисты, способные всесторонне проанализировать данные сканирования и сделать из них выводы, имелись только в МГИТТ.

В качестве арендной платы министерство разрешало использовать дорогостоящую аппаратуру в научных целях.

— Ну, Эрик, — улыбаясь, пробормотала Ворона себе под нос, — если ты заменил стража, тебе не жить…

Тяжелая металлическая дверь напоминала лифтовую; лифт за ней и обнаружился, но как Алиса его вызвала, Сергиевский не понял. Шел лифт не более пяти секунд, а открывшийся взору ярко освещенный коридор, отделанный деревянными панелями, показался почти уютным. Аспирант не бывал здесь прежде и с любопытством озирался.

Когда под потолком захлопали крылья, на ум сразу пришел ястреб Лаунхоффера: других птиц в институте Даниль не встречал. Вспомнился плосколицый жрец, просивший Охотника; функцию выданного взамен пернатого Сергиевский так и не смог распознать. Сейчас его куда больше интересовало то, что должно было интересовать уже второй год — Северорусская аномалия, и игры Ящера не представлялись такими уж занимательными. Инфернальный полтергейст Лаунхоффера — не более чем театр кукол, и кому есть дело до кукол, когда речь заходит о людях.

Явился же им навстречу вовсе не ястреб.

— Ого, — сказал Даниль. — Ворона!

— Ворона тут я, — строго сообщила Алиса Викторовна, отчего Сергиевский сначала прыснул, а потом смутился мало не до румянца. — А это ворон!

Большая черная птица уселась ей на плечо; плечо у Вороны было узенькое, сиделось на нем неудобно, но у крылатого на этот счет имелись какие-то свои соображения, и искать более подходящий насест он явно не собирался. Алиса ласково приложила ладонь к антрацитовому крылу.

— Добрый день, — сказала она ворону. — Не скучно тут одному сидеть?

— Кхе, — ответил тот, переступив лапами.

Воронецкая захихикала, как девчонка.

— Прямо ведьмой какой-то себя чувствую. Тетка с вороном, ужас что такое… еще шляпа нужна, ну, с острым верхом такая…

Даниль смотрел-смотрел на эту парочку, точно явившуюся из какого-нибудь мультфильма, а потом разинул рот и неверяще помотал головой, едва не вслух воскликнув: «Четыре!»

Ворон тоже был экспонатом.

Не то чтобы обнаружить здесь тварь из адского зверинца было неожиданностью — отдел мониторинга требует охраны посерьезнее, чем та, что дежурит по периметру института, создать духа-сторожа может любой преподаватель-специалист, и почему бы не сделать этого Лаунхофферу. Но ворон, в отличие от прочей виданной Данилем искусственной живности, не тешил хозяйский взгляд, а работал, занимался делом, и значит, можно было проанализировать его устройство и определить цель создания…

— Пойдем, Даня, — сказала Алиса, — я тебе центр наблюдения покажу. А потом домой пойду, уж извини, я и так жуть как задержалась, уже вечер скоро, а у меня дел полно…

Сергиевский только кивнул в ответ; он разглядывал ворона.

…Институт тонкого тела — сам по себе крепость. Мысль, на первый взгляд, идиотская, но стоит вообразить, что кому-то взбрело в голову прорываться в это здание силой или пытаться проникнуть тайно — и без долгих размышлений становится ясно, что успехом затея не увенчается. Обычная кованая решетка, видимая в плотном мире, означает в тонком непроницаемую пленку отторжения. Никто не войдет сюда без зова или без дела, потому что просто забудет, отчего родилось в нем такое желание. Курсе на третьем Даниль тренировки ради изучал охранные системы, спроектированные Ларионовым для защиты от жаждущих бесплатного чуда: кто-то из жаждущих терял часть памяти и ориентиры в пространстве, кто-то зарабатывал временную паранойю и летел проверять, выключен ли дома утюг, кто-то, наоборот, обретал неведомую прежде трезвость мысли и сам понимал, что явился зря.

Во рону надлежало оберегать отдел мониторинга не от коварных заграничных шпионов и тому подобных злодейских сил, а от студентов самого МГИТТ, пьяных пивом и всемогуществом.

Это было куда сложнее.

Даниль возблагодарил случай за то, что в пору безбашенности сюда не сунулся. Чем могло грозить столкновение с охранной системой Лаунхоффера, аспирант еще не разобрался, но сама система внушала благоговение перед конструктором. Дурак — устройство высокой пробойной силы, и разобраться с лифтом смог бы любой студент, находящийся в ладах с собственной внутренней энергией. А то и разбираться не стал бы, рванув в подвал через тонкий план.

Ворон сидел на плече маленькой профессорши и, кажется, задремывал от удовольствия; та кончиками пальцев поглаживала его блестящие перья. Даниль уставился на ее руку — маленькую, с младенчески тонкими, коротко обрезанными ногтями.

…Одновременно ворон был подвалом флигеля; и одновременно же — отдельной вселенной, ограниченной подвалом, даже не целым подвалом, лишь несколькими ярко освещенными коридорами, в которых там и здесь темнели провалы запертых, безнадежно запертых и никуда не ведущих дверей. Бесконечное множество подвалов во всех вероятностных мирах, беспредельная паутина коридоров с неоткрывающимися дверьми… смахивало на зримое воплощение отчаяния. Банька с пауками. Незавидная участь — заблудиться в сознании искусственной птицы. Конечно, беднягу бы нашли и освободили, но взаимоотношения со временем у ворона тоже были своеобразные, и сколько прошло бы по субъективному восприятию жертвы, а также чем все это кончилось для ее психики…

«Ящер — садист», — подумал Даниль и поежился. Он даже сейчас не чувствовал уверенности в том, что сумел бы вырваться из ловушки самостоятельно.

— Та дверь — подсобка, — по-хозяйски журчала Ворона, — за той, как написано, энергостанция, она на тонком топливе, от нее весь институт запитан, топливный элемент зарядили еще когда тут все строили, его на одно здание на тыщу лет хватить должно… Вот, тебе сюда.

…Она проходила насквозь. Адская птица сидела у нее на плече и радовалась ей; для Алисы противоестественно распространенное сознание ворона не было иллюзией, хотя не было, конечно, и непреодолимой преградой. С каждым шагом она как будто распахивала его, отводила в сторону — не брезгливо, как отводят пелены паутины, а почти с удовольствием, точно занавеси из тонкого шелка…

— Спасибо… Алиса Викторовна, — проговорил Даниль, оглядывая залу. — А этот… вещий птиц меня выпустит?

Она залилась смехом:

— Ну, коли впустил!

Ворон хрипло каркнул и, шумно хлопая крыльями, перелетел с ее плеча на один из выключенных мониторов.

— Он, кстати, не столько страж, — сказала она, — сколько хранитель информации, аналитик и прогнозист. Так что да, и правда вещий. Если что спросить надо будет, прямо у него спрашивай. Он тут все знает, что к чему! Ну, пока!..

Аспирант не успел ответить — пока он открывал рот, Алиса развернулась, крылато плеснув черной шалью, помахала ему рукой и пропала, отправившись через совмещение точек куда-то к северо-востоку от института. Точнее Даниль определять не стал. Он с тяжким вздохом выдвинул стул и смахнул пыль с ближайшего монитора. Просторная, с низким потолком комната напоминала помещение постапокалиптического интернет-кафе, оставленного людьми ввиду падения поблизости нейтронной бомбы. Ряды столов с компьютерами, офисные серые стулья, офисные же стеллажи, слой пыли повсюду. Для художественной цельности картине не хватало скелета или двух. Впрочем, их с успехом заменял живой, хоть и искусственный ворон — говорят, аналитик и прогнозист…

Птица смотрела холодно и внимательно.

— Чего уставился, невермор? — беззлобно проворчал Даниль. — Слышь, ты в курсе, какие в Чили существуют города?

Он был готов к тому, что ворон Лаунхоффера заговорит, но тот не издал ни звука и даже не шевельнулся.

— Ладно, — согласился аспирант. — Как хоть включается это все?..

Ворон отвернулся. Сергиевский понял это в том смысле, что не уметь включить компьютер может только клинический идиот, и был прав. В отличие от мистического лифта, все положенные кнопки тут имелись. Пока компьютер грузился, Даниль развлекался мыслями о том, знают ли в Минтэнерго, как выглядит их отдел мониторинга и кто в нем работает, придя к выводу, что даже и узнай министр об этом, возражать бы не стал. Функцию свою отдел наверняка выполняет, а требовать порядка и дисциплины от такого заведения, как МГИТТ… как ни крути, но даже у министров есть карма.

Программа-карта запустилась сама, вместе с операционной системой: «Parafizika Map 2.89», дикое сочетание транслита и английского. Писали программу люди, не интересовавшиеся дизайном и общей дружественностью интерфейса, и от одного вида карт в восьмицветном режиме, каких-то жутких окошек с текстом и бесчисленных неясного назначения меню Данилю остро захотелось спать, есть и домой. Идти куда-то вместе с Алисой было так приятно, что он дошел бы, наверно, до Северного полюса, но Ворона убыла восвояси, забрав и нежное наваждение, и необыкновенную ясность мысли.

Аспирант Сергиевский вновь ощутил, насколько он не любит работать.

— Ох-х… что ж я маленьким не сдох… и где здесь что? — пробормотал Даниль, погружаясь в изучение окошек.

Ворон хлопнул крыльями где-то под потолком и приземлился на спинку стула по соседству.

— А-а, это вот просто физическая карта… это плотность населения… это плотность свободных фрагментов… это хрень какая-то… это схема сансары… блин, как это увеличить?! Нихрена не разберешь!..

Ворон скакнул на стол и резко — показалось, даже с некоторым презрением — отодвинул башкой данилеву руку. Потом ткнул клювом в клавишу.

— Япона мать… — выдохнул аспирант, когда отдел мониторинга принял свой истинный облик.

Вещи не изменились — изменился тонкий план. Перед пустой стеной вспыхнул гигантский бесплотный дисплей, на котором высветилась карта. Местный сервер работал с невообразимой скоростью, потому что существовал только в тонком плане и был, разумеется, квантовым.

Даниль быстро разобрался, как вывести на стенном экране карту аномалии. Увеличение можно было довести до того, что становился виден не то что каждый район — каждая душа. «До чего дошел прогресс, — ухмыльнулся Сергиевский, разглядывая картину, — до невиданных чудес…» Любовался он недолго, и скоро вернулся к представлению северной части Русской равнины. Яснее всего аномалия выделялась на карте плотности. Чем-то похожие на нее темные области имелись там, где когда-то обитали вымершие племена, а теперь было пусто; конгломерат национальной ментальности таял столетиями, как и складывался, и потому удерживал возле себя остатки распавшихся душ людей и антропогенных богов. Но то были слабо заметные серые облачка, а аномалия выделялась на карте колодцем бурлящей тьмы.

Смотреть было интересно; понять — невозможно, тем более, Даниль и не представлял, что должен понять.

— А эта хрень что показывает? — безнадежно спросил он у ворона.

Ответом был очередной удар клювом по клавише. Карта «хрени» раскинулась на стене. Над нею, у самого потолка, горело название.

«Матьземля, Неботец: анатомия стихийных божеств над Российской Федерацией».

— Ух ты… — невольно уронил Даниль.

Аномалия сансары соответствовала беспрецедентному истончению плоти великой богини; границы совпадали настолько точно, что в этом не могло быть сомнений. Понять, как одно связано с другим, и до разгадки останется всего ничего…

— Блин, — сказал аспирант. Теологию он в свое время сдал автоматом и погружаться в ее изучение не имел ни малейшего желания. — Да еще и стихийные, чтоб их… — пришла было мысль спросить Егора из Анькиной клиники, но тут же вспомнилось, что Егор — жрец, и насчет анатомии Матьземли его просветить не сможет.

Клац!

Даниль еле отдернул руку. Ворон поднял башку и уставился на экран.

«Северорусская аномалия» — всплыла подпись на карте. Потом от темного облака аномалии протянулись в стороны едва заметные нити. «Метастазы». Поясняющий текст выскочил в окне уже на обычном мониторе перед данилевым носом: «Случаи заболевания Х преимущественно сконцентрированы на территории, обозначенной как «Северорусская аномалия». Однако спорадически аналогичные случаи имеют место и вне данной условной области. Динамика сансары демонстрирует стабильность границ аномалии, но…»

Дальше аспирант не читал.

Он смотрел на картинку.

Простая картинка, обычная, знакомая. Будто кто-то кинул камнем в окно и пробил в стекле дырку — но оно не осыпалось осколками, а просто дало трещины. Неровные, изломанные, во все стороны… трещины в Матьземле.

Даниль облизнул сухие губы.

— Это не опухоль, — сказал он тихо, не отрывая взгляда от монитора. — Это рана.

Ворон каркнул.

И аспирант вспомнил, что Гена так и не ответил на его последний вопрос.