"Радужные анаграммы" - читать интересную книгу автора (Хованская Ольга Сергеевна)

Глава II

10 июня

Я коллекционирую карандаши.

Особую нежность я испытываю к старинным итальянским карандашам IV-века, к которым, быть может, более восьми веков назад прикасались пальцы великих мастеров Возрождения. Карандаши сделаны из черного глинистого сланца и из порошка жженой кости, скрепленного растительным клеем. Они хранятся у меня дома в герметичных футлярах. Жена заказала эти футляры несколько лет назад в Токио вместе с набором специальных ножей для заточки деревянных карандашей — на работе я использую деревянные карандаши из настоящего кедра, с узорной стальной окантовкой. После напряженного рабочего дня, а последнее время таких эмоционально тяжелых дней становится все больше и больше, эти ребристые кусочки дерева действуют на меня успокаивающе. Я не променяю их ни на какие современные электронные ручки, массовые, безликие, мертвые. Деревянный карандаш ценен тем, что его можно собственноручно затачивать, чувствуя пальцами тепло настоящего дерева. А уж токийские футляры из кожи — ручная работа известного мастера Асакавы — вообще выше всяких похвал.

Гарольд надо мной издевается, говорит, что я развожу канцелярщину и что мне прямая дорога в кабинет начальства, желательно на смену заведующему Главной Лаборатории профессору Йозефу Аушвицу Биркенау. Он давно мозолит глаза не только Гарольду. Я же в заточке карандашей, в этой незамысловатой школьной процедуре, усматриваю некое медитативное почти мистическое действо, сродни которому испытывали самураи, приводя в порядок свое оружие. Только нельзя говорить об этом Гарольду, иначе его дружеским, но колким издевкам не будет конца — пусть уж лучше он придерживается своей «канцелярской» версии. Кто знает, может быть, лет через двадцать, окончательно устав от науки и преподавания, я и стану неплохим администратором или, скорее всего, просто историком науки.

Пока, правда, что-то не тянет.

Огонек любопытства к познанию окружающего мира все еще теплится во мне, все-таки, несмотря ни на что, сказывается единственная в своем роде российская научная школа. Хотя огоньку этому далеко до ревущего пламени Гарольда. Но таких людей, как Гарольд, вообще должно быть немного, человечество не выдержит таких проявлений бешеного фанатичного энтузиазма. Тем более энтузиазма в чистой науке. Гарольда мало заботит, как человечество воспользуется плодами научных открытий, его интересует только истина, истина в последней инстанции и ничего кроме нее.

Должна же, в конце концов, кого-то «истина» интересовать, а то наш институт в последнее время погряз в сплошных интригах. Может, это есть нормальное состояние сообщества людей, вынужденных регулярно встречаться и работать под одной крышей?

Не далее как год назад несколько сотрудников отдела квантовой топологии, пользуясь покровительством Заведующего Главной Лаборатории, заставили уйти в отставку профессора Эрли Бенсельвана, чудного безобидного старика. Вот уже на протяжении двадцати пяти лет Эрли читал студентам курс лекций по «черным ящикам». Думаю, скандал был связан с какой-то развившейся в последнее время странной патологической нетерпимостью Биркенау к теме Бенсельвана. Я был на этом заседании Ученого Совета. Бенсельван пытался оправдаться, говорил что-то о пользе для студентов и об уникальности своего курса, но что мог поделать тихий старческий голос против двух-трех горластых молодых сотрудников, оравших о консервативности и старомодности его методов. Они элементарно переорали старика. Гарольд, единственная, пожалуй, весомая оппозиция заведующему, был тогда в больнице, у него часто бывали проблемы с сосудами головного мозга — работал, мерзавец, сутками, тогда как раз открыли гравитационные волны, обрабатывали данные по пульсарам. Не мог посадить за обработку кого-нибудь другого! Все ему надо самому! Ученый Совет намеренно организовали в отсутствии Гарольда, уж Биркенау постарался. А потом было слишком поздно, Эрли не смог оправиться от потрясения, старик жил одиноко и единственное, что у него было в жизни — это работа в институте. Через месяц его не стало. А Эрли был первым учителем Гарольда. Стоит ли говорить, что после этого отношения между Йозефом Аушвицем Биркенау и отделом квантовой топологии с одной стороны и Гарольдом и его ребятами с другой накалились до предела?

Не так-то уж и много ребят у Гарольда в отделе. Рутинную работу он обычно спихивает на меня… если это не обработка пульсаров, конечно. Уж очень у него неуживчивый характер. К его резким выходкам не каждый может привыкнуть, разве что я, его старый институтский приятель. Для меня до сих пор осталось загадкой, как он смог стать заведующим нашим отделом космологии, одним из десяти, входящих в Главную Лабораторию Института Космических Исследований, при таком характере и при более чем прохладном к нему отношении самого Биркенау. А ведь они с Биркенау даже когда-то вместе работали. Думаю, что моего друга оценил, наконец, по достоинству Верховный Директорат. Биркенау не смог помешать его назначению, но в его власти оказалось не позволить Гарольду защитить докторскую диссертацию.

…Зеленая лампа мягко отражалась в полированной крышке стола. В жаркий июньский полдень в занавешенном темными шторами отделе мне было прохладно и уютно. Мысли текли неторопливо. Рука сама рисовала на листе бумаги маленькие треугольнички и кубики.

Было тихо и безлюдно. Моя соседка по столу, Анна Леонидовна Поправка, уехала сегодня на наблюдения. Лет двадцать назад она энергично внедряла релятивизм в консервативные задачи небесной механики, за что Гарольд прозвал ее «релятивистской поправкой». Это прозвище крепко затвердилось за ней. Теперь, когда Гарольд заходит ко мне, Анна Леонидовна краснеет и вздрагивает. Ей еще повезло — секретарша Биркенау, хрупкая блондинка Екатерина Павловна, благодаря моему другу именовалась исключительно Катькой Падловной.

Фиц пристроился около стола и, положив голову на мощные лапы, смотрел на меня. Когда пару лет назад возник вопрос, как бы назвать нелепого щенка овчарки, Гарольд отверг все принятые в таких случаях физико-математические термины. «Посмотрите на эту наглую морду, — безапелляционно заявил он, дернув за ухо пушистое существо, — это Фиц!» Собака довольно завиляла хвостом. Фиц не злой, но бесстрашно кидается на чужих, представляющих, по его мнению, опасность для вверенной ему территории с ее обитателями.

Уникальный объект, о котором столько сейчас говорят, открытый Гарольдом и итальянскими коллегами в неаполитанской обсерватории, мой друг назвал CSL-1, Cosmic String Lens 1.

Гарольд любит раздавать всем имена.

Космическая струна…

Поверхность стола — плоская, с этим никто спорить не будет, само понятие «плоскостности» на интуитивном уровне ясно каждому. Спросите у первого встречного, что значит «плоская поверхность», и он, не задумываясь, сделает несколько горизонтальных движений ладонью в воздухе, не потрудившись даже сформулировать словами свою мысль. Говоря математически, «плоская поверхность» означает, что на ней верна теорема Пифагора. Плоскую поверхность стола можно полностью, как скатертью, «замостить» нарисованными на нем прямоугольными треугольниками.

Наша Вселенная, вмещающая в себя нашу Солнечную Систему и все видимые нам звезды, звездные скопления и туманности, тоже плоская. Но трехмерно-плоская, в отличие от двумерно-плоской поверхности стола. «Плоскостность» Вселенной означает, что Вселенную, для удобства выделив в ней очень большой, но конечный объем, вмещающий в себя все наблюдаемое нами пространство, можно полностью «замостить» воображаемыми кубами — аналогами прямоугольных треугольников в двумерном пространстве.

Речь идет, разумеется, лишь о плоскостности нашей Вселенной в среднем. Согласно подтвержденной с высочайшей точностью теории относительности, любая масса, будь то планета, звезда или целая галактика, искривляет пространство, в которое «погружена». Чем больше масса — тем сильнее такое искривление пространства, подобно тому, снова пользуясь наглядным двумерным аналогом, как прогибается гибкая поверхность, если положить на нее тяжелую гирю. Пространство вблизи массивного тела уже не удастся «замостить» плотно прижатыми один к другому кубами, также как, например, искривленную поверхность шара нельзя покрыть прямоугольными треугольниками.

Однако если такие кубы вообразить достаточно большими, чтобы в них «поместились» целые скопления галактик, то Вселенная все-таки будет аккуратно и плотно ими «заставлена», что и будет показателем того, что она глобально плоская.

Конечно, это только наглядная интерпретация понятия «трехмерной плоскостности», а вовсе не примененный учеными метод доказательства этого факта. За математическим доказательством надо обращаться к Гарольду, если у него хватит терпения и найдется время объяснять такие с его точки зрения тривиальные вещи. Иногда мне кажется, что ему проще было бы доказать теорему Ферма, чем заниматься популярным изложением науки… Но я отвлекся.

Однако вполне возможно наша Вселенная имеет нетривиальную глобальную структуру, что ее пространственная геометрия сформирована одной или даже несколькими коническими поверхностями.

Дело в том, что, помимо планет, звезд всевозможных типов, пылевых облаков и галактик, в нашей Вселенной могут быть объекты принципиально другой структуры. Все известные объекты нашей Вселенной, сформированные из известных типов материи, под действием закона тяготения имеют структуры, близкие к сферически-симметричным. Однако возможны объекты, сформировавшиеся не из материи, а из складок пространства на тех ранних стадиях развития Вселенной, когда ее топология яростно кипела и бурлила, когда сменялись фазовые состояния пространства, подобно тому, как возникают пузыри новой, газообразной, фазы в кипящей воде. Но кипящая вода — это материя, а в ранней Вселенной кипело само пространство, тогда никакой материи еще не было, материя родилась позже, из энергии, вырвавшейся из этой скрученной сложнейшей геометрии пространства.

В ту далекую эпоху могли рождаться космические струны — складки пространства — которые к нашему времени растянулись вместе с экспоненциально раздувающейся Вселенной и теперь извиваются среди звезд и галактик тончайшими невидимыми змеями. Такая космическая струна ломает глобально-плоскую геометрию Вселенной и делает ее конической. Несколько космических струн превращают нашу Вселенную в некий сложный конгломерат таких пересекающихся конусов.

Нетривиальная топология на таких грандиозных масштабах — для кого-то это, наверное, звучит захватывающе!

Еще более удивительная идея создавать искривленное пространство на «человеческих» расстояниях, так чтобы это было видно, что называется, невооруженным глазом… Но вот это уже абсолютно нереально. Современная наука с фантастикой не играется. Современная наука, особенно космология, на мой взгляд, вещь довольно рутинная и где-то даже скучная.

Крупномасштабный эффект превращения плоской Вселенной в коническую, с сожалению, очень слаб и пока не поддается прямым наблюдениям. А может, и к счастью — так как-то спокойнее живется. Для меня теория космических струн, теория нетривиальной топологии нашей Вселенной, безусловно, красива, но, к сожалению, пока совершенно недоказуема. И мне, и очень многим другим не ясно, как эта теория, пусть даже и стопроцентно подтвержденная, повлияет на нашу реальную человеческую жизнь. Гарольд сказал бы, что я грубый материалист. Мой друг — наивный, но чертовски обаятельный романтик. Будьте к нему снисходительны. Он неисправимый романтик! Недаром он без ума от Неаполя… Подумаешь, Неаполь! На мой взгляд, Париж лучше, да и кого не спроси, всем Париж больше нравится.

Передо мной на столе стояла толстая свеча зеленоватого воска. Гарольд мне прошлой зимой привез из рождественского Неаполя. Я поднял руки, поместил новенький фитилек между ладонями. Вот бы его зажечь, просто подумав о маленьком дрожащем язычке огня. Такое скромное чудо реальнее, чем искривление пространства в земных лабораториях…

— Привет, Сашка! — гаркнул мне прямо в ухо Гарольд, сильно хлопнул ладонью по плечу, — что ты сидишь тут в темноте как филин? На улице такая погода — сказка!

Я вздрогнул и уронил карандаш. Гарольд дернул Фица за ухо. Тот проснулся и удивленно вытаращился. «У, морда наглая!» — сказал ему Гарольд. Фиц радостно замолотил хвостом по полу. Гарольд легонько пихнул его кулаком в бок.

— Лучше бы ты птицу принес, Сашка. Например, ворона — хотя где его сейчас достанешь?

— Вот черт! Откуда ты? У тебя же вроде конференция в Неаполе.

— Я только что с самолета! O, Napule, bel cita… Слушай, Сашка, в неаполитанской обсерватории Каподимонте все-таки сделали дополнительный снимок с лучшим разрешением. Ну, снимок участка неба с той гравитационной линзой. Сашка, если только это струна! Ты вообще знаешь, как с помощью эффекта гравитационного линзирования можно искать во Вселенной объекты из экзотической материи? Я имею в виду космические струны! Да ты вообще в курсе-то? Ладно, расскажу тебе, это становится все более сногсшибательно! Плесневеешь ты тут, мать…

— Вот бешеный, — я наклонился и безуспешно попытался нащупать карандаш в углу за книжной полкой, поставленной прямо на пол. Я неловко задел ее и мне на ногу обрушилась стопка пыльной бумаги, листы веером разлетелись во все стороны. Гарольд расхохотался.

— Хватит тут в пыли возиться, Сашка, пойдем обедать, потюсингурим, расскажешь мне институтские новости. А что «релятивистская поправка»? Опять укатила на наблюдения, бодрая женщина?

— Угу.

Гарольд жмурился от яркого июньского солнца и что-то мурлыкал себе под нос. На нем была легкая рубашка с широким отложным воротником. Сочного апельсинного цвета. По моему мнению, заведующему отделом можно было бы вести себя и солиднее.

Гарольд высокого роста, поджарый, очень подвижный. Его пронзительно-голубые глаза всегда как-то лихорадочно посверкивают. Они меняют цвет в зависимости от настроения, от голубовато-зеленого, в редкие минуты отдыха, до страшного темно-синего, когда он приходит в бешенство, что делает, кстати, довольно часто. Его волосы, хоть и коротко стриженные, вечно топорщатся в разные стороны, они служат «притчей во языцех» по всему институту. Они разного цвета. В основном Гарольд рыжий, особенно с правой стороны головы, левая же половина темно-русая, с отдельными каштановыми прядями. Мои регулярные предложения поправить мать-природу и покраситься как-нибудь однотонно всегда с негодованием отвергаются. «Что я, баба!?» — рявкает на меня Гарольд.

— Зря ты так радуешься и скачешь точно заяц на солнышке, — мрачно буркнул я, — знал бы ты, что тут у нас происходит.

— А что? — беспечно полюбопытствовал он, неудачно попытавшись изобразить несколько па из своей любимой «чаттануги чу чу». В легких сандалиях это было не удобно. Можно подумать, кроме «Серенады Солнечной Долины» больше нет образцов для подражания.

— Это все началось недели полторы назад. Может даже и раньше. По крайней мере, достигло таких размеров, что даже я, совершенно погруженный в лекции, семинары, зачеты, и кафедральную текучку понял, что что-то происходит. Что-то из ряда вон выходящее…

— Бе-е-едненький, — протянул Гарольд, — ле-е-екции читать приходится. А по короче нельзя?

— Да уж, должен же кто-то и лекции студентам читать, а то все остальные только высокой наукой и заняты.

— Да ладно, не дуйся, Сашка, просто эта гравитационная линза мне не дает покоя. Это такая линза, черт ее дери! Так что там все-таки случилось?

— Грубер защищает докторскую.

— О, Алоис дозрел! Да ни фига он не защитится. Последний вариант его диссертации назывался, кажется, «Окончательная топологическая модель ранней Вселенной». Прикинь, Сашка, «окончательная модель», а? Да любого оппонента стошнит. Зря я, наверное, пропустил его кандидатскую четыре года назад, я ведь тогда этот анекдот просто не воспринял всерьез.

Я отлично помнил этот «анекдот». Алоис ловко жонглировал понятиями, не давая при этом ни одного четкого определения, не выписывая уравнений. Как только я оказывался близок к пониманию происходящего, Алоис уже ускользал в смежную тему. «Скалярная теория не противоречит самой себе в рамках этой теории», «вакуум не сопротивляется движению», — изрекал Алоис. Гарольд откровенно ржал, демонстративно встречаясь глазами с Биркенау, научным руководителем Алоиса. Мне приходили на ум какие-то драконы, заглатывающие собственный хвост посреди равнодушного к их усилиям Вакуума. Наивный Гарольд был совершенно убежден, что этот парень моментально вылетит из института, вне зависимости от того, защитится он или нет.

— Боюсь, он все-таки защитится. Его официальным научным консультантом опять стал Заведующий Главной Лаборатории.

Гарольд помрачнел.

— Так-так, значит, Биркенау опять что-то затеял.

— Наш отдел всего лишь один из десяти, входящих в Главную Лабораторию, так что никто ничего не возразит — ни ты, ни тем более я. И это будет не очень-то хорошо, Гарольд.

— Зна-а-аем… Вот ведь проблем не было, думал, займусь спокойно новой темой с ребятами из неаполитанской обсерватории! Умеешь же ты изгадить настроение, Александр Константинович.

— Если Алоис защитится, то Биркенау этого «своего мальчика» приказом назначит тебе в отдел, математиком. Танака уволился уже почти месяц назад, и ты обязан закрыть вакансию до конца лета, а кого ты сейчас найдешь?

— Алоис, пешечка Биркенау, мать его… Если Алоис станет у меня математиком, то мне опять придется контактировать с нашим драгоценным заведующим. А я с таким трудом избавился от его работы над «черным ящиком» пять лет назад. Несмотря на то, что это была потрясающая тема моей предполагаемой докторской. Да черт с ней, с докторской… Помнишь, Саш, у Биркенау лет пять-семь назад вышли подряд несколько просто обалденных работ по моделированию биологических «черных ящиков»? Он работал в Японии. Это уже позже он почему-то проникся к «ящикам» необъяснимой ненавистью.

— Знаменитые «радужные анаграммы», конечно помню.

— Да, эти самые. Собственно, прочтя их, я бросил все свои дела с поляризацией реликтового излучения. Все-таки, Сашка, «черные ящики» — это моя любовь еще с институтских времен. А потом, когда мы поработали с Биркенау, я выяснил, что сам заведующий плохо понимал эти свои работы. И никто кроме меня этого почему-то не замечал. Правда наворочены они были до черта! Там сплошной функциональный анализ и высшая топология. Я, помню, обвинил Биркенау в плагиате и попросил предъявить настоящего автора.

— О, с тебя станется, — не выдержал я, — легко можешь такое ляпнуть.

— А что такое? — Гарольд удивленно вздернул рыжие брови, — на мой взгляд, в той ситуации это был совершенно естественный вопрос.

Я только тяжело вздохнул. И как это Гарольда до сих пор не выкинули из института? Видимо его ангел-хранитель сидит в самом Министерстве по Науке.

— Наверное, я все-таки был прав, — продолжал мой друг, — потому что Биркенау на скандал не пошел. Дело замяли, и теперь наш заведующий — признанный классик. Только, мать его, в рамку и на стенку! И все попытки это оспорить ни к чему не приведут. Биркенау всегда ставит мне палки в колеса… Да что говорить! Видимо, я у него как заноза в заднице.

— И еще есть одна проблема, Гарольд. Алоис Грубер Пёльцль не просто будет информировать своего начальника и покровителя обо всех наших делах, это-то как раз не самое страшное. Ты разве не знаешь — этот тип активно проповедует новый подход в структурной топологии пространства-времени, так называемый пертурбативный подход Льюиса-Пёльцля. В этом подходе первична его «единственно верная» теория, которая дополняется только малыми поправками, для подгона к реальным наблюдениям. Таким образом, возникнут проблемы с целым классом твоих непертурбативных моделей, разрабатываемых у нас в отделе. Запретить твои исследования напрямую Биркенау не может, но вот существенно усложнить тебе жизнь — это да. И это при том, что твой отдел сейчас законодатель мод у космологов. И зачем это надо Биркенау?

— Да ему наплевать на наш институт — ему главное «контролировать обстановку»! И контролировать меня, в частности. Все осторожничает, чертов деятель — это из-за него мы просрали четыре восьмиметровых телескопа на Паломаре, которые сейчас практически полностью принадлежат американцам! Вот что, Сашка, надо не дать Алоису защититься! Пусть я проморгал их авантюру с кандидатской, мне тогда на этого пацана наплевать было. Но к себе в отдел я этого сопляка не пущу!

— Ага, — усмехнулся я, — давай, разберись в тысячестраничном талмуде Алоиса, найди там фундаментальные ошибки и убеди в этом Ученый Совет! Я видел его работу — это очень тяжелый функциональный анализ. Нужен очень хороший математик, чтобы найти ошибку, если она вообще там есть.

— Есть! Не может быть верной эта галиматья!

— Извини, Гарольд, ты очень талантливый человек, но за оставшийся месяц ты ошибку и него не найдешь.

— Мерси за комплемант, всегда знал, что мой талант не проскочит мимо тебя незамеченным. Может, хоть морду Алоису набьем, а?

— Ну, еще что придумаешь!? — обозлился я.

— Зануда ты, Александр Константинович, — протянул Гарольд, по-мальчишески засунув руки в карманы, — и тон у тебя лекторский — аж тошнит. Со студентами наобщался, любитель молодежи?

— Не ерничай, Гарольд…

— Ну хорошо, — он неожиданно стал серьезным, — твои предложения?

— У меня есть на примете один математик, мне очень рекомендовал его отец Юрии Отса. Помнишь, этот педант, из отдела матстата? Невероятный педант, но он как лакмусовая бумажка на хороших специалистов. Если уж кого похвалит, значит, человек того стоит.

— Ну, и кого же рекомендовала твоя лакмусовая бумажка?

— Есть такой консультант лондонского Королевского Общества, аналога нашей Академии Наук, профессор Реджинальд Чарльз Этелинг де Краон.

— Ну?

— …то есть даже не академик, а их арбитр в разрешении спорных вопросов.

— Заплесневелый, выживший из ума, страшный как антихрист и дотошный как инквизитор англичанин? Или фамилия французская? Знаешь, Сашка, кого берут «консультантами» в Академию Наук? Да тех, которым уже под восемьдесят, которые не могут дойти к восьми утра на рабочее место, но которых до слез жалко так вот уволить. Вот и держат их за былые заслуги.

— Во всемирной математической энциклопедии сказано, что родился в Англии, в Лондоне. Кстати, он не сильно старше нас с тобой.

— Ага, вместе взятых, — хохотнул Гарольд.

— Я раздобыл номер его телефона, не уверен, правда, что это очень хорошая идея.

— Ага, значит, предлагаешь мне позвонить? Откуда у тебя номер-то, из энциклопедии?

— Уж если ему и звонить, то сделать это надо тебе, ты все-таки заведующий отделом, — я, не удержавшись, с неодобрением глянул на его ярко-оранжевую рубашку, — а номер мне Отс достал, у кого-то из начальников.

Гарольд надул щеки и взъерошил и без того лохматые волосы.

— А что, Сашка, действительно, давай ему прямо сейчас и позвоним. Пригласим его на эту чертову защиту в качестве независимого арбитра, регламент защиты это вполне допускает. А там будь что будет! Но все равно хоть какой-то шанс избавиться от Алоиса у нас появится. Если, конечно, твоему де Краону не под восемьдесят.

— С другой стороны, — рассудительно заметил я, — с какой это радости он согласится? Ведь явно намечается скандал, а люди такого ранга как этот де Краон скорее всего скандалов избегают.

— Попробовать-то можно, а? Может он любит поскандалить, не все же такие зануды как ты… ладно, ладно, не буду… какой-то ты обидчивый сегодня, Сашка. Кстати, сейчас как раз пришел последний весенний транш по моему гранту, и я смогу оплатить ему самолет. Из Лондона, наверное. Поселим его на недельку в трехкомнатный люкс с камином в новом профессорском корпусе за счет гранта. На меня там постоянно зарезервированы два номера как на зава. Познакомим его с какой-нибудь из твоих студенточек…. Есть же у тебя студенточки, а? Потом по летней Москве его покатаем, а то сидит там в этом своем Лондоне. Отличная мысль, Александр Константинович! Давай номер.

По своему обыкновению, легко перейдя от состояния крайнего раздражения к состоянию оптимистического энтузиазма, Гарольд достал телефон и стал набирать номер.

Гарольд включил громкую связь. Я механически стал считать гудки. Девять, десять, одиннадцать…

— А сколько сейчас времени в Лондоне? — запоздало спохватился я, — может, он спит?

— Два балла тебе за незнание часовых поясов, преподаватель называется! Он, может, не в Лондоне, номер-то может и… — начал Гарольд, но тут гудки прекратились, послышалось какое-то шуршание, и бесстрастный как автомат голос произнес:

— Pronto.

Гарольд на секунду замялся. Неаполитанский диалект, на котором он привык трепаться с коллегами из Каподимонте и орать на тамошних таксистов, все-таки от классического итальянского отличается довольно сильно. Итальянский Гарольд знал плохо и перешел на привычный английский.

— Могу я поговорить с профессором Реджинальдом Чарльзом Этелингом де Краоном, научным консультантом лондонского Королевского Общества?

На мой взгляд, как человека, в свое время окончившего профильную языковую школу, английский Гарольда был безупречен. Однако наш собеседник придерживался другого мнения.

— Можно просто Реджинальд. И можно по-русски, — меланхолично сообщили с другого конца провода.

— Спасибо, Реджинальд, — Гарольд искоса взглянул на меня, подавив смешок, — Вас беспокоит Гинти-Ганкель, заведующий отделом Космологии московского Института Космических Исследований. Я от своего имени хотел бы пригласить Вас как независимого эксперта на защиту докторской диссертации Алоиса Грубера Пельцля, которая состоится в нашем институте 10 июля.

Гарольд замолчал. В трубке тоже на несколько секунд воцарилось тишина. «Наверное, мы все-таки его разбудили», — подумал я.

— М-м-м… так Вы по поводу защиты диссертации? — в голосе прозвучало непонятное нам удивление.

— Да, — сказал Гарольд, и, подумав, добавил, — Вы — высококлассный специалист по квантовой топологии и функциональной теории гравитации, для нас было бы большой честью видеть Вас в нашем институте.

Быть может, это прозвучало несколько наигранно, но, по моему опыту, люди талантливые падки даже на грубую лесть, как актеры на овации. И я не ошибся. В трубке довольно хмыкнули:

— Спасибо. А что за диссертация?

— Тема диссертации — «Окончательная топологическая модель ранней Вселенной».

Голос снова хмыкнул. На этот раз саркастически:

— Мне не нравится слово «окончательная».

Гарольд радостно фыркнул.

— Откровенно говоря, мне тоже не нравится!!

— А откуда Вы меня знаете? — полюбопытствовал голос.

— Читал Ваши работы! — бодро соврал Гарольд.

«Ну как ребенок, ей-богу!» — с раздражением подумал я.

— М-м-м… не думаю, — заметил голос, — но это уже не важно, потому что я Вас узнал, Вы Гарольд, да? Я видел Вас в Неаполе два года назад, Вас пригласил с лекциями по Общей Теории Относительности директор Каподимонте. Вы космолог. Вы тогда что-то очень эмоционально рассказывали о гравитационных волнах.

— Точно!

— А что, разве работа этого Вашего диссертанта не проходила апробации в других институтах, как это всегда делается?

— Вообще-то да. Только это не мой диссертант — я бы скорее удавился, чем иметь отношение к такой работе!

— Вот как… А отзывы после апробации были положительные?

— Да.

— Так что же Вы тогда от меня хотите?

— Я сомневаюсь в качестве этих отзывов. Я хочу дополнительной независимой экспертизы!

— Прямо на защите? — с некоторым даже любопытством поинтересовался голос.

— Ну да. А что в этом такого?

Собеседник помолчал несколько секунд.

— Сколько Вы мне заплатите?

— Простите?

— Сколько Вы мне заплатите за срыв защиты, Гарольд? Ничего, если я буду Вас так звать?

— Да, пожалуйста, — спокойный уверенный тон собеседника несколько сбил Гарольда с толку, он не привык, чтобы с ним так разговаривали. Я едва заметно ухмыльнулся: вот тебе за «канцелярщину», а то привык меня все время поддразнивать, посмотри теперь, каково это! Гарольд заметил мою улыбку и в ярости сверкнул на меня глазами, покрепче стиснув в руке телефонную трубку, — видите ли, профессор де Краон…

— Реджинальд.

— …Реджинальд, защита действительно обещает быть непростой. Есть там несколько спорных моментов. Именно по этому нам необходим непредвзятый специалист такого уровня как Вы. От того, какое решение будет принято по защите, будут во многом зависеть судьбы некоторых отделов Главной Лаборатории нашего института…

Собеседник ехидно поинтересовался:

— Вашего отдела, Гарольд?

— …И именно по этому я хотел бы пригласить объективного и непредвзятого специалиста! Я готов оплатить Вам самолет и обеспечить трехкомнатным люксом в профессорском корпусе на неделю.

— Спасибо, — вежливо отозвались на том конце провода, — только самолет мне оплачивать не нужно — у меня свой. И у меня есть, где остановиться в Москве. А насчет непредвзятых мнений… Я не думаю, что они есть, Гарольд. Любую научную работу можно в равной степени признать как истиной, так и ложной.

— Ну, нет! — не выдержал Гарольд, — научная работа всегда либо правильная, либо нет. В конце концов, лампочки светят по теории Максвелла, следовательно — эта теория электромагнетизма правильная. Вот я и хочу знать, верна ли предлагаемая теория или нет. Объективную истину хочу, если угодно!

— Вы так считаете? Насчет истины… Особенно насчет истины, скажем, м-м-м… в квантовой топологии?

— Убежден! — отрезал Гарольд, — симпатичен мне лично диссертант или нет — это к делу никак не относится!

— Возможно, я не совсем правильно Вас понял, — неожиданно миролюбиво согласился собеседник, — мне-то это не так уж и важно. Значит, Вас интересует «истина»? Что ж, прекрасно, «истина» так «истина». Так сколько Вы мне заплатите?

«Интересно, — подумал я, — сколько может потребовать человек, у которого есть собственный самолет? Хотя пока он только спрашивает, а не требует. Так, если обычно оппонент получает около тысячи за выступление…»

— Пятнадцать тысяч, — сказал Гарольд.

— С ума сошел! — прошипел я.

Гарольд сделал страшное лицо в мою сторону, закрывая ладонью трубку.

— Подойдет, — согласился Реджинальд, — а, кстати, Вы всегда звоните приглашенным экспертам посреди ночи?

— По Лондонскому времени сейчас час дня.

— А я не в Лондоне, я на острове, в океане. И сейчас у меня три часа ночи.

— О, извините, ради бога!…

— Да ничего, приятно было с Вами поговорить, Гарольд. Передавайте привет Вашему другу. До встречи на защите.

Гарольд хотел сказать что-то еще, но из трубки уже доносились короткие гудки.

— Да он просто хам! — возмутился я, пытаясь скрыть смущение. Невпопад я это брякнул насчет цены.

— Да ладно тебе, — ухмыльнулся Гарольд, — я тоже не подарок, а ты так вообще зануда и дурацкие карандаши любишь. Самое главное, что мы с ним все-таки договорились, — он вдруг улыбнулся, — а этот заносчивый… «Робинзон Крузо» мне симпатичен уже хотя бы тем, что будет на нашей стороне. Он ясно дал это понять.

Телефон Гарольда пискнул и замигал красной лампочкой.

— А, черт! Этот англичанин разговаривал со своего острова за мой счет!!

— А ты, интересно, чего хотел, тебе же это все нужно, а не ему, — сказал я, — и не тронь мои карандаши!