"Радужные анаграммы" - читать интересную книгу автора (Хованская Ольга Сергеевна)

Глава VI

16 июля

Гарольд ходил по кабинету. До книжного шкафа и обратно. Де Краон удобно расположился в кресле и с безучастным видом покачивал носком ботинка. Кисть его левой руки была в гипсе.

После вчерашнего Гарольд был еще немного бледен, лицо усталое, но губы упрямо и решительно сжаты — мой друг горел желанием, так сказать, прояснить ситуацию. По-правде говоря, я тоже. Он, наконец, прекратил свои нетерпеливые блуждания и с вызовом глянул на де Краона.

— Мне хотелось бы знать, что произошло вчера вечером?

— Что именно Вам хотелось бы знать? — Реджинальд продолжал покачивать носком ботинка.

— Что Вы вчера сделали?

— Ну, вчера я пришел в свой чудесный люкс, поужинал, потом…

— Хватит!! — взорвался Гарольд, — Редж, не делай из меня идиота! Я хочу знать, я имею право знать, что ты со мной вчера сделал!? Я знаю, что со мной вчера было! Когда это было последний раз, я провалялся в больнице почти три недели!

— Просто разновидность, м-м-м… гипноза, — пожал плечами Реджинальд. Он внимательно изучал носок ботинка. Честно говоря, я тоже обращал внимание на его ботинки — каждый день он являлся в институт в новой паре. Сегодня у меня было особенно обострено восприятие, взгляд все время останавливался на этих его ботинках, из крокодиловой или, может, змеиной кожи. Я в таких вещах плохо разбираюсь. Знаю только, что стоят они больше моей месячной зарплаты.

— Нет, — голос у меня был хриплый.

Реджинальд одарил меня более чем выразительным взглядом. Второй раз за все время нашего знакомства его глаза выражали простое и понятное человеческое чувство.

— Мы ждем, Реджинальд! — Гарольд нервничал и пытался грубостью скрыть свою растерянность.

Реджинальд вздохнул.

— У меня не было другого выхода, — наконец нехотя протянул он, полуприкрыв глаза.

— Почему?

— А кто бы мне тогда деньги за этот месяц заплатил, попади ты в больницу или…

— Или… что? На что это ты намекаешь, мать твою, а!? У меня это дело обычное, от этого не умирают! Что ты на меня так смотришь?

— Ничего. Я не думаю, что мое объяснение будет понятно или, хотя бы, пойдет кому-то из нас троих на пользу.

— Ничего, мы потерпим!

Реджинальд встал. Вынул из внутреннего кармана аккуратно висящего на спинке стула пиджака маленький сверток.

— Закройте дверь на ключ, Александр.

Он развернул мягкую ткань. Нашему взору предстал набор миниатюрных хирургических инструментов. В основном это были металлические литые иглы разной толщины.

— Будьте любезны, сформулируйте какую-нибудь задачу. Основное условие, — продолжал Реджинальд в ответ на наши непонимающие взгляды, — отсутствие простого аналитического решения, желательно, только численное. Но вы должны знать заранее это решение. Нечто вроде теста.

— На, — Гарольд тут же нацарапал на бумажке какую-то формулу. Он, не отрываясь, смотрел на де Краона.

Реджинальд достал носовой платок, аккуратно завернул левый манжет рубашки почти до локтя, выбрал одну из игл поменьше и уверенным движением воткнул ее в руку чуть повыше гипса. Выступила кровь.

— Десять минут, — сказал он.

— Да Вы что! — глаза Гарольд расширились, — Вы что, с ума сошли!?

— Спрашивал — так смотри. И выключите верхний свет, — властный тон Реджинальда возражений не допускал.

В приглушенном свете маленькой настольной лампочки я снова увидел то, что видел вчера.

Хотя не совсем.

На этот раз свечение было зеленоватым. Оно росло, поднималось вверх от руки Реджинальда. Похожие на туман расплывчатые образы постепенно обретали четкие границы. Я увидел, кажется, кусок карты звездного неба. Масштаб был очень большой — звезды сливались в галактики. Потом картинки стало быстро сменять друг друга. Картинка из плоской стала трехмерной, пространство жило и переливалось зеленовато-голубыми оттенками. «Это же растущие колебания в вакууме!» — подумал я.

— Вот черт, просто обалдеть можно, — восхищенно выдохнул Гарольд, внимательно рассматривая объемную пульсирующую диаграмму, — это же неустойчивые колебания в среде с отрицательным давлением! Да, аналитического решения нет, там надо слишком много параметров учитывать… а вот это область соответствует вариации параметра Хаббла!! Черт! Здесь учтена даже поправка Фишера! Фантастика!

Я смотрел на мокрый красный платок Реджинальда. Как-то тупо, отстраненно смотрел.

— Как Вы это делаете? — воскликнул Гарольд, его, казалось, не интересовало больше ничего, кроме решения, — Вы и самодействие учитываете. Нет, это просто невероятно!

Краски диаграммы постепенно блекли, приобретая красноватый оттенок. Было такое впечатление, что это кровь плавает в воздухе. Меня потихоньку начинало мутить… Кто-то там говорил о десяти минутах?

Реджинальд с усилием выдернул иглу и прижал ранку носовым платком. Кровь потекла сильнее.

— Может, спирт? — осторожно спросил я.

— М-м… разве что… внутрь, — недолго поразмыслив над соответствующим ситуации «русским ответом», сказал де Краон, — шутка, — добавил он, улыбнувшись. Улыбка была уже не такой дежурной, как обычно. Меня передернуло от этой улыбки.

Он вообще весь как-то очень оживился. Его бледные скулы заметно порозовели.

— Знаете, — Реджинальд глядел на Гарольда, — всегда трудно прервать этот процесс, чем дальше заходит дело, тем труднее.

Он с видимым наслаждением повел плечами и сделал несколько вращательных движений головой.

— Это… чертовски… затя-я-ягивает… чертовски…. Если вовремя не остановиться, то процесс может стать удивительно необратимым. Ладно, извините, — протянул Реджинальд по-английски, его глаза лихорадочно поблескивали — шоу закончено. Вопросы из зала?

— Реджинальд, — я достал телефон и протянул ему. От только что увиденного я сильно нервничал. Моя рука дрожала, и поэтому я случайно коснулся его руки. Она была холодная как… какжидкий азот. Мои пальцы как будто свело внезапной судорогой, и я крепко ухватился за его кисть.

— Спасибо. Я его искал. Что с Вами, Александр?

Мне казалось, или красный туман все еще продолжал витать в кабинете? Я поднял руку протереть глаза и вместо своей руки вдруг с ужасом увидел тонкие мальчишеские пальцы, чужие пальцы. «Oggi mi sono alzato alle sete in punto, — вдруг подумал я, не поняв ни слова, — Счастье — это искривленность, иначе экстенсор, метапространства, отделяющего узел коллинеарно интенциональных матриц от интенционального объекта, в граничных условиях, определяемых омега-корреляцией в альфа-размерном, то есть неметрическом, континууме субсольных агрегатов, называемых кереброновыми супергруппами. Это надо аккуратно перевести обратно на польский, а лучше найти в оригинале, заучить наизусть и потом сказать Ему, когда буду брать у Него автограф. Пусть распишется на последнем издании своей „Суммы Технологии“. Так, на чем я остановился? Ах да, конечно, на Волшебном Замке.

Тайна Волшебного Замка демонстрирует мои архитектурные способности в переустройстве старых, давно знакомых комнат. Самое главное — это побольше драгоценных камней, золота, тропических цветов. Тут идеи о проектировании космических станций, о красоте, чуждой несовершенному человеческому глазу, о чудовищной гармонии и хаосе иных миров. Но образы теряются в тумане, путаются друг с другом и частично исчезают. Старые образы сменяются новыми или изменяются до неузнаваемости под влиянием очередных дивных и безумных идей. И что же осталось от замка? Остался трепет перед старинными полуразрушенными зданиями. Я люблю мертвые города марсиан, перо Рея не оживило их, но показало, что смерть может быть величественнее жизни. Я говорю о смерти легко и привычно. Однако тут пошли уже слишком человеческие эмоции. О, боже! Какая бездна открывается передо мной! Мириады миров, размещенных в многоуровневой Вселенной; моя собственная классификация всех моих знаний и даже пути к достижению всего того, что пока еще для меня загадка. И это все мое! Как же сложно переводить образы в слова, неимоверно сложно. Словами я думаю отрывочно, бестолково, потому что никогда не смогу объяснить свою великую и уникальную конструкцию. Мгновение — и мой мозг как будто совершенно пуст, и все мои миры стерты временем и реальностью, и тут же я снова задыхаюсь от восторга — как многообразна жизнь и как много из ее бесконечных проявлений отпечаталось и трансформировалось в маленькой моей голове! Ибо я Бог!

Вторая тайна — это Тайна Таблицы Музыки. Опять приходится описывать все словами, будь они прокляты. Хочу быть немым и разговаривать рентгеновским излучением, тогда, по крайней мере, никто не потребует от меня красноречия. Основная идея такая: на бесконечное, гладкое, однородное, теплое серое поле наносятся бороздки, каждая из которых ассоциируется с определенной мелодией. Оно и сейчас у меня в голове, только там уже нет места для новых музыкальных произведений, далеко в бесконечность я не вижу. Раньше оно было статическим, позже — динамическим: часто употребляемые мелодии группируются к центру, к началу отсчета наблюдателя, так это, кажется, называется в физике. Никогда не смогу заниматься физикой, да и математикой тоже. Буду переводчиком, когда вырасту. Выучу итальянский, испанский, французский, японский. И, конечно же, в совершенстве русский — они так смешно ругаются… Да, остальные мелодии исчезают, как в нашем лондонском тумане, на периферии. Сейчас это поле — просто предмет интерьера в моей голове, что-то вроде фигурки из слоновой кости на каминной полке. Когда у меня будет собственный дом, семья, я обязательно поставлю в гостиной такой вот камин — камин из моих снов. Из этой Тайны — привычка моделировать свое и чужое сознание и анализировать свои и чужие поступки, отсюда же и система Уровней. Но здесь я замолкаю в злобном бессилии — мои образы не допускают больше перевода в слова. Они каменеют, как бездушные маски японского театра.

Итак, уже две Тайны.

Следующая — это Тайна Судьбы. И это именно то, что сейчас я называю Кодексом. Это отдельный разговор и область не эстетики, а практики. А я сейчас описываю свою теоретическую модель. Ну, как умею, конечно.

Тайну Цифры Пять я опущу — это уж очень по-детски. Я все-таки уже не ребенок.

Последняя — это Тайна Дружбы. Это — любовь к книгам Достоевского, чувственный анализ себя в общении с другими и теоретический поиск Друга. Практическое обоснование последнего радостно обламывалось в уже более зрелом возрасте, лет в пятнадцать. В школе меня никогда не любили, быть может, из-за моего врожденного высокомерия. В Университете сейчас считают занудой, но, по крайней мере, не поджидают вечером около дома, чтобы избить до бессознательного состояния, как это часто бывало в школе. Вообще вспоминаю о школьных годах с отвращением, иногда даже всплывает откуда-то ненависть. Это странно, я ведь по натуре не злой человек, хотя и страшный сноб, наверное. В детстве я сильно заикался, что служило неиссякающим источником насмешек. Дети могут быть очень жестокими. Ну, вообще-то, это все позади, надеюсь, что скоро все эти воспоминания совершенно изгладятся из моей памяти.

Все мои образы часто слишком, слишком неопределенны. Это так обидно! И хотя я ими живу, хотя они служат для поддержания внутренней душевной гармонии или восторженных судорог, но для получения истинного удовлетворения от не зря проживаемой жизни необходимо что-то более конкретное. Мне нужны Идеи, для моей творческой самореализации в этом мире. Идеи — это, прежде всего, научная работа, это мой красивый монолог не некую серьезную тему, это, в конце концов, создание эффективной практической модели моего бытия, это связующее звено структуры Вселенной — ведь теперь я практически готов к формулировке структуры нашего пространства-времени».

Мне казалось, прошла целая вечность.

— Сашка? Ты что это?

Голос Гарольда доходил откуда-то издалека.

— Ничего, — я с трудом сдержал желание закричать.

Гарольд подозрительно посмотрел на меня. И снова все его внимание приковалось к де Краону.

— Как же Вы это делаете? — жадно спросил он.

Реджинальд вытянул левую руку в направлении Гарольда:

— Смотри, вот такя это делаю.

— Но… это что, фокус какой-то? Это надо как-то объяснить, в конце концов.

— Объясняй! — сказал Реджинальд, — потом мне расскажешь.

— Но…

— Я, кажется, предупреждал, что ясности это не добавит! Но меня здесь никто не слушал. Вот вам факт, или как, не верить своим глазам?!

Эта десятиминутная процедура подействовала на Реджинальда, как стакан водки, здоровой рукой он комкал пропитавшийся кровью платок.

— Пожалуй, верить, — нехотя согласился Гарольд, — но зачем вот это все, — он с отвращением кивнул в сторону свертка с иглами, — без этого нельзя?

— Нельзя. И это еще самый безобидный вариант. Объяснения у меня нет. Это было установлено, м-м-м… экспериментальным образом, — лицо его как-то болезненно дернулось.

Весь этот разговор да и сама ситуация все больше напоминали мне какой-то театр абсурда.

— Так же произошло то, что произошло вчера, — Реджинальд помахал загипсованной кистью, — просто у меня не было с собой инструментов. А я в Вас ошибся, Гарольд. Вам это все доставило явное удовольствие. Интеллектуальное, — Реджинальд попытался дежурно улыбнуться, но губы в улыбку не складывались. Он зло стиснул их, на скулах заходили желваки, — собственно, этого и следовало ожидать. Биркенау тоже понравилось. Чертовски понравилось. Думаю, мне на Вашем месте тоже бы понравилось!

— «Радужные анаграммы», — ахнул я.

Реджинальд резко повернулся ко мне.

— Будьте любезны, Александр… так сказать, для завершения картины… Снимите мне с правой руки браслет, там сбоку на нем маленькая кнопка, да, отлично, спасибо! Вот, — он взял тяжелый металлический обруч, поднял над головой, нажал еще на какую-то кнопку и внутрь со всех сторон выдвинулся частокол широких шипов.

— Вложение, Компенсация, — он нажал на кнопку еще раз. ЩЕЛК, и шипы выдвинулись ближе к центру почти вдвое, — Дуальность, Связность и Изоморфизм, — ЩЕЛК! Шипы выдвинулись еще немного.

— А вот то, что осталось… осталось только придумать названия… что-нибудь о структуре черных дыр, или точная величина параметра расширения Вселенной… — ЩЕЛК!!

Шипы аккуратно сошлись в центре.

Гарольд угрюмо молчал.

— Я что-то немного не в себе. Со вчерашнего дня… Много впечатлений… — наконец как-то через силу сказал он, не глядя на де Краона, — одним словом… Я прошу прощения… Вы уверены, что ничего не нужно и…

— Как насчет кофе?

— Да, конечно!… и… спасибо, за вчерашнее. А то Сашка бы меня достал, таскался бы ко мне в больницу каждый день и снабжал институтскими сплетнями. Это у нас с ним называется «тюсингурить».

— Простите, как?

— Ну, это смесь русского и плохого, извините, очень плохого японского.

Брови Реджинальда поползли вверх. Он соображал несколько секунд, потом фыркнул.

— Это же надо так!

Всем как-то сразу стало легче.

— Я думаю, завтра устроим выходной, — продолжал Гарольд, — а в среду займемся составлением заявки для спенсеровского телескопа и моделированием — моя программа почти готова, дополним ее только данными реального поля. Думаю, за пару недель справимся. А через месяц-два у нас уже будут снимки и открытие космической струны.

— Ты так уверен, Гарольд, что тебе дадут время на «Спенсере»? — спросил я.

— Я договорюсь с директором.

— И так уверен, что это струна?

— Да, я уверен! — отрезал он своим обычным решительным тоном, — я абсолютно уверен! И хватит каркать. Уж слишком много неприятностей последний год — должно же это компенсироваться чем-то хорошим?

— Кто-то обещал мне кофе, — Реджинальд сидел в кресле, покачивая носком ботинка.

— Я не видел Вашей фамилии в опубликованных работах по «анаграммам», — я подошел к нему.

— Да я к этому не стремился, а Биркенау не настаивал, — пожал плечами Реджинальд, — Александр, если Вас не затруднит, не надо меня хватать за руки, я этого не люблю.

Гарольд заварил кофе, принес чашку де Краону.

— Реджинальд, — на этот раз он смотрел ему в глаза, — пожалуйста, простите меня.

— Принято.

— Могу я Вас попросить об одной вещи?

— Для Вас все, что угодно, Гарольд.

— Никогда не делайте этого больше.