"Ловушка для ящериц" - читать интересную книгу автора (Орлова Тамара)

Орлова ТамараЛовушка для ящериц

Тамара ОРЛОВА

Ловушка для ящериц

П о в е с т ь

Утренняя панорама небольшого курортного, а когда-то важного имперского города, поделенная на две неровные части: солнечную белую и синюю от тени заросшего кривыми дубками холма, - появлялась с правой стороны спускающегося вниз автомобиля на четвертом витке горной дороги. На предыдущем извиве от нетерпения увидеть живое море, а не скользкую полоску за железнодорожным окном и не китайскую миниатюру в узком дворовом проеме многие пассажиры открытого таксомотора стали приподниматься на своих местах. Ветер, срывая шляпы и шали, смешно надувал рукава платья и забивал мягким шифоном рот.

Никто никого не слышит из-за оглушительного полотняного хлопанья. Сосед справа, удерживая панамой длинные седые волосы, громко кричит что-то про раскроенные трещинами диабазы, а она всякий раз, как машина подъезжает к внешнему краю дороги, закрывает глаза и сжимает пальцы в кулак, чтобы не дать кольцам соскользнуть в пропасть. Не чувствуя боли, представляет то место в спине, куда вонзится первый острый камень, и как рассыпятся один за другим позвонки в момент глухого приземления на мясисто розовые куски этого самого диабаза.

Холодный, перехватывающий дыхание ветер неожиданно стихает, за следующим поворотом слышен только стрекот мотора и цикад, запах степного зноя, тлеющих под низким солнцем камней. Последний виток проходит немногим выше подножья, и городок открывается, как на разборчивой гравюре: прошлого, эклектичного века виллы среди зонтичных крон итальянских сосен; опущенные в кудрявый кресс-салат черепичные крыши низкой городской застройки; рядом, на травянистом поле, - мраморная античная крошка, по которой бродят пестрые козы, позванивая оловянными колокольцами. Чуть дальше и левее - причал с именными (на зеленых бронзовых дощечках имена по большей части умерших людей) местами для лодок. И, по мере того как изображение увеличивается, уточняясь сквозь лупу узнавания до неопрятного подтека по фронтону церкви святого Стефана, до бледно-розового георгина в городском саду, увеличивается и волнение, правда, уже не такое острое, как в ожидании моря. Все ли на месте?

Так, как в прошлом году оставили. Вывески, лошадей с повозками, заигрывающих с покупателями торговцев, деликатесный и ужасно дорогой ресторан, виллу, в конце концов саму хозяйку? Ее внуку и внучке, при живых безалаберных родителях сиротам, предназначался небольшой пакет с игрушками и шоколадом, которые, разумеется, можно купить и здесь, но которые Мина всякий раз привозит с континента.

- Здравствуйте, как поживаете?

- Милости просим, просим! Погода теперь установилась, надеюсь, вы хорошо доехали...

Да, обстановка на вилле прежняя, возможно, отыщется в каком-нибудь пыльном ящике потерянный в прошлом сезоне браслет, она так ненавидит бессмысленные пропажи. Из раскрытого платяного шкафа пахнуло лавандой и едва заметно - ее летними духами, да, конечно, зимой здесь никто не жил. Оставив вещи нераспакованными, она вышла на террасу. Ну нет, здесь не хватает плетеного кресла с высокой спинкой. Скорей всего птицы из него вылущили солому, жаль-жаль. И только в саду, через который кривая, пока еле заметная стежка ведет к морю, Мина почувствовала наконец, как остатки дорожной тревоги растворяются в поющем от жары воздухе, а с ними заодно - и зудящая под левой лопаткой невралгия. Вот тут наступило разочарование, легкое и приятное: ничего не изменилось, они снова вернулись сюда.

Впрочем, в этот раз она приехала одна. Мужа на несколько дней задержали якобы неотложные дела, но сейчас она на него не сердилась. В этом просторном, с низкими потолками и покатой, как все побережье, террасой доме время сохранялось настолько чистым и невозмутимым, что даже воду в вазе для рододендронов не нужно было менять. Она наклонилась за лежавшими на чемодане цветами и увидела книгу, оставленную Марком под кроватью год, а может, два или три назад. Ей сделалось хорошо и весело, словно они не уезжали отсюда на зиму, да и зимы, собственно, никакой не было, поскольку она ее не помнит, а Марк вышел только что за покупками или в кафе с доктором поболтать.

Без него ей все лень, особенно разбирать вещи, но, по счастью, в первый же день, когда она вытягивала из чемодана пляжный костюм - а она замечательно ловко, чтобы не помялись, умела складывать тонкие и прозрачные летние ткани, - отпала необходимость срочного звонка: нашлись, казалось, забытые дома сандалии. Иначе пришлось бы идти через весь город на привокзальную площадь или в вестибюль чванливого отеля. Солнце высоко, и па2рит, пальцы босых ног в белесой пыли. "Алё? Ты знаешь, оставила летние туфли, съезди, пожалуйста, за ними на дачу, они там в углу... Пожалуйста, Ма-арк... Сейчас шла в дорожной паре, вся ступня изжарилась, пахнет, наверное, как копченая ставрида. Помнишь, мы тогда в дорогу купили, а потом в поезде выбросили в окно?.. Да, звоню из отеля... Хорошо, не буду пить в баре холодный коктейль. Ну, пожа-а-луйста, мне неудобно идти в старых сандалиях в ресторан, тем более большой ноготь один некрасивый, я побоялась сказать педикюрше, она так размахивала щипчиками... Ты же знаешь, какая она шовинистка".

Конечно, приятно было бы поболтать с Марком, хотя не прошло и двух дней, а на четвертый утром он сам приедет, и говорить тогда, собственно, будет не о чем, так, домашние укоризны и пустяки, нашептанные на тесно прижатое ушко теплыми мужскими губами, стук передних зубов о золотую сережку.

Мина достала из-под кровати книгу, вытерла с нее пыль и раскрыла на том месте, откуда торчала сухая травинка; пробежав верхнюю строчку, откинулась на подушку. Забавно, эти первые дни, проведенные порознь, волнуют ее глубоко и сильно, наверное, из-за преодоленного пути с подвижными облаками и мелкотравчатыми долинами, сплошь утыканного пиками гор и кроваво-бурыми безднами.

Впервые они приехали сюда после короткого свадебного путешествия. Мина быстро уставала от гостиниц и впечатлений, к тому же одним прелестным, оливковой зеленью по пологим холмам обрамленным утром она окончательно убедилась, что их с мужем взгляды на действительность и искусство категорически не совпадают. Готическая тень над затрещавшими упругой листвой рощами обернулась грозовой тучей, со звуком смертельного выстрела захлопнулся ставень, и упал, рассыпав по полу землю, горшок с алой петунией - Марк, торопясь, не придержал за собой дверь, сбегая от первого в их семейной жизни скандала завтракать в ресторан.

Он вообще во время их путешествия норовил дорого и плотно поесть, в каждом городе отыскивая самые изысканные и дорогие рестораны; после еды осмотру местных достопримечательностей предпочитал чтение местных газет в гостиничном холле или баре, где молча и подолгу курил, лениво стряхивая мимо пепельниц пепел. Мина тяготилась подобной расточительностью. К тому же ей было неуютно бродить одной, теряясь в непроизносимой орфографии улиц, от обиды забираясь все дальше и дальше. Однако ничего плохого не случалось, город походил на город, приветливые мужчины ласковой скороговоркой и жестами объясняли, как быстрее добраться до отеля, куда она в конце концов приезжала на такси разочарованная и усталая. Марк, как правило, ждал ее в гостиничном баре, беседуя с кем-нибудь из постояльцев о чем-то для нее тайном, потому что всякий раз, когда она подходила, разговор прерывался. Муж спешно откланивался и вел ее обедать в очередной экзотический ресторан. Она старалась не думать о том, сколько они сейчас потратят и сколько Марк потратил днем на бесконечные коктейли, но удовольствие от путешествия было безнадежно испорчено, тем более что путешествовали они за ее счет благодаря тете Агате.

Из всех близких и дальних родственников бездетная старая дама выбрала дочь едва ли не четвероюродного брата, попросив в одно пасмурное летнее утро проводить ее на скачки. В семье считалось, что и без того не бедной леди в азартные игры удивительно везет: такая она возвращалась с ипподрома счастливая. Однако после третьего крупного проигрыша Мина поняла, что тете Агате нравится именно проигрывать и что состояние первого своего мужа она спустила таким вот нехитрым способом. Сама Мина с деньгами расставалась нелегко, даже с теми, что давала ей на игру Агата, но о потраченных зря не жалела. Именно из-за этого равнодушия, думалось Мине, тетка и выбрала в наперсницы дальнюю-предальнюю племянницу, положив ей скромное, но достаточное для беззаботной жизни содержание. Агата могла это себе позволить. Хотя второй и третий мужья оставили ей менее значительные, чем первый, наследства, избавиться от них было не так уж просто, тем более что Агата иногда по-крупному и выигрывала, правда, успех переживала мало, не радовалась и не огорчалась.

Кроме Мины, на имя которой, как все родственники думали, богатая тетка оформила завещание (в то же время не теряя надежды, что и им что-нибудь перепадет на память, ну, например, крошечная табакерка с кровавым рубином и меленькими бриллиантами по ободку), об истинном положении дел никто не знал, даже Марк. Хотя ему, пожалуй, следовало рассказать: ведь однажды Агата может лишиться всего, и тогда им придется о ней заботиться. Или, наоборот, выиграет невообразимо много.

Эта мысль тогда развеселила Мину, и она перестала сердиться на Марка, представив глуповато-растерянное выражение его такого правильного, породистого лица, похожее на то, что она подсмотрела, когда в парке к нему на колени забрался чужой, перепачканный в шоколаде ребенок. Главное - та странная, неестественная близость, которую оба сразу почувствовали, не имевшая ничего общего ни со страстью, ни с романтическим томлением, ничем другим не объяснимая, кроме как любовью, хотя и без оглушительного фейерверка чувств. Ну, они не так уж и молоды. Мина потрогала на полной красивой груди, словно проверяя ее упругость, коралловые бусы и улыбнулась, с нежностью подумав о муже, который доедал свой завтрак в ближайшем кафе в одиночестве. Небо над оливами, все еще не свободное от перистых облаков, засинело пуще прежнего, в знаменитой, построенной на каменном основании древнего капища и скудно украшенной церкви монахи ударили в колокол. Ему буднично завторил под окном их номера колоколец поменьше, наверное, на шее домашнего животного - отвязавшейся козы или беглой коровы.

На самом деле мимо гостиницы, похрустывая лежалым крепом в такт укороченному шагу, двигалась траурная процессия, но Мина передумала выглядывать в окно, отвлекшись на другое. В номере влажно пахло просыпавшейся из горшка землей, белым соком сломавшейся петунии и горьковатым, тоже настоянным на травах, одеколоном Марка. И все это вместе - шарканье ног под окном, глухой звон оловянного колокольчика вызвало чужое воспоминание о Пантеите - сказочном месте, о котором так много и с воодушевлением рассказывала Агата.

Сколько летних месяцев, долгих и ленивых, полых, словно выеденные изнутри тыквы, сложенные в конце хозяйского двора, провели они в общей сложности здесь, на этом побережье? Четырежды три, четырежды четыре? Неизвестно, сколько пробудут на этот раз.

Мина надела пляжные сандалии, кожаная стелька со временем потемнела и засалилась. Какое все-таки облегчение, что они нашлись в атласных кармашках чемодана, одна в правом, другая в левом, трогательная симметрия, благодаря которой Марк не поедет в загородный дом. Хотя... По правде говоря, вряд ли бы он поехал, скорее сказал бы: купи новые. Но эти очень удобные, мысленно возразила ему Мина, ремешками крест-накрест бинтуешь щиколотку, важно не перетянуть, шаг в сандалиях делается легкий и вкрадчивый, как у гречанки на дне терракотовой миски.

Мина выбрала один из трех персиков, принесенных в виде приветствия хозяйкой из сада. Теперь, если она не пойдет звонить мужу, успеет до заката к морю: утоптанной тропинкой через огород, обогнув лимонные посадки, по узким, в высоту человеческой голени ступеням вниз, придерживая, чтобы не наступить, метущий сухие семена подол.

Эту скальную, отгороженную острым мысом часть пляжа не посещают даже самые любознательные туристы. Сверху кажется, что спуститься на берег с этой стороны невозможно - слишком опасно; если только обойти бурый выступ с моря на лодке или вплавь, но причаливать абсолютно незачем. Чересчур громоздкая, уходящая далеко в глубь потемневшего моря тень невидимой отсюда горы лишает отвесные стены солнечного тепла, кроме двух каменных уступов, освещаемых один утром, другой вечером через прореху виноградных долин. Мина подобралась сначала к первому, раннему, чтобы проверить. Да, прибавилось несколько небольших сколов - следы острых козьих копыт, подтвержденные пригоршней свежих какашек, кое-где белила чаячьего помета, стухшие лужицы прошедших дождей.

Мина спустилась на нижний уступ, ближе к воде. Здесь никогда не бывает шторма; если весь городской пляж перевернут, зонтики и лежаки заперты в сарай, люди на берегу глохнут от ветра и даже в застекленном кафе с видом на разорванные в пенные клочья волны приходится громко кричать, они с Марком спокойно спускаются, приседая на высоких ступеньках, прямо в воду, в зеркально неподвижную глубину. Последняя из ступеней оканчивается продолговатой плитой, от нее древние монахи выложили поросшую скользким морским мхом тропинку по заваленному камнями дну. Некоторые, наверное, плохо умели плавать, как она или Марк. Правда, когда она одна в воде, ей не страшно, наоборот, бесконечно приятно, как сейчас, и хочется плыть все дальше и дальше от берега, не оглядываясь.

Мина ловко по мелким шершавым камешкам выбралась на сушу и полезла наверх, пачкая в вулканической пыли мокрые пальцы. За каких-нибудь полметра до вечерней, освещенной солнцем площадки твердый выступ больно ткнулся в колено, содрав кожу, и сразу защипало от соли. Мина примерилась и села на край.

Удивительно, как подходят к ее телу все эти впадины и ложбинки. А вот Марку всегда что-нибудь впивается в бок, защемляет мышцу, давит на затылок. Правда, он вообще не любит долго находиться на солнце, поэтому-то они и выбрали эту огромную фиолетовую тень, а после полудня он, как правило, отправляется пить турецкий кофе в лавочку наверху. Сколько раз она наблюдала, как крупная белая фигура с крепкими икрами, которые только что мелькнули у самого ее лица, удаляясь, превращается в букашку мельче той, что барахтается в мутной дождевой лужице. Пожалуй, надо ее спасти.

Мина положила голову на руку так, чтобы не затекла шея, и улыбнулась обсыхавшему на солнышке паучку: да-да, она очень и очень счастлива.

Место это, отъединенное, живущее едва ли не с античности заведенным укладом, открыл для друзей один поклонник Агаты, любитель головокружительных автографов и рискованных, учитывая наклон, росчерков при помощи яхтенного руля. Поэтому однажды все подумали, что он погиб, утонул, что его разгрызли на части акулы, и маленькой тогда Мине было почему-то особенно жаль белой капитанской фуражки и золотых на дутых пуговицах якорей. Однако любопытный, как все дилетанты, мореплаватель всего лишь причалил к небольшой, очень удобной, из тесаного камня сложенной пристани, на которой и подломил ногу, растянувшись в склизкой, с колышущейся по краям рыбьей чешуей луже; фуражка, описав в воздухе неловкий эллипс, упала тут же. Что не удивительно, поскольку за время круиза он успел отвыкнуть от твердой почвы под ногами и вынужден был, как уверяли злые языки, к которым присоединяла свой и Агата, напиваться пьян, чтобы не раскачиваться из стороны в сторону на суше. Всякий раз, упоминая о Карле-мореплавателе, тетя доставала из альбома небольшую фотографию и тут же прятала ее обратно.

Становилось прохладно. Мягкое и послушное, как круг козьего сыра под ножом пастуха, солнце достигло вершины Олимпа и сразу же стало исчезать. Последний теплый отблеск, скользнув по Мининому лицу, позолотил плечо. Она понюхала его, круглое, горячее, и лизнула соленую от морской воды кожу. Не вставая с камня, натянула через голову платье, заправила выбившуюся волнистую прядь под соломенную шляпу с чередой искусственных незабудок. Одевшись, помедлила немного, свесив со скалы ногу, - вот сейчас, сейчас незастегнутая босоножка упадет, заскользит подошвой по белому птичьему помету, потом тихий всплеск, а за ним - громкий, с брызгами от неуклюже шлепнувшегося тела, и вот Мина идет ко дну, волосы распущены, руки растопырены как для объятий или от удивления. Кругом рыбы или, скажем, те самые лобстеры, о которых расспрашивал тетю Агату Марк.

Не в этот раз... Она благополучно добралась до угадывающегося в стриженых кустах парапета, почти сразу нашла ведущую к главной аллее тропинку и уже шагнула на ярко освещенную фонарями площадку, когда зацепилась шляпой за сук старого инжира. Пришлось, царапая руки, разнимать корявые ветки, жертвуя матерчатые незабудки упрямому дереву. Кроме этого, на соломенных полях появились две заметные дырочки - Мина вздохнула и повесила шляпу на локоть, сзади с упругим шелестом сомкнулась густо-зеленая темнота. Откуда-то сбоку к ней подошел мужчина: "Вы меня не помните..."

Они пропустили прошлое лето, жаркое и дождливое в городе. Мина почти не выходила из квартиры, только иногда вечером муж катал ее на машине, и было слышно, как колеса расплескивают лужи по мостовой, а над капотом клубился, закручиваясь, водяной пар. Невозможно было дотронуться до дверной ручки, чтобы, намочив ладонь, не испачкаться, и Мина несколько недель не дотрагивалась. А здесь, на побережье, стояла страшная засуха, виноградники пожелтели еще в мае, недозревшие фрукты вялились прямо на деревьях и много чего приключилось, словоохотливо рассказывала хозяйка. Мина запомнила про нашествие бабочек. Трепещущим золотым шелком они накрыли город и его окрестности на несколько часов, которые большинство жителей провели в духоте и страхе, наглухо заперев окна и двери. Шагу негде было ступить. Однако ничье пророчество до сих пор не сбылось, нынешнее лето никаких необычностей, судя по погоде, не сулило, и Мине, как всегда по приезде, показалось, что и за этот год ровным счетом ничего не изменилось.

Открылась наполовину застекленная и на эту же половину занавешенная тканью дверь, процарапав выбеленный солнцем полукруг на паркете, и вошел мужчина с корзиной перезревших за короткий путь с рынка фруктов. Мина повернулась на звук и только потом открыла глаза, но в слепом против яркого света проеме увидела лишь элегантный контур, из которого мужчина шагнул к овальному столику и, повернувшись к ней спиной, стал выкладывать на кобальтовое блюдо сине-зеленый натюрморт. Наверное, это приехал Марк. Хотя поезд приходит вечером... Наверное, он вчера приехал, а она, уснув, забыла, такая стала невнимательная. Зато Мина заметила, когда предполагаемый Марк опустил похожую на воронье гнездо корзину на пол, оставшуюся на дне кисть молочного винограда, но сказать не успела.

- Ты знаешь, я пригласил доктора к нам на вечер. Он сможет не раньше девяти. Посидим, побеседуем.

Марк, а это, разумеется, был он, помыл, выплеснув в окошко воду, пригоршню жирного инжира в пиале, которую она утром не нашла, и протянул ей. Мина нехотя выбрала ягоду и поискала под пестрым покрывалом книгу, скучный роман, который два года назад муж забросил под кровать.

Он действительно приехал раньше, и она не успела по-настоящему обрадоваться, потому что только проснулась, решила немного почитать, с тем чтобы снова задремать, и вот тут-то подкрался Марк. Она, конечно, была ему рада, он целовал ее крепко и страстно, такую разнеженную со сна, пахнущую шампунем и морем, ленивую, как обычно. После супружеских объятий Мина быстро и глубоко уснула, а Марк отправился здороваться с морем.

Так случалось всякий раз, стоило ей воспользоваться сиестой. Устав от плавания и солнечных ванн, она задремывала в затененной спальне, и только глаза начинали сладко слипаться, как какая-нибудь рябая курица, напуганная собачьим кошмаром, пускалась носиться с диким квохтаньем по двору, словно подстреленный перепел, опрокидывая цветочные горшки и тазики, царапая когтями жесть. Или, проходя по нижней дороге, заорет истошно на своем первобытном инструменте цыган, тянущий по обезлюдившим после полудня улицам хрипящего от простуды медведя, на него громко заругается из нижнего дома парализованная соседка.

Только в нескольких дешевых кафе старого, сложенного из побелевшего ракушечника квартала и в прохладном баре большого отеля, где Марк всегда находил свежих собеседников на пару коктейлей (он говорит, что каждый такой разговор - это новелла, просто ему неохота записывать), только в этих продуваемых сквозняком и кондиционером местах люди разговаривали бойко и весело, подкрепляя себя кофе и ракией. Но и здесь никому в голову не придет переступить порог и оказаться на оплавленной солнцем улице, где нельзя снять темные очки, чтобы не зажмуриться от слепящей боли. Никому, кроме Марка. Иногда ей кажется, что он специально возвращается на виллу в разгар сиесты, чтобы пожаловаться на духоту, утяжеленную запахом распустившейся под окнами акации, пошуметь душем, пофыркать, крича из ванной комнаты о глупости незнакомого ей бельгийского предпринимателя, чтобы, выдернув рывком из глубокой расщелины сна, лишить невозможного для него самого покоя. Вот и теперь на террасе он споткнулся об оставленные там туфли, громко чертыхнувшись, а переодеваясь, выронил из кармана тяжелую серебряную зажигалку. Так или иначе, но ей придется вставать - они собирались после завтрака пойти в ботанический сад, им необходимо там кое-кого встретить.

Сад этот, о котором хромой капитан упомянул в письме к друзьям, как о живописном местечке на самом берегу моря, который он случайно обнаружил благодаря высоким корабельным соснам, накренившимся в подветренную сторону, будто вечнозеленые паруса, действительно подступал к самому морю, о торчащие из песка корни тамариска пляжники спотыкались, сбивая босые пальцы в кровь. Основу дендрарию положил в начале прошлого века русский князь, привозивший на пеструю от испанской майолики виллу больную легкими дочь и призрак ее умершей матери.

Конечно, многие из посаженных тогда растений выродились или просто погибли, многие стушевались перед пышной местной зеленью. И когда однажды Мина с Марком набрели на плотную рощу бамбука, то очень удивились, и свернули с привычного маршрута в глубь, как они думали, городского парка, и вышли к странным, похожим на хвостовое оперение гигантского голубя-сизаря растениям. "Nyra fruticans, Нира кус..и..тая, мангр... аль..." - пояснила жестяная табличка, невнятная из-за дождя. Чуть дальше виднелось несколько ротанговых пальм, и Мина направилась туда, простодушно удивляясь, как возможно такое экзотическое изобилие в не самом подходящем климате. Марк что-то такое из-за деревьев отвечал, пытаясь выбраться, - он намеревался найти какой-нибудь съедобный плод, но за шорохом огромных листьев она ни слова не разобрала. И изумилась, когда оперенная, с тонким белым стволом ветка, как срезанная, упала на землю совсем с другой стороны. Поднимая ноги, чтобы не путаться в высокой тонколистой траве, Мина шагнула под следующую пальму и остановилась.

На одном из деревьев, привязанный веревкой к поперечно-полосатому стволу, сидел и специальной ножовкой пилил сухие ветки мальчик. Юноша? В любом случае выглядел он неожиданно: старые голубые джинсы обрезаны настолько коротко, что Мине снизу были отлично видны две ровные половинки, округлые и темно-золотистые, словно гигантский персик. Продолжая что-то рассказывать, сзади подошел Марк и тоже залюбовался, замолчав. "Вот и садовник", - отчетливо произнесла Мина, указывая рукой наверх, но мальчик даже не повернул головы, только почесал плечо, наверное, из-за пыльцы или насекомых, сбросил на землю, не посмотрев, следующую ветку и одним ловким движением переместился за ствол. Мина успела заметить волнистые волосы, тонкую сильную ногу, острую лопатку, перед тем как юный садовник исчез.

"Если бы это было персиковое дерево..." - произнес вслух ее мысль Марк. Мина смотрела себе под ноги, будто искала сорвавшийся плод, но наткнулась взглядом на незаметную в высокой траве табличку "Acoe.........rap..e ..iqh..i". "Хотя, конечно, - продолжил Марк, пытаясь угадать перевод, - подобное бесстыдство в его годы вполне простительно, ведь он прехорошенький и наверняка полагал, что работает здесь один". Еще одна ветка с хлестким шелестом полетела вниз. Снова равнодушно, не быстрее, не медленнее, заработала ножовка, и Мина не решилась спросить название огромного, с торчащими изнутри метелками пальмового куста.

Вечером Марк сдержал слово и на десерт привел доктора, к которому испытывал искреннюю и немного поверхностную, по мнению Мины, приязнь; в остальное время года они даже не переписывались. Однако, разглядев позади поднимавшегося по ступеням террасы мужа атлетическую фигуру гостя, она неожиданно для себя обрадовалась и даже привстала навстречу, когда доктор протянул ей пестрый букет. Высокий и смуглый, он нисколько не изменился, и она машинально, как уже не раз, подумала, что хорошо бы записаться к нему на прием. Эту идею перебил Марк пересказом истории бельгийского бизнесмена, которую Мина, в свою очередь, прервала жалобой на утреннюю бесцеремонность мужа. Дело в том, что гость был доктором не обычным, секретным, и Мина в отместку за эту его секретность и чопорность говорила ему двусмысленности, не всегда осознанно. Теперь, глядя мимо широкой крестьянской ступни мужа, покачивающей пляжной сандалией, на тонкие в запястьях, внимательно сложенные руки доктора, она попробовала намекнуть на садистские наклонности Марка и даже приоткрыла в разрезе юбки расцарапанное колено.

В ответ доктор протянул Мине дольку овечьего сыра на сухарике серого хлеба, завернутом в фиолетовый лист салата, прибавив сверху лимон, и она опять удивилась, какие нежные у него руки и абсолютно невыразительное лицо. Возможно, это оттого, что он спит с пожилой посудомойкой из ресторана. Или предусмотрительный Марк ее нарочно обманул?

Мимо террасы прошла хорошенькая хозяйская внучка Катюша, для которой Мина привезла отлитый в форме померанца шоколад в яркой квадратной коробочке. Каждый год она обещала прислать его по почте на Рождество и каждый год забывала об обещании. Странно, но в шесть лет девочка была веселей и общительней, чем теперь, когда выросла настолько, что может, не вставая на цыпочки, достать выключатель уличного освещения. В это время южных сумерек электрический свет ничего не добавляет, и девочка, воспитанная быть экономной, вопросительно на них оглянувшись, выключила фонарь. Стройная, тонконогая, она совсем не похожа на грушеподобную, из-за толстых ляжек переваливающуюся при ходьбе мамашу или чересчур серьезного, чтобы быть нормальным, младшего брата. Правда, правое плечо Кати немного приподнято по сравнению с левым, но скорее это дурная привычка, чем физический порок.

- Доктор, а вы как считаете? Вы же знакомы со всеми в этом местечке.

- Во-первых, она не дочь, а племянница. Была еще сестра, старшая, она стала спортсменкой, пловчихой, кажется, и покинула родные края, как полагали, навечно. Но, знаете, как бывает с глубокими провинциалками, тем более романтичными: несчастная любовь, ребенок, плохая наследственность посмотрите на ее сестру, а в результате запущенная болезнь и гибель. Что может быть проще?

Да, наверное, так все и было. Возможно, доктору даже досталась в наследство от недоучки-врача, обмазавшего гипсом ногу великосветского мореплавателя, медицинская карта неудавшейся спортсменки. Мина вдруг вспомнила о вчерашнем мужчине, Юсуф, кажется, и хотела было спросить, но Марк, как обычно, перебил. Она посмотрела на мужа свысока. Удивительное дело: стоило ей вчера остаться одной, стоило только задуматься о продолжении рода, как мужчины буквально зароились вокруг, словно привлеченные электрическим светом, который Катюша все-таки зажгла, жирные ночные бабочки.

Ее, конечно, предупреждали, что они удивительно сладкоречивы, эти мужчины-туземцы, однако верить им нельзя. Да и как можно верить человеку в стоптанных, хотя и до блеска начищенных туфлях и дорогом, это стало очевидно под ближайшим фонарем, костюме? "Вы меня не помните, но вы должны меня выслушать. Юсуф не станет обманывать. Вы такая добрая, такая леди, когда в первый раз..." Ее заинтересовали, встревожив, не столько слова, жаркие, заискивающие, сколько травный запах одеколона и близкие, просительные глаза - мужчина держал ее за локоть, заглядывая в лицо: "Ты должна знать, Катя не ее дочь". Она совсем не понимает, о чем речь. Чтобы разобрать негромкий, с французским вывертом голос, Мина замедлила шаг, стараясь смотреть не в упор, а искоса: говорят, они ужасно обидчивы и могут от досады убить. Иначе откуда у местных официантов такое высокомерие в самом разрезе притворно опущенных век? Чтобы так на людей смотреть, надо обладать миллионным состоянием, а у них даже нищие, дети, клянча копейку, сохраняют надменный вид. Этот тоже, наверное, хочет денег. "Я любил ее и поклялся, что Катерина..." Однако странные имена они дают своим детям, вот и внучку хозяйки... А-а, про нее, оказывается, и речь. Ну, разумеется, разумеется, он прав, и тетя Агата о том же рассказывала: мать девочки умерла от туберкулеза, ведь здесь еще при князе начали строить санаторий. Хотя, она готова поклясться, история Агаты была чистейшим, как бриллиант в ее кольце, вымыслом...

Словно откликнувшись на имя, из густых абрикосовых сумерек вновь появилась девочка с темно-русыми и немного волнистыми, как у Марка, влажными волосами и, присев на корточки, стала шарить под домом, заглядывая в темноту. "Вы не видали моего щенка?" - "Если хочешь, поднимись и посмотри здесь. Пять минут назад он крутился под столом, выклянчивал колбасу". Белый патлатый щенок, забавный, но ужасно блохастый. Мина почесала лодыжку, наверное, москит. "Катюша, возьми, съешь пирожное". Мина поманила девочку блюдцем с кремовой розочкой. С некоторых пор, пытаясь поймать ее внимание, она стала подкреплять слова жестами, поскольку Катя как будто плохо понимала, когда обращались непосредственно к ней. Сама девочка разговаривала мало, но если принималась что-то рассказывать, то так быстро, что Мина не успевала следить за смыслом, пропуская половину слов так же безнадежно, как молниеносные подачи Марка на теннисном корте...

- Наконец-то, Марк, у меня появится достойный противник. Ты же знаешь, с тренером играть неприятно, он как будто за тобой ухаживает, а Ник-Ник предпочитает играть с девушками. Приехал, правда, Варон, но неделю как пьет и даже сезона не открыл.

Этот Варон был еще один их знакомец, очаровательный человек и на редкость эстетичный игрок в теннис. Единственный его недостаток, который обнаружился на следующий после знакомства день в кафе, куда они с Марком зашли перекусить, заключался в неумении пить. Еще вчера подтянутый, в белой спортивной форме, эффектно оттеняющей мускулистый загар, Варон превратился в краснорожего, кривоногого пьяницу в раздерганной яркой гавайке и с бессонными глазами, которые, подслеповато моргая, постарались их не заметить. Обрадованный Марк пригласил его на коктейль, и когда Варон повернулся к ним анфас, Мина едва не охнула: пол-лица прилежного теннисиста являло собой едва подернувшуюся кровавой корочкой рану. "Асфальтовая болезнь, так сказать", - пояснил Варон и шаркнул резиновой тапочкой.

Всю следующую неделю при встрече он сердито отворачивался, крикливо выговаривая фразы на местном языке под одобрительный гул окружавшей его компании и тявканье лохматой собаки, кстати, очень похожей на Катиного щенка.

Девочка, наконец, перестала его искать и, мимоходом прихватив со стола гроздь винограда, хотела было уйти, но Мина, поймав ее за руку, притянула к себе, поцеловала в висок, принюхиваясь. Конечно, чем-то они с Марком похожи, нежным и в то же время твердым, чуть выступающим подбородком, выгоревшей прядью за ухом. Но даже если предположить, что мать этой девочки действительно умерла от чахотки и похоронена здесь, на деревенском кладбище, под девичьей фамилией, то Катя все равно не могла быть его дочерью, поскольку у Марка вообще не может быть детей.

Узнали они это не сразу. Поскольку оба привыкли жить поодиночке, первые два года ушли на то, чтобы понять, что в браке не все так уж непоправимо меняется. Последующие дни и месяцы супружеского благополучия изредка омрачались вспышками Мининой ревности, поскольку Марк и не думал прекращать свои гастрономически-прозаические исследования. Конечно, она всегда могла пойти в ресторан вместе с ним, но после обильной еды и бокала самого легкого вина ее неминуемо клонило в сон, а от послеобеденных, тугих, как сытая отрыжка, мужских разговоров, сдобренных сигарой, буквально выворачивало наизнанку. Однажды, когда Марк дрожащую, с мокрыми губами и несчастным взглядом Мину выводил из дамского туалета, ему пришло в голову, учитывая отличное качество кухни, единственно возможное объяснение: жена беременна.

Следующие полтора месяца они прожили в растерянности и с надеждой, которая оправдалась, вместе с тем обманув. Однако Мина хорошо запомнила то состояние строгой обособленности и внимания к себе, к опущенному внутрь нее зерну, которое прежде всякого срока заставляло ходить немного враскачку и придерживать руками живот. Было, конечно, и облегчение, что не испортится фигура, без того склонная к полноте, но оно быстро забылось, выпотрошенное разочарованием, которое разделял, как показалось Мине, и муж. На самом деле, привыкнув жить, ни о чем не заботясь и ни за что не отвечая, Марк волновался больше о здоровье Мины и о ее желаниях, в исполнении которых обычно старался помочь. Иногда они ему не нравились, но потакать друг другу в прихотях стало его девизом, иначе он не смог бы так просто отлучаться из дому, учитывая подозрительный характер жены. В действительности Мина не то чтобы ревновала, она скорее недоумевала, как Марк, такой интересный мужчина, спустя несколько лет вблизи сделался для нее уже не так интересен, и сердце не опадает от сладостного ужаса вниз, в мешочек желудка, когда породистое лицо средневекового дожа склоняется над ее подушкой.

Тогда она постаралась сосредоточиться на их первых днях, когда они друг друга отчаянно, чуть не до холодной испарины раздражали, но и любили ночи напролет, с первыми лучами рассвета вызывая гостиничного портье, чтобы им немедленно подали завтрак или заказали такси для загородной прогулки. Но и это было неважно. Важным было то, что Мина вдруг захотела ребенка так яростно, как будто он у нее уже был и его отобрали, или она только что вспомнила о нем. Ей казалось, она поняла, отчего дорогие платья на ней морщинят, а нижнее белье рвется - ее гладкое тело опадает, скукоживается, словно отцветший напрасно цветок, еще немного, и пустое нутро превратится в рассадник болезней, потрескается кожа, и она раньше смерти сгниет заживо, если не пустит ростка.

Несмотря на повторяющиеся вновь и вновь неудачи, Мина была фанатично уверена, что рано или поздно, но зачатие произойдет, надо только завершить солнечный круг протяженностью в четыре года, который начался неизвестно когда. Разглядывая Марка, она выбирала, какие черты позаимствует ребенок, от этого муж делался любимее и ближе, однако вслух ничего подобного не обсуждала и терпеливо, послушно ждала. И если Марк все-таки решил пойти к врачу посоветоваться, то исключительно по собственной, еще ничем не обоснованной инициативе.

Мина вернулась из книжного магазина и разложила карту Испании на полу, подоткнув под колени подушку, - она готовилась к большому путешествию и даже начала учить испанский с какой-то ведьмаческого вида старухой. Казалось, ей наскучила напрасная забота, и она с удовольствием отвлеклась на другое, поэтому Марк решил, что теперь самое время сказать. Ему самому, конечно, было обидно, что вина прокралась с его стороны, но отчего-то он не слишком переживал и даже радовался, что Мине будет не в чем себя упрекнуть. Она, и впрямь, выслушала плохие новости спокойно, подумала минут пять и снова принялась за испанский маршрут. Не выносивший слез Марк остался доволен.

Глядя на размытые от удержанных слез берега озера Гальоканта, Мина подождала, пока за мужем не закрылась дверь, и только тогда, поборов искушение в прохладном озере утопиться, додумала катастрофу полностью. Вначале она, правда, обрадовалась, что ущербность заключена не в ней, не в ее по-женски одаренном теле, роскошном футляре, который мог стать уютным вместилищем, сохранным саркофагом для закутанной в волшебные пелены куколки. Поэтому, стараясь дальше не думать, она и принялась за испанский маршрут. Озеро Гальоканта юго-восточным своим очертанием напоминало окончание фаллоса, но она растерялась и не успела показать курьезный силуэт мужу, а теперь уже никогда не покажет, даже если они отправятся туда вместе. Как только Мина представила, что будет путешествовать с кем-то, не Марком, малознакомым, потеющим в тесном купе и цокающим языком после обеда, озеро Гальоканта растеклось по Испании огромным соленым морем, затопив одноименный городок, в гостинице которого она планировала остановиться. К окнам просторного, похожего на их тосканский номера вплотную подступила отливающая стальным лезвием даль, влажные вздохи-отсветы поплыли по комнате. В сапфировой глубине зазывно сверкало холодное острие, и стоило только взобраться на подоконник...

Правую ногу зажало мышечной судорогой, и она, не доплыв до горизонта, захлебнулась соленой влагой, вынырнула, и только тогда очнулась, вытерла носовым платком лицо. На улице стемнело: то ли прошло много времени, то ли от мелкого весеннего дождя, все еще холодного, - мурашки по стеклу и вдоль позвоночника. Хлопнула, впустив пятнающего ковер мокрыми туфлями Марка, входная дверь. Он помог ей подняться и, пристроив ногу на низенький столик, начал массировать лодыжку сначала медленно и аккуратно, потом сильнее и больнее, потом опять нежно, едва касаясь бледными пальцами. Мина, глядя на ровные дуги светло-русых бровей и просвечивающий голубоватой кожей пробор, наконец вспомнила мысль, от тяжести которой чуть не погибла, захлебнувшись слезами: она обречена. Никогда, никогда она не сможет оставить Марка, оставить круглым, без копейки в кармане сиротой мужа, который так элегантно носит светлые костюмы и заказывает в ресторане обед, она будет скучать даже по запаху его ужасного табака с яблочным привкусом на губах от кальвадоса. К тому же - она об этом почти забыла за годы семейного благополучия - если ее никто до Марка не полюбил прежде, где гарантия, что полюбит сейчас? Она была абсолютно одиноким человеком, и он по-своему заменил ей отца и мать, а кое в чем и тетю Агату. Мина пошевелила, проверяя судорогу, пальцами, заметив, что на мизинце порвался чулок, и поцеловала Марка в склоненный затылок.

Однако решение не давалось так просто. Конечно, разум подсказывал ей, что было бы недальновидно отказываться от близкого человека ради неизвестного ребенка. Вот ее, например, с родителями связывали обычные формальные отношения, и хотя те были в меру своих возможностей заботливы и добры, особой благодарности она к ним не испытывала. И все же она слишком долго играла в эту игру, чтобы так просто бросить полюбившуюся забаву. Прелестный малыш появлялся то в парке на детской площадке, то в кондитерской; он подрос, и у него проявилась походка Марка, неряшливая и легкая, такие же выгнутые арочкой брови. Тогда она придумала для себя другую игру - в запечатанную монашку, но от этого стало еще хуже: не уйдя в монастырь, она превратилась в богомолку-странницу, обреченную на вечное скитание бродяжку и перестала как следует одеваться, при разговоре опускала в пол глаза, а спала, вытянув руки вдоль тела, на спине, легонько похрапывая. Не сразу заметивший перемены в жене Марк пригласил для консультации психиатра, который прописал режим, прогулки и лекарства, от которых Мина, действительно, вскоре пошла на поправку.

Правда, от таблеток она долго спала днем и плохо засыпала вечером, но Марк придумал по ночам читать страшные сказки, и они одинаково наслаждались уютом и трепетом, когда вместе с переворачиваемой страницей оживали чудовищные персонажи, бегущие от яркого ночника. Мина сворачивалась в улитку, прилепляясь к теплому и крепкому Марку, и на третьей странице спокойно засыпала, а Марк выходил покурить в гостиную.

Учитывая специфику проблемы, доктор посоветовал перейти к взрослым сказкам: "Тысячи и одной ночи", к греческой мифологии, где отношения между мужчиной и женщиной просты и эротичны. Мине всегда нравились истории олимпийцев, хотя она их и путала, поэтому Марк купил книгу Роберта Грейвса, прельстившись тем, что ее написал прозаик. К этому моменту Мина пила только успокоительные настои из трав и почти перестала спать днем. Ей даже нравилось ее новое положение, похожее на выздоровление от гриппа, и она обрадовалась красиво изданному подарку, который Марк, отхлебнув сладкий глоток зеленого чая, принялся читать с главы "Введение". Сначала Мина честно прислушивалась, пытаясь прилежанием восполнить ускользающий интерес, сам Марк не успевал вдумываться в напечатанные мелким шрифтом абзацы. Наконец ей удалось сосредоточиться на приятном слове "матриархат". Марк пожал плечами и, отпив чая, продолжил об ответственности за беременность женщин ветров и гор, когда его пронзило насквозь: Мина пристально, блестящими, как у совы из темноты лесной чащи, глазами смотрела ему в лоб, как смотрят на покойника, склонившись его поцеловать. Он перечитал еще раз, про себя: "Нимфа, или царица племени, выбирала себе на год возлюбленного из числа юношей, состоявших в ее свите, и в середине зимы, когда кончался год, он приносился в жертву. Возлюбленный был скорее символом плодородия, чем объектом ее эротических наслаждений. Его кровь разбрызгивали, чтобы плодоносили деревья, росли хлеба и давали приплод стада, а тело, вероятно, поедалось в сыром виде женским окружением царицы - жрицами в масках кобыл, сук и свиней".

Марку в ботаническом саду больше всего нравились бамбуковые заросли, тесно обнесенные железной сеткой, и он каждый раз подходил, словно к клетке, гладил какой-нибудь выпроставшийся стебель, всматриваясь в полосатую гущу. Сидя в сухо шелестящей тени, он рассказал Мине о старинной казни, когда сквозь распластанного плашмя человека прорастал молодой бамбук, острием побега протыкая мышцы, легкие, грудь, вперед, к солнцу, и вообще это замечательно выносливое растение. Мина разглядывала, трогая прохладные, сочные язычки цветков, семейство аронниковых, их было тут видов пять, почти не слушая Марка, но потом всякий раз, когда они приближались к бамбуковой клетке, ей мерещился кровавый отсвет, и было страшно: вдруг трава, из которой делают ручки для зонтов, прорвет металлическую ограду и вопьется в пятку, пригвоздив к земле.

В этот раз Мина ни о чем таком даже не вспомнила. Марк же с тайным желанием посмотрел на рощицу, но настаивать не стал, слишком серьезное затеяли они дело, и будет правильнее подождать на лавочке под соснами. Они обошли поляну с нарциссами и присели на одну из четырех, расположенных полукругом. Мина запрокинула голову, скользя по рослому корабельному стволу наверх, в сине-синее небо, откуда время от времени сухо выщелкивались маленькие орешки и белки сбрасывали пустую шелуху. Им не о чем было говорить, сегодня все должно решиться окончательно.

Рядом, прямо в редкие кусты за соседней лавочкой, упало что-то небольшое, зашуршало стремительно, кто-то заорал: "Брысь, брысь!". Мина, вскрикнув, метнулась за лавочку в кусты, но увидела только рыжий хвост кошки, мчавшейся вниз. Там, под горой в обширном палисаднике, сидела за небольшим, уставленным всяким хламом столиком пожилая женщина, которая, заметив Мину, закричала сердито: "Ну что же вы!" Мина развела руками, сзади подошел Марк. "Эти белки, промахиваясь, падают наземь, а Южка их душит и ест, гадина".

Южка, соседская кошка, самая плотоядная из всех домашних кошек, худая и настойчивая, отказывалась от яиц и сыра, требуя колбасы. Вот, значит, в чем дело. Могла бы спокойно лежать у хозяйки под боком, благо та почти не двигается, но попробовала дикого мяса и теперь не может забыть, даже котят не рожает, все тщедушных белок караулит. Так Мина объяснила Марку, стоя на пеньке и из стороны в сторону раскачиваясь. Они вернулись на лавочку и, откинувшись на жесткую, неудобно изогнутую спинку, принялись ждать: другого пути из ботанического сада не было.

Конечно, оба волновались, Мина, во всяком случае. Она почему-то боялась его не узнать, пропустить и не отрывала взгляда от пальмы, за которую сворачивала дорожка. Вот показалась пара, пожилая и приземистая, а вот... Мина ткнула задумавшегося Марка под ребро: стройный, как и прежде, только немного вытянувшийся в росте юноша шел, держа за руку маленького ребенка, ударяя о землю синим мячом. Да, дольше ждать нельзя, еще год - и он может заговорить басом или начнет бриться. Они взялись за руки и, поднявшись, пошли в некотором отдалении за повзрослевшим, но все еще мальчишески легконогим Танистом. Так, если верить Грейвсу, в эпоху матриархата назывался юноша, который приносился в жертву вместо главного, любимого царицей жреца. Да, дольше ждать нельзя.

Если бы не приезд Липы, они с Марком не допустили бы даже тени сомнения, настолько идеально этот малахитовый полуостров с мраморными вкраплениями античных развалин, с утра до позднего вечера залитый солнечной патокой, подходил к прочитанному ими замыслу. Сам замысел этот был прост, как каждый день здесь, у моря, сегодня или тысячелетие назад: ведь ничего не изменилось на их памяти, ничего не менялось и до них.

Стоит остановиться на главной площади у ларька со сладостями, как приветливая торговка, неважно, что иногда это пожилая женщина, а в другой раз ее дочь, поправив тыльной стороной руки сползшую на затылок косынку, протянет вкуснейшее домашнее пирожное и, не умея правильно посчитать сдачу, ссыплет мелочь прямо в ладонь, ласково уговаривая. Обычно Мина меняла у нее бумажные деньги на монеты, чтобы позвонить из стоявшей неподалеку на солнцепеке телефонной будки, а после покупала золотистый кусок пахлавы с орехами и парой ос.

Очевидно, из этой телефонной будки, осененной худосочной акацией, и позвонила однажды некто Олимпия: "Агата была так любезна... да-да, точный адрес виллы у меня есть". - "Не платите таксисту больше семи тысяч, здесь ехать всего ничего". - Мина осторожно положила перебинтованную в нескольких местах клейкой лентой трубку на латунный рычаг, он весело тренькнул, и покачала головой. За резонирующим под натиском утренних мух стеклом она во время разговора наблюдала сценку: малолетний хозяйский внук без трусов, но в рубашечке драл кота Гамлета (вообще-то он звал его Галетом) за худые бока, а тот не убегал и не царапался, тогда как изящная сойка скакала по накрытому к завтраку столу, примериваясь то к тому, то к этому. Вот она схватила желтый кусок сыра и улетела, рыжий кот Гамлет отпихнул малыша в сторону, и тот сел голой попкой на растрескавшуюся дорожку, по которой поднималась из огорода старая хозяйка с корзиной недозревших персиков; мальчик заплакал. Мина поблагодарила за телефон и поспешила к себе. Может быть, до приезда гостьи она успеет не только умыться, но и позавтракать.

Однако не успела закипеть на мельхиоровой спиртовке вода для кофе, как Мина услышала звук подъехавшей машины и громкие голоса, отчего ей сразу же сделалось невозможно лениво, и она не пошла встречать никому не известную Олимпию, приехавшую слишком быстро. Даже если та заплатила водителю вдвое больше и он не провез ее мимо разбросанных по всему городу достопримечательностей, то все равно слишком быстро, к тому же из телефона-автомата на площади никогда не бывает так хорошо слышно, тем более нежное гурчание карих горлинок, так зачем было обманывать?

В конце концов Мина Олимпию вспомнила, но как-то приблизительно, как подругу подруги или чью-то компаньонку. Или, может быть, она кем-то из знакомых брошенная жена? Выглядела гостья, во всяком случае, именно так: неуклюже собранные на затылке тусклые волосы, сильно помятый в дороге костюм, разношенные туфли предпоследнего размера и маленький, в портфель величиной, матерчатый чемодан. Руки, как у провинившейся служанки, спрятаны за спиной. Разглядывая ссутулившуюся посреди комнаты фигуру молодой женщины (довольно крупная, определенно склонная к полноте и все же несколько плоская, с длинными руками и ногами), Мина довспоминала, что они действительно прежде встречались при более благоприятных для Олимпии, Липы, просто Липы, обстоятельствах.

Это теперь она выглядела осунувшейся и невыразимо уставшей, возможно, после горной дороги. Многие просто не выносят извилистых серпантинов вокруг первобытная красота и прозрачная бесконечность, а у них отвратительные спазмы в желудке. Мине стало непрошеную гостью жаль, и она предложила на первое время остановиться у них, ведь можно запереть межкомнатную дверь и пользоваться той, что с улицы. Хозяйка даст постельное белье, она славная, приносит свежие фрукты и булочки по утрам... Кстати, если Олимпия проголодалась, то можно сварить кофе, сама она по утрам ест только желтые фрукты, но в холодильнике всегда хранится какая-нибудь еда для мужа.

Европейский завтрак, который Липе подавали в поезде, скорей всего и впрямь был извергнут на дно пропасти: так жадно она накинулась на ветчину, сыр, масло. Она ела, ловко разрезая сдобные булочки пополам, быстро и аккуратно, как какая-нибудь обнищавшая старушка, тщательно размазывая масло, сверху клала ветчину и сыр, вытирала салфеткой рот и сразу тянулась за джемом и следующей булочкой. Мина уже два раза варила терпкий, дорогого сорта кофе на поблескивающей язычками белого пламени спиртовке, а гостья, состроив виноватую гримаску посвежевшим, порозовевшим лицом, просит еще чашечку. Мина снова пожалела, что не ушла пораньше на пляж вместе с Марком, он, наверное, завтракает беззаботно где-нибудь в кафе, а ей теперь стряхивай крошки и вытирай липкий джем с гобеленовой скатерти, а потом дожидайся полдня, пока Липа на новом месте устроится.

Пришла хозяйка, притворяясь - нарочно для постояльцев - старой и озабоченной. Конечно же, она ничего не имела против Олимпии, "главное, чтобы вы сами не обеспокоились". Проворная дама ничего другого ответить и не могла, это был ее кусок хлеба, от которого она понемногу отщипывала двум сыновьям и непутевой дочери, в сорок лет родившей еще и маленького неулыбчивого сына.

Мина, сполоснув кофейник, выключила воду, вытекавшую из крана громко и весело, с пузырьками, и прислушалась к голосам за прикрытой, но еще не запертой дверью, пытаясь определить, насколько проворно Липа развешивает свои немногочисленные пожитки и стоит ли ее подождать здесь или лучше пойти загорать на террасу. Застилая свежее белье и перетряхивая ковер, хозяйка с мрачным удовольствием рассказывала про гибель зятя: "Туда ему и дорога, нехорошо так говорить, но только ничего другого не остается, потому как сам к молоденькой полез".

Наконец словоохотливая домовладелица удалилась, театрально держась за поясницу и вполголоса что-то певуче приговаривая, так и не отыскав в просторных карманах передника второй ключ от двери, разъединяющей гостиную и комнату, в которой тихо, как вор, шуршала пакетами Олимпия.

- Не знаю, куда запропастился, может, ваш муж забрал его зачем-нибудь?

Еще одна отговорка. Все они, южные люди, таковы, божатся, что обязательно исправят, сделают, найдут, заранее зная, что обещанное неисполнимо и ключ украден вороватой сойкой, потом отрыт в грядке жадным до клубники младенцем и снова утерян на диком каменистом пляже, куда старшая сестра взяла его однажды и где его чуть не забили чайки, учившие птенцов летать. Хозяйка отлично знала или предполагала все это, когда протягивала Мине фальшивый ключ от не существующего ныне замка с наказом хоть этот-то не потерять. Разумеется, межкомнатную дверь необязательно запирать, вряд ли Марку придет в голову ею воспользоваться, хотя несколько раз он в этой комнате ночевал.

Мина откусила сочную желтую грушу; после выпитых за компанию с Липой нескольких чашек крепкого кофе горечь во рту соединилась с дюшесовым ароматом, получилось приятно. Они не повели Липу на свое излюбленное место, в прохладную лагуну с темно-зеленой по краям водой: ее длинному приплюснутому телу просто не нашлось бы подходящего уступа, к тому же это далеко, а скоро время обеда. Мина зарыла поглубже в песок огрызок и, присыпав сверху мелкими ракушками - может, осы и не учуют сладкой приманки, - легла на спину, замерла.

Марк сказал, что искупается и пойдет наверх. С Олимпией он, оказывается, был знаком, к тому же слышал в баре, что к ним на виллу приехала "высокая с рыжими волосами", поэтому и не торопился с возвращением, а вот она зря потеряла утро, с моря дул легчайший бриз, да. Он по обыкновению дразнил на пристани птиц, когда причалил рыболовный катер, к которому тут же выстроилась очередь. "Представь себе, полгородка просыпается два раза в неделю в шесть утра, чтобы полакомиться свежепосоленной килькой, и некоторые, заметь, не сдержав аппетита, тут же на пристани начинают ее есть. Я даже встал в очередь, чтобы купить на пробу немного, но подумал: лучше мы сходим с тобой вместе в четверг, на это стоит посмотреть - они выкладывают рыбную мелочь для пробы на огромном жестяном блюде, так что чайки сходят с ума от запаха".

Наивный Марк. Ни за что не встанет она так рано, чтобы полюбоваться, как прожорливые курортники запихивают руками скользкую от рассола рыбешку в рот, чайки с криком носятся низко, над самыми головами. Все-таки хорошо, что теперь для беседы у нее будет Липа, как у Марка - доктор, за последние полтора месяца она почти разучилась разговаривать, так что Липа приехала очень и очень кстати. Они не поссорились, нет, просто наступила пора ожидания, когда следует помолчать, чтобы не вызвать ревность богов и - Мина иногда об этом думала - самого Марка.

Сперва он вычитанной из греческих мифов затее обрадовался, она казалась ему чем-то вроде терапии, полезной для здоровья жены. Через месяц подробных, жарких обсуждений Мина убедила его окончательно, что единственный для них выход - забеременеть от Таниста, гибкого, почти бесплотного Адониса, чистого и непорочного, как детская слеза. Осенью, сидя в своем загородном доме у камина, они вслух вспоминали, каким спокойным высокомерием одаривал этот полуголый мальчик нарядно одетых, богатых мужчин и дам, как равнодушно он проходил сквозь пошлые курортные соблазны, предпочитая дружбу с маленькими детьми и растениями, с какой грацией лазал по деревьям... Глядя на языки горячего, как южное солнце, пламени, они тогда решили, что Мина, воспользовавшись его невинностью, как чистым зачатием, должна, подобно древней царице, использовать мальчика, чтобы родить Марку наследника...

Мина перевернулась на бок и, облокотившись на локоть, прикрыла половину лица шляпой, предложила Олимпии сигарету. Та села, накрыв плечи изнанкой цветастой юбки, и стала наблюдать за Марком, который, зайдя в воду по щиколотку, остановился, зябко ссутулив плечи.

- Ты находишь его нелепым?

Похоже, что, лежа с закрытыми глазами рядом, каждый знает про другого, что тот думает. Похоже, Липа думала о Марке.

- М-м...

- А мне такой тип нравится.

Липа, сбросив юбку, встала во весь свой длинный рост, постояла в нерешительности. Все-таки она милая и уже как подруга - в меру добрая и уничижительная, а что ей еще остается? Пока они ее пригрели и дали кров, она другой и быть не может. Нет, спасибо, она не пойдет купаться.

Мина наконец нашла сдутую сквозняком, который впустил Марк, с туалетного столика пуховку и, почти не глядя в зеркало, зевнув, припудрила нос. Какой же он все-таки противный, нарочно покупает билеты на самый ранний поезд или самолет, зная, как трудно она по утрам встает, или придумывает занятие, ради которого она должна на ватных ногах, наспех причесанная плестись на пристань, чтобы откусить от перламутровой рыбешки где-нибудь у плавника (здесь самое вкусное, тычет пальцем Марк). Вот и теперь, довольно сообщил Марк, после обеда они отправятся на концерт чудом сюда занесенной оперной дивы. С этой новостью он зашел к Ланским, на террасе у них подозрительно пахло свежей рыбой, а на столе стояла грязная миска. Или это воняет от его ботинка? Еще он позвал доктора, - Марк, присев на стул, разглядывал рисунок протектора на подошве, - таким образом, Липа будет введена в местный свет и не станет докучать Мине. А то, что она осталась без полуденного отдыха, об этом он, разумеется, не подумал.

Обедали они на окраине города в греческом ресторанчике, за деревянной оградой которого сразу же начинались ряды виноградников, справа, обманчиво близко, таял в облачном мареве все тот же сизо-зеленый Олимп. Хозяин-грек держал небольшую винодельню, и прибрежные рестораторы прямо из бочек разливали вино по бутылкам, но только в собственном его заведении можно было попробовать лучшее из каждого урожая. К тому же, уверял Марк, настоящее вино раскрывает свой превосходный букет, только вступая в реакцию с родным для этого напитка воздухом, тогда опьянение оборачивается не пустыми галлюцинациями, а истинным ведением, приравнивающим пьющего к небожителю.

Иногда Марк делался излишне красноречив, со склонностью к назиданиям, как, впрочем, многие другие, получившие добротное, но поверхностное образование. На самом деле он был значительнее и тоньше, но не всегда умел или хотел, общаясь со множеством случайных людей, это обнаружить.

После проведенного в самое пекло на пляже дня она чувствует себя неважно, да и выглядит - Мина захлопнула пудреницу и спрятала подальше на дно сумки, - не лучше. Лицо опухло, вместо темных подвижных глаз - узкие сердитые щелочки, на тарелке - нетронутая порция пастушьего салата, из которого она выковыривает кусочки козьего сыра. Так и есть, к одному прилипла шерстяная ворсинка. Семейная чета Ланских заказала заливных крабов и миног в горчичном соусе, они отдыхают на побережье недавно и все не могут привыкнуть к тому, что морские гады здесь дешевы. Мина вспомнила греческую эпитафию:

С рыбою вместе в сетях извлекли из воды рыболовы

Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.

И, оскверненной добычи не взяв, они с трупом зарыли

Также и рыб по одной малою грудой песка.

Все твое тело в земле, утонувший; чего не хватало,

То возместили тела рыб, пожиравших тебя.

Только вряд ли они читают по-гречески, сомнительно. Да и рыбаки стали не так разборчивы, а рыба хитрее. Интересно, жива еще та акула, что отпилила берцовую кость (разложенные на солнце археологами находки) генуэзскому бедолаге? И чем лакомятся поламуды - судя по их зажаренным мордам, они способны на многое. Сухопарая Ланская, отложив вилку, помимо воли флиртует с доктором, запивая смешки кислым молодым вином, они заказали целый галлон, нелепый выбор.

Дело в том, что доктор очень странно - и Марк этим частенько пользуется - действует на женщин, превращая их в маленьких глупых кокеток. Он, безусловно, красив, воспитан, но, кажется, одного этого недостаточно, чтобы превратить какую-нибудь достойную старушку в смешливую гимназистку, влюбленную в него по уши. Может быть, выражение бледно-зеленых все понимающих глаз, профессионально отработанное - ведь с пациентами приходится говорить об очень, очень интимных вещах, - влияет на дам подобным образом. Наверное, из уважения к Марку доктор не напустил на нее своих чар, и Мина не впервые замечает, что, собственно, взгляд этот взгляд младенческой слепоты, не отразивший на сетчатке ничего из увиденного или прочувствованного за все последующие сорок лет. Вот губы с рядом ярко-белых зубов доброжелательно улыбаются, с удовольствием откусывая кусок бараньей лопатки, усиленно работает челюсть римского образца, поднялся и опустился кадык - доктор хлебнул крепленого вина. Мина разбавила чернильный остаток мерло водой - слишком сегодня душно - и повернулась к Олимпии.

Незваная гостья сидела, задрав голову к лазурной фреске неба в виноградной лозе, и игра светотени выгодно выделяла фарфоровую белизну незагоревшего лица; время от времени свесившейся чуть ли не до пола рукой она гладила развалившуюся под ее креслом собаку. Жадность к еде исчезла, возможно, она теперь не так голодна и достаточно отдохнула, чтобы вернуться к светским манерам. И, разумеется, она тоже заинтересовалась доктором. По мере того как румянец от розового столового вина усиливается, а воздух слоями остывает, это становится все заметней. Марк смотрит на жену одним глазом через запотевшую от холодной граппы рюмку и заговорщицки улыбается. Мина, чтобы скрыть усмешку, делает большой глоток и все равно кривит губы: Ланский всхрапнул через испачканные в горчичном соусе усы, пьяные миноги извиваются в его подрагивающем животе. А тем временем жена пытается отвлечь Липу от доктора, но та, даже отвернувшись в ее сторону, кокетливо крутит пальчиком локон на растрепанном затылке.

Мина сама несколько раз собиралась пойти на прием, записавшись под вымышленной фамилией, но стало известно, что замужние дамы больше одного визита к нему не делают, да и после того несколько дней не показываются на людях. Олимпия, разумеется, этих обстоятельств знать не могла и потому, как всякая чувственная женщина, поддалась обаянию доктора, тому странно волнующему, несмотря на его слегка индифферентный вид, что он невольно источал, недаром здесь так одуряюще пахнут розы вперемешку с магнолией.

До тех пор, пока Марк, дождавшись удобного момента... Например: они пешком возвращаются с концерта по сумеречной дороге, любуясь потемневшими кручами; доктор с Ланской позади. Громко, заглушая человеческие голоса, трещат ночные сверчки, летучая мышь скользнула низко над головами, и Липа вскрикнула, метнулась в испуге к Марку. Оберегая, берет он ее за локоть, успокаивает и, чтобы отвлечь, рассказывает главное про друга, наслаждаясь реакцией - удивление, разочарование и неожиданное желание в дрожи запылавших рук. К сожалению, Мина этого не увидит и узнает подробности только за завтраком, намазывая масло на круасан, поскольку ей что-то нездоровится и она на концерт, пожалуй, не пойдет.

Агата знала, что делала, когда на благотворительной выставке старинных карт (она минут двадцать простояла перед одной со слониками и трехглавым змеем, пока не отвлеклась на чернокожих херувимов, придерживающих якобы готовый свернуться в трубочку лист) знакомила свою тридцатидвухлетнюю племянницу с неотразимым Марком. В коротком поклоне бряцнула флорентийская серьга, может, действительно, они встречались на карнавале? И сразу всплыло тогдашнее сожаление, умерившее пыл: слишком хорош, слишком известен, вот и Агата помнит его маленьким мальчиком. "Трудно поверить, но тогда помещался мне под руку, - Агата показывает невысоко над полом, - и его занимал этот желтый алмаз, сколько стоит, сколько карат, такой нежный был мальчик... Она погладила себя по руке. - Да-а... А когда вырос, наряжался в бархатные камзолы и берет. - Тетя скорей всего пускается фантазировать, или и впрямь была серьга? - И, знаешь, влюбился абсолютно трагически в одну молодую потаскушку, не фигурально, нет, в юную б... - Агата иногда так выражалась. - Наташа, его мать, ужасно тяжело роман этот переживала, и через полгода они расстались, а еще через год, я слышала, девушка от чахотки умерла".

В этом месте, разглядев в золотисто-розовых чащах Амазонки замахнувшегося на крошечную запятую медведя, старая дама задумалась, невидящим взглядом вперившись в аккуратно размытый абрис реки с клыкастыми аллигаторами по берегам. Молчание Агату сразу состарило, сгорбило под ворохом шелка и бус; она рукой достала из бокала оливку и съела, запив. У Мины от долгого стояния среди пестроцветных картин вконец разболелась поясница, и она решила, что хватит, устала от всех этих географических изысков, надоело ей здесь. Поискав в толпе недавний предмет разговора и так и не вспомнив его, Агата подошла к дремавшему под громкий гул голосов господину в просторном кресле, для верности ткнув его туфлей в ногу. Он, словно после крепкого, здорового сна, радостно заулыбался, уступая им нагретое место. Тетя уселась сразу, Мина подождала, высматривая профиль Марка, когда обивка остынет от жаркого старческого тепла.

Есть, конечно, своя прелесть в плоских, разглаженных садовыми граблями песчаных пляжах, но слишком уж много плещущихся в воде голосов и детских визгов. Липа повернула голову в сторону ближайшего ребенка. Боже мой! Да он весь в крови! Струйки стекали по подбородку на выпяченный животик, к подогнутой под голую попу ножке, вся правая рука мальчугана была забрызгана красным... соком раздавленного помидора. Малыш, морщась от наслаждения, сжимал все сильнее и сильнее помидорную мякоть в кулаке и, наконец, засунул пустую кожицу себе в рот, испачкавшись еще больше. Она отвернулась от липкого, в мелких зернышках томата мальчугана, который, заметив внимание, некрасиво заулыбался, в сторону моря. Но и с этой стороны, всего в нескольких метрах, обосновалась молодая пара, крепкие, красивые тела. У девушки линия бедер и талии повторяла крутой, ровный изгиб пифоса, осторожно, чтобы не просыпались оливки или сухое, белое зерно, опрокинутого на бок. Хорошо все-таки, что Марк женился на Мине не из-за внешности, скорее из-за денег, она может позволить себе пополнеть или состариться, сделаться беременной.

Липа, наскучив рассказывать прятавшейся под шляпой Мине вчерашние приключения, поднялась во весь свой длинный, с несуразной тенью рост и, отряхнув с коленей песок, двинулась к морю. Ночью с концерта они вернулись поздно; Мина спала так крепко, что не слышала, как в гостиной переговаривались громким пьяным шепотом, задевали за стулья, задыхаясь от хохота, а утром обнаружила Олимпию на террасе. Она сидела, положив на стол, как ленивая школьница на парту, медно-рыжую голову и мурлыкала невнятный мотив, приставший, наверное, с вечера. Тогда Мина решила, что они с Марком просто не смогли попасть ржавым ключом в замок, тем более что и замок плохо работает, о чем хозяйке неоднократно напоминали.

А невнимательно Мина слушала Олимпию потому, что Марк за завтраком уже рассказал, как изрядно они с доктором набрались, да еще по дороге пробовали у крестьян вино, чтобы взять с собою на концерт и не тревожить официанта, ведь певице неприятно, когда кричат или машут рукой... На обратном пути Липа, которую они также активно подпаивали, хотя она, когда могла, отказывалась, часто отлучалась под виноградный кустик, там ее в конце концов они и потеряли. Оба остановились, продолжая посмеиваться и болтать, посередине пыльной дороги, небо усеялось звездами, и им обоим пришла мысль вернуться, чтобы лично познакомиться с певицей. Когда они ломились в темный номер в гостинице, откуда им никто не ответил, Липы с ними уже не было. Певицу же они нашли в ресторане Гранд-отеля с шумной компанией, она ела ужасно некрасивыми зубами - представляешь, тоже ведь, певица и вообще, похожа как две капли на докторскую посудомойку. Вот они и хотели сравнить, уговорили артистку отправиться на пляж, раз у нее спина в этом платье и так голая. Марк задумчиво покрутил ложку в дрожащей едва заметно руке и осторожно глотнул чая, откинулся. Выглядел он под загаром немного бледным.

"Я вполне замечательно себя чувствую, но, видишь ли, кажется на пляже я оставил кошелек, не беспокойся, там было немного. И, когда пошел искать его, Олимпия вроде бы была, она как раз заходила в светящуюся светляками воду".

А еще позже, когда искали среди камешков аметист (он помогает от пьянства), Марк нашел на лежаке заснувшего доктора, он был босой, однако совсем не замерз и утверждал, что не спит. Выяснилось, что певица больно укусила его за палец и, плеснув хвостом, уплыла в морскую даль, но сам он ее в воду не бросал, только спел что-то такое ей неприятное. Липы он не видел, равно как аметиста и кошелька. Тогда Марк отправился на поиски один и, споткнувшись об корень чертового тамариска, упал. Все равно было чудесно: его чуть не сожрала собака, когда он лакомился фруктами в чужом саду, а солнце приветствовал, стоя по колено в воде. Мина усмехнулась в небритое лицо - он все еще пьян и все еще мил.

На террасе беззвучно сидела, точнее, висела на стуле Олимпия, и Мина пошла предложить ей чаю. Несмотря на бессонную ночь выглядела она довольной: глаза до неприличия счастливые, и длинные ресницы дрожат, влажные от слез, платье смято, словно его завязывали в узел, в колючках репейника и лаванды. "Ты знаешь, это так прекрасно - встречать восход солнца на вершине горы, я просто поднялась туда по тропинке, хотя не видно было ни зги, а когда спускалась, так чудесно пели птицы, впереди шел мужчина, но я не испугалась..." Еще бы, это был Марк, который по ее милости подвернул ногу.

Длинная кривобокая тень Липы легла темным пятном на воду, на засновавших в испуге рыбешек. Мина отвернулась от моря и легла лицом вниз, сверху пристроив пляжную шляпу; через оранжевую ткань просочился яркий карамельный свет. Если задремать, подложив под щеку руку с кольцами, то обязательно отпечатается неглубокий след, но это лучше, чем рубчатые складки от покрывала, похожие на шрам от турецкой сабли, к тому же покрывало пахнет мокрыми тряпками. Под натянутой плотной тканью становится душно, неудобно дышать. На Мину полетели мелкие брызги, и по ногам прошлись мокрой щеткой - это примчался обратно щенок, которого Липа заманила в воду в надежде искупать. Ему определенно хотелось обсохнуть под теплым боком у Мины, но пес сразу же насорил лапами, и она не была уверена насчет блох, потому прогнала его, быстро и широко размахивая шляпой.

Череда небольших тучек занавесила солнце, и Мина зябко повела плечами, ветерок с мелко зарябившей воды показался неприятно прохладным. После остывших брызг окунаться в упругие, со стальным блеском волны расхотелось вовсе, лучше под душ с подогретой пресной водой. Солнце выглянуло в прореху между тучками, и на минуту-другую стало невыносимо жарко, однако Мина не передумала. У кабинки она обернулась, поискала среди купающихся в море голову Марка. Теперь рядом с ней на пестрящей солнечными зайчиками поверхности покачивалась еще одна, с загнутой из темно-красных волос фигой на макушке.

Набережная, она же по вечерам главная прогулочная улица, пестрела модными, тропических расцветок нарядами и чересчур яркими на загорелых лицах улыбками, по белизне с ними спорил только жемчуг, длинной, ниже пупка, ниткой свисающий с Мининой шеи. Марк уверял, что все дело в фонарях, свет которых особым образом перемешивается с фосфоресцирующим сиянием моря.

- Кстати, смотрите, как остроумно на мачту каждого фонаря посажена птица.

Он повернулся к шедшим за ними Липе с Вароном, последний проявился неподалеку от теннисного корта и сначала поддерживал беседу с доктором, но тот в какой-то момент отвлекся, сказав, что догонит, и галантный Варон перешел к Липе. Сбоку от них, забегая во все попадавшиеся по дороге кусты и галопом оттуда возвращаясь, семенил патлатый хозяйский щенок, подросток. Олимпия вымыла его специальным шампунем, из чего Марк с Миной сделали вывод, что съезжать от них, как им сперва показалось, в ближайшее время она не собирается.

Более того, доктору было поручено раздобыть антиблошиный ошейник, что вообще-то было лишним. Миниатюрная собачья мамаша и крупный щенок, днем промышлявшие самостоятельно, вечерами с таким наслаждением выкусывали друг у друга насекомых, что было жестоко лишать их этой семейной ласки. Как бы то ни было, но теперь белый в коричневых пятнах песик повсюду следовал за ними, даже ранним утром на пляж, хотя плавать не любил и, затащенный в гигиенических целях в воду, сразу возвращался на берег. И вот щенок, в очередной раз вынырнув из кустов, где оставил, наверное, записку мамаше, что-то вроде "вернусь поздно, не жди", радостно побежал к Олимпии. Она, присев на корточки, бросилась его страстно, бравурно ласкать. Варон рядом неловко переминался с ноги на ногу, потом прокричал Мине с Марком, чтобы они подождали.

Они ушли достаточно далеко и скорее почувствовали, чем услышали окрик, остановились, подошли к парапету. В этой части гуляющих было меньше и меньше кафе, бледнее фонари, здесь заканчивалась тамарисковая аллея и начинались скалы, сперва невысокие, потом огромные, смутно возвышающиеся в темноте. Плеск-плеск, плескалась черная вода под ними, и Мина уже собралась с духом, чтобы спросить Марка о страшном и открыла рот, когда чугунная птица с криком оторвалась от фонарной опоры и, описав полукруг, улетела, громко хлопая крыльями, в море, качаться на волнах, плеск-плеск.

- Ты посмотри только, но что удивительно, все они сидели абсолютно неподвижно и ровно, как флюгера...

- Вы видели, видели, - к ним подбежала, запыхавшись, Олимпия, это она спугнула чайку, - там, у кафе, такая странная женщина в шляпе с матерчатыми цветами и перчатках, очень сильно накрашенная, сама с собой танцует вальс, и у нее сползают чулки... - Ее перебил лаем подбежавший пес, за которым следовали вновь появившийся доктор и грустный Варон.

Собственно, прогуляться в эту сторону предложил доктор, возможно, это был заранее спланированный им с Марком эпизод. Мина однажды уже видела эту пожилую женщину, одетую, как юная девушка пятьдесят лет назад, и говорила с ней. Оставшись ждать мужа в городском скверике, она от нечего делать спросила сидевшую рядом женщину, не вглядевшись как следует, о какой-то ерунде по-французски, и та ответила с искренним воодушевлением, но на своем собственном, несуществующем языке. Деликатно придерживая Мину за ручку сумочки, безумица болтала без умолку, потряхивая под просторной шляпой белокурыми кудельками и сияя небесно-голубыми, хрустальной чистоты глазами. Завороженная Мина сама не заметила, как начала понимать льющуюся, как картавый ручеек с камешка на камешек, речь: она рассказывала, будто ее сбила грузовая машина, но Бог выхватил из-под самых колес... Возможно, женщина незаметно перешла на русский или говорила так быстро, что из случайно выделенных созвучий составлялись русские фразы и слова. Вернувшийся из табачной лавки Марк отцепил сухонькую старушечью руку в фальшивых перстнях и попрощался со старой дамой, "адье, мадам"; та благосклонно кивнула. Вскоре к ним присоединился доктор.

Как и в этот раз. Еще днем он заходил к ним на виллу и шептал на ухо Олимпии, отчего Мина неожиданно для себя покраснела. Правда, она находила доктора привлекательным первые несколько дней по приезде, ну а потом начинала в его присутствии скучать, и вот поди ж ты! Ей показалось, что они условились заранее, днем, потому что, когда она вышла из сада на ослепительный дневной свет, от которого резко потемнело в глазах, никакой Липы поблизости не было, равно как и Марка. Марк пришел позже, поцеловал в губы, а потом в маленький нежно-розовый шрам на руке, но тут под окном испуганно заметалась курица и послышался голос, низкий докторский обертон.

Потом мужчины отравились выпить в бар, а они с Олимпией долго сидели на мягком диване в гостиной, цедя мелкими глотками холодный лимонад, и Мина зачем-то рассказала про шрам.

Она была уже взрослой девочкой, когда приехавший из университета на каникулы кузен, перепутав день ее именин, принес в подарок почти настоящий, последней конструкции паровоз для игрушечной железной дороги. Они оба страшно радовались новой забаве: машинка свистела и выпускала пар, Мина отгоняла стада коров от здания вокзала и попутно загружала мешочки с солью в товарный вагон; из леса мирно выглядывали олени и поспешал на телеге с мукой к поезду мужик. Антон, худощавый юноша с красивым подвижным лицом, балуясь, опрокинул повозку в овраг, где мужика насмерть должны были защекотать русалки, но Мина не позволила, высвободив бедолагу. Тогда Антон отправился в привокзальный салун и, выпустив оттуда бандита-бородача, кинулся на площади целовать доктора Квин, ведущую за руку индейского ребенка. Мина вступилась за женщину, бандит рассвирепел, мельник между тем опаздывал к поезду, потому как другой рукой Антон валил на его пути дуб за дубом, оба хохотали, как сумасшедшие, а через несколько миль, там, где над озером раскачивался подвесной, из натуральной пеньки плетеный мост, мальчик-с-пальчик пристраивал к рельсам булыжник. Пытаясь спасти товарный поезд с овечками, Мина, не обращая внимания на сползающие чулки, быстро поползла на четвереньках к Голубому озеру. Антон тем же манером кинулся за ней, поймал за лодыжку. Началась ужасная возня, с хохотом и визгом, но вдруг ей стало жарко и страшно лежать на спине, распластанной его сильными руками. Еще страшнее было вспугнуть намечавшийся поцелуй, и она опустила ресницы, замерла, а потом завертелась, забила босыми ногами, но сделать ничего не смогла, только порезалась глубоко об жестяной вагончик.

Мина завернула рукав белой полотняной рубашки и показала едва заметный подковообразный шрам. Олимпия осторожно погладила тонкий, словно изогнутая ниточка, след и сказала:

- Знаешь... а у меня не было дорогих игрушек.

Не зная, что ответить, Мина вышла за льдом, чтобы остудить согревшийся за время рассказа лимонад, а когда вернулась, на ее месте на диване сидел доктор и что-то Липе нашептывал. На самом деле секретничали они о собаке, поскольку Мина была против, чтобы ее приручать, понимая, что Олимпия с собой щенка не заберет, а им, привыкнув, будет трудно его оставить. Липа понимала это не хуже нее, но все равно поступала по-своему, и вообще временами вела себя слишком шумно, сумасбродно. Доктор даже намекнул на "серьезный неврозик", но Марк отшутился, сказав, что она просто не знает, кого из них двоих предпочесть.

Теперь она шла между двумя мужчинами, взяв их под руки и слегка повиснув, молчаливая, с трудом передвигая ноги, что было особенно заметно Мине с Марком, которые потихоньку отставали. Они не торопились догонять компанию, Марк, чего давно уже не делал, держал Мину тесно за талию, и она наконец решилась спросить его, когда заметила темную толпу людей, двигавшихся навстречу, в сторону отвесных скал. Поравнявшись с ними, она рассмотрела лица лучше и дернула мужа: шесть или семь похожих, как родственники, с очень смуглой кожей мужчин, негромко переговариваясь, прошли мимо, один из них, в середине, нес, прижав к груди, ослепительно белого ребенка. Мина крепче сжала ладонь Марка, так, что самой стало больно от обручального кольца, а один из мужчин ответил ярко-синим, пронзительным, как удар ножа, взглядом.

- Они украли его, - прошептала Мина через минуту, когда перед ними снова замаячили спины друзей. - Невозможно, чтобы у них родился ТАКОЙ ребенок. И, ты заметил, одни мужчины, ночью. Скорей всего они его продадут, надо узнать у доктора.

Мина сильно, всем телом потянулась, с наслаждением чувствуя, как послушно встают на место размягченные жарой суставы и гибким рядом выпрямляются позвонки; перевернулась навзничь, поперек пестрого покрывала. Она молода, она непозволительно для своих лет молода, и Марк наверняка заметил это по легкости, с какой она теперь носит свое полное тело, по туманной прозрачности платьев, по наивности некоторых движений. Конечно, они женаты достаточно долго и он никогда не ревновал, но такой он ее еще не видел. Мина мельком, вытесняя из-под покрывала острый угол книги вбок, в сторону, взглянула на море - солнце заслонилось раздерганной, словно грязный овечий бок, тучей и море катило мертвенно-бледные турмалиновые волны. Марка с Олимпией она не заметила.

Теперь лежать стало совсем комфортно, даже неуловимое насекомое перестало ползать по ноге, замерло, испуганное надвинувшимся облаком, и самое время в прохладе подремать, помечтать под тишайший, скромнее самого мелкого речного прибоя, плеск и монотонные детские голоса. Странно, что пиратские корабли смогли незамеченными подобраться к укрепленному берегу, здесь такая акустика, что она за скалой, на другом конце пляжа, отчетливо различает некоторые имена, родительские окрики, смех и иногда плач, похожий на визг от щекотки. Ей трудно разобрать: намокая, лица детей скукоживаются.

Они не пошли в лагуну, а остановились на полпути, за скалой на камнях, хотя здесь и не слишком удобно спускаться к морю, потому что за ночь никто из них как следует не отдохнул. В три часа утра Мина проснулась от резкого движения Марка, когда он приподнялся на постели, чтобы зажечь лампу, потому как в ногах у кровати кто-то стоял, покачиваясь. Окна они никогда не закрывали, городок для отдыхающих считался местом абсолютно безопасным, что при свете лампы немедленно и подтвердилось - растрепанная, в одной ночной сорочке перед ними стояла Олимпия, обняв подушку и наполовину выскользнувшее из рук на пол одеяло. Мина сделала вид, что ей это померещилось, и, спасаясь от яркого света, перевернулась на другой бок. Однако явление заговорило громким шепотом:

- Он такой огромный, у него целая свита и огромные, как у лося, рога, и все они устремились к моей кровати, а дверь на улицу, вы же знаете, заперта...

Несмотря на недовольное шевеление Мины под одеялом, Липин голос возвысился до нормального:

- Он был как король, и поступь такая громкая, и скрежет чешуи под обоями, а придворные, он им велел, стали забираться ко мне на постель, на руки, шевелить волосы...

Олимпия подвывала почти в полный голос, и вот почему: она хотела, оказывается, остаться с ними в одной комнате, только не на полу, там они к ней легко подберутся, и требовалось Минино разрешение, иначе наутро Марку не сдобровать. Мина села на постели. Как это нелепо: взрослая, с длинными руками и большими ступнями женщина до дрожи, до сумасшествия боится насекомых, которые даже не ядовиты.

Мина накинула халат и прошла в гостиную, взяла из вазы грушу, надкусила: вот видишь, здесь никаких насекомых нет, ты можешь лечь на диване, а дверь в твою комнату мы закроем. "Можно, я не буду выключать свет?" Мина ответила согласием уже из спальни. Когда с улицы, где он курил, вернулся Марк, Липа попросила оставить открытой дверь к ним в комнату. Слушая, как она ворочается, устраиваясь на диване, и вздыхает, Мина прильнула к мужу и прошептала на ухо: "Теперь-то ее с чистой совестью можно переселить в гостиницу куда-нибудь на пятый этаж, подальше от мокрой зелени и земляных дорожек..."

- Я не знаю, какое ты любишь мороженое, и купила сливочное. Но если хочешь, возьми мое, ананасовое.

Судя по всему, Липа доплыла до мальчишки-мороженщика, который в потрепанной ливрее со сверкающими на солнце галунами и аксельбантами, надетой прямо на голое тело, торговал на городской набережной, а обратно вернулась посуху. В одной руке она держала запечатанную трубочку сливочного мороженого, а в другой - развернутую до половины и на треть облизанную ананасового. Мина потянулась за сливочным.

- Хочешь попробовать мое? - Олимпия предлагала лизнуть светло-желтую, принявший форму конуса трубочку, утирая кончик носа и губы салфеткой. Знаешь, очень странного мальчика повстречала на набережной. Впечатление такое, будто только что из воды: волосы влажные и бикини, ты даже представить не можешь, насколько бикини! Я такого на мужчинах раньше не видела, правда, он юный совсем, стройный и без этих ужасных волос... Но фигура: попка, ноги! Некоторые женщины прямо столбенели на месте и покрывались солью, я, кстати, тоже. Сама не знаю, через сколько опомнилась, сделала вид, что жду кого-то. А он не обращает внимания, болтает с продавцом устриц, знаешь, такой неопрятный старик, даже краем глаза ни на кого не взглянет! И что странно: вроде полдень, жара, а он в белоснежной рубашке с распущенными манжетами, черных лаковых туфлях и, клянусь тебе, шелковых горчичных носках!.. Может, он голубой?

Нет!!!

Олимпия за рассказом тем не менее быстро съела свое мороженое и пошла мыть руки к морю. Растаявшую Минину трубочку - никакая она не сливочная просто замороженная вода, долизывал щенок. Мина лежала, как ящерица, не шевелясь, и, только когда Липа встала, повернувшись спиной, неслышно выпустила воздух, чувствуя, как румянец пятнами проступает сквозь загар и горят уши. Да, мальчик ни на кого не желал смотреть, но, когда они решили с Марком сделать это, они об этом не задумывались. Позже Марк предложил дать ему денег и поговорить по-мужски, рассказать, что у европейцев такой новый обычай и женщины нарочно вынашивают чужих детей. На полученные деньги он купит небольшую квартиру в городе или получит образование. Мина тогда пристально посмотрела на Марка: да, он знает, что мальчик может раньше проболтаться, это немного опасно. Нет, возразила она, все должно случиться сразу и по-настоящему. Они решили, что на несколько дней (она ему позвонит) Марк с побережья уедет, и назначили послезавтра.

Накануне отъезда Марк помыл жену в просторной, залитой солнцем и птичьим щебетом ванной, тщательно, с любовью оглаживая мыльной рукавицей нежные, трепетные места на груди, изнанку полных колен, родинку в основании бедра. Вначале она, как обычно, дурачилась, сдувала ему на волосы пену, жаловалась, что мыло попадает в глаза, но постепенно подчинилась строгим, размеренным движениям мужа и стояла прямо, серьезными глазами глядя в окно, в колышимый беспокойными воробьями кустарник. Она почти что жалела, что не согласилась на подкуп, - такой беспомощной и неумелой чувствовала себя теперь, перед отъездом Марка.

А когда Марк рано, на рассвете, уехал, Мина решила, что какое-то время побудет одна, а потом позовет обратно мужа. Бог с ним, с ребенком, она даже не знает, как к этому юноше подступиться и не выглядеть глупо, к тому же у нее не так много женского опыта, чтобы обольстить неприступного красавца. Разумеется, был и в ее жизни период, когда любовные признания взрывались праздничным фейверком, объяснения, тягостные от страсти, кружили голову наподобие шампанского, на бумажных тарелочках наперебой предлагали эклеры и безе - от сливочного крема полнеют руки и грудь, однако длился этот период недолго. Приезжал на каникулы брат Антон, и сердце, отбивая барабанную дробь, соскальзывало в пятки, руки дрожали так, что выпадала ракетка для бадминтона, и такой же беспомощной и неумелой чувствовала она себя теперь, после отъезда мужа. Итак, решено: послезавтра она Марку позвонит, а эти два дня проведет как обычно, ни о чем не заботясь.

Именно как обычно Мина после пляжа пошла не домой, а в парк дочитывать испанскую книжку, на каждом неправильном глаголе кладя в рот спелую виноградину, янтарно-желтую, а не винно-красную, какие ела теперь Липа, смахивая капельки пресной росы в песок. В парке Мина села на лавочку, подогнув под себя ногу, одной рукой придерживая страницу и непослушный глагол, другой отщипывая от кисти винограда. При одном воспоминании об этом ветрено-солнечном, облачном дне у нее жгуче, до боли краснеют уши и красными, как от горчичника, пятнами покрывается грудь.

- Не говори глупостей, она не затем ходит в аптеку, чтобы отравить тебя.

Просто у нее слабый желудок и перемена климата...

- Значит, ты с нею заодно, вы всегда теперь вместе, ты, она и доктор, и не обращаете на меня внимания!

- Но ты же сама предпочитаешь проводить время лежа. - Марк, закончив плавное утреннее бритье, сполоснул помазок из серебряного набора, который она ему подарила одним сентябрьским утром три года назад, и насухо вытерся полотенцем. Мина подозревала, что он отлично понимает, откуда берется ее раздражение, только нарочно не хочет ничего обсуждать; иногда ей становилось страшно. Может быть, в тот день, когда она, вытащив из сумки гроздь желто-белого винограда, раскрыла испанский словарик на букве S, решив про себя, что незачем даже пытаться, Марк точно так же решил, что жертва чересчур велика. Но телефонистка слишком долго не давала линию, трижды старая хозяйка, рассаживавшая клубничные кусты, перепутавшиеся усами, слышала раздраженные звонки и не успевала подойти, а шелковолосая внучка, зажав коленями щенка, вытаскивала из свалявшейся собачьей шерсти репейник и боялась, что пес убежит. Когда же вечером Мина вернулась домой, было уже поздно. Теперь ей все больше и больше казалось, что муж действительно передумал, давно или недавно, неважно, им лучше было бы выкрасть, как те люди, ребенка с пляжа и усыновить.

Иногда она, выспавшись в сиесту, бодрствовала ночью, слушая, как ветер треплет штору, как вздрагивают во сне куры, рассматривала близко, пристально лицо мужа - кривую ухмылку, тянущую губы вниз, подрагивающие ресницы и бегающие под ними зрачки. Ей становилось жутко, и она часами не шевелилась, боясь усмиренный сном ужас разбудить: вдруг очнувшийся Марк не выдержит, закричит, навалится на живот и выдавит младенца. Поэтому она и спала так много днем, когда мужа рядом не было.

- Марк, милый, не сердись, но я совершенно не могу уснуть, когда за дверью кто-то сопит и ворочается, оттого и говорю глупости. Однако лекарства ты все-таки покажешь доктору.

Они спорили тихо, приглушенно, в восклицательных местах не повышая интонацию, а, наоборот, переходя на шепот. Уже прошло много дней, однако Липа ни в какой отель не переехала; спала она в гостиной, долго и крепко.

Марк, помогавший Мине искать карманный словарик, который она вроде бы оставила на диване, где теперь в ожидании волшебного поцелуя негромко посапывала Олимпия, несколько раз задевал выдвинутый из-под стола тяжелый стул. Из вороха набросанных на него вещей выскользнуло купленное недавно, но уже сильно помятое платье и кое-что из Липиного нижнего белья. Мина с грохотом задвинула стул на место, под бахромчатую скатерть - упал и, дребезжа, покатился по мельхиоровому подносу стеклянный стаканчик. От шума Липа не проснулась, только кротко, глубоко вздохнула и повернулась к ним спиной.

Дело в том, что накануне она пришла под утро - неряшливая, как кладбищенская кошка, в лаванде и сухих семенах. "Я смотрела на море оттуда, сверху. - Липа ткнула в сторону кладбища, на вершину, за которую зацепилось небольшое прозрачное облако. - Я видела купающегося в ручье юного пастуха, он угостил меня козьим молоком и фруктами из дикого сада..."

Пока ее не было, Марка с Миной мучила совесть, потому как вчера вечером они ее обманули и ушли одни гулять в горы, сославшись на скорый визит доктора, а того вызвали делать искусственное дыхание заблудившейся пловчихе, и он не пришел. Так по крайней мере рассказала им ранней южной ночью хозяйская внучка, Катюша, которая легкой тенью на цыпочках откуда-то возвращалась домой. "Тетя Липа долго искала вас, потом вытерла платком глаза и ушла". Марк в благодарность погладил по голове милую девочку и незаметно, едва коснувшись губами, поцеловал в пушистый пробор. А Липа вернулась уже под утро, усталая и довольная, блаженно осев на стул, принялась рассказывать: "Море было видно до самого дна, до самого крохотного сапфира на дне..."

И вот теперь, когда пора завтракать и идти по узкой каменистой дорожке в безлюдную, плещущую небесно-голубой водой лагуну, она спала, крепко и безмятежно. Солнце перевалило через подоконник и ударило в блестящий поднос, украсив малиновым зайчиком прозрачную вазу, округлым боком похожую на увеличительное стекло, - таким неправдоподобно большим выглядел в воде стебель голубого ириса. Олимпия прикрыла голой рукой вздрогнувшие веки, волнистые локоны рыжими змеями заелозили по подушке, и она протяжно потянулась.

Пожалуй, они не станут ее дожидаться, она достаточно здесь освоилась. Мина на этот раз с особой осторожностью прикрыла за собой дверь на террасу, но Липа, словно почуяв, что от нее и на сегодня хотят избавиться, встала и походкой тряпичной марионетки, которую ведет не успевший опохмелиться актер, проследовала за стол. "Мне опять приснилось ужасное. Этот рогатый король лез прямо в мою постель, а я не могла к нему притронуться, потому что он, обидевшись, начал бы мстить. Но этот еще ничего - с твердым панцирем, а вот мягкие кузнечики, они так расчетливо прыгают, и пушистые тарантулы карабкались по простыням..."

Продолжая делиться наблюдениями о чешуекрылых и членистоногих, Липа, не торопясь, доела четвертый бутерброд и в нерешительности рассматривала песочное печенье. Острые металлические блики, отраженные через прорехи виноградного навеса фруктовым ножом или вилкой, слепили глаза фотографической вспышкой. Там, наверху, над растительным укрытием зной вытравил все до одной тучи и залил густой синевой небо.

- Надо же, еще одиннадцати часов нет, и такая жара. Ты не подашь мне минералки?

- В холодильнике, если ты хочешь холодную, - любезно, но сквозь зубы. И добавила, предупреждая вопрос: - Сока уже нет.

Марк так не умеет от нее отделываться: вежливо и в то же время демонстративно, и Липа его замучила всевозможными просьбами, услугами, без которых могла легко обойтись. Она постоянно цепляла его, прячась за нежными интонациями, использовала то так, то этак, приближая легкими, словно прикосновение ветерка, касаниями, невинными просьбами. Мине прежде и в голову не приходило, что мужчину можно подчинить, непрестанно напоминая о себе подобным образом, но однажды Марк, передавая Олимпии соль, просыпал немного на скатерть, та едва не расплакалась, и Мине стало бедняжку жаль. Впрочем, ненадолго. Когда гостья в шестой или восьмой раз перед обедом выпила ее сок, который себе не заказывала из ложной экономии, поскольку все равно не платила, Мина на очередную просьбу о глоточке заказала ей отдельный стакан, и официант принес для Олимпии отдельный счет. Получилось это вовсе не специально, просто Мина очень хотела пить, Марк за компанию с доктором уехал в соседний город, а пообедать они случайно зашли в дорогой ресторан.

Мина выждала несколько минут, рассматривая переливающуюся жирным маслом картину на противоположной стене. Это был все тот же вид с Олимпа на вздымающее гуттаперчевые волны море, что и на акварелях в более дешевых заведениях, только без тонущего парусника, и, наконец, предложила Олимпии деньги. Та покачала головой, но, пересчитав содержимое кошелька, взяла в долг, пообещав вернуть через неделю.

Они вышли на белую улицу с синими, под стать глубокому ультрамарину, тенями от пыльных шелковиц, и Липа в надежде обрести прежнее равновесие попросила Мину подержать ее сумку, пока она подкрасит губы. Жаль, что этого не видел Марк. Отяжелевшая после бокала вина, которым пришлось запивать пряную подливу к рагу, Мина раньше времени опустила руку, и содержимое сумки просыпалось на тротуар: ссохшийся мандарин, половинка гребня, ключ, который не подходил к двери, записная книжка, два письма... Очень-очень интересно, на одном конверте как будто Агатин почерк. Надо будет тетушке еще раз написать. Подвинув мыском туфли огромную перламутровую пуговицу к нагнувшейся за ключом Липе, Мина извинилась: "Это не твоя? Я так объелась, что, кажется, не дойду до дома. Пойдем куда-нибудь посидим".

Свернув за угол ослепительно контрастирующей улицы, они оказались на точно такой же, только еще белее и еще синее, потому что ровно посередине ее рос темно-голубой кипарис, а солнце склонилось на запад. Когда они дошли, жмурясь из-под шляп в захлопнутые синими же ставнями окна, до дерева, то увидели за ним дорожный указатель и перекресток: налево дорога уходила в гору, направо - делала зигзаг, судя по верхушкам неподвижных кипарисов. Мина пожала плечами и шагнула за угол ближайшего дома, в дразнящую абрикосами тень, прислонилась к стене.

Ее мучила жара и немного совесть. Присевшая на опрокинутое ведро Липа вопросительно запрокинула голову, отчего раскрасневшееся от ходьбы и досады лицо окрасилось в ярко-розовый, в тон облетающему гранату, цвет.

- Здесь должен быть сквозной проход на соседнюю улицу, но надо идти через двор, а там собака. - Мина оторвалась от неровной прохладной стены. Надеюсь, она проводит сиесту в своей будке.

Олимпия медленно, нехотя поднялась и, даже не отряхнув сзади юбку, поплелась за Миной через чужой, заваленный жестяной рухлядью двор.

- Наверное, здесь когда-то жил лудильщик. - В подтверждение слов, подпрыгнув, покатилась старая алюминиевая кружка и зарычала во сне собака. Обе женщины ускорили шаг и через минуту стояли у калитки.

- Надо же, - удивилась Мина, - мы с Марком столько ее искали и не нашли, а с тобой вышли случайно.

Мина лукавила; она не была здесь с мужем, но ей хотелось сказать Олимпии что-нибудь приятное, ободряющее: такая она шла за ней послушная и грустная. Калитка с душераздирающим скрипом отворилась и тут же захлопнулась, пропустив женщин под влажную древесную тень. У Мины вдоль позвоночника побежали мелкие, как лесные муравьи, мурашки.

- Вот видишь, здесь совсем близко от берега, правда, лавочек нет. Зато никто не хрустит гравием и не наступит случайно на волосы, если ты захочешь прилечь.

Они устроились сразу за тамарисками, на бугорке под высокими соснами, на том самом месте, где русский князь рыдал, узнав, что его дочери осталось жить два зимних дня. Мерно, перебиваемое шумом ветра в упругих кронах, плескалось море, набегая на узенькую полоску песка. Липа облокотилась на рыжий сосновый ствол, Мина, постелив пляжное полотенце на теплые сухие иглы, легла рядом, и у нее опять появилось ощущение, что думают они об одном. Странно, но за столько лет с Марком она научилась угадывать реакции мужа, недовольство или восхищение, разные чувства, однако не мысли целиком. Значит ли это, что он прячется от нее или просто ни о чем, кроме еды, всерьез не думает? Как бы то ни было, но общая с Олимпией мысль звучала так: "Какое счастье, хотя бы не надолго остаться без мужчин".

В подтверждение Липа села, чего никогда бы себе не позволила в мужском обществе, ссутулив плечи, подобрав юбку, вытянула далеко вперед покрывшуюся гусиной кожей ногу, на которую метил москит. Лицо расслаблено, без морщин, уголки губ глубоко вдавлены и опущены вниз, кожаным зобом соединяется с шеей подбородок. Мина протянула руку и сняла с ее блестящих рыжих кудрей сухой лист. Липа благодарно улыбнулась.

- Я тебе не рассказывала? Я ведь вдова.

- Соболезную. Наверное, тебе придется уехать отсюда, чтобы оформить наследство?

- Никакого наследства. - Липа захлопала в ладоши, пытаясь поймать докучливого москита. - Я неофициальная вдова. И, знаешь, я даже рада, что он умер, а не просто бросил меня. Когда он исчез, оставив вещи, книги, наверное, считал, что так мне будет легче: то ли где-то мертв, то ли скоро вернется, - я, дурочка, решила сначала, что это игра. Ведь невозможно так сразу поверить... А когда поверила, то чуть с ума не сошла, купила таблетки, но принимать сразу не стала, решила: сперва нужно убедиться.

Бедная, бедная Липа, что-то такое Мина подозревала. Странно, что Агата не написала про это письма, но история так незатейлива, так банальна, может, тете стало скучно, она вздохнула и, скомкав, выбросила в мусор бумагу, да. С другой стороны, не будь богатой Агаты, не было бы и у Мины красивого мужа, шумящих под порывами ветра итальянских сосен и благоухающих клумб. Чем бы она тогда отличалась от Олимпии?

- Я была как невменяемая: ни о чем думать не могла, кроме как о возлюбленном. Могла часами сидеть у его ног и плакать от счастья. А он улыбался, смеялся надо мной, утешая поцелуями. Милый, нежный, покупал для меня игрушечных зверей. И редко, словно дарил, допускал близость, тогда становился мрачным и жадным. Я ужасно этих минут боялась и в то же время мечтала о них, я желала его всегда, каждое мгновение, каждой клеточкой и сама себе не верила от счастья.

Мина перевернулась на спину, закрыла глаза. Теперь меньше пахло землей и больше солью. В тот день, когда Марк уехал и она сидела на лавочке одна, ее под левую лопатку укусил шершень. Длинный, с полосатым тельцем, он сначала накручивал спирали вокруг, а когда она откинулась на спинку, поставил жгучую, отравленную ядом точку напротив сердца и околел, повиснув на шифоновой ткани. Мина от боли и страха закричала: левая рука онемела полностью. Она заплакала, пытаясь содрать кофту с плеча, чтобы вытащить жало и избавиться от насекомого. От движения яд проник глубже, ей стало трудно и жарко дышать, и она опять закричала. Наконец к ней кто-то подошел, залитые слезами и болью глаза ничего не различали, она послушно повернулась, и чьи-то руки сорвали блузку, она только запомнила запах земли и травяного укропа. "Ничего, укус больной, но через несколько дней пройдет. Я провожу вас домой или, если хотите, отдохните здесь". Руки осторожно запахнули Минину спину обратно в шифон, ей по-прежнему было неудобно дышать, но плакать она перестала и, повернувшись, спросила: "А сколько мне нельзя будет плавать?" Почему-то ей казалось, что укус нельзя мочить, и это ее ужасно расстроило, и она поторопилась уточнить, поскольку перед ней стоял Танист собственной персоной. Он садовник, он должен все про этих тварей знать лучше любого доктора, она ему полностью доверяет.

Пронзительно, подражая павлину, совсем близко закричала птица, запутавшись, должно быть, в рыбацкой сети, выставленной у соседского сарая для просушки. Двумя террасами выше, в двухэтажном особняке, покрытом струпьями обветшалой штукатурки, также обитало несколько местных семейств, но павлинов они держали навряд ли; ситцевые занавески на грязных окнах, разделенных попарно выпуклыми медальонами, обыкновенно были задернуты, а в палисаднике рос буйный чертополох.

- Это не павлин. Так же точно кричит человек, если его сильно дернуть за волосы. - Доктор без всякого сожаления отдал бубнового и трефового королей и собрал карты в ладонь.

Пробив виноградный потолок, на козырную даму, наполовину прикрытую, как клетчатым пледом, другой картой рубашкой вверх, упала крупная капля, но дама только шире заулыбалась, не выронив из руки цветок.

С самого утра со стороны моря на берег надвигалась черная, как дым от пороховых пушек туча, однако подувший с юга ветер к обеду изменил направление и часа два еще сияло высокое, холодное солнце. Потом снова потемнело; откуда-то из-за острова, сбоку, докатился жидкий, будто стреляли картечью, гром. На пляже зашевелился поземкой песок, в парке заскрипели сосны, а через минуту все, даже на втором этаже, почувствовали, как в землю врезалось тяжелое, должно быть, чугунное ядро. И опять стало серо, тихо.

Полдня ждали, не шли на пляж, что вот зарядит дождик; хлопало, развеваясь шторой, окно, и если в виноградных прорехах что-то мелькало, то это было тусклое, почти осеннее солнце. Теперь они часа три, как напившись чая, играли в преферанс. Хитрая Липа потянула за кончик одну карту, а сдала, переглянувшись с Марком, другую: она с ним играла в паре.

- Разумеется, павлины здесь когда-то жили. Правда, не совсем здесь, а несколько дальше, в следующей усадьбе по побережью. Тамошний дворец больше и шикарнее нашего, но от него практически ничего не осталось, и деревеньки никакой нет поблизости. Честно говоря, не думаю, чтобы одичавший павлин согласился поселиться в можжевеловых зарослях...

Доктор вышел из игры и взялся за карандаш, чтобы подсчитать проигрыш. Марк стер со щеки следующую каплю, размером с чернильную кляксу, и раскурил сигару. Прохладный, как родниковая вода, без вкуса и запаха, выветренный воздух наполнился запахом жженой шерсти и кошачьей мочи. Мину замутило, а Липа, наоборот, вдохнула поглубже.

- Но даже если он там остался, то вы его отсюда никак не услышите. А крик этот, если хотите знать, во-он из того домика, там две чудны2е дамы живут. Говорят, они мучают собак и кошек, если те к ним нечаянно забредут.

- Смотри-ка, - к Мининому плечу наклонилась Липа, - неприступный красавец ухаживает за нашей дурочкой Катей.

Действительно, стремительно и важно, словно юный король по ковровым ступенькам, вверх на хозяйскую половину поднимался Танист. Шаг его был легок и быстр, подбородок приподнят, плечи расправлены; за ним увязалась собака-мать.

Мина посмотрела на тучу, серым пятном накрывшую стол.

- Наверное, скоро пойдет дождь. Я пойду приготовлю в гостиной.

Марк кивнул и тоже встал из-за стола, а через минуту вернулся с новой бутылкой портвейна. Все-таки зря мальчик стал так часто бывать на виду, уже четвертый раз за три дня - мужу это явно не нравилось, и его трудно в этом винить. Мина, неслышно ступая, подошла к окну, из которого была видна часть хозяйской площадки. Нет, никого.

После той истории с шершнем Мина стала рассеянно здороваться с мальчиком, встречая его на дорожках парка или в саду. Однажды на небольшой, обнесенной частоколом бамбука лужайке она угостила шоколадом карапуза, с которым мальчик играл в прятки. Тот при ближайшем рассмотрении оказался хозяйским внуком c выпадающей из левой ноздри соплей; она сказала ему несколько ласковых слов, он глядел карими глазенками исподлобья и не уходил, пока не закончился шоколад. Танист терпеливо ждал в сторонке, перекидывая из руки в руку похожий на коричневое яблоко плод, и от угощения отказался. Тем же вечером она застала его прореживающим клумбу евкрозии и попросила несколько клубней для дома.

С некоторых пор он все чаще и чаще стал появляться здесь, у хозяйского летнего домика, как все полагали, из-за Катюши, а на самом деле больше возился с ее малолетним братом, выбегая в сад за неловко брошенным мячом и презрительно не глядя в сторону виллы. В любом случае Марк достаточно хладнокровен, да Мина и сама не слишком уверена, ради кого приходит мальчик, вполне возможно, что и ради юной Катерины.

Вот она, перепрыгивая через две ступеньки вниз, догнала ковыляющего на кривых ножках братца. Как удивительно похоже эта девочка размахивает рукой, точь-в-точь Марк! И все же, если предположить, что Катя - его дочь, а ее умершая мамаша, по выражению тети Агаты, та самая "молоденькая потаскушка", в которую юный Марк был влюблен, то, значит, он может иметь детей, просто не хочет от нее.

Мина прошла в гостиную, поправила у овального зеркала локон, за спиной мелькнул силуэт доктора. Ее всегда смущало это зеркало напротив окна, как будто не только ты наблюдаешь, оставаясь незамеченным, но и за тобой следят. Закипела спиртовка; Мина разложила приборы на подносе, повернула янтарный мед к свету, подумав, добавила серебряную пепельницу. Она всегда возила с собой дорогие безделушки, они помогали ей обживаться, создавали уют. Это Марк везде и всегда чувствовал себя как дома, будь то ресторан или гостиница, он знал наперед, где что будет расположено, вот и здесь... Впрочем, он никогда не говорил, что не бывал здесь раньше. А она и не спрашивала, как не спрашивала вообще о прошлом, боясь наткнуться на какую-нибудь прежнюю, но во временной отдаленности все еще прекрасную связь. Соперничать со всеми женщинами, с которыми когда-то встречался Марк, у нее не было ни сил, ни желания, и, если задуматься, она их, молоденьких и красавиц, в конце концов победила.

Снова закричала птица, откуда-то сверху, от особняка с медальонами. Это место на горе, рассказывала приглушенно хозяйка, действует на людей странным образом: они отрекаются от детей, семей, живут в разрушенном особняке, практически ничего не делая, сидят и плюют в песок. Говорят, там раньше было святилище Кибелы, оно-то так и действует на человеческие души.

Мина заварила чай, сходила в спальню за кофтой - потемнело и ветер, прохладно. Наверное, что-то похожее влияет и на ее мозги: иначе как бы она додумалась, что Катя - дочь Марка, а Липа - его любовница и они сговорились ее отравить? Мина выплеснула чай в окошко, чуть не угодив в щенка, - вкус ей показался слишком горьким. В ванной комнате тщательно прополоскала рот, сняла с веревки свой купальник и плавки мужа. У нее были основания Марку не доверять - однажды он чуть не погубил ее, и она отлично помнит выражение его лица, минуты долгие, ужасные, за которые она последовательно расставалась с верой в Марка, с любовью к Марку, с жизнью наконец.

Это случилось, когда они в первый раз приехали сюда, раздраженные проведенным в Европе медовым месяцем.

В те мягкие августовские дни Марк обычно проплывал пятьдесят метров до тянущейся вдоль берега железобетонной полосы, влезал на нее и прогуливался по щиколотку в воде, рассматривая приросшие к шершавой поверхности ракушки, иногда наклонялся и доставал какую-нибудь. Мина, пользуясь бетонной преградой для передышки, заплывала далеко, дальше, чем обычно. Правда, чтобы взобраться на нее, требовалась чья-то помощь - на глубине волны помогали, подталкивая, но ближе к искусственному барьеру оттаскивали назад.

Как обычно, дождавшись попутной волны, она протянула мужу руку, стараясь держаться так, чтобы не ободрать о неровный отвесный край грудь или колено, когда ее потащат наверх. Марк, действительно, присел на корточки, она еще заметила, как напряглись плавки, представила, как ловко он ее подхватит, прижмется сухими губами к забрызганному лицу, нагретым телом - к холодному, и засмеялась, сбивая и без того неровное от усталости дыхание. Однако отлив устремился назад, а муж руки так и не протянул. Мина слегка побарахталась, сопротивляясь, в надежде, что Марк все-таки поможет, но вода слишком сильно отталкивала назад, и она теперь наверняка ободрала бы колени об острый ракушечник. Тут подкатила следующая волна, и она повторила попытку. Марк, рассеянно улыбаясь, смотрел жене в лицо, не двигаясь. Мина начинала сердиться: ему ли, который панически боится глубины, не знать, насколько это неприятно. Догнавшая сзади высокая волна с шумом и брызгами разбилась о невидимую на поверхности преграду, и Мина попыталась выбраться сама боком, цепляясь пальцами рук и ног навроде краба, не обращая внимания на ссадины, но отхлынувшая вода снесла ее обратно. На несколько секунд она потеряла ориентацию и медленно заворачивающийся, словно бумажный кулек для конфет, край волны накрыл ее с головой. Когда, наглотавшись воды, она наконец вынырнула, тараща глаза и отплевываясь, то рядом увидела любопытные, с усмешкой в черном блестящем зрачке глаза мужа. С таким выражением смотрят дети на застрявшую в паутине муху, еще живую...

Рассерженная воспоминанием, Мина отставила чашку с вновь заваренным чаем и, выйдя на улицу, остановилась на пороге, оценивая ситуацию: солнце по-прежнему занавешено тучей, небольшой, в форме молодого кита, уже выпустившего свой фонтан, и переходить в дом незачем. Прорвавшийся луч угодил в тарелку с яблоками, согрел рыжую макушку раскладывающей пасьянс Липы, она мечтательно пожевала губами, словно силилась чего-то не сказать или сказать иначе. Сидящий напротив Марк разламывал печенье и клал щенку на нос, тот чихал и ловил на лету. Мина, следя за ленивыми, расслабленными движениями мужа, немного успокоилась: так безобидно выглядела сценка. Но через минуту ее пронзило другое: они так же лениво по очереди откусывали от одного яблока.

- Вы знаете, сколько в нашем городе бандитов развелось? - Выйдя в располосованный солнечными лучами сад за листиком лимона, который, если его хорошенько размять и понюхать, помогал от мигрени, Мина встретила хозяйку в разговорчивом настроении. - Пока отдыхающих приезжало много, всем находилось дело и деньги у города были. А теперь люди разучились работать на земле, не хотят. Оттого и убивают, крадут друг у друга. Тем и живут.

Кажется, женщина отвечала на позавчерашний вопрос о смуглых бандитах и ребенке, однако в висках покалывало все настойчивей, и Мине стало неинтересно. Углядев колючку размером с помидорный куст, хозяйка оторвала небольшой лопух и, используя его как тряпку, ловко растение выдернула, бросила под грушу.

- Вот взять хотя бы грека, ресторатора. Никакой он, к черту, не грек, а сами знаете... Ну и что?.. Со всеми любезный, услужливый, и жены работящие, всегда улыбаются, детей не обижает. А моя дочка, вы знаете, работает посудомойкой в "Палас Фиш", так ее чуть не избили в баре...

Дочка ее чересчур толстая и басовитая, но есть в ней что-то такое, что мужчин привлекает, непостижимое женскому уму. Мина понюхала зеленую кожицу лимона и, оторвав несколько листиков посветлее, вернулась к дому. В арабской традиции преподнести лимон считалось невежливым, поскольку он кислый, а вот, откусив от яблока, передать его возлюбленному - это находили изысканным. Сделав пару шагов в сторону террасы, где пили холодный чай Липа и Марк, Мина, оглушенная переходом из тени на свет, на секунду остановилась. Не поднимаясь с шезлонга, Олимпия быстро и сильно ударила стоявшего напротив Марка ногой в живот. Ее лицо на солнце выглядело белым и злым, как у самурая, по светлому костюму Марка замелькали мятые тени, он не ожидал удара и, охнув, попятился назад, к развесистой азалии.

Мина отвернулась. От резких движений и заскользивших в испуге теней ее замутило, в голове без того взрывались маленькие фейерверки, надо поскорее намочить листья лимона и прижать к вискам. Если она позволит себе сейчас думать и расстроиться, то обязательно проболеет целые сутки и вечером не пойдет на корт.

А ей теперь, как никогда прежде, хотелось двигаться, бегать и прыгать, возможно, потому, что скоро будет нельзя, а она давно не чувствовала себя в такой отличной форме. Несмотря на полноту, она хорошо играла в теннис, не то что Липа, которая скребла ракеткой по покрытию и с каждой подачей уставала все больше и больше. Правда, Марк считал, что у нее есть стиль, но, когда им пришлось играть вдвоем, он замучил Олимпию поучениями едва ли не до слез.

Стараясь о них не думать, Мина легла, положив холодную повязку на лоб, закрыла глаза. Потихоньку мигрень начала ее укачивать, как в колыбели: раз-два, раз-два, с левой стороны от окна пробилось солнце, надо бы задернуть поплотней шторы. Насвистывая, зашел в гостиную Марк и, взяв что-то, вышел, в спальню не заглянув. Разумеется, он знает, что лучше ее в такие минуты не беспокоить, не колебать сам воздух в затемненной комнате. Но тогда зачем он так громко и весело смеется на террасе, а не подойдет неслышно к ней, не поцелует, как раньше, в расплавленный болью лоб? Таблетки ей нельзя, и повязка давно согрелась, а позвать она не может: стоит посильнее напрячь голос - и от виска к виску замелькают ртутные молнии, Марк об этом знает и все равно не идет. Наверное, ему мало первого подтверждения и он боится ошибиться, выжидает, пока она откормит своей плотью зародыш и тот из капли девственной спермы превратится в младенца, которого можно полюбить. Сквозь проплывающие разноцветные фигуры Мина представила голубоглазого ребенка на берегу, мостящего ракушками песчаный акведук. Надо, надо было им выкрасть с пляжа младенца посимпатичней, а родители пускай бы думали, что потерялся или утонул, крабы на завтрак съели.

Разрушив целительный полумрак, в спальню вошел Марк, оставив дверь в гомонящий день открытой - специально, он не хотел сейчас обсуждать с ней главное, она такая ласковая, а ему неприятно - когда Мина попросит закрыть дверь, он сможет незаметно уйти. Марк принес долгожданное письмо от Агаты, которая все знала, но на главный вопрос опять забыла ответить. Хотя, возможно, это Минино, сплошь из вопросительных знаков и многоточий послание опоздало, поскольку почта работала неисправно из-за медленно ползущих через море туч.

"Дорогой мой Мин, - как всегда, сокращая при письме имена, обращалась Агата к племяннице, - дела не так уж хороши. По-прежнему болит спина и коченеют фаланги пальцев. Очень глупо я выглядела позавчера у Т., когда не смогла сбросить туза пик и все подумали, будто я сошла с ума, поскольку шевелю беззвучно губами, а я в это время читала молитву Пантелеймону. И в конце концов выиграла кругленькую сумму, часть которой высылаю Марку на винные развлечения, а тебе на... - Мина пробежала глазами дальше, не останавливаясь. - Позавчера на бегах я встретила... И ужасно разволновалась... Так похож..." Определенно ее письмо до тетушки не долетело - из почтового самолета вывалился багаж, и рыбы, разводя плавниками, не знают, что ответить. Или Агата к концу письма забыла, о чем хотела рассказать в начале, иначе к чему бы ей упоминать Антона, "к которому ты, голубушка моя, была так нежно привязана".

Мина опустила бесполезное письмо и полежала, не двигаясь, с закрытыми глазами. Голоса на террасе стали громче, потом отступили и пропали вовсе. Она пошевелила пальцами на ногах и, подождав, не отзовется ли движение в голове, приподнялась на локте. Теперь ей лучше перебраться в гостиную, там свежий, не зараженный мигренью воздух. Там она не станет думать о плохом, ведь дурное - это корм для болезни. Мина, подложив под спину подушку, прилегла на застеленный холстинкой диван, взяла со стола книгу, начала главу и задремала.

Ей слышался, словно издалека, запах сосен и моря, голос Липы, которая продолжала свой рассказ, перебирая на Мининой руке кольца:

- Смешно, конечно... но я до сих пор ношу склянку с лекарством, даже меняю иногда, когда срок годности подходит к концу, как будто не все равно... Ты знаешь, когда я переехала к нему, через год, наверное... я нашла фотографию маленькой девочки, в таком плоеном чепце, помнишь, были такие, ужасно забавные...

Липа, рассказывая, легким перышком, словно птичья гадалка, выводила на внутренней стороне ее руки экслибрис, поднимаясь все выше и выше, к локтевому сгибу. Мина вздрогнула, но до конца не очнулась, переключилась на свое: да, Агату было не так просто обмануть в том, что касалось Антона.

"Я до сих пор его, если хочешь знать, люблю. Даже если он стар и уныл и носит, как тот игрушечный бандит, колючую бороду. Он так никогда этого и не понял, и не смог мне простить своего падения...

А я-то, наряжаясь в разные наряды, все мечтала, что вот встречусь с ним где-нибудь, дотянусь до пахнущей "Шипром" щеки, тогда многие носили этот запах".

Мина перевернулась на бок, подобрала ноги. Интересно, это сказала она или снова ее мысли повторила Олимпия? Она наконец перестала щекотать перышком сзади шею и сидит молча рядом, гладит по волосам. На сосновом пригорке так покойно, тихо, только наверху раскачивает кроны ветер, потопивший немало нарисованных кораблей, а на песчаной отмели прибой плещется так сонливо, что покорная его уговорам Мина сладко засыпает. Маленькая девочка в плоеном чепце цвета бледной розы робко и нежно гладит ее по волосам.

Очнулась Мина, когда на улице зажегся фонарь, освещавший узкое пространство между домом и садом и косым лучом попавший в ее окно. Одна из диванных подушек - с вышитыми ирисами, похожими в темноте на птиц, валялась на полу. Однако разбудил ее вовсе не свет, а приглушенные голоса. Сколько людей и о чем говорили, разобрать было трудно, мешал громкий в ночной тишине шорох шин на нижней дороге. В какой-то момент послышался мужской баритон, и на противоположной стене сарая обозначилась косорукая тень, но ее сразу стерла фарами проезжавшая мимо машина. Мина решила, что лучше встать и зажечь свет, обозначив свое присутствие, но мужчина вдруг чиркнул спичкой так громко и близко, что она почувствовала острый запах серы и испугалась. Что если мужчина находится не за окном, а в комнате? Сидит себе за овальным столом, поигрывая фруктовым ножом. Но тут снова зазвучали голоса, ей показалось - детский, словно говорили с набитым конфетами ртом, и пониженный до страстного шепота мужской. Странное дело, она была уверена, что Катюша вместе со всеми отправилась на очередной концерт, размашисто перешагивая через две ступеньки вверх, так, что видны грязные трусики, или она сбоку, по тропинке, вернулась?

Мина качнулась вперед, чтобы встать, и в диване запела пружина. А если они решат, что она подслушивала, и убьют за это? Она качнулась решительней и легко, одним движением поднялась на ноги. Этого было достаточно, чтобы увидеть в окно, как девочка, облокотившись голыми коленями на каменный бордюр палисадника, шарит под распустившимися на ночь цветами, вот достала коробку с чем-то, может, склянка с мышьяком? Глупости, это дурманит мысли распустившийся на ночь красный табак. А может, это его ядовитая разновидность и именно поэтому она, Мина, так много спит, или все-таки яд подсыпают в еду? Мина замерла, испугавшись, что ее присутствие выдаст сброшенная на пол подушка - блеклый, похожий на лысого фламинго цветок. Шум проехавшей на большой скорости машины стих, и она отчетливо услышала: "Каждые четыре часа".

С дерева черной пантерой метнулась еще одна длинная тень, острыми когтями впилась головная боль. Не удивительно, что ей померещилось, будто на соседнем склоне пасется целая стая павлинов, - нужно плотнее задергивать шторы и на закате не спать. Теперь она до рассвета не уснет, ворочаясь. По краю крыши путешествовали пестрые гуси вперемежку с цаплями, выискивая в жестяном водостоке поспевший фундук. Еще несколько часов - и начнется крестьянское утро, раннее-раннее, изнанка дня. Пожалуй, лучше перебраться в спальню, там осталось немного отвара и можно лечь поперек кровати.

Мина, неся голову осторожно, словно хрустальный горшок с вызванивающими буддийскую мелодию колокольцами, прошла в спальню и, зажмурившись от слез, плавно опустилась на постель, потянув одеяло. Марк громко всхрапнул и подвинулся к краю. Странно, она не заметила, как он вернулся, но тогда где Липа? Марк, почмокав губами, придвинулся ближе; от него пронзительно запахло текилой.

- Хочешь, я расчешу тебе волосы?

Сегодня Мина чувствует себя разбухшей от икры лягушкой, ей неудобно и жарко лежать под маленьким и плоским, словно стершаяся монета, диском, хотя солнце только-только выбралось из-за Олимпа. Наверное, лучше будет посидеть в тени. Липа, такая милая и внимательная с утра, будто что-то очень серьезное для себя поняла и простила, подложила ей под спину надувную подушку. Все-таки она бывает чрезвычайно мила, когда захочет, к тому же перестала шляться по ночам, не ворочается и всегда под рукой, чего нельзя сказать о Марке.

- Не волнуйся, я отлично умею расчесывать длинные волосы, тебе ведь не больно?

- Нет. Совсем не больно. Приятно.

Мина, улучив момент, поцеловала причесывавшую ее руку. Плотной чадрой упали на лицо тяжелые волосы, под ними темно и душно, короткие пряди заползают в нос и горло, ужас, хочется закричать. Но Липа уже разделила их на две половины, процарапав гребенкой бледный пробор, высвободила дыхание, значит, она не при чем. Вполне возможно, что это доктор по просьбе Марка заразил мальчика болезнью Миноса.

- Вы помните историю Минотавра? - весело начал доктор и, дождавшись неуверенных кивков, продолжил: - Жена царя Миноса, Пасифая, которой он частенько изменял, заколдовала мужа: стоило ему возлечь с женщиной, как извергнутое им семя превращалось в скопище ядовитых змей и скорпионов... Он выразительно пошевелил пальцами.

И теперь они ждут, недаром в своей области доктор непререкаемый авторитет, когда эти гады выедят ее внутренности, чтобы набить мумию и поделить деньги, которых, собственно, нет. Жаль, конечно, что она сразу не рассказала мужу про увлечение тети Агаты, что старушку саму придется взять на содержание, как только она перестанет отличать даму червей от бубнового туза. Но ей не хотелось огорчать Марка заранее, и вот как результат - ей предстоит умереть в муках и корчах.

Липа, зачесав Мине волосы за уши, собрала с гребня темно-русый комочек и спрятала под камень. Постояла, подставив порхающему ветерку курносое лицо, вытянув руки вперед, к блистающему полированным золотом солнцу. Удивительно все-таки, какие нежные, длинные, как у жрицы, руки и неловкое, неуклюжее тело. Она в детстве, наверное, ужасно стеснялась показать родителям, как ей трудно быть такой, сверстникам - что все время хочется есть, и они ее дразнили, отрывали мухам крылышки и бросали за шиворот школьного платья, отсюда и страх перед насекомыми, и неуклюжесть. Мина вспомнила поездку в Олимпус, когда Липа подвернула на ступеньке ногу и Марку пришлось нести ее целый квартал до автобусной остановки. Почему-то она тогда думала, что та притворялась.

Теперь этой ногой, точнее, ее подошвой Олимпия опасливо погладила море, глубоко вздохнула и, обрушившись в воду, широко, красиво поплыла. Откуда-то из-за камней, как чертик, выскочил щенок, бросился было вдогонку, но, намочив лапы, остановился у пенистой кромки и залаял неистово, с подвывом. Мина обернулась в сторону города: возможно, вслед за собакой по узкой дорожке спустится Марк. Темные упругие кусты дрока не шевелились, казалось, слепленные из папье-маше, они намертво приклеились к скале. Потерявший из виду Липу щенок перестал ее оплакивать, подлез под Минину руку, чтобы его погладили, и зачесался отчаянно, стряхивая на покрывало воображаемых блох.

- Ты спросил у доктора про таблетки?

Мина не скрывала раздражения, что ей в четвертый раз приходится напоминать. Да, Марк спросил, но жене соврал: от аллергии, - и спрятался в душе. Она сама все время уходит от разговора - то дельфин из моря выпрыгнет, то собака залает, скорее всего просто не желает об этом думать и по-своему права: надо подождать еще месяц. Тогда они смогут уехать из города, который подобно Атлантиде погрузится в равнодушное море забвения. Иногда ему казалось, что если все сбудется, он легко и просто убьет Таниста. Потому как, если тот вырастет и повзрослеет, то у ребенка появится настоящий отец и сын уже не станет походить на Марка, не станет подражать его походке, привычкам, а Мина постепенно отдалится, может вовсе уйти.

- Я пошла наверх за... - Марк не расслышал окончания фразы, которую Мина прокричала ему с улицы в прикрытое окно ванной комнаты, оттуда дуло теплым сквозняком и пахло помидорной ботвой.

Марк, не вытираясь, обернул вокруг бедер полотенце и босиком вышел в гостиную. В углу дивана, словно хитрая белка, сидела Липа и пересыпала пригоршню зеленых таблеток из ладони в ладонь.

"Ты спросил у доктора про лекарства? Для нас они не опасны?" - В голове Марка всплыл произнесенный гневным тоном вопрос.

- Хочешь пить? Такая жара, - не смущаясь, засунув коробочку обратно в карман, спросила Липа. - Мина пошла просить у хозяйки еще одну вазу, ей кто-то каждый день присылает голубые ирисы. Или тебе? - хихикнула.

Чуткая к настроениям Марка, она не однажды замечала, как он немного странно реагирует на мальчика-садовника и, не умея иначе объяснить, поддразнивала. Марк уже привык общаться с ней в подобном насмешливом тоне, но чтобы травить, как мышь? Он подошел сзади, поиграл рыжим кудрявым локоном - она вскинула на него злые и все же растревоженные глаза. Марк потянул прядь сильнее, извернувшись, она ухватила его за полотенце, но дернуть не посмела.

Он подошел к столику, налил себе из прозрачного кувшина крюшон. Глупая-глупая, она думает, что его с Миной легко разлучить, когда они так крепко друг к другу привязаны, что решились на такое. Хотя, возможно, Олимпия и сама в этом смысле не промах, отвергнутая женщина способна на многое, не только на шантаж. Марк просмоковал гортанью холодный крюшон есть какой-то металлический привкус, от смородины, что ли? Что же, согласившись на эту игру, он получил новые условия: подчиниться или погибнуть. Марк поставил пустой стакан на стол.

Утром Мине после вчерашней ссоры сделалось грустно. Липа, как она успела заметить, с Марком тоже не разговаривала, но с ней по-прежнему была нежна и предупредительна. Возможно, она слышала их голоса за дверью, когда Мина разбудила все-таки Марка, чтобы спросить, действительно ли он намеревается ее убить и таким образом избавиться от ребенка. Сухим гортанным шепотом выкрикивала она фантастические обвинения в мятое, глупое от вина лицо мужа. Он молча курил у окна, потом перешагнул подоконник, и его тень, вытянувшись, исчезла в черных кустах.

Тогда ей стало ужасно одиноко, и она достала фотографии умерших деда и бабушки, Агатину десятилетней давности с пышной прической и длинной, до плеча серьгой. Чужие, безразличные лица. Бабушка никогда не любила деда, а теперь Мина должна продолжать их грех, тянуть родословную цепь: сын Иерохама, сына Илия, сына Тоху, сына Цуфа... Она уже перестала принадлежать себе - не может после обеда выпить граппы, нырнуть со скалы, развестись с Марком, ее крепко с двух сторон держат за руки Иаков и Исав.

Вернулся Марк к завтраку. Олимпия, отложив чайную ложечку, заправила Мине за ухо прядь, - не хочет ли она молока? Очень мило, но разве ее уже разбил паралич? Мина отодвинула отравленную чашку и встала из-за стола. "У него синяк от твоего удара. Я пойду погуляю одна".

Она пошла по краю шоссе вниз, направо-налево, налево-направо, ноги, подкашиваясь в коленях, сами понесли под гору и она, вовремя не свернув, остановилась на утоптанной земляной дорожке. Эта дорожка спускалась между соснами к живописному плато со старым бревенчатым домом, трехподъездным, с городскими почтовыми ящиками. Правее крайнего подъезда, с номером два на эмалированной табличке, обычно восседала пожилая грузная женщина, хозяйка плотоядной кошки Южки. Мина никогда не видела, чтобы женщина эта вставала, сюда же ей приносили тарелки с салатом и макаронами, и каждый, кто проходил мимо, удостаивался милостивого наклона головы.

- Здравствуйте! Как поживаете? Чудесная погода, не правда ли?

Женщина прищурилась на Мину неодобрительно, неужели она их в тот день заметила? Вполне возможно. Как только мальчик облегчил ей боль от укуса шершня, она почувствовала ужасную неловкость. Видеть его так близко, обонять сладкое, словно расцвел гиацинт, дыхание, когда еще недавно думала о нем такое! От смущения - прикосновение его рук жгло плечо под целебным листиком - Мина завела разговор: "Мы живем здесь поблизости. Да ты, наверное, знаешь. - И, поднимая испанский словарик со скамейки: - Заходи как-нибудь, я дам тебе почитать..."

Он и зашел. Увидев его на ступеньках террасы, смуглого, стройного, в белой, наполовину расстегнутой рубахе с агатовыми запонками, Мина едва не заплакала. У нее не было подробного плана, растерявшись, она повела себя так, как вела бы со взрослым мужчиной. Все эти дни она носила мягкие, похожие на греческие, открытые платья и теперь навстречу, как хорошему знакомому, протянула плавную голую руку, которую можно было и пожать, и поцеловать. Танист пожал, несколько задержав: "Как укус? Надеюсь, опухоль сошла?" Мина не успела ответить, как непроницаемые, вроде агата в его запонках, черно-карие глаза оказались совсем близко и пахнущие лианами пальцы нежно, словно тонкую океанскую ракушку, ощупали ее плечо.

Нет, пожилая дама просто задремала, подперев голову в желтой газовой косынке рукой, а Мина как следует не разглядела. Марк всегда говорил, что она недостаточна внимательна к окружающим и излишне ревнива. Он был прав, она поняла это сейчас, неожиданно для себя оказавшись на тропинке в ботанический сад, только на этот раз ревновала не мужа, а Таниста, который вот уже несколько дней не показывался на глаза.

Не найдя его в саду, она догадалась, куда уходил ночью Марк. Он отправился искать мальчика, нашел и дал денег, чтобы тот немедленно уезжал. Она была в этом уверена почти так же, как в своей беременности. Однажды, проходя мимо окапывающего самшитовый куст Таниста, все в тех же коротко обрезанных шортах и безрукавной майке, она покраснела под оранжевой тканевой шляпой так, словно просвечивающее сквозь поля солнце налилась закатной кровью, - и что-то дрогнуло в ее чреве. Похоже, Марк тоже почувствовал, но бровью не повел и в сторону юноши не посмотрел, только лицо сделалось синим и страшным.

Мина погладила теплое персиковое дерево, под которым они с Танистом целовали друг друга медленно и торжественно, и в ужасе отпрянула - ей показалось, что в траве валяется мертвая мальчишеская нога.

Ей снился плохой сон. Снаружи шел град, такой крупный, что разбивал стекла машин и хрупкие переносицы. Но Мина об этом не знала, потому что еще раньше зашла в церковь с таким же грязным подтеком по розовому фронтону, как на св. Стефане, только православную. Шелковая турецкая шаль соскальзывала с затылка, но она продолжала крутить головой в поисках той иконы, перед которой несколько месяцев назад молилась о зачатии, и все не могла найти. Лики у трех Богородиц - Владимирской в алтарном приделе, Нечаянной Радости и Неупиваемой Чаши с разведенными руками - были скорбные и сердитые, а та, у которой она просила ребеночка, сияла умильностью и добротой. Это ей в наказание за то, что не сразу пришла благодарить, не поделилась свежей радостью, принесла поблекшую, с душком. Как раз под иконой Нечаянной Радости лежала старуха во гробе, востроносая, как все покойницы, пропахшая ладаном. Мина вдруг испугалась: а что если старухина освобожденная душа вселится в младенчика? Много ли вообще на свете душ? Неуверенно воткнув свечку перед Владимирской Божьей Матерью, Мина три раза мелко перекрестилась и вышла.

На улице светило нестерпимо яркое, но холодное, словно зимой, солнце, отражаясь от рассыпанных в зеленой траве алмазных градин, которые на тротуарной дорожке уже истаяли в огромные холодные лужи. Мина провалилась в одну из таких, решив обойти по тонкому ледяному краешку, и промочила ноги в летних туфлях. А под утро она, рыдая и корчась от боли, выкинула ребеночка, дохленькую рыбешку, которая так и не научилась дышать.

Сидя на мокром полу (наверное, разбили аквариум), она видела, как муж присел на корточки и принялся внимательно разглядывать. Ищет фамильные черты, догадалась Мина и отвернулась. Марк положил рыбешку себе на ладонь, лизнул, а потом откусил голову. "Тебе лишь бы полакомиться", - упрекнула она мужа. Он засмеялся и выплюнул огромную жемчужину: "Нет, дорогая, вот тот прекрасный моллюск, который ты вырастила в своей перламутровой раковине".

От удивления Мина проснулась. Одна ее рука лежала между ног, другая крепко сжалась в кулак, как будто что-то прятала. Живот действительно побаливал, но эта была обычная кишечная колика. Поскольку организм кардинально перестраивался, не все проходило гладко, ведь ей все-таки не двадцать лет. За кипарисами светлело серое в подтеках небо, но по прохладе из открытого окна Мина догадалась, что это не начало пасмурного дня, а просто очень раннее утро; она немного замерзла под легким покрывалом, отсюда вся фантазия. Беспокоило что-то другое. Мина медленно разжала кулак и вспомнила. Душа старухи и впрямь могла обидеться и серьезно напортить. Надо бы разбудить Марка, он любит докапываться до первопричин, слушая чужие сны, они заменяют ему собственные, которых он то ли вовсе не видит, то ли не помнит. Но сначала в туалет.

Возвращаясь обратно в спальню, Мина заметила, что диван пуст, никакого мятого отпечатка женского тела на постельном белье, как, впрочем, и самого белья. Ничего, кроме вышитой ирисами подушки и шали, в которую она сама же кутала ноги днем. Вполне возможно, Олимпия решила наконец перебраться в свою комнату, соскучившись по отъединенности или нуждаясь в ней в силу известных обстоятельств, почему нет. Ради этого стоит потерпеть присутствие проворных многоножек и жирных кузнечиков, не то, разложив по углам сладкий сахар, снискать расположение верховного жука-единорога. Мина, забравшись к Марку под покрывало, хихикнула, вспомнив. На днях они купили желто-прозрачный кусок мыла с застывшей, как древняя мушка в янтаре, внутри каракатицей и положили его как ни в чем не бывало на умывальник. Сначала Липа не обратила внимания, но когда пена с куска стала постепенно спадать, то увидела, какую огромную, членистую, усатую гадость только что держала. Мыльные пузырики, взбитые собственными ее руками, лопались, исчезая, и, казалось, мерзкая каракатица двигает челюстями, прицеливаясь. Откуда-то из живота Липы раздалось глухое, как у бездомных котов над куском мяса, рычание, она растопырила как можно шире пальцы и уже собиралась сунуть их в кипяток, когда Мина с Марком выскочили из-за двери, хохоча, и подхватили ее под руки.

Вполне возможно, что Олимпия и не поднималась на виллу после ужина, мало ли какие у нее завязались отношения, может, заигравшись в карты допоздна, она осталась ночевать у Ланских или вообще решила пожить некоторое время с ними. Мине от этой мысли сделалось обидно и грустно, хотя иногда она просто мечтала избавиться от Липы.

- Марк, - тихонько позвала мужа, - проснись, дорогой. Ма-арк...

Он приоткрыл левый глаз, правый остался спрятан в подушку, закрыл обратно, причем зрачок, как на шарнире, закатился под веко.

- Ну, Ма-арк. - Мина взъерошила ему на затылке волосы, чего он терпеть не мог, перевернулся на спину. Она сидела рядом в ночной рубашке со спущенной бретелькой, гладкая, круглогрудая, довольная. - Марк, Олимпия ушла от нас к Ланским.

- Ну что ж, это очень даже хорошо. Она оставила записку?

Мина, которой окончательно расхотелось спать, встала, подошла к овальному столику, перебрала несколько лежавших на нем журналов, передвинула вазу с поникшими ирисами; отломив кусочек горького шоколада, завернула плитку обратно в хрустящую фольгу - больше на столе ничего не было.

После короткого - в конце концов весь пансион оплачивали они сомнения она направилась в гостевую комнату, когда услышала на улице тяжелые шаги и одновременно увидела разбросанные по полу кучки вещей обычная манера Липы обживать пространство. Несколько таких же кучек она пыталась устроить рядом с диваном в гостиной, но Мина это быстренько пресекла, свалив все скопом в корзину для грязного белья, что тоже вышло боком. Липе не в чем оказалось выйти на улицу, так что пришлось одолжить ей одно из своих шифоновых платьев, которое в этот же вечер было выпачкано в синей масляной краске. Платье это теперь завершало одну из двух больших куч, в углу же кривился на клетчатый бок чемодан. Наверное, она за ним зайдет днем, мелькнула ложная, как опенок с лишней оборочкой, догадка, благодаря которой Мина еще пыталась избежать разочарования. Или тот, продолжала она себя бодро обманывать, кто стучит так громко, требовательно в дверь, прислан как раз за оставленными вещами. Однако для подобных визитов рановато, надо будет Липе сказать.

- Давай не будет открывать, ведь мы еще не встали. - Мина на цыпочках перебежала комнату и юркнула под покрывало к Марку, прижалась остывшим шелковым боком. За окном зазвучал сырой из-за пролившегося ночью дождя голос хозяйки: "Да дома они, дома", после чего отрывистый стук стал еще настойчивей, неприятней. Марк, как был, на голое тело надел брюки и рубашку, пошел открывать. Не сдержав любопытства, Мина выждала минуту и высунула из спальни простодушный без косметики профиль и голое плечо с тонкой бретелькой.

- Одевайся. - Марк даже не повернулся в ее сторону. Мина послушно надела халат и вышла в гостиную. На спальном Липином диване сидел кто-то малознакомый, в дверях на влажном сквозняке стояла хозяйка, одной рукой обхватив живот, а другой зажимая себе рот. - Олимпия утонула. Я должен пойти опознать.

Доктор предложил похоронить Липу на старой части кладбища: оттуда открывается лучше вид, акация роняет на могилу желтые лепестки, так что, если они не против, он договорится. Действительно, слушая, как закидывают деревянный гроб сухой землей, от удара комья осыпаются пылью, подхваченная ветром, эта пыль, а точнее, перемолотый временем прах попадает в глаза, и приходится отворачиваться в сторону моря, они согласились с ним - да, место выбрано отлично. Глядя на мир с высоты деревенского погоста, начинаешь понимать, что гул волн торжественней любого органа и даже если сквозь бедро покойной прорастет корявым стеблем орех, то значит, так тому и следовало случиться. Родственников у нее, по ее же словам, не было, и если Липе не удалось покрыться илом и зарасти ракушечником в безмолвной черной, чернее чернозема, глубине, то тогда здесь самое место. Это был ее собственный выбор - море в тот вечер стояло тихое, плавала она отлично, и ничего иного, кроме умышленного ухода, никому в голову не приходило. В Минину, правда, пришло.

Когда наступили сумерки того ужасного дня, они с Марком сидели в кафе на центральной набережной и ждали доктора, который в похоронной конторе обо всем договаривался, чтобы выписать чек. К ним подходили знакомые и едва знакомые, соболезнуя; Мина оцепенело кивала головой. Ее и без того мучила совесть: а что, если они своими насмешками, жестокими, как она понимала сейчас, шутками подтолкнули Липу к ее решению? Если своими частыми, похожими на прикосновения просьбами несчастная женщина пыталась создать иллюзию заботы, любви вокруг себя, а Марк так грубо последние дни разговаривал с ней? Хотя, наверное, у него были на то основания. Допустим, однажды, в минуту слабости, он рассказал ей про Таниста и она стала его шантажировать или ужасно, до нервного тика надоела ему.

Теперь Мина вполне допускала, что между ними существовала связь, она сама видела, как Липа со всей силой ударила Марка в живот. Странно, но ей кажется, что Липе хотелось притронуться ко всему, что ей принадлежало, возможно, она покусилась и на юного садовника, чего Марк не простил. О, он способен на многое, недаром у него лицо флорентийского дожа. Мина слишком хорошо помнит сузившиеся от любопытства зрачки мужа в каких-то двадцати сантиметрах от собственного мокрого, растерянного лица, волна подкрадывается сзади и подминает под себя головой вниз. Правда, Олимпия отлично умела плавать, а он нет. Тогда остается самоубийство. Бедный Марк. Эти три дня он просидел у мыса, кроша и подбрасывая в воздух хлеб для чаек. Они неутомимы и ненасытны, эти белые птицы, возвращаются, крича, царапают крыльями воду. Когда Липу вытащили, с волнистых волос стекали ручейки, а губы казались замшелыми.

Гроб закидали. Мина не видела мертвую Олимпию, и для нее она осталась живой, в противном случае душа ее могла захотеть переселиться в Мининого младенца, а этого допускать не следовало. Мина обратила внимание, что кто-то положил на свежий холмик белые с фиолетовыми прожилками орхидеи таких здесь не продают, - перевязанные сатиновым крепом. На соседней, утрамбованной временем могиле лежали такие же, но выдохшиеся, и Мина подошла посмотреть. Трава вокруг была примята, однако разросшийся терновник заслонял слова, Мина осторожно раздвинула ветки, чтобы прочитать фамилию, и укололась до крови: Антон... ее Антон.

А вечером, собирая раскиданные Липой по всей комнате вещи в клетчатый сиротский чемодан, она нашла в кармане дорожного жакета письмо от тетки. Мелкие, кудрявые строчки, словно писанные под микроскопом, наверное, Агата перепутала очки или не зажгла лампы: "Что же касается Олимпии, то ты удивишься и будешь озадачена: она гражданская жена Антона, да-да, твоего кузена Антона, они прожили вместе пять, не то семь лет, а потом он ее внезапно оставил. Это случилось вскоре после того, как ты вышла замуж, он исчез без следа, говорили, что записался во флот, и она всюду его разыскивала. Я не знаю, умер ли он, потому что серьезно, наследственно болен, знаю только, что короткое время он лечился в Пантеите, потому и дала ей ваш адрес. Про тебя с Антоном, само собой, Олимпия ничего не подозревает, это было бы слишком жестоко. Хотя, кто знает, может, вы и подружитесь. Я всегда сожалела, что он так и не смог себе простить, и этот червь изглодал его раньше могильного. Насколько я помню, ты когда-то увлекалась им, поэтому будь снисходительна к бедной Олимпии, с ее матерью мы..."

Вот, оказывается, в чем дело. Тот рассказ под соснами, который она, Мина, почти не слушала, мечтая о прошлом, был о нем, об Антоне. Вполне на него похоже записаться моряком. А та девочка, чью фотографию в подробностях описывала Липа, была ею, но младенцы все на одно лицо... Да-да, оказывается, эта пологая, скрадывающая кручи дорога, по которой возят покойников наверх, отчего кажется, что они привстают, вглядываясь, далеко ли еще, вела и к ее развязке тоже. Здесь похоронен ее брат, ее единственный, которого она не сумеет разлюбить, ведь мертвых любят вечно. Надо сказать Марку, пока он не убил Таниста.

Большая часть вещей в чемодан не поместилась. Кое-что из курортных принадлежностей Липа покупала в местных магазинах сама, кое-какие платья они ей подарили, что-то она одалживала у Мины, забывая вернуть. Короче, в небольшой чемодан, с которым однажды Олимпия, "просто Липа", появилась на вилле, все это барахло не влезало, а значит, задвинуть его под кровать или поставить на полку в сарае не получится. Мина стояла перед внушительной кучей почти неношеного муслина и шелка, не зная, куда все это деть, и вдруг догадалась - конечно, отдать хозяйке. Катюша, судя по всему, вырастет не в мать высокой и тонкокостной, поэтому легко будет подогнать и перешить по моде, она охотно поможет.

Марк тоже собирал вещи. Точнее, встречая расквартированные по всему дому безделушки и пустяки, сносил их в спальню, в угловой комод, в котором однажды уже потерялся Минин браслет-ящерица. После похорон он предполагал провести здесь не больше недели, жене пора было показаться городским докторам. К тому же обоим неожиданно здесь надоело, как надоедает просиженное гнездо хлопающему крыльями птенцу или одинокому путнику зал ожидания на провинциальном вокзале, в котором он три часа кряду прятался от дождя. Так бывает, когда оглядываешься с подножки поезда, на секунду представляя оставленную под южным жарким солнцем курортную жизнь: озвученную сердитыми осами торговку сластями на площади, винный запах деревянной стойки и сумеречную прохладу бара, завсегдатаем которого был, и понимаешь, что не поздно еще выгрузить багаж и во все это вернуться, но секунды раздумья слишком мечтательны и длинны, поэтому проводник захлопывает за тобой дверь и, глядя уже в окно на железнодорожную изнанку пейзажа, ты вдруг прозреваешь, что никогда сюда не вернешься. Марк покосился на мельхиоровую кофеварку, изящное изобретение изящного века, но трогать не стал - им осталось еще два-три дня.

В предпоследний, девятый со дня смерти Олимпии день они, возвращаясь с доктором вместе с кладбища, нагнали семейную чету Ланских, необычно оживленную трагическими воспоминаниями, а несколько ниже, на повороте, обнаружили сидящего под раскидистым орехом Варона. Сначала они решили, что он по обыкновению пьян. В синяках и ссадинах, разорванной гавайке, в листьях и пыли, он тяжелым камнем колол грецкие орехи и, подбирая их с земли, жадно ел. Судя по его виду, так он провел все девять дней, хотя на похоронах его не заметили. Возможно, он пришел позднее, но никто не думал, что он настолько привязался к Олимпии, хотя, действительно, иногда чужая вроде бы смерть потрясает сильнее родственной.

- Да, я видел их вместе на корте.

- И я. Не один раз. - Это чета Ланских обсуждала увиденное.

- Однако это еще не повод...

- Конечно, конечно. Он просто чертовски пьян.

Компания, потоптавшись перед пыльным Вароном, который, опасливо на них покосившись, начал поедать орехи еще быстрее, с мусором и шелухой, не выдержав тяжелого зрелища, отправилась дальше, оставив доктора и Марка позаботиться о несчастном и по возможности спустить его вниз. Впрочем, доктор вскоре к ним присоединился; догнав немного отставшую Мину, он пошел рядом с ней.

- Марк решил пополнить свою коллекцию историй?

- Да... Хотя я мог бы рассказать ее лучше, во всяком случае, членораздельней, но ему, по всей вероятности, потребен местный колорит. Дело в том, что Олимпия и Варон были прежде знакомы. Более того, они прожили довольно долго, лет пять вместе, когда Варон начал пить. Не знаю, что именно послужило причиной: то ли Липа слишком активно боролась с этой ужасной его страстью, то ли он сам, а он человек чрезвычайно, не верьте внешности, чувствительный и тонкий, решил оградить ее от своего порока, но, как бы там не было, Варон бежал от Олимпии, не оставив даже письма.

Да, да, Липа ей об этом рассказывала: как металась она по знакомым, потом по городским больницам и моргам, пыталась напиваться сама, чтобы понять, что пьяному человеку может прийти в голову, и все не могла смириться с мыслью, что он взял и так вот просто исчез, умер или ходит где-нибудь по тротуару, садится на самый обыкновенный стул, поддернув правую брючину, болеет весенним насморком, а она никогда его не увидит.

Вполне возможно, что доктор рассказал правду и это тетя Агата ошиблась, сплела две истории в одну. Или было в жизни Липы двое мужчин, которые ее покинули? Однако Варон-то остался жив, поэтому она не могла назваться вдовой. Все это не имело значения, Мина в любом случае останется здесь. Денег должно хватить на достаточно долгий срок; если же Агата вконец проиграется, то можно переехать в барак-особняк, за его колючий чертополох никто из чужих не заглядывает. Что же до ребеночка, спохватилась Мина, то она отдаст его на воспитание в местную семью, они рожают помногу и потому различий не делают. В ее воображении он окончательно совпал с юным садовником, вернув богам украденное.

Ей снился рай. В этом раю она была китаянкой, а Марк сигуном, роль судьбы исполняла тетя Агата с выбеленным морщинистым лицом и в белых носочках с отдельным большим пальцем; она им, как шаловливая девочка, шевелила, когда зашла в их комнату, чтобы прервать совершавшийся на жидкой циновке любовный акт. Мина была ей за это признательна: таким жестким оказался под ней пол и тяжелым, словно высеченным из слоновой кости, Марк. Хотя она точно знала, что в расшитом шелковыми драконами халате по саду разгуливал не он. Марк путешествовал в другом месте, добывал для нее розовый жемчуг. Несмотря на неудобство и явный обман, она была счастлива, ведь находилась в раю.

Рай этот начался, когда Мина объявила Марку, что останется в южном городке навсегда. Он посоветовался с доктором, и ее уложили в постель, точнее, насильно засунули, поймав и связав, поскольку она пыталась убежать на сумасшедшую виллу к Кибеле. В крону шелковицы метнулась желтоглазая гибкая тень, так же они справились с Олимпией, мелькнуло у нее в голове. Пока она молча боролась, хлопая ломкими крыльями, выдиралась из сильных мужских рук, они порвали на ней одежду, и одна круглая, набухшая грудь вывесилась наружу - на секунду, пока доктор вводил ей лекарство, в ней вспыхнуло прежнее вожделение, а потом сразу начался рай. Ах, вот кто прятался в китайском халате Марка!

Постепенно райский свет сменился робким апрельским солнцем, платиновые ветви деревьев - серебристыми тополями, она дома, лежит на старинной, с коваными гирляндами роз кровати, рядом уютная колыбель, и оттуда на нее глядит из-под надменно приспущенных век маленький смуглый мальчик, ее возлюбленный сын, единственная на всю оставшуюся жизнь радость. Потому-то весь курортный городок, бывший когда-то имперской портовой гордостью, вместе с его темноглазыми жителями, проворными козами, бесконечной набережной, чахлым георгином и фонтанчиком для питья пошел на дно памяти так же быстро, как протараненный генуэзцами корабль, стоило Мине вернуться домой и через положенное число месяцев родить. И если она спросила, замкнулся ли солнечный круг над Танистом, то только из уважения к Марку, и тот ответил кратко: "Да".

Она ни в коем случае не должна была узнать, каким способом это произошло, хотя об этом подробно написали в местной газете, которую ему переслал доктор. Статья была большая, но главный смысл укладывался в абзац: "Шестнадцатилетний Артур, - так звали, оказывается, их Таниста, - с юных лет поднимаясь в горы с пастухами, привык к простой, непорочной жизни, как привыкают к чистому воздуху и прозрачной воде. Курортные искушения, странным образом в мальчике трансформировавшись, исказили неустойчивую детскую психику, обратив во зло раннюю подростковую сексуальность. Проявив поистине античную разборчивость, юный Артур соблазнил местную дурочку, также несовершеннолетнюю, рассчитывая с ее помощью добраться до ее младшего брата, страшно сказать, четырехгодовалого малыша. Местный врач, который неоднократно обследовал девочку, обнаружил определенного рода расстройство, что зафиксировано в записях от такого-то числа, добился от нее признания, после чего пригрозил юноше пистолетом, из которого впоследствии тот и был убит. Из чего естественно вытекает, что подозреваемый номер один уважаемый эскулап, который в силу неведомых никому причин вот уже семь лет проживает в нашем городе".

Марк вспомнил сценку, подсмотренную Миной из-за занавески и пересказанную ему за завтраком с медом, золотисто-горчичным, размазанным ножом по белому маслу: широкоплечая тень доктора и детский шепоток под окном. "Да, кстати, мне показалось, что у нее на предплечье сверкнула золотая ящерица, похожая на мой браслет, но подробнее я рассмотреть не успела - она вдруг вспорхнула вверх, как бабочка..." Что ж, всякое бывает.

На самом деле, оправдывался в письме доктор, застрелил мальчика крестный Катюши, Юсуф. Он обещал ее настоящей матери приглядеть за девочкой, и, действительно, Катя настолько ему доверяла, что отдала пистолет. Только Мина, дальше почерк доктора укрупнялся, которая пряталась за занавеской, может подтвердить, что оружие выкрала у него Катя, он приходил к ней тем вечером, и тогда же пистолет пропал. Сама она, разумеется, ни за что не сознается, она часто без спросу брала чужие вещи, за что бабка хлестала ее прыгалками. Девочка от ударов уворачивалась, подскакивая, как норовистый конек.

Марк прожег в газете дырку сигарой, потом еще и еще. Итак, у их богоданного сына ужасная наследственность, он может вырасти извращенцем, ветхозаветным убийцей, если не позаботиться заранее. Кое-что неприятное, подлое в Танисте мерещилось Марку и раньше, но он не хотел расстраивать Мину, боясь, что она обвинит его в малодушии, трусости. Марк аккуратно сложил газету, сдул пепел на пол и прошел в спальню.

- Отойди, у него так разовьется косоглазие. - Мина читала в кресле-качалке детскую книжку сказок, чтобы потом, на ночь вслух ее пересказать. Малыш зашевелился в кроватке, агукая. Она откликнулась эхом, подошла, взяла на руки, загуркала на незнакомом языке.

- Вы специально разговариваете так, чтобы я ничего не мог понять, пошутил Марк. - Ты нежна с ним, как никогда со мной, нет, ты посмотри только, как властно он хватает грудь.

Последнюю фразу Марк не сказал, а подумал.

Хорошо еще, что у него остались привычки. По телефону он заказал столик в самом известном и дорогом ресторане, где скатерти слепят белизной, словно горные вершины, а бокалы и люстры сверкают не хуже бриллиантовых подвесок Агаты. Ничего, Марк постепенно успокаивался, скоро старушка умрет и все достанется Мине, ждать осталось недолго.

На десерт, поколебавшись между ванильным и земляничным парфе, Марк выбрал ореховое, с солоноватыми соринками фисташек на замороженных сливках, и впал в тревожное ожидание. И то сказать, Мина тогда настолько увлеклась Танистом, что так и не позвонила мужу и, кто знает, вернись он неделей позже, дело могло бы зайти слишком далеко. Уезжая из Пантеита, он надеялся, что с юношей все как-то само собой устроится, мальчик превратится в мужчину, волосатого, гортанно крикливого, его будет не узнать. Но получилось, право слово, ничуть не хуже. Фрачный официант поставил на стол запотевшую вазочку с крапчатым лакомством, Марк, отправив первую ложку в рот, вздохнул удовлетворенно. Что касается ребенка, то в конце концов судьба сама обо всем позаботится, как позаботилась о Танисте и о рыжей Олимпии, которая не боялась утонуть и все-таки утонула, унеся тайну на укатанное волнами, в редких ракушках песчаное дно.

Доедая последнюю порцию оседающего на нёбе ореховым инеем парфе Марк забыл о письме доктора окончательно. Устав от обильной пищи, воспоминаний и яркой белизны скатертей, он решил выкурить сигару в баре напротив, недорогом, но довольно-таки приличном, судя по сдержанной вывеске и малочисленной публике. Перейдя черную от вечера и дождя улицу, он оказался за голубой, в невидимых хлебных крошках скатертью, между мыльным запахом из туалета и жареного с кухни, но пересаживаться не имело смысла - иначе он не смог бы заглянуть в зеркальные окна ресторана, из которого только что ушел.

Изысканно одетые, с нежными румяными лицами, с влажными от вина и пряностей глазами, с хрустальной рябью на лысинах и плечах, посетители одного из самых дорогих в городе ресторанов не спешили задергивать зеленые портьеры, и в этом смысле идеально было бы стоять под дождем на улице, но и здесь, попивая пережаренный мокко, тоже было неплохо. Марк завидовал этим неспешно жующим богачам, ковыряющим мясо цесарки в зубах, на мизинце посверкивает бриллиант величиной с фигу, а девушка напротив покачивает серебряной туфелькой, скользкий шелк падает с теплого колена, и сгорбленный ветром прохожий замедляет шаг. Марк завидовал самому себе, сидящему там, это было радостное чувство, медленно заполняющее его до краев, и только невкусный кофе мешал, обещая по возвращении домой изжогу. Да и это не беда; он прогуляется полквартала пешком, глядишь, небо и развиднеется.

Мина уложила спящего мальчика в кроватку, накрыла легким, игрушечным одеялом и залюбовалась: безмятежностью маленького Будды дышало круглое бледно-смуглое лицо. И все-таки в линии голубоватых, как основание цветка ириса, век угадывалась будущая надменность, отчеркнутая китайской тушью бровей, наивно разведенных сновидением. Он вырастит хитрым, сильным и красивым, и никакой страх больше не заставит ее содрогнуться от смертельного холода, поперхнувшись мягкой вуалевой тканью, забившейся от сильного ветра в рот, или глотком соленой воды - перед ее сыном отступят небо и море, не говоря уже про людей.

Погладив мягкую, едва опушенную головку мальчика и даже не отдав себе отчет, что ее пальцы ощутили ту же неровность, что и у Таниста под копной вьющихся волос, Мина вышла в гостиную, бесшумно задвинула под стол стул, поправила старинную, с гобеленовыми рыцарями скатерть. Марк и здесь оставил свой след - толстый столбик сигарного пепла на крупе белого коня. Мина, досадуя, огляделась в надежде найти что-нибудь, на что можно было бы аккуратно сдуть пепел, не испачкав свирепую лошадь, которую с трудом удерживал хромой паж, одна нога у него была короче и толще другой: ничего. Уже не досадуя, а сердясь, Мина прошла в прихожую, пошарила в корзине со старыми газетами, их собирали для растопки камина, того самого, перед которым они с Марком так складно все порешили, и наткнулась на пакетик с мышиным ядом. Нарисованная мышь больше походила на ощерившуюся крысу. Их дачные мыши, которые зимой дырявили сугробы насквозь и дальше, вглубь, были маленькие и с круглыми ушками. Они, словно по волшебству, весной появлялись из земли одна за другой, три, четыре, пять, и снова исчезали, а иногда Мина находила их похожий на цветочные семена помет на кухонной полке.

Наконец ей удалось вытянуть из связки, немного надорвав, газету, на которую она аккуратно переместила, покатив, рыхлый столбик и уже собиралась стрясти под корешок азалии, когда заметила, что газета в нескольких местах прожжена. Сначала она испугалась, что пепельный уголек все еще тлеет, но через минуту опомнилась. Противный Марк когда-нибудь спалит весь дом и ребенка! Мина поспешила к мальчику, который во сне по-овечьи заблеял, потом зарычал. Газета полежала еще некоторое время на столе как вещественное доказательство миновавшей опасности, пока Мина наконец не вспомнила, где она видела плохо отпечатавшийся пейзаж - кусок холма и их вилла в Пантеите со стороны дороги. Фотограф скорей всего не захотел рисковать костюмом, пробираясь по тропинке вверх через ежевичные заросли, а жаль - оттуда вид намного выигрышней. Мина с любопытством принялась за текст.

То, что действующие лица - ее знакомые, она догадалась не сразу, сбивало и чужое имя Таниста, но, когда поняла, ей стало страшно, как если бы она упала в пропасть: тело разбилось, погибнув, а душа все еще переживала земные страхи, полыхая в огне. Только один человек мог сочинить подобную историю, сплетя все пустяки и выдумки в один кровавый узор, так похожий на местный орнамент, и этот человек был ее муж, Марк. И этот его взгляд перед уходом, когда он встал в изголовье кроватки, так что ребенку пришлось закатить сытые, масляные глазки, чтобы улыбнуться папе. Но Марк никогда не записывал своих историй, тем более не публиковал. Значит, все напечатанное в газете правда и его взгляд, который она уже однажды видела, взгляд любопытного мальчишки, подбившего из рогатки щегла, означал другое. Когда он отвернулся к двери, рука у него дрожала, как у царя Лайя.

Мина прикоснулась к горячей, со светлым пухом волос макушке спящего мальчика, под изогнутыми по-восточному веками беспокойно заходили белки, и на цыпочках вышла в прихожую. Порывшись в корзине с газетами, она достала пакетик с мышиной отравой и осторожно высыпала в баночку с содой, которой Марк иногда запивал дорогой, но не всегда полезный для желудка ужин.