"Друзья" - читать интересную книгу автора (Бакланов Григорий)

ГЛАВА X

Когда на лето вывозили детей в деревню, Андрей говорил: «Ну, полдела позади.

Осталось вернуться». Это первое утро в деревне – а впереди все лето! – казалось бесконечным. Дети выскакивали во двор как в мир. И все в этом мире только начиналось. Еще весенней была листва на деревьях, черными – грядки огородов, а лес – без грибов. За наседками на ножках-соломинках катились желтые выводки пушистых цыплят. Народившиеся за весну телята, отнятые от матерей, недавно выгнаны на молодую траву.

И день, когда снова в школу, был так далек, что можно и не думать.

А потом как-то все быстро свершалось. Ночные зарницы освещали хлебное поле за деревней, а в садах в темной листве – белые яблоки. Цыплята бегали голенастые, с хищными клювами, у телят торчали короткие рога, а из горла рвалось грозное мычание, и глаз посвечивал диким фиолетово-красным огнем. И дети, открывшие за лето не меньше, чем за год узнают из книг, вытянувшиеся, загорелые и как будто похудевшие даже, становились не похожими на себя.

Первое купание дома в ванной смывало с них половину загара. Чистых, с вымытыми головами, Аня рассовывала их по постелям: «Спать!» – и в доме после переезда, после уборки наставала наконец тишина.

Хорошо было проснуться утром, сознавая, что все сделано и впереди до работы еще целый день.

– Рук не чувствую,- жаловалась Аня, с удовольствием оглядывая свое стерильное царство; все в их квартире она любила.- Ты посмотри, как пальцы опухли. Вот буду сегодня лежать целый день, ухаживайте друг за другом.

Но мысль «чем их кормить?» скоро подняла ее на ноги.

– Напеку я вам оладьев на завтрак.

– Ты же хотела лежать весь день.

– С вами полежишь.

Первой из детей в это утро проснулась Машенька. В рубашке до полу, сонная, глаз не раскрывая, протопала босиком к матери в постель. И только бухнувшись под одеяло, обнаружила отца.

– Ты какой жесткий! Все колени об тебя отбила,- говорила она, умещаясь у него под рукой и ерзая недовольно.

Длинноногая стала дочка за лето.

– Не шурши газетой, я спать буду, фу! Она керосином пахнет. Зачем ты ее читаешь?

Спать она, конечно, уже не могла и, раскрыв ясные-ясные глазенки – Анины, только веселые всегда,- занялась любимым делом: начала считаться родинками.

– Смотри, у тебя на плече родинка. И у меня тоже. Мы – родные. И вот, и вот. А этой у тебя нет, ага! Это мамина.

Митя услышал их голоса из другой комнаты и появился в дверях босой, волосы после мытья торчком, жмурится от встречного солнца.

– Про что ты ей рассказываешь?

В кровать лезть стесняется: все же большой. А хочется.

– Лезь к нам,- сказал Андрей.

И Митя тут же забрался под одеяло, под левую отцовскую руку.

– И у Димки этой родинки нет! – кричала Машенька.- Ага, ага! У одной у меня мамина родинка. Мы с мамой – родные. А он – не родной!

Они уже затеяли возню, отталкивая друг друга от отца. Как котята. В ушах звенело от их голосов:

– Пап, скажи ему!

– А чего она?..

Он лежал между ними с газетой в руках. Вообще-то надо было позвонить Немировскому, узнать, как все же дела. Еще вчера, едва вошли в квартиру, телефон потянул к себе. Но удержался. Хорошее не уйдет, беда сама разыщет. А портить себе настроение на ночь… Но проснулся с этой первой мыслью. И что-то опять удерживало.

– Э, нет, драться не надо, сын.

– Да? А ты посмотри, чего она!..

– Но ты же старший. Парень.

А зачем звонить? Сейчас ему хорошо. И пусть так будет.

– Лежат!.. Нет, вы посмотрите на них! Я там боюсь стукнуть, звякнуть: спят, думаю. А они вон что, оказывается…- говорила Аня с веселым ужасом в глазах, стоя в двери. Не было для нее на свете зрелища радостней: отец и дети вокруг него.- А ну марш! Чтоб через пять минут все были умытые. У меня завтрак готов.

Быстро, быстро, как муравьи, перетаскать все из кухни на стол!

После завтрака неожиданно явились Анохины: Виктор и Зина.

– А мы знаете что? Нам вдруг идея пришла. Аня, у тебя есть какая-нибудь ваза? – громко говорила Зина, цветами прокладывая путь к миру.- Мы вдруг подумали: а что, если нам отметить этот день? -…подумал он,- из-за ее спины подал голос Виктор.

– Виктор, не мешай! И вовсе не он это подумал, а я. Аня, дай же вазу. Или ты хочешь, чтоб я так и стояла с цветами в руках, как… как…- И, застыдясь, выговорила наивно: – Как дурочка?

У нее это ласково получилось, будто не «дурочка» назвала себя, а «козочка».

– А цветы зачем?

– Вам.

– Нам?

– Конечно!

– Андрей, у тебя что, день рожденья?

– Ну как же ты не понимаешь? Если хочешь знать, это даже принято.

– Вот именно.

– Виктор, не мешай! Знаешь, Аня, на Западе всегда приходят в дом с цветами. И надо, чтобы цветов было нечетное число.

Аня пошла на кухню, взяла трехлитровую банку из-под алма-атинских маринованных яблок, на которой еще наклейка сохранилась, налила воды и принесла. Зина даже растерялась, бедная: три ее тонких гладиолуса – нечетное число,- прилично обернутых в целлофан, и пузатая банка с водой.

– Нет, Аня, нет же… Нужно высокую, тонкую. Постой, у тебя же есть хрустальная ваза.

– Это надо искать: я еще не разобралась после переезда. Андрей, пойди принеси бутылку из-под кефира. И помой заодно.

«Ну язва!» – смеялся в душе Андрей, наливая в бутылку воды.

Цветы Зина установила сама: она знала, как нужно это делать.

– Цветы очень украшают жизнь,- говорила она, расправляя гладиолусы.- Да! Так вот мы подумали с Виктором: надо же как-то отметить окончание отпуска.

– Женщины захотели шашлыки! – вскричал Виктор.

– Все твои женщины сразу? Нет, мальчики-девочки,- сказала Аня,- мы к концу отпуска не о ресторанах думаем, переходим на подножный корм.

– Мы приглашаем!

– Я вот им сегодня оладьев к завтраку напекла. Кстати, могу угостить.

– Аня, ты не поняла: мы вас приглашаем! Андрей!

– Нет уж, нет уж. Да у меня и дел полно.

– Вот так встречают полезную инициативу,- бодрился Виктор.

Кончилось тем, что мужчины пошли на кухню курить.

– А может быть?

– Да нет.

– Жаль. Вот так и жизнь пройдет, как эти самые… Азорские острова. Где они, кстати?

– Где-то в Атлантике.

– А то все: Азорские, Азорские… А где они? Небось живут себе там, забот – никаких. Ходят все голопузые: тепло, Гольфстрим кругом.

Оба глядели мимо, пепел сигарет поочередно сбивали в раковину.

– Ты не звонил старику? – спросил Виктор.

– Не-а. А ты?

– Нет их никого. Воскресенье, закатились куда-нибудь, чего им? Там же дочь вернулась. С мужем разошлась. Но я думаю, если что, нас бы нашли.

– Должно быть, так.

Виктор открыл кран, сунул в струю воды зашипевшую сигарету. И вдруг поднял глаза.

Такие они были томящиеся, жалкие, что-то само шевельнулось к нему в душе:

– Эх ты!..

– Андрюша, признаю!

– А признаешь,- Андрей оглянулся па дверь,- тогда вот что, раз признаешь… Аня правду сказала: холодные оладьи в самом деле есть.

– Так под холодные еще и лучше,- сразу попал в тон Виктор.

Была приоткрыта дверь холодильника, прямо там, за ней, налито. Виктор смотрел на друга растроганно.

– Андрюша, мы знаем за что!..

Когда в коридоре послышались Анины шаги, оба уже курили с повеселевшими глазами.

– Вам не надоело тут? – спросила Аня, злясь, что он оставил ее вдвоем с Зиной.- Чем это у вас тут пахнет подозрительно?

– Чем?

Оба начали руками разгонять табачный дым. Аня покачивала головой. То самое, что он только что говорил Виктору, сказала она ему сейчас одними глазами: «Эх ты-и…»

И пошла открывать дверь: кто-то звонил.

– Борька! – раздался оттуда ее радостный голос.

Вот кому она всегда была рада: Борьке Маслову, самому беспутному из их приятелей.

Стихийно талантливому, невообразимо ленивому, вечно неустроенному. Аня была убеждена, что, если бы Борькина жена была человек, Борька уже давно был бы скульптором с мировым именем.

Борька заговорил голосом похитителя:

– Мужа нет?

– Нет мужа! – крикнул из кухни Андрей.

– Бери самое необходимое, бери детей…

– Борька! Ты все грозишься только. Увез бы ты меня от них, закабалили совсем.

– Зачем добивалась равноправия?

– Так они мне все надоели!

– А муж – в первую очередь,- говорил Андрей, выходя в коридор.

– Мы застигнуты! Побег отменяется. Но после всего, что было, я не могу оставить тебя с ним одну. Я тоже остаюсь здесь.

Борька повесил на вешалку свою спортивную куртку, чмокнул Аню в щеку, огромной своей лапищей пожимал руки Андрею и Виктору.

– А ты, кажется, из средневесов переходишь в первый тяжелый вес.

– Мелкая месть озлобленного мужа-мещанина. Пренебрежем.

Аня вгляделась внимательно.

– Борька, у тебя что-то случилось. С Ольгой?

– Как всегда: Брестский мир.- Он оглядывался, ища тапочки.- «И сказал бог: сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». И за то будут даны тебе тапочки.

– Не будут даны,- сказала Аня.- Иди так, на улице сухо.

– Но микробы! На моих подошва до двух миллиардов микробов. И все болезнетворные.

– Еще смеяться будет! – Аня открыла дверь в комнату.- Иди!

– Зиночка! И как всегда – прекрасна. Постой, постой: я вижу что-то новое в прическе, что-то новое в лице.

– Оставь, пожалуйста.- Зина застыдилась, как девочка, и рукой на него махнула.

– Изведать неизведанное, изваять неизваянное…

– Ты все обещаешь.

Борька Маслов повалился на тахту, на застонавшие пружины.

– Вот дом, где я дома. Единственный дом на земле.

Аня всплеснула руками:

– Опять!..

– Приму поношение из уст твоих и чарку из рук твоих.

– Да? Можешь не надеяться.

– Ибо не то, что из уст, а то, что в уста.

– Из рук моих ты получишь сейчас завтрак.

С тем Аня вышла на кухню. Борька подложил себе диванную подушку под шею – он сидел, опершись спиной о стену,- подтянул к себе лежавшую на тахте книгу.

Любимое его занятие, любимейшее положение: с книгой на тахте, зажмуря левый глаз.

Чаще на боку лежа.

Однажды в момент своих семейных разногласий он прожил на этой тахте не вставая четверо суток. Дети затевали на нем игры, он засыпал под их голоса, просыпался, прочитанные книги шлепались на пол; стопка их под конец сровнялась с тахтой.

Разговаривал он с детьми преимущественно кратко: «Приблизьтесь!.. Изыдите!» А они обожали его. И сейчас, едва только голос его раздался, две головы всунулись в дверь: одна над другой. Две пары карих Аниных глаз смотрели на него. Таким от них потянуло теплом, что Борькины толстые губы сами поплыли в улыбке. Но он тут же остановил кинувшихся к нему детей.

– Изыдите, аборигены, с глаз моих. И обследуйте куртку.

А когда дверь за ними закрылась, сказал Андрею:

– Что делается, что делается! Лето не видал – ну, ну! Девка – красавица растет.

Еще наплачешься с ней.

– Пока что гадкий утенок,- говорил Андрей обрадованно.

– Помолчи. Твоей заслуги тут никакой. Авторство едва-а проглядывает.

Отвернувшаяся к окну Зина тем временем быстро начесала челочку перед раскрытой пудреницей. Она, быть может, и помаду обновила бы, но Виктор сказал самолюбиво:

– Ты смотри, что с бабами нашими происходит!

– Виктор! Какие ты пошлости говоришь! Фу!

– Спи спокойно, дорогой товарищ,- заверил Борька.- Разве Зиночка позволит?

Зиночка не позволит.

– Вот правильно, Борис,- сказала Зина.

Вошла Аня с подносиком в руках.

– Может, ты все-таки к столу пересядешь?

На красном глянцевом помидоре дрожали капельки воды, огурец – вчера сорванный с грядки, еще колючий; двумя масляными нерастекшимися желтыми глазами смотрела со сковороды яичница; на пышных оладьях вздувались и лопались радужные пузыри – вот так подавалось Борьке в их доме! Сидя перед всем этим великолепием, он только руками развел и взмолился жалостно:

– Аннушка!

– И не думай.

– Анюта! Единственно чтоб оценить.

– Меня нет.

– Не горло зачерствело – душа.

Аня глянула на него, вышла. Принесла в чайной чашке, будто от самой себя тайком, как приносят в кафе, где водку подавать запрещено.

– Хотели провести этот день с детьми. Последний день перед школой. Так вот на тебе…

Борька поднял чашку.

– Тост мой безгласен, ибо чувства слов превыше.

Он шумно выдохнул воздух, зажмурился, выпил.

– А этим двум не давай. Творческие работники, им вредно.

– Эти уже сами успели. Пойду поставлю чай.

Андрей следом за нею вышел на кухню. Аня мыла под краном заварной чайник.

– Дурак ты, дурак! – сказала она.

– Ну ты же знаешь Витьку. Надавила Зина на него…

– Надавила… Ведь вот умный человек, а дурак. Дай заварку! Заставить можно того, кто сам этого хочет. Роли у них распределены. За спиной жены удобней. А то бы заставили его, если б не захотел…

– Он и так расстроен.

– Расстроен… Вот Борька никогда не предаст. На, отнеси.- Она сунула ему в руки солонку.

Борька ел, поглядывая сузившимися, смеющимися глазами.

– Аннушка! – вскричал он, когда Аня вернулась.- Да отчего же у тебя всегда так все вкусно? Брось ты его, соединим судьбы.

– Только с моим характером. И буду бегать к ним обеды готовить. Нет уж. Да и пропьешь ты меня.

– Не исключено.

– Нет, посмотри, как они! – с глазами, разбежавшимися от любопытства, и явно задетая, говорила Зина.- Аня так ухаживает, так она ухаживает за ним… Лично меня бы Виктор ревновал.

– И здря!

– По крайней мере, мне хоть можно спокойно помирать. Это года два назад, маленькие они еще были,- Андрей улыбнулся,- подходит ко мне Митя: «Пап, а мама от нас не уедет?» И Машенька за ним скрывается. Оба перепуганные.

– Уж твоя безгрешная жена!.. Ладно, благодарности все равно не заслужу.

– Пусть вот им лучше Борис расскажет, как он генеральше цветы подносил,- сказал Виктор.- Расскажи ей, расскажи, а то она мне не верит.

– И не верю! – подзадорила Зина.

Прижав руку к сердцу, Борька молча поблагодарил Аню. На ее: «Чаю?» – покачал головой и снова перелез на тахту, книгу на колени, подушку под шею. Кончилось тем, что Виктор сам при нем стал про него рассказывать.

История была давняя, военных лет. Сбитый в сорок первом году, Борька из госпиталя попал в училище: готовить курсантов. На три его рапорта с просьбой отправить на фронт ответа не последовало. Четвертым рапортом старший лейтенант Маслов добыл себе арест и возможность усвоить на досуге, что своими рапортами он неприлично тревожит совесть старших по званию. Как будто он один хочет на фронт!..

Но родина потребовала, чтоб они здесь, в тылу, ковали победу. Они куют, а он, видите ли, не желает.

Борька это усвоил. Однажды в театре в антракте Борька вошел в ложу, где сидел начальник училища, и почтительно поднес заалевшей генеральше, молодой его жене, огромный букет роз. Так Борька мгновенно был отправлен на фронт.

– Неправда! Нет, скажите, Боря, это правда? – волновалась Зина, при этом стараясь не менять позы, улыбки и выражения лица: ей показалось, что Борька рисует ее.

– Слушай, имей совесть, это же Успенский! – сказал Андрей, увидя, что Борька рисует на обратной стороне обложки: он всегда рисовал на том, что окажется под рукой, а рисунки свои терял.

– Года через четыре…- Сощурясь пристально, Борька взглянул на Зину. Она сидела три четверти, в той позе, которая больше ей шла.- Я «через четыре» сказал? Ладно, не будем мелочиться: через пять лет! Через пять лет Лувр, Третьяковка и Эрмитаж будут драться за право иметь меня. А ты, обладатель, будешь только говорить: это ранний Маслов.

Он все взглядывал пристально, а глаза у него были невидящие, внутрь себя повернутые. Зажмурился, чтоб увидеть ярче. Некоторое время молча рисовал. Глянул, отдалясь, захлопнул книгу, спрятал фломастер.

– Что курит пехота? – спросил он Виктора.- О-о! Богато пехота живет. Артиллерия?..

И в артиллерии порядок. А я все тот же единственный сорт…

Он взял сигарету у Виктора.

– Огоньку даст артиллерия.

Зина первой схватила книгу с тахты как ей принадлежащую.

– Чур, сначала я!

Все потянулись смотреть. Борька сидел, опершись спиной о стену. Несколько раз подряд затянулся глубоко. Из глаз еще не ушло возбуждение.

– Я думала, ты меня рисуешь,- протянула Зина разочарованно.

На рисунке была Машенька. Но только еще больше, чем в жизни, похожая на мать:

Аня Машенькиных лет. Ничего не закончено, отдельные сильные штрихи, но когда Андрей увидел эту кривую родную улыбку, которую, ему казалось, он один знал, и из детских глаз-вишенок Анина душа на него глянула, он физически почувствовал, как его кольнуло в сердце.

– Боря, я хочу быть нарисованной!..

– Нет, откуда в тебе это? – говорил Виктор, не скрывая зависти.- Ведь вот не подумаешь так, а? Со мной в палате два летчика лежали.

– Сейчас будет сказана гадость,- предупредил Борька.

– Ну, летчики, ты же знаешь, Андрюша, аристократия: рис, вино, шоколад, меховые сапоги…

– Ну? – торопил Борька.

– Ранило их. Понимаешь, Андрюша, их ранило.

– Ну?

– А у нас там врач была. Блондиночка лет двадцати пяти, незамужняя, такая, я тебе скажу…

– Виктор! Фу!

– Вот это дрессура! – восхитился Борька.

– Так она говорила про летчиков про этих: «Какие они раненые? Здоровые мужики.

Думаете, они на перевязку ходят? Они ходят, чтобы халат мне подать».

– Я вижу, ты там тоже халаты подавал. Вот, оказывается, как вы воевали!

– Зинушка! Меня возили ногами вперед. В гипсе.

– Ну разве что так только.

– И все дела? Запомни, пехота, и запиши: летчик, умирая даже, встанет и подаст даме пальто.

– Нет, ты послушай, Андрюша, что с ними в обед происходило! Госпитальный обед сам знаешь: жив будешь, а все остальное… Виноват, при дамах умолкаю. А летчики привыкли как? Карманы шоколада насовал – тогда воюет.

– Торгашеская психология. Американцы до сих пор с нас требуют за свиную тушенку, а вы с летчиков за шоколад.

Борька посмеивался, но чувствовал себя беспокойно оттого, что Аня, войдя, взяла в руки рисунок.

– В сорок первом году, когда нас не было в воздухе, вы же землю грели животом.

Как воткнулись носом, так и лежали, зажмурясь, пока звук мотора не услыхали над собой. Вот когда вы только голову подняли.

– Треплетесь? – сказала Аня.- Эх вы, друзья! Он годами пловчих лепит и пионерчиков с горнами, а вы треплетесь. Да он талантливей вас обоих. Свиньи вы, а не друзья!

– Аннушка…- Борька давил в пепельнице окурок, был он растерян и смущен.- Они, конечно, свиньи, само собой, но ты уж очень меня трактуешь с излишествами.

– И ты тоже… Как будто тебе вторую жизнь дадут.

Аня вышла рассерженная. Даже покраснела.

– Ну, знаешь, Андрей! – Зина была возбуждена. У нее было выражение человека, который только что такое увидал, такое увидал…- Нет, я лучше ничего не скажу.

Но Виктор бы меня уж ревновал!

– Вот что, ребята, все это хорошо, но я-то к Андрюхе по делу шел. Не знаю, может, это все раньше времени.- Борька чего-то мялся.- У нас же в провинции слухи – как эхо в горах.

Теперь его торопили:

– Ну!

– Ты говори, в чем дело?

– Ребята, толком ничего не известно. Но что-то вокруг вас происходит. Какое-то шуршание. То ли борьба с излишествами опять началась, то ли еще что.

Вот теперь Андрей почувствовал, как у него сердце упало. Видно, так: чтоб оценить, надо потерять.

– Кто тебе говорил?

– В том-то и дело, что никто ничего не говорит. Ну, вы сами знаете, как это бывает. Немировского видел, какой-то пришибленный ходит. Мне, сами понимаете, спрашивать неудобно.

– Та-ак,- сказал Виктор, и ничего, кроме растерянности, это его «так» не означало. И как всегда в такие моменты, он снял и начал старательно протирать очки. На одно стеклышко подышал, на другое.

– Ребята, вы на меня не обижайтесь.

– При чем тут ты!

– Я должен был сказать.

– Чувствовал я,- говорил Андрей.- Слишком все шло хорошо.

Борька глянул на дверь, в которую ушла Аня, сказал, понизив голос:

– Ну, вы не кричите раньше-то времени.

– Что ж, Витя, будем упираться.

Глаза Виктора слепо щурились.

– Думаешь?

Надел протертые очки, стекла их отблескивали на свету. Сказал без всякой твердости:

– Я – за!

Но тут заговорила Зина:

– Я не знаю, почему ты сразу и всегда за? Виктор, я не люблю, когда ты обижаешь людей.- Капризный голос ее накалялся.- Нехорошо обижать людей. Слышишь? Я не хочу! Не хочу и не хочу!

И хоть оставалось непонятно, каких людей обижает Виктор, общий смысл ее выступления был ясен вполне.