"Друзья" - читать интересную книгу автора (Бакланов Григорий)ГЛАВА VА внизу, в прохладном от каменного пола огромном вестибюле, все так же сидел у столика милиционер, поставив ноги на деревянную подставку. Пожилой, солидный, домовитый. Стол его покрыт обрезком зеленого сукна, толстое стекло, бумажки по ранжиру разложены под стеклом, так что каждая перед глазами. И телефон по правую руку. Когда входили сюда, милиционер беседовал с гардеробщицей, она вязала на спицах за барьером. И сейчас они по-семейному беседовали, она вязала. Ничто не изменилось здесь. Только пахло в вестибюле щами: значит, пришло и прошло время обеда, вершина дня. Дальше день покатится с горочки. Милиционер встал, отдал честь Немировскому, человеку уважаемому. И гардеробщица закивала. Во всем гардеробе, на многих рядах никелированных вешалок висело с краю несколько шляп, она дежурила при них. Преодолев сопротивление тугой пружины и тяжелой дубовой двери, окованной понизу медной пластиной, они вышли из сумрака вестибюля на режущий белый свет солнца. Для большинства людей эти двери ничем не отличались от многих подобного рода: двери и двери. Но у Немировского столько было связано с ними. Как раз тогда чистили реку, случайно со всем мусором выволокли на берег мореный дуб, бог весть сколько пролежавший на дне. И Александра Леонидовича осенило: а что, если сделать двери из этого дуба? Как он потом жалел, что его осенило. Ведь даже ручки для дверей – а они сразу потребовались совсем особенные, мореный дуб диктовал и форму и массивность,- ручки эти несчастные едва не довели его до инфаркта, до разрыва сердца, как тогда еще говорили. Зато теперь, берясь за них рукой, он испытывал особое чувство общения. Проходят годы, и каждый камень, положенный тобою, обрастает столькими воспоминаниями. Смотришь на него, а видишь все, что за ним стоит, что было тогда, когда его клали, что с этим связано. И уже все оно дорого на отдалении: ведь это часть твоей жизни. Мы все торопим будущее. Едва начав что-либо, скорей хотим увидеть завершение. Но завершения нет, потому что оно же и начало. Да и мы сами приходим к завершению другими и смотрим иными глазами. Александр Леонидович с годами стал замечать особую над собой власть минувшего. Оно все больше и больше говорило ему. Будущее будет, минувшее не повторится. Он шел рядом с людьми, перед которыми открылось будущее, которым он сам открыл его, но было ему грустно. Словно издали смотрел он сейчас на них и на себя. Дубовая дверь из прохладного вестибюля отворилась в полуденный зной, в жару и сушь. Город отдаленно гудел, пахло бензином и асфальтом. Вокруг площади на фонарных столбах в очередной раз меняли светильники. Ставили что-то приближающееся к современности: овальное и вытянутое. Как только они трое появились под массивными колоннами на каменных ступенях, ожидавшая на другой стороне черная «Волга» выехала из ряда машин. – А он проявил хорошее понимание обстановки.- Немировский ревниво оглядел Анохина.- Откуда что взялось? Виктор помаргивал. – Я очень волновался. Не знаю даже, что наговорил. Покачивая в пальцах папочку, Немировский тонко улыбался, пожевывал губами: в них обкатывалась готовая шутка. – Велик не тот, кто родит мысль, а кто сумеет прижить с ней детей. И он сбежал вниз по ступеням к машине, которая, совершив круг, уже стояла внизу. – Ну что же вы? Они поблагодарили. Им хотелось вдвоем сейчас пройтись пешком по городу, поговорить. – Слушай, старик ревнует,- сказал Андрей, взглядом провожая черную «Волгу».- Ты заметил? Чего-то вдруг расстроился. – Нельзя, Андрюша, быть женихом на всех свадьбах одновременно.- Виктор говорил строго и твердо.- Не он один. – Ну, старика тоже не надо. Каков бы он ни был, но он сделал для нас. И вообще мне что-то сегодня жаль его. – Вот-вот. Пусть привыкает. – К чему привыкает? Он не узнавал Витьку. Тон этот твердый, покровительственный. – К чему старик должен привыкать? Но Виктор вдруг опять стал прежним Витькой. – Андрюша, ну его к черту! Сегодня наш день. Имеем мы, в конце концов, историческое право? Имеем, черт возьми? Право они имели. И деньги тоже. И они зашагали по улице как люди, ясно увидевшие цель. В те отдаленные времена, когда ни Ани ни Зины в их теперешнем значении не существовало, когда они вдвоем считали общую мелочь на ладони, в те времена любили они один бар. Душой его был Манукян, прозванный Великим. Он являлся из табачного облака с подносом в руках: десять кружек на подносе, над ними шапки вздрагивающей пены. Всю эту тяжесть – чуть ли не пуд весом – грохал на мраморную плиту стола; потный, задыхающийся, вытирал пальцы о полотенце, висевшее у него на животе. Пиво ли здесь бывало особенное, или оно было таким из его рук, но по вечерам бар был полон, и электрические лампочки под потолком меркли в дыму. Теперь здесь кафе-молочная. Пустовато, прилично, прохладно. Почти все столики свободны. Но хорошо то, что пиво тоже бывает. И все остальное по вечерам, ибо план выполнять надо. Повесив пиджаки на спинки стульев, сели, закурили. У огромного, от пола до потолка, окна молодая женщина кормила мороженым девочку с бантом. В квадрате света четкие силуэты обоих. Женщина поджала перекрещенные ноги под стул, тупоносые туфли девочки качаются на весу, под ними блестит пол. Свет, плоские блестящие поверхности, алюминий и пластик, невесомые столики, которые страшно задеть ногой,- красное, желтое, зеленое – недавно это еще воспринималось как ниспровержение основ. Но в химически-ярком пластиковом мире уже угадывалась будущая серийность, стандарт, ничуть не лучший оттого, что он современный. Был такой школьных времен рассказ про сыровара. О том, как он делал сыр в подвале. И вода там сочилась по стенам, и плесень по углам, а сыр – замечательный, ни у кого такой не получался. Но вот разбогател сыровар, отделал подвал под масляную краску. Все теперь не хуже, чем у других, только сыр такой не получается. Оказалось, эта самая плесень и была ему необходима, в ней было его богатство. Вот так теперь и в баре, где чисто, светло и много официанток в наколках. Сойдясь в круг у кассы, они живо делились новостями. Их было больше, чем посетителей в зале, но они знали правило: посетитель, он подождет. Пришлось потревожить: – Девоньки! – Доченьки! Когда принесли пиво, неожиданно выяснилось: есть раки. Это меняло картину. Не то чтобы Россия окончательно обеднела раками, но встретить в пивной раков или воблу, ту самую воблу, которую прежде ни за что не считали, встретить их в пивной – это была неслыханная удача. – Знаешь что,- сказал Виктор,- десяток возьмем все же. Как считаешь? Но не засиживаться. Жены у нас строгие,- сказал он официантке. Та по-свойски усмехнулась: – Так уж вы напугались! Но пошла поживей. – Знать бы, приехать нам с женами. Завалились бы на целый вечерок, как свободные люди,- затосковал Виктор по упряжке.- Двадцатый век называется! Со спутниками разговариваем, а жене за сорок километров позвонить по телефону нельзя. Вот что: на всякий случай позвоню теще. Мол, заседание кончится не скоро, вопрос важный. По крайней мере, если наши позвонят оттуда, будут знать. – С той почты легче пешком дойти, чем дозвониться. – Это когда нужно. А когда вот так, как раз дозвонятся. По крайней мере, мы отметились. Виктор тщательно вытер пальцы бумажной салфеткой, надел пиджак, застегнул на одну пуговицу, поправил очки и пошел между столиками, покачивая плечами. Шел человек, знающий себе цену, умеющий держаться под взглядами людей. Виктор Петрович Анохин. Витька. В сущности, все страшно быстро происходит. Гораздо быстрей, чем думалось лет пятнадцать назад. Уже их дети говорят по-английски, не успеешь оглянуться – школу кончат. А он вот так иногда увидит и изумится: неужели это его дети такие огромные? Неужели это с ним так быстро все произошло? А что удивляться, если подумать? Ведь им с Витькой по сорок. В эту пору сыновей женят, дочерей замуж отдают. Но их поколение позже начинало жить. И женились позже, и дети позже родились. Как раз на те четыре с лишним года, которые взяла война. Виктор вернулся от телефона повеселевший: – Еще Фридрих Великий говорил: солдат должен бояться своего начальника больше, чем неприятеля. – Фридрих не нашего министерства. А вот что теща сказала? – Теща сказала: «Ну, дай Христос!» И еще она сказала: «Виктор… Только вы там с Андреем глядите!..» Из чего можно заключить, что она в вопросах архитектуры разбирается. С тем Виктор снял пиджак, теперь уже надолго. – Ну, Андрюша, сегодня мы имеем право.- Он смотрел на Андрея влюбленными глазами, а кружку пива держал на весу.- Мы знаем за что. Пиво было холодное, светлое, они выпили его одним духом, и даже дышать стало легче. Огромные раки, темно-красные, с черной окаемкой, лежали на тарелке, свесив мокрые клешни на стол. В пустых кружках, шипя, оседала пена. А они курили, откинувшись на спинки стульев. Это был лучший момент: все только впереди. – Да-а, завидует нам старик.- Остро заблестевшими глазами Виктор сощурился в свои мысли. – А чего нам, в сущности, завидовать? – Чего? Виктор быстро взглянул на него. Но сдержался. То, о чем думал в этот момент, оставил в себе. Взялся за кружку. – Выпьем, Андрюша.- Задумался на миг, опять хотел что-то сказать, но опять удержался.- Ладно, без сантиментов. В общем, он чувствовал к Андрею нежность. А тот говорил тем временем: – Гордость его уже в другом. Он мэтр. – Думаешь? – И думать нечего. – А не роль? – Так в жизни кто не играет роли? Это редко кто остается самим собой. Таких единицы. А большинство надевает на себя роль. Он сегодня ввел своих, так сказать, учеников. Вывел на орбиту. Но тут Виктор опять заговорил непримиримо, не желая признавать: – Вывели мы себя сами и не будем забывать этого. А то много, знаешь, окажется… Этой черты Андрей не знал в нем прежде. – Ви-итька! – Он придал нам некоторое ускорение, этого не отнимешь. Но ускорение оказалось большим, чем он ожидал. Этого, Андрюша, не любит никто. Вот он и маститый, и уважаемый, и обожаемый, но архитектор строить должен. А что он делает? Заседает последние двадцать-тридцать лет. Архитектора судят не по речам с трибуны. Да, не по речам! Крупными пальцами он разломил рака, обиженно всосался в спинку, где была желтая икра. И вдруг Андрей понял: это старику отдавалось за его пристрастие к афоризмам: «Один родит мысль, другой приживает с ней детей…» Андрей захохотал. Долго же до него шло, долго доходило. – Ты чего? – спрашивал Виктор, видя, как он хохочет. И оглядывал себя.- Чего ты? Андрей ладонью вытер слезы, мокрыми глазами смотрел на него. Мысль, конечно, не Витькина, старик это знает, он ведь на всех этапах присутствовал. Но вот в чем он не прав: с такой мыслью детей не приживешь. И уж завидовать им, конечно, нечего. Устарела она лет на двадцать, если не на все двадцать пять. Сегодня он это так ясно чувствовал! Когда ругают, тут злость в тебе, отстаивать можешь. А вот когда чествуют, а ты знаешь, какова всему этому цена… – Слушай, тебе не стыдно было сегодня? Ну зачем ты ввернул про эти семь нот? Виктор сморгнул испуганно и заморгал, заморгал. – Хотелось доходчивый пример… – А потом нам же и скажут: построй чудо из шести палок. Вот так добиваемся сами себе. – Считаешь, плохо я говорил? И такой у Виктора был жалкий вид, что Андрею расхотелось укорять его. – Да нет, нет. Ты как раз произвел впечатление. Но, Витя, не это главное. Я все удивлялся: отчего радости нет? Спешили, выбривались, волновались… Вот он, звездный час! А радости нет. Перегорело, что ли? Это, рассказывают, Форд приезжал. Подали ему на аэродром лучшую нашу машину, сел он: «Ну вот. Чувствую, помолодел на двадцать лет». Так и наш микрорайон. Чего уж там, мы-то понимаем… То все боялись: не примут, не будут строить. Приняли. Витя, если по-честному, так вот сейчас нам самое время сказать: давайте мы все заново. Это же вчерашний день архитектуры. Зачем? Виктор смотрел на него с испугом. – Ты не гляди на меня как на сумасшедшего. Что ты скажешь, я знаю. Но ведь это же правильно: врач похоронит свою ошибку, а тут полвека будет стоять. Виктор заговорил горячо: – Андрюша, ты прав. Тысячу раз прав! Мы еще построим с тобой. – Можно построить.- Андрей сказал глухо и глядел незрячими глазами. – А то все: Нимейер! Мис ван дэр Роз! Мис, Мис… А что Мис, если уж так уже разобраться. – Мис? – Андрей словно проснулся, услышав.- Мис – гений. Даже ошибаться, как он, и то надо быть гением. – Нам бы его условия! Когда ему все было дано… – Слушай, ты понимаешь, какая возможность создалась? Витька, нельзя упустить. Мы сейчас можем продиктовать условия. Тут Виктор действительно испугался. – Андрюша, можно, можно. Но – нельзя! Сейчас пока еще нельзя. – Чего нельзя? Чего нельзя? – Что ты, разве можно откладывать, когда такой успех! Ковать, ковать, пока горячо. Потеряют интерес – не достучишься потом. Да мало ли что! – Это я понимаю. – А после мы построим. Давай дадим себе слово. Дадим слово и будем помнить. Но сейчас важней всего занять командные посты. Мы имеем на это право, черт возьми! Даже если сначала хотя бы один из нас… – Я бы там сказал. Хотел сказать, да это ведь и твоя судьба. – Правильно, Андрюша. Еще будет у нас возможность. Тогда мы продиктуем условия, ты прав. Но не сейчас. Подошла официантка: – Ну что, мальчики, повторить? – Надюша! – сказал Виктор прочувствованно. – С утра была Зина. – Фантастика! И у меня жена – Зина! Официантка вкруговую загадочно повела глазами, рассмеялась тем испытанным смехом, от которого разве что мертвый не пробудится или уж совсем старый, совсем какой-нибудь никудышный мужчина. Опытным взглядом она сразу разглядела то главное, что отличало этих двоих от остальных людей в зале. Тут даже не в деньгах дело, хоть денежных людей она умела с маху замечать. От них, сидевших в свежих белых рубашках, в выглаженных брюках, куривших сдержанно, от них веяло удачей. Они были на гребне какой-то своей волны, это она поняла безошибочно. Собрав пустые панцири раков, скомканные бумажные салфетки, она запустила пальцы в мокрые пивные кружки, глухо звякнувшие друг о друга, поставила их на поднос. – Еще по одной? – А давай выпьем, что ли? – сказал Андрей. – А? Да! – решился Виктор.- Зиночка, в ваших руках жизнь двух людей, которые хотят есть. Все остальное вы слышали. Не накормите – помрем. – Таких случаев у нас еще не отмечалось. – Будет. И вот этими…- Виктор хотел сказать «ручками», но осекся несколько, увидев в пивных кружках Зинины растопыренные пальцы с ярким маникюром.- Вот этими руками поухаживайте за нами, как вы поухаживали бы за собственным мужем. – Пожалуй, не схочете. Я б его березовым веником накормила, да поперек спины. – Веник отменяется! Тут они вдвоем углубились в чтение и обсуждение меню, а Андрей сидел курил. – Сержант в тебе, Витька, пропадает,- сказал он, когда Зина подносом вперед шла к кассе, покачивая мощными бедрами.- Строевой армейский сержант. Ты с ней говорил, едва каблуками не щелкал. – Сержант сидит в каждом из нас. Из армии демобилизуются, но не уходят,- сказал Виктор значительно. – Это ты спутал. Это не из армии… Андрей увидел, что стол, за которым сидели женщина и девочка, уже вытирали тряпкой; он не заметил, как они ушли. Две металлические вазочки от мороженого, темные против света, стояли на углу мокрой, блестящей плоскости стола. Неожиданно он увидел обеих за окном. Они проходили по тротуару. Мать вела за руку девочку, девочка несла бант над головой. Ее маленькие, носками внутрь ножки семенили рядом с высокими, медленно переступавшими стройными ногами женщины. Молодой женщины. Он смотрел им вслед. Нет ничего красивей на свете: молодая женщина и девочка рядом с ней. Будущая женщина. Вернулась Зина с подносом перед грудью. И среди закусок, украшенных листиками и зеленью, возвышалась бутылка «столичной», прозрачная на свет. В полной тишине Зина расставляла тарелки, клала вилки, ножи, тихо звякавшие о пластик. Соответственно возможностям мужчин ставила перед каждым не рюмку, а стопку. И все сделав и бутылку откупорив, задала единственный, не лишенный изящества вопрос: – Сами разлить сумеете? – Разольем, Зиночка, ни единой капли не расплескаем. Но прежде чем уйти, Зина еще раз оглядела стол, уже взглядом художника. Виктор поднял стопку: – Андрюша, сегодня у нас особенный день. Все-таки он особенный… – То-то и жаль… – Я понимаю тебя, но ты же понимаешь… – Все мы понимаем, в этом и беда наша, что такие мы понятливые. Еще и подумать не успели, а уже понимаем. – Андрюша, время работает на нас. Давай, выражаясь фигурально, за то, чтобы везло нам и дальше. Чтобы ехалось легко… – Чтоб у нас, у дураков, хватило ума сойти вовремя. А то такие мы умные, так раньше времени понимаем… И духу чтоб хватило. Со стопкой в пальцах, волнуясь, Виктор смотрел перед собой остро блестевшими глазами. В нем, как всегда, от мысли зажглась своя мысль. – Давай, Андрюша,- сказал он, додумав до конца, и тряхнул головой.- Это ты хорошо сказал: вовремя сойти. А часа полтора спустя они сидели за тем же столиком, громко разговаривая и смеясь. Зал был уже полон, зажглись огни, и кафе с огромными, до земли, окнами светилось изнутри, как аквариум, за толстыми стеклами которого проходили по тротуару, стояли люди. Потом вдоль окон пошла официантка с краем тяжелой репсовой гардины в руке и отделила улицу. Стало уютно, глухо, и сейчас же ударил оркестр. Андрей обернулся. На крошечной эстраде четверо нестриженых парней в разномастных пиджаках стоя дули в блестящие трубы, а ударник, играя плечами, локтями, глазами, подкидывая палочки в воздух и ловя, управлялся один с великим множеством сверкающих тарелочек. Грохот маленького оркестра заглушил голоса. Люди теперь кричали друг другу, сближаясь лицами. И Андрей и Виктор тоже кричали. – Хорошо! – Виктор оглянулся.- Высотный дом в Москве на Смоленской площади красив или некрасив? – Он всегда будет уродлив. Эти парадные двери как врата. Человек перед ними крошечный. Эти каменные столбы как стража с бердышами. И когда закладывалось! В сорок девятом году под Воронежем, в деревеньке Лаптевке от неурожая, от голода умерло семь человек. Уже яблоки на деревьях завязывались. Один такой столб – доход целой деревни. – Кто помнит, Андрюша? Кто связывает одно с другим? Это интеллигенция куска в рот не положит, чтоб не облить слезами сожаления. Ест и жалеет, ест и жалеет. Но ест! Вот в чем дело: ест. И каждый, если поставят перед ним, будет есть. Люди забываются, а здания стоят. – Не забывается и не исчезает бесследно. Есть еще и генетическая память. – Мы с тобой сдавали: никаких генов нет. – Вот-вот. – Чистейший вейсманизм-морганизм и прочий менделизм. – Мы и не то отменяли. – Андрю-ша! Миллионы со всего света ездят глядеть древние развалины: «Ах, хорошо! Ах, красота!» А во что эта красота людям встала, сколько там полегло, кому какое дело? – Так ты и дальше хочешь? – Мы с тобой не хотим. Но, Андрюша, что зависит от нашего хотения? Вот именно, что? А безымянным,- он потыкал пальцем вниз, под стол,- нет, не хочется, знаешь ли. Белая рубашка на нем промокла под мышками, и круги выходили дальше на грудь. Скомканным в кулаке платком Виктор вытер блестевший лоб. Сказал вдруг: – А помощник Бородина – хитрован. Чмаринов Борис Ксенофонтович. Хитрова-ан! Левое ухо рваное видал? – На черта мне его ухо? – Не скажи.- Виктор подмигнул с превосходством.- Вот так сшито поперек, и кусочка сверху недостает. Старый волк! Жизнь знает лучше нас с тобой. Да-а… Сняв запотевшие очки, Виктор щурился на грань стопки. Мыслью был он сейчас не здесь. Мыслью он сейчас был там, где уже бывал не однажды, но куда сегодня перед ним открылись двери. Ведь могли не их, а чью-то другую судьбу поставить на рельсы, и покатилась бы с легкостью… Но вслух ронял только тягучее «да-а». – Давай, Андрюша, вот за что.- Протерев, Виктор надел очки.- Кто-то сказал: дружба – это лодка, в которую в хорошую погоду вмещаются двое, а в бурю только один. За нашу с тобой лодку, Андрюша! Как раз в этот момент оркестр смолк, стыдливо смолкали запоздалые голоса. Их тост раздался так, что от соседнего столика обернулся парень в спортивной кожаной куртке. – Лодку, что ль, покупаете? – Ну да, лодку,- сказал Андрей. – Уважаю. Моторную? – Двадцатый век! – Уважаю. Бывай здоров! Он повернулся к ним заскрипевшей кожаной спиной, опрокинул в рот стопку. – И зачем им лодка, когда вот она водка,- мимо проходя, улыбалась Зина.- На ней дальше поплывешь. Двумя пальцами за горлышко она словно нечаянно составила с подноса к ним на стол новую бутылку. – Ну что за Зиночка! – вскричал Виктор.- Все понимает! И закуску тоже.- Тут он в целях конспирации спрятал под стол пустую бутылку, будто ее и не было совсем.- Что-нибудь, Зиночка, эфемерное такое. Можно нам что-пибудь такое обеспечить? – Вам я могу обеспечить все.- Зина ясно улыбалась. – Ну Зина, ну что за Зина! – вскричал Виктор, несколько увянув. – Мужчин надо прежде всего кормить,- сказал Андрей,- поэтому для начала… – Сосиски с капустой. – Их еще на комбинате мясом набивают. – Не будем тревожить, пусть перевыполняют план,- сказал Андрей.- А бифштекс, случайно, еще не на четырех ногах? Впрочем, мы и на яичницу согласны. Зина смотрела, улыбалась. – Жены-то небось молятся на вас? И пошла, повлекла за собой взгляды. И Виктора и парня в кожаной куртке. Тот до тех пор поворачивал голову, пока на покрасневшей шее позволяли напрягшиеся связки мускулов. – Уважаю,- сказал он потрясенно. И потянулся к сигарете Андрея: – Друг, дай огоньку! Широкие плиты его скул блестели, черные глаза косили нетрезво. Он пыхнул сигаретой. – Спасибо, друг. Опять заиграл оркестр. Люди что-то беззвучно говорили, сближая головы над столиками, подымали кружки, чокались рюмками, и глаза сквозь дым сигарет и лица сияли одним общим выражением. Во всех в них – и в молодых и в старых – был интерес собравшейся вместе мужской компании. То Андрей, то Виктор, взглянув на часы, начинали торопиться. И опять оставались на месте. – Главное, не поверят, что мы ведь правда торопились, вот что обидно,- огорчался Виктор. – Не поверят, Витя, лучше не объяснять. Не поймут. И поражались, что водка не берет их. Слабая она, что ли? Только душно становилось, через силу душно, и Виктор скомканным влажным платком то и дело утирал лицо. Люди входили с улицы, отряхивались. Платками вытирали волосы, рубашки у многих были мокры. И уже не только дым, а как будто пар стоял под потолком, окутывая плафоны. Люди за столиками все время менялись, уходили, новые садились на их место, но не менялась обстановка единой мужской компании. На какое-то время Андрей остался один. Обернувшись на стуле, оглядывал зал. В самом конце, на освещенной эстраде, стояла у микрофона певица, вся блестящая. Черное, в блестках шелковое платье ее лоснилось и вспыхивало под электричеством на груди и на животе, руки были голы, накрашенный рот улыбался, и только голоса не было слышно, словно выключили звук. Вернулся Виктор с мокрыми зачесанными волосами, потрезвевший. Они расплатились, встали. И еще до дверей не дошли, а за их столиком уже рассаживалась оживленно целая компания. Пока они сидели в дыму и зашторенной духоте, над городом разразилась гроза. И весь он с вечерними огнями отражался сейчас в мокром асфальте. Потоки мутной, кофейного цвета дождевой воды мчались под фонарями у края тротуара, с шумом всасывались канализационными решетками, окна домов были распахнуты, и так дышалось сейчас после дождя и прогремевшей грозы! В мятых белых рубашках, перекинув через руку пиджаки, всем потным телом ощущая эту благодать, они стояли, дышали и поражались. А из дверей, из которых они только что вышли, как из духовки, валило тепло, табачный дым и запах жареного. Весь город был сейчас на улице. Блеск огней, голоса, шум дождевой воды, сигналы машин, шаркающий звук подошв по асфальту – все это в одном потоке двигалось, обтекая их. И они тоже шли, дыша легким после грозы воздухом. И столько было вокруг молодых женщин в летних платьях. Ветер обвевал их голые руки, открытые шеи. И свет на лицах, и особенный блеск глаз. – Нет, ты смотри! – поражался Андрей.- Когда они родились? Когда они все вырасти успели? Витя, это же крайне обидно. Как будто уже нет нас. А мы все-таки есть, мы не только были. На них обернулись, блеснули глазки, сразу несколько пар. Боже ты мой! Нет, жизнь прекрасна. – Андрюша, мы есть и будем. И в этом своя историческая справедливость! Тут Виктору вдруг захотелось, и непременно сейчас, ехать туда, где «будет город заложен». И ничего кроме он слушать не хотел, и шофера такси слушать не хотел, и кончилось тем, что они поехали. В темноте взбирались по откосу, по мокрой траве, среди мокрых сосен. Взобрались. Внизу шумел, блестел город. – Здесь будет город заложен! – Виктор топнул ботинком.- Понимаешь, Андрюша, здесь люди родятся, будут жить… И никто не узнает, что в начале всего стояли здесь мы двое. Но мы знаем. И с нас довольно. Потому что мы – знаем! И еще ему хотелось непременно здесь дать клятву. Андрей смеялся: – Ты что, Герцен? Или Огарев? – А что Герцен? Что Огарев? Привыкли: Огарев, Огарев… А что уж Огарев, если уже разобраться? Шумели сосны, отвесно стояло небо, все в ярких звездах после дождя. Внизу был город. А они двое стояли здесь, на своей вершине. |
||
|