"Друзья" - читать интересную книгу автора (Бакланов Григорий)

ГЛАВА VI

Следующее утро, которое по пословице вечера мудренее, началось в посте и покаянии. Аня молчала, вопросы детей раздавались в пустоте.

– А мы пойдем на речку?

– Я думаю, мы пойдем на речку? – подхватывал Андрей несколько лебезящим голосом.

– Еще на лодке обещали покататься… Все только обещаете…

– Действительно, мы ведь обещали. Я совершенно из виду упустил.

– Ты, к сожалению, ничего не упустил из виду. Ничего из того, что стояло у тебя перед глазами…

– Да, ты совершенно права… То есть, наоборот, я хочу сказать, что у тебя не совсем точная информация в этом смысле.

А про себя подумал: «Вот у Витьки сейчас творится!..» От него хоть требовалось покаяние внешнее, а от Витьки будут добиваться осознания в душе.

В первый год семейной жизни Андрей все пытался доказывать свою правоту, как будто в ссоре бывают правые. Поистине молодой муж подобен новобранцу: не понимает, что не тот виноват, кто повторяет «виноват!», а кто оправдывается.

Тем временем Митя подводил грустные итоги:

– Рыбу ловить не пошли… На лодке не покатаемся… Лучше б не обещали.

– А правда, детонька! Возьмем с собой продуктов, соль, спички, где-нибудь на острове разожжем костер… Честное слово, а? И тебе за нами не ухаживать. Сварим уху…

– Мамочка, давайте! – Митя вскочил из-за стола.- Я нож с собой возьму, фляжку с водой!

Вот тут Машенька, маленькая миротворица, подошла к ним, стала посредине:

– Давайте не ссориться. Ну почему мы ссоримся? Давайте жить мирно.

И целовала голую материну руку, а ладошкой своей теплой гладила отца по небритой с утра щеке, как будто примирение обещала.

– Идите во двор! – крикнула на детей Аня: у нее слезы выступили на глаза.

Андрей обнял ее и, хоть отворачивалась, поцеловал в висок.

– Дети умней нас. Ну хватит, чего там… Поругала мужика своего – и хватит. Это ж такой день. Мы с Витькой хоть и подкаблучники, а все же некогда мужчинами были.

Вот и просыпается порабощенный дух раз в пятилетку. Время такое: вся Черная Африка скинула иго, Азия бурлит.- Он опять поцеловал ее в висок.- Ты у меня умница.

– «У меня…» Правда что Азия в тебе бурлит.- Она вытерла щеки ладонью.- Ладно, давай устроим детям праздник. Они уж, во всяком случае, ни в чем не виноваты.

Андрей быстро побрился, замаливая грех, сунулся было мыть посуду, но не был допущен: излишней суетливости от него не требовалось. Собрали кошелку и по дороге на речку зашли за Анохиными: Виктора выручать. Пока жены разговаривали между собой в доме, Виктор и Андрей курили во дворе.

– Ну как, брат, раскаялся? Прощен?

– Да нет, понимаешь, не в том дело… Зинушка нервная очень стала. С нервами у нее последнее время… Другой раз ничего особенного, а на нее вдруг так подействует.- У Виктора даже стекла очков блестели жалобно: то ли от раскаяния, то ли от тоски.- Когда дети, знаешь, в самом деле нехорошо. Привыкнет дочь встречать отца в таком виде, а потом к ней самой вот так муж явится. Хочешь, чтоб он ее уважал, относись к матери с уважением…

– Отличник! Урок выучил на пятерку.

– Да нет, понимаешь…- Виктор опасливо взглянул на окна, откуда раздавался накаленный Зинин голос: «Аня, не знаешь ты их, Аня-а!..» – Ужасно нервная.

– У тебя одна дочь, а у меня и дочь и сын. Тут как быть? Положение по тому анекдоту: «Как ваша дочь замуж вышла?» – «Великолепно! Она еще в постели, он ей кофе подает».- «А как сын женился?» – «Не говорите, ужасно! Она еще в постели, он ей кофе подает…»

– Да,- сказал Виктор, не слыша и не слушая.- Да, да…

Андрей потянулся, скосив на него смеющийся глаз, хрустнул пальцами за спиной.

Был он в стираных джинсах с никелевой пряжкой на животе, в расстегнутой ковбойке и тапочках на босу ногу. Утреннее солнце, хоть и не жаркое еще, пекло похмельную голову. Кваску бы сейчас холодного из погреба.

– Слушай,- сказал он,- у Леши бредень есть. Не даст он нам?

– Бредень? – Виктор глянул на окна, не зная, как поступить.

– Что командование решит, до нашего сведения доведут, а солдат службу знает.

Они обошли дом, пригибаясь под развешанным на веревках, хлопающим от ветра ситцевым бельем. Надутые наволочки были как подушки. Распугав на заднем дворе кур, вошли в коровник. С улицы показалось черно внутри. Хозяин, Леша, в резиновых сапогах вычищал навоз, соскребая лопатой с мокрых досок. Он поставил лопату к стене, осторожно взял испачканными пальцами сигарету из протянутой пачки, потянулся прикуривать.

– Бредешок-то есть. Вон на потолке валяется не по назначению. Ловить чего будете?

Ей и так здесь, рыбы, не было, скрозь истребили, а как летошний год плотину прорвало, последняя ушла.

Леша в большом раздумье сбивал мизинцем пепел с сигареты. Томимый субботним настроением, он и навозом-то занялся с утра не по доброй воле. Охотней пошел бы рыбу ловить, если б кто пригласил. Там поймают не поймают – «основной вопрос», как говорил он в таких случаях, «не в рыбу уперся…». Но Андрей и Виктор сами еще не были прощены, к тому же собирались с детьми, с женами и предпочли не понять.

– Да мы такие рыбаки, если только сама какая-нибудь в бредень заскочит с перепугу,- стыдливо засмеялся Виктор,- А на себя мы не надеемся.

– Ну да, ну да…- Леша был мужик сообразительный.- Тогда конечно.

Носком сапога он вдавил сигарету в навозную жижу и, припадая на левую ногу, похромал к дому.

Мальчишкой играл он с пацанами под берегом, и раскопали в песке поржавевшую гранату времен войны. Двоих тут же положило наповал, а Леше в нескольких местах перебило ногу и крошечным осколком веко рассекло; с тех пор и помаргивал он не в лад.

Когда после прибыла саперная часть, нашли на дне реки, затянутые илом и песком, немецкие снаряды и мины общим числом больше сотни. Но основной склад обнаружился в деревне. В каждом доме была своя противотанковая мина, у запасливых хозяек по нескольку штук. Стали отбирать – прячут так, что с миноискателем не найдешь. И не сразу в голову пришло саперам, что, помимо своего основного назначения, противотанковая мина может служить еще гнетом для капусты: «Тяжелая, круглая, как раз по размеру входит в кадушку. Ты найди мне такой подходящий гнет, тогда отдам…» Пробовали припугнуть – не пугаются: «Сколько лет солим – не взрывалась, чего это она вдруг взорвется?» Пришлось саперам выменивать мины прямо-таки поштучно.

Со временем срослась у Леши нога неровно, вышла короче другой, колено не сгибалось. Из-за нее он и в армии не служил и в деревне остался чуть ли не единственным из сверстников. Зато женился рано и в двадцать четыре года, к изумлению своему, был уже отцом четверых детей, старший из которых, как все вокруг, звал его Лешей.

По приставной лестнице боком-скоком Леша взобрался на чердак и вскоре вылез оттуда со скатанным бреднем. В ячейках его застряла тина. Пересушенная на чердаке, она крошилась в пыль, пахло от бредня едва внятно рыбой и рекой: давно Леша рыбачил.

Наконец вышли из дома женщины.

– Здравствуй, Андрей…

Голос Зины сугубо холоден. Мужа она вообще не заметила: ни его самого, ни его робкого движения взять у нее из руки кошелку. Пошла вперед, как бы единолично неся всю тяжесть их совместной жизни. Но Аня подмигнула Виктору: прощен, прощен, можешь надеяться.

– Драсьте…- материным голосом поздоровалась Мила. И тоже не заметила провинившегося отца: натаскивается для жизни.

Четырнадцать лет назад вместе с Виктором, с бутылкой шампанского и горшком цветов, которые еле раздобыли в городе, заваленном снегом, подкатили они на такси на Колодезную, под горой, где у Зининых родителей жили молодые. И Зина, почти девчонка еще, покраснев от смущения ли, от гордости, вынула из коляски, придвинутой к печи, нечто маленькое, безбровое, в массе наглаженных кружев. Это «нечто» в голубом одеяле (ждали мальчика), перепоясанное розовой лентой, была Мила.

В соломенной шляпке с широкими полями Мила шла впереди, ведя за руку Машеньку в белых трусиках с кармашком. Пушистая коса щекотала ей спину между лопаток.

Шли напрямик через огороды, луг, на котором паслись индивидуальные козы и несколько телят, привязанных за веревку. Впереди за осокой слышны были голоса, плеск, и двигались, возникая в просветах, головы людей, плывущих в лодке. И кочки на лугу пружинили под ногой.

Пока отмыкали лодки, каждая из которых ржавой цепью примкнута к ветле, вычерпывали воду консервной банкой, дети полезли купаться. Голых и мокрых детенышей своих Андрей одного за другим втащил через борт в качающуюся лодку.

Митя тут же вызвался грести. В худых его руках весла вырывались из воды, смоленая плоскодонка дергалась из стороны в сторону. Но уже прорезывался характер у мальчишки: хоть и выбился из сил, а весла не отдает.

Впереди на блестящем зеркале воды чернела против солнца другая плоскодонка. Два силуэта в шляпках на корме, низко осевшей в воду, взмахивающие по сторонам мокрые весла. Виктор греб ровно и мощно, от лодки к берегам расходились буруны.

Часа через два горел на песке костер, и в закопченном ведре варилась уха. Они обшарили все побережье, и каждый раз, когда подтягивали бредень к берегу, дети кидались в воду, кричали, месили воду ногами, били по воде. Женщины с полиэтиленовыми мешочками, в которых уже плавало в воде, толкалось в прозрачные стенки несколько рыбешек, давали с берега руководящие указания. Продрогшие до гусиной кожи Виктор и Андрей заходили снова.

Общими усилиями семерых человек, из которых четверо с высшим образованием, поймали десятка два пескариков, глупого щуренка, по жадности сунувшегося в бредень, да несколько плотвичек и полосатых окуньков. Но все же в ведре варилась уха.

Весь освещенный солнцем, мускулистый, по щиколотки уйдя ногами в песок, Виктор в красных плавках помешивал прутиком в ведре. Очки он снял и щурился над паром. А дети стояли вокруг животами к огню.

Когда-то их с Витькой было двое. Потом с Аней и Зиной – четверо. Теперь семеро.

Виктор на прутике достал из пара разваренную плотвичку с белыми от кипятка глазами.

– Разве это рыба? Если по правилам, так ее не варить, а выбросить.

И с великим презрением опустил плотвичку обратно в ведро.

Говорят, есть срок всему: и удаче, и уму, и силе. Вчера у них с Витькой был тот день, от которого начинается новый отсчет времени. Он видел вчера в приемной, какими глазами смотрели на них незнакомые люди.

Успех – как мода. Кто вчера знать тебя не хотел, сегодня спешит от других не отстать. Вот, может быть, теперь им удастся сказать своё слово в архитектуре. У других поколений этот день приходил раньше. Да, видно, каждому поколению свое.

Их первым костюмом – и повседневным, и походным, и парадным – была гимнастерка, единая во все времена года. А единственным делом, которое они успели закончить к двадцати двум годам, была война. Теперь их дети изучают ее в школе в общих чертах и в главных датах. Как они когда-то проходили в школе первую империалистическую или гражданскую войну, от которой в памяти оставался только Чапаев и оборона Царицына. Войны всегда отодвигаются другими войнами, еще более страшными.

Он смотрел на детей. Босые, они стояли на песке вокруг костра. Когда дети стоят вот так, голыми животами к огню, кажется, не было минувших тысячелетий, а есть только вечное небо, и вечно течет река, и вечно горит костер…

Под радостные крики детей Виктор снял с огня ведро, смоляное от копоти, дымящееся.

– Папа! Папа! Глядите, папа заснул! – кричали дети.

Андрей встал, потягиваясь. Прилипший к телу песок осыпался.

– Неужели правда спал? – удивилась Аня.

В черном купальнике она сидела на краю расстеленного коврика, повернув к нему голову. Блестящие на солнце волосы сколоты на затылке тяжелым узлом, загорелые плечи золотятся. Красивая у него жена. И лицо хорошее. Она увидела себя в его глазах, какой он видел ее сейчас, и улыбнулась ему.

– Солдат спит, а служба идет,- сказал Виктор, держа горячее ведро на весу: он искал место, куда его поставить, искал центр.

Зина откинула полотенце, которым от солнца и мух была прикрыта еда. Красная редиска, огурцы, зеленый лук с маленькими белыми головками – все еще мокрое от воды, свежее.

– Товарищи, товарищи, к столу! – сзывала Зина, словно собирала сотрудников.- Андрей, дети… Давайте, товарищи…

– Андрей, пойди к тому кусту и достань из воды что ты там спрятал.- Аня сказала это холодно.

Не задавая лишних вопросов, Андрей при общем нарастающем любопытстве пошел туда, куда ему было указано. Он опустился на колени и достал из воды две большие бутылки молока. А потом под восхищенный возглас Виктора: «Ну, ты даешь!..» – одну за другой вынул три бутылки пива. С них капало.

– Аня! Ой, Аня-а!..- тем самым голосом, каким ее мать в подобных случаях говорила, пропела Зина.- Не знаешь ты их, Аня!

– Дети! – торжественно сказал Андрей.- Если вас спросят, кто великий человек, говорите: «Наша мама!» Великая и великодушная!

Сушился распятый на кустах бредень. Чуть дымил догоревший костер. Остатки еды бросили рыбам, в малой степени возместив природе взятое у нее.

– Нет, вы чувствуете, воздух какой! – изумлялся повеселевший Виктор. Он сидел на песке, поджав босые ноги.- Вот дышишь – и не надышишься.

И по мужской логике тотчас зажег сигарету, чтобы вдыхать в легкие не этот речной воздух, а табачный дым. Андрей тоже сказал что-то о воздухе и закурил, глядя на бегущую воду. Женщины тут правильно заметили: «Зачем же вы курите, а не дышите воздухом?» Мужчины покаянно согласились, с удовольствием сознавая, что это все же хорошо, когда в жизни есть правила, иначе не так приятно было бы их нарушать.

– Ну ведь вредно курить? – добивалась ясности Зина.- Ведь вот пишут в газетах, сколько умирает от рака…

– А знаешь, сколько некурящих умирает?

– Ну, я, конечно, не знаю так точно…

– Сто процентов.

– Нет, ты меня не путай, Андрей. Курящих все-таки умирает больше.

– Тоже сто процентов.

– Как это?.. Подожди… Зачем же тогда в газетах…- Анекдот доходил медленно.- Ну тебя совсем! – Зина рукой на него махнула.- Я думала, он серьезно. Ты пользуешься, что я несильна в математике.

– Зиночка, вредно не табак курить, не водку пить – вредно на свете жить. И что-то никто от этой вредной привычки не отвыкает добровольно.

Тут еще несколько послеобеденных мыслей о вреде табака было подброшено в затухавший костер дискуссии. Аня рассказала кстати, как позавчера вечером пошли они с детьми в лес, и вечер был чудный: сыро, туман… Только в лес вошли, как он: «Махорочки бы сейчас…» И – сигарету в рот.

– Да-а, махорочка…

Мужчины вздохнули. Помолчали.

– В сорок втором весной стояли мы в лесу,- сказал Андрей.- Вы где тогда стояли?

– Весной сорок второго?..

Разговор тронулся проторенным руслом воспоминаний, и мужчины, лежа на песке голова к голове, закурили еще по одной из общей пачки. Дети уже вновь плескались в реке, женщины, приклеив белые бумажки на носы, лежали в темных очках и читали.

Изредка до них доносился хохот, словно там не про фронт разговор шел, а рассказывали анекдоты. Таково уж свойство военных воспоминаний: кто дальше от фронта воевал, тот о подвигах рассказывает, об опасностях, о том, сколько раз его чуть не убило, кто там был, тот охотней вспоминает смешное, а память погибших попусту не тревожит.

Зине вскоре наскучило читать. Она сняла очки, сразу потеряв некую загадочность:

«блондинка в черных очках».

– Вот все говорят – Ларионова, Ларионова, красавица… Может, я, конечно, не понимаю.- Тут Зина отрицательно покачала головой по адресу тех, кто думает, что понимает лучше нее.- Не знаю. Вчера опять показывали по телевизору «Анну на шее», я нарочно стала смотреть. Во-первых, у нее ноги короткие.

– А во-вторых?

– Что «во-вторых»?

– Зиночка, у женщин за «во-первых», как правило, не следует «во-вторых».

– Не знаю, Андрей, каких ты имеешь в виду женщин.- В глазах Зины, ставших плоскими, кошечка уже выпускала коготки из мягких лапок. Это ему за анекдот, который она поняла не сразу.- Но лично я…

– Зиночка, ты все же учитывай: я – за,- сказал Андрей.- Я всегда за. Кроме тех случаев, когда за не вижу.

Тут Виктор закашлялся.

– А ты не кашляй!

– Да нет, мне какое-то насекомое в рот попало. Млекопитающее…- Виктор в подтверждение покашлял еще. -…лично я всегда знаю, что хочу сказать,- добившись тишины, продолжала Зина.- Короткие и с косточкой. Вот что «во-вторых».

Виктор усиленно мигал Андрею, а вслух говорил:

– Между прочим, в Италии, говорят, выходил журнал «Ля Ларионова».

– Для итальянцев каждая русская женщина – красавица.- Это было сказано Зиной безапелляционно.- Но вот когда она там с Жаровым катается, не знаю, мне, например, неприятно было на это смотреть…

А солнце полуденное жгло, и зеркало воды и белая страница раскрытого журнала слепили. Странное ощущение было сейчас у Андрея. Так бывает в предотъездный день на курорте. И море то же, и солнце, и так же берег полон купающихся, но ты уже не здесь, мыслью ты в том поезде, который повезет тебя отсюда. Интересно, есть это чувство у Витьки?

– Дети где? – спросила вдруг Аня. Поднявшись на колени, она вглядывалась испуганно и от волнения не видела детей. Только блестела река на солнце. У нее все в душе оборвалось, когда она увидела эту пустую блестящую поверхность реки.

– Да вон, вон они,- говорил Андрей.

И на том самом месте, куда она только что смотрела, где не было никого, она увидела всех троих сразу. Черные против солнца, дети играли у самой воды, строили крепость из мокрого песка.

Аня встала и пошла по берегу в ту сторону. А оттуда уже бежала к ней навстречу Машенька, маленькая частичка целого, влекомая силой притяжения.

Полжизни прошло с тех пор, когда они с Аней бежали на пригородный поезд. И опоздали. Задохнувшаяся, надышавшаяся морозом, она ела снег из шерстяной варежки, а он целовал ее ледяные от снега губы. А по платформе ходил милиционер в валенках с калошами. Прошел раз, прошел еще раз, сказал строго: «А ну выйдите на свет, чтоб я вас видел…»

Аня шла по солнцу в черном купальнике, сильная тридцатишестилетняя женщина: на мокром песке оставались глубокие следы ее ног. А навстречу летело маленькое ее повторение. Набежав, Машенька обхватила мать, втиснулась в нее лицом, и даже здесь было слышно, как она визжит от радости.

Он смотрел на них издали, словно из окна того поезда, который увозил его. К лучшему? К худшему? Он знал только, что уже ничего не изменишь.