"Игры рядом" - читать интересную книгу автора (Остапенко Юлия)

ГЛАВА 16

Густой аромат черники. Базилика — и черники. Сильнее… Легкий ветер водит ладонями по каменному лицу, поправляя каменные локоны, утирая каменные слезы.

— Здравствуй…

Спокойные глаза. Такие спокойные. Спокойные-спокойные… пустые… совсем, живые, когда их целует ветер.

— Здравствуй, дорогая… Как ты… здесь…

Тихий смех где-то так глубоко, что это почти перестает быть смехом. Старческие руки со скрюченными хребтами вен отгоняют юный ветер: молодость, прочь, ненавижу… Тут только старость, тут только смерть. Она и я. Ей так одиноко здесь.

— Ты устала… Я знаю… И я… так устал… Ладони ветра — ладони старости, старой, дряхлой любви, истлевшей нежности, верности, похожей на труху. Прочь, молодость, прочь. Еще слишком рано для тебя.

— А ты была права. Ты во всем была права… Проводники… Они уже были здесь. Один из них. Они думали, я не узнаю… А он сбежал от них. От нас… Ты помогла ему, правда? Ты это сделала. Ты знала…

Разве могут улыбаться пустые глаза? Он целует каменный локон, стирает каменный пот с каменного лба — своего.

— И теперь… они вместе, да? Правда? Они уже вместе… Всё так, как я и думал… Они вместе… И… началось… Ты поэтому плачешь, дорогая?

Эти пальцы, которых нет… Кремневые струи редеющего дождя, обломки того, что он целовал, а она не ощущала, потому что родилась мертвой.

— Ты четырнадцать лет не плакала, Ласкания… — Ветер наконец убирается вон. Он всё понимает. Теперь — понимает.

— Ты не плакала четырнадцать лет. — Да, говорят пустые глаза и плачут.

Я спал плохо — то ли совесть мучила, то ли похмелье, то ли шаткость нашего положения, многократно усилившаяся с появлением Юстаса. Всё это было одинаково неприятно.

Я проворочался до рассвета и с облегчением встал сразу после первых петухов. Замок дрых мертвым сном, прислуга только просыпалась, и шансы найти Юстаса и вытрясти из него душу, не привлекая любопытных взглядов, были велики как никогда. Я, разумеется, не мог ими пренебречь.

Подтягивая слишком просторные штаны лорда Аннервиля и на ходу заправляя за пояс его уже изрядно помятую и пропахшую потом рубашку, я выскользнул в коридор. Зажав в углу молоденькую горничную, быстро выяснил, куда поместили приезжего менестреля. Его комната была в восточном крыле замка, ближе к людской, и я пробирался туда еще с четверть часа, старательно отворачиваясь от встречных слуг; те, впрочем, и без того не слишком на меня заглядывались.

Храп Юстаса я услышал еще в начале коридора. Храпел он даже громче Грея, рядом с которым и так невозможно спать. Дверь оказалась незапертой. Я вошел, поморщившись от резко усилившегося храпа. Юстас лежал на спине, одетый, свесив одну ногу на пол и крепко обнимая за плечи крохотную, очень рыжую и совершенно голую девочку-служанку. Девочка спала как убитая, из чего я заключил, что она пьяна еще сильнее, чем Юстас. Физиономия у него была преисполнена неземного блаженства.

Мною овладела жажда крови, ведь именно из-за этого сладко дрыхнущего засранца я сегодня не сомкнул глаз. Я схватил медный таз для умывания, подцепил пустой кувшин из-под вина и, поднеся то и другое к самому уху менестреля, со всей силы бухнул кувшином о дно таза.

Звук вышел громче, чем я ожидал. Юстас открыл глаза. У него было такое лицо, что я на миг испугался, не сделал ли его заикой, что для певца совсем нежелательно.

— Эван, — внятно сказал он, не отрывая головы от подушки, — ты…

— Заткнись, ублюдок, — с чувством прошептал я, выразительно кивнув на сонно и совершенно невозмутимо потягивающуюся девчонку.

— Понял, — одними губами сказал Юстас и сел. Его качало из стороны в сторону. — Иди, дитя мое, — обратился он к девочке, похлопав ее по спине. Та сладко зевнула, обиженно хмыкнула, бросила на меня совершенно осоловелый взгляд и ушла, изящно завернувшись в простыню.

— Ну знаешь, — сказал я, когда дверь за ней закрылась. — Этого я даже от тебя не мог ожидать.

Юстас встал, отодвинув меня с дороги, потащился в угол комнаты, на ходу мучительно стягивая шейный платок. Схватил кувшин с водой и долго пил. Потом, вытерев губы, повернулся и осклабился.

— Что поделаешь, надо же как-то зарабатывать на жизнь, — неожиданно желчно сказал он. — Бывшим шпикам нынче мало платят. В каждом втором дворе меня норовят вздернуть на ближайший сук. И только в одном из десяти дают работу. В такой вот глуши, к примеру, где и слыхом не слыхивали, что идет гражданская война.

— И что, так трудно было не зубоскальничать? Просто сделать вид, что ты нас видишь в первый раз? — я нервничал, а потому злился. Юстас, кажется, тоже. В его взгляде мне даже виделась какая-то враждебность.

— Позволь, это вы трое вылупились на меня так, что я покраснел, будто юная девственница. Что вы тут забыли, Эван? Разве это то, что вы должны делать?

Меня словно хлестнуло этим словом — «должны». Кому должны? Что должны?

— Появилось срочное дело, — отрезал я, нервно меряя шагами комнату. Юстас заглянул в кувшин и угрюмо посмотрел на меня.

— Да я так и понял. Не знаю вот только, с чего ты тогда так завелся, что команда разбежалась без тебя. Не торопишься ты к ней снова присоединиться. Проклятье, это же… не игра. Или игра, и ты просто вырос уже из этих игрушек?

— Вырос, — жестко отрезал я и осекся, вдруг поняв, что он спросил и что я ответил.

Мы посмотрели друг на друга, словно увидев впервые. Юстас слегка побледнел. Отвел взгляд, безнадежно потряс кувшин. Потом сказал безразлично:

— Шерваль, говорят, войска собирает. Хочет идти на столицу.

— Юстас, я сейчас… не могу.

Он бросил на меня цепкий взгляд.

— А я разве что-то тебе предлагал? Я-то? У меня с этим уже ничего общего. Я тоже вырос. Наверное.

Меня вдруг охватила страшная усталость. Мы говорили совсем не то и не так. Иначе я видел этот разговор, пробираясь поутру в восточное крыло замка. Я сел на мятую постель, привалился плечом к столбику кровати. Внутри было пусто. И ни единой мысли в голове.

— Ладно, Эван, — после паузы мягко сказал Юстас. Странно было слышать от него такой снисходительный тон. Меня слегка передернуло. — Ладно, извини, сейчас, наверное, не время и не место. Я просто наконец-то перепил после долгого периода вынужденной трезвости и слегка охренел.

— Сколько ты еще здесь пробудешь? — спросил я. Голос был чужим.

Он пожал плечами.

— Пока не прогонят. Еще с недельку, если повезет. Ну да, линию поведения я понял, чай не совсем еще кретин. У меня с тобой… с вами ничего общего. Так?

Я вздрогнул, поднял голову. Глаза Юстаса были красными и влажными, словно он собирался разрыдаться, но на губах виляла язвительная улыбка, так часто искажавшая лицо Ларса. Меня продрал озноб от этого более чем неожиданного сходства.

— Так, Эван? — с нажимом повторил он.

Я вспомнил, что он сказал. «Наигрался? Вырос уже из этих игрушек, так?» Потом подумал про Ржавого Рыцаря. Про сухую черноту за прорезями забрала. Рука невольно потянулась к поясу, на котором, разумеется, не было арбалета.

Белые волосы и еще более белое лицо Миранды. Хруст разламываемой грудной клетки. Зеленое сочное яблоко в моих ладонях.

— Так, — сказал я.

Юстас чуть заметно кивнул.

— Всё будет нормально, не бойся, — сказал он. — Только скажи Флейм, чтобы держала себя в руках.

Он казался гораздо старше, чем при нашей последней встрече. Я вспомнил, как сверкали его глаза, когда он говорил, что еще не поздно собраться снова… и снова — в леса, с арбалетом наперевес, с тонким дрожанием натянутой тетивы… не поздно еще, не поздно…

Я нетерпеливо потер висок. Потом вздрогнул, пронзенный внезапным пониманием.

— Юстас, что-то случилось?

Он только улыбнулся — беззлобно и очень устало.

— Где? В Лемминувере? С кем? — настаивал я.

— Не на-адо, — как-то вяло протянул он и сделал легкий жест кистью руки, будто отмахиваясь от моего испытующего взгляда. — Ладно уж…

Сколько мы не виделись, подумал я. От силы пару недель. И сколько всего произошло. У меня, у него… Сколько того, о чем мы никогда не станем друг другу рассказывать. Просто не захотим.

От мысли, что еще один прежний друг внезапно стал мне чужим, я ощутил странную легкость во всем теле. Я поднялся, распрямил плечи.

— Ты справишься? — спросил, сам удивившись своему вопросу.

Он неуверенно улыбнулся.

— Попробую.

Я кивнул с твердостью, которой не ощущал, и вышел на несгибающихся ногах.

Потом пошел к себе, лег в постель и стал думать.

В тот день, к счастью, гулянки не намечалось. Мне это было на руку — не столько потому, что я устал от притворства, сколько потому, что мне просто хотелось побыть одному — кто знает, вдруг на меня снизойдет озарение и я пойму, что же, Жнец подери, происходит с моей жизнью в последнее время. К своим свежеиспеченным «родственникам» я даже не стал заглядывать, а слоняться по замку не решился из опасений наткнуться на Дарлу — сейчас я был не в настроении с ней беседовать. Сидеть у себя было не менее опасно, но здесь я, по крайней мере, был один.

Выглянув в коридор, я поймал за плечо пробегавшего мимо пажа и приказал принести мне пергамент и чернила. Тон вышел подчеркнуто повелительным, я даже удивился. Мальчишка не возвращался долго, объяснив задержку тем, что никак не мог найти пергамента. Я скривился — казалось бы, приличный дом, а на такую ерунду скупятся. Впрочем, может, здесь просто мало кто умеет писать.

Заперев за палсом дверь, я сел за стол в дальнем углу комнаты и, закинув на него ноги, прислонил прямоугольный лист темно-желтого пергамента к коленям. Чернила — это, конечно, не грифель, но в данный момент, как и всегда, впрочем, для меня был важен процесс.

Чернила оказались темно-красными, как венозная кровь. Я обмакнул в них кончик хорошо заточенного пера и стал рисовать лицо Миранды. Я его не помнил, но это не имело значения.

Я пытался представить, что было бы, если бы надо мной не висело проклятье суеверий этого безумного культа. Вспоминал то далекое время, когда я и те, кто еще недавно были моими друзьями, только начинали «охоту» в восточных лесах. Да, мы были взъерошенные, хохочущие, озлобленные, умеющие ненавидеть лучше, чем стрелять. Но время шло… Не знаю, как вышло, что мои друзья стали выполнять мои приказы. Не помню, когда и при каких обстоятельствах я начал их отдавать. В какой-то миг наши жестокие забавы и ненависть выросли во что-то большее. В то, чему я до сих пор не мог подобрать названия. Да, мы много убивали, но унижать нам нравилось гораздо больше.

Мы никогда не рассказывали друг другу о себе.

Мы никогда не говорили о том, что делаем и зачем.

Мы никогда не задумывались, какую цену нам придется за это заплатить.

Я сам не заметил, как оторвался от попыток нацарапать Миранду и принялся за арбалет, прямо поверх ее лица. Крестовина пришлась на переносицу, которая получилась слишком угловатой. У меня вдруг зачесались ладони. И через миг захлестнула тоска — глухая, черпая и совершенно беспробудная.

«Проклятье, — подумал я. — Проклятье, да нет же, Юстас, нет. Всё не так! Всё совсем не…»

Моя рука дрогнула, крупная алая капля растеклась по лицу Миранды, полностью залив арбалет. Я выругался, уже вслух, поднял взгляд. Таки приперлась, сучонка. Или не она?..

Стук повторился. Может, не отзываться?.. А если Ларс? Если что-то стряслось?.. Да нет, Ларс бы не стучал…

Ручка двери опустилась и вернулась в исходное положение. Я смотрел на нее, как зачарованный, судорожно стискивая испорченный пергамент.

— Виконт… вы там?

«Леди Йевелин», — подумал я, и единственное, чем отозвалась во мне эта мысль, было несказанное удивление. Оно было так велико, что я встал, бросил пергамент и перо на стол и отпер дверь, ни на миг не задумываясь, зачем я это делаю. Просто она спросила, там ли я — этого почему-то оказалось довольно.

Она стояла на самом пороге, и, когда я открыл дверь, очутилась прямо напротив меня, так близко, что я мог коснуться ее лица, не выпрямляя руки. Стало особенно заметно, что она выше меня — мне приходилось чуть приподнимать подбородок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. Не могу сказать, что это доставляло мне большое удовольствие.

— Леди Йевелин? — повторил я как полный дурак.

— Можно? — без улыбки спросила она.

Я отступил в сторону. Она была вся в зеленом — от шелковой сетки на голове до простого домотканого платья и плетеных туфель. Платина волос свободно струилась по спине. Я смотрел на ее волосы, спускающиеся до талии, а она стояла спиной ко мне, не поворачиваясь и не ступая вперед, словно позволяя мне вдоволь налюбоваться ими. В ту минуту я думал о чем угодно (в основном о всяких пошлых мерзостях), но только не о том, какого хрена ей тут надо.

Поэтому мое деревянное «Чем обязан?» было скорее непроизвольным, чем исполненным здоровой подозрительности.

Она сказала:

— Закройте дверь.

Это было произнесено таким тоном, будто она собиралась обвинить меня во всех смертных грехах. Наверное, именно поэтому я ее послушался. Мою странно опустевшую голову внезапно посетила мысль, что эта холеная сука, видимо, всё разнюхала. Не знаю, как, почти наверняка не без участия Юстаса, но сейчас это не важно. Она шла к креслу, из которого я только что вылез, а я лихорадочно раздумывал, что сказать или сделать, чтобы она оставила нас в покое. Так ничего и не придумав, я смотрел, как она усаживается в кресло, как кладет изящные локти на подлокотники, как выпрямляется, прижимая безупречно ровный позвоночник к твердой прямой спинке сиденья. Леди Йевелин была прекрасна. И даже обыкновенное кресло теперь казалось поистине царским троном.

Сев, она вонзила в меня прямой, словно арбалетный болт, и такой же беспощадный взгляд, и я почувствовал, как латы моей самоуверенности рассыпаются в труху. И успел подумать, каким идиотом, вероятно, выгляжу, когда она вновь разлепила карминовые губы и изрекла:

— Развеселите меня!

Несколько мгновений я рассматривал ее, словно редкую диковинку, пытаясь понять, не снится ли она мне. Леди Йевелин сидела неподвижно, ни капли не смущенная этим взглядом. Она не улыбалась, и это было странно.

— В вашем семействе, судя по всему, испытывают непреодолимую тягу к народным сказаниям, — сам не зная зачем, произнес я. Она окинула меня взглядом, от которого могло свернуться молоко. Я слабо усмехнулся, развел руками. — Прошу прощения, миледи, я неучтив. Сомневаюсь, что могу помочь вам. Я не слишком хороший собеседник, тем более сегодня я не в форме.

— А вы наглец, — почти дружелюбно заметила она. — В Хольстерме все так беззастенчивы?

— Нет, я один такой. Уникум в своем роде.

— Весьма остроумно.

— Я не шут, сударыня.

— Это я вижу.

Она умолкла. Мне было неловко — и оттого, что она совершенно бесцеремонно вломилась в мою спальню, при этом называя меня хамом, и оттого, что я не понимал, зачем это ей понадобилось. Выпереть ее за дверь в ее же собственном доме было бы не только невежливо, но и просто опасно. А делать это галантно я не умею — в высшем обществе за дверь всегда выставляли меня.

Я вздохнул, подошел к столу и отпил воды из кувшина. Очень невежливо, но я решил быть хамом, коль скоро уж она меня им назвала. Мне хотелось, чтобы она убралась вон, но почему-то я не мог ни сказать ей об этом, ни повести себя так, чтобы она ушла сама. Я представил, как это выглядит со стороны, и поморщился.

— Перепили? — безжалостно осведомилась Йевелин.

Я усмехнулся.

— Сударыня, я не обязан вас развлекать. Во-первых, вы должны быть с супругом. А кроме того, в замке достаточно высокородных кавалеров, которые без сомнения сумеют развлечь вашу особу…

— Мой супруг занят, — отрезала она и стиснула веер. — А что до высокородных кавалеров, то половина из них неспособна связать и двух слов, а другая и вовсе без всяких слов норовит забраться под юбку.

— И с чего вы взяли, что я не отношусь ко вторым? — насмешливо спросил я.

— Вы здесь уже третий день и еще не попытались. Этого довольно. Виконт, скажите, вы предпочитаете мужчин?

Это звучало так невозмутимо, что я поперхнулся и уставился на нее, с трудом подавляя смех. Она смотрела на меня немигающими глазами, голубыми и прозрачными, как ледяная вода, бьющая из-под земли, всем своим видом требуя ответа. Ее тело при этом оставалось совершенно неподвижно, только лицо чуть повернулось в мою сторону.

— Нет, — справившись с собой, честно ответил я.

— Хорошо, — сказала Йевелин.

Я посмотрел на нее с интересом. Вчера и позавчера во время застолья я, подвыпив, глазел на нее куда больше, чем собирался — то есть столько же, сколько большинство присутствующих в зале мужчин, а она была довольно любезна и очень вежлива, поэтому ее нынешнее поведение ставило меня в тупик.

— Вы хотели мне что-то сказать? — предположил я, пытаясь хотя бы подтолкнуть ее к ответу. Пока это было забавно, но мне бы не хотелось, чтобы сюда вошел ее муж, а я бы не имел ни одного мало-мальского объяснения тому, что маркиза делает в моей спальне.

— Нет. Да, — сказала она и с вызовом посмотрела на меня. Потом вдруг быстро отвела взгляд, и я замер, решив, что она засмущалась, но это смехотворное заблуждение быстро развеялось, когда Йевелин протянула узкую бледную руку и взяла со стола лист пергамента, залитый красными чернилами. — Это вы рисовали?

Не знаю, как она смогла там что-либо разобрать, но отрицать очевидное было глупо.

— Вы рисуете?

— Когда думаю. Помогает сосредоточиться.

— О чем вы думали? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: — Я тоже рисую.

Не знаю почему, но это сообщение меня безумно удивило. Высокородные дамы частенько балуются художествами, чаще всего с самыми удручающими результатами… Я знал это лучше многих, но наличие подобных увлечений у леди Йевелин меня почему-то не разозлило, а почти… обрадовало. Я уже хотел поинтересоваться, можно ли посмотреть ее работы, если таковые имеются, когда она отложила листок и сказала:

— Очень решительный штрих. У вас рука не дрогнет, что бы ни случилось.

Это да — дрогнувшая рука вполне способна послать стрелу в спину друга, а не врага, но этого я ей, разумеется, не сказал. Вместо этого я чуть было не ляпнул весьма глуповатое «Вы мне льстите», но она, не глядя на меня, приказала:

— Расскажите мне что-нибудь. Рассмешите меня.

Это по-прежнему был приказ, но теперь в нем слышалась слабая, почти неуловимая дрожь. Так голос дрожит от ярости. Я сначала подумал, что от мольбы, но нет — от ярости…

— Я не знаю смешных историй.

— Тогда расскажите страшную. Всё равно.

Я вспомнил мистично поблескивающие глаза Куэйда Аннервиля, повествующего о том, как Йевелин улыбалась, когда скармливали собакам соблазненного ею менестреля. Сейчас, глядя на неподвижное и неприлично красивое лицо Йевелин, я не мог себе этого представить. Хотя… обладатели именно таких лиц смеются над подобными вещами легче всего.

— Я плохой рассказчик.

— Бросьте кокетничать. Вы ведь не женщина.

— Да, правда же, плохой.

— Ну ладно! — она вдруг резко поднялась и шагнула вперед, но пошла не к выходу, как я надеялся, а к окну — У вас тут такая духота! Что, слуги вовсе не проветривают? — сказала она и распахнула ставни.

Блекло-желтый свет брызнул на ее волосы, юбки, на мраморные плитки пола, на мышиную нору в стене под самым окном.

Что-то было не так. У нее что-то было не так, что-то случилось. Как у Юстаса… У нее и у Юстаса что-то случилось. Проклятье, я надеюсь, не между ними!..

— Тогда давайте сделаем вот что, — сказала Йевелин, глядя вниз, во двор, — я стоял слишком далеко и не мог видеть, на что именно направлен ее взгляд. — Вы скажете мне какой-нибудь маленький секрет, что-нибудь такое, чего бы вы не сказали в обычном разговоре. Что-то, что вы знаете и чего обычно не говорите, пока вас не спросят. Маленький секрет. Сначала вы расскажете ваш. Потом — я расскажу свой. И так — пока у нас не кончатся тайны.

Я смотрел на нее, пытаясь понять, не издеваются ли надо мной. Но нет. Лицо Йевелин было спокойно, но напряжено, на гладком, без единой складки лбу выступили капли пота. От нее по-прежнему веяло холодом, но теперь — еще и силой, твердой, несгибаемой, зато вполне способной сгибать. Любящей сгибать.

Понимая, что она не может говорить серьезно, я усмехнулся и скрестил руки на груди:

— Хотите поиграть? Ну давайте.

— Да, — зачем-то подтвердила она и кивнула, еще раз подтверждая уже сказанное. — Да, я хочу поиграть. Ну, что вы замолчали? Хотите, я начну?

Я пожал плечами. Это было довольно занятно, но меня не покидало чувство легкой тревоги, почему-то усиливающееся, когда я смотрел на волосы Йевелин, на изгиб мягкой платиновой волны.

— Я лишилась девственности в двенадцать лет.

Хорошенькое начало! Уж не ждет ли она от меня подобной откровенности?!

— Я пять лет хранил верность одной женщине, — язвительнее, чем хотелось бы, проговорил я. Она обернулась, бросила на меня резкий взгляд.

— Хранили? А теперь уже нет?

Почему-то ее слова меня не задели. Я только улыбнулся шире, не отводя взгляд.

— Я же не спрашиваю вас, с кем вы лишились невинности. В этой игре вопросы задавать нельзя.

— Да? — светлые брови изогнулись так изящно, что это просто не могло быть естественным движением. — Точно?

— Без сомнения, — твердо сказал я.

— Ну хорошо. В детстве я украла у матери браслет и списала пропажу на служанку. Ее высекли так, что вся спина осталась исполосована шрамами.

Забавно. Я, пожалуй, не отказался бы спросить, сделала ли она это нарочно, чтобы полюбоваться поркой, но, памятуя о мною же выдвинутых правилах, сказал:

— Я изнасиловал женщину.

Ее губы дрогнули, потом изогнулись, удерживая невысказанный вопрос. Вероятно, о том, почему только одну.

— Я вообще часто краду. Люблю воровать. Особенно у дам, которые останавливаются в нашем замке. Всякую мелочь. В основном платки. У меня полно батистовых платков с инициалами.

Она говорила абсолютно серьезно. И смотрела в окно.

Я помолчал. Потом медленно заговорил:

— Мой школьный друг как-то взял на себя мою вину. Я разбил окно, он видел это, и когда учитель пригрозил выгнать всех, он встал и сказал: «Это я». Учитель смотрел в глаза каждому и спрашивал: «Это он?» Когда он посмотрел на меня, я не отвел взгляд. И сказал: «Да, это он». Друга выгнали. Он не посмел появиться на глаза своему отцу и стал шляться по улицам. Там его сбила повозка, которой правил пьяный кучер. Это было на углу двух улиц, Батистовой и улицы Парфюмеров, и его мозги залили сразу обе — и Батистовую и Парфюмеров…

Странно. Это было пятнадцать лет назад, и я с тех пор ни разу об этом не вспоминал. А теперь, когда Йевелин заговорила о батистовых платках, само всплыло в памяти…

Она помолчала. Потом подняла веер, который все это время неподвижно лежал в ее пальцах.

— Смотрите. Красивый?

Я не привык разглядывать предметы женского туалета и поэтому только теперь заметил, что он сделан из крашеных перьев.

— Это хохолки болотной цапли. Для изготовления такого веера нужно пятьдесят штук. Хохолки растут у цапель на головах, прямо на темени… — она коснулась кончиками пальцев шелковой сетки на своих волосах. — Чтобы снять хохолок, нужно содрать кожу. Но только обязательно с живой птицы, потому что перья мертвой сразу тускнеют и сваливаются. Такие веера большая редкость и стоят очень дорого, я никогда их не видела. Но когда узнала, как их изготовляют, сразу захотела один. Вы… понимаете?

Она обратила ко мне свой взгляд, и в нем было столько ужаса, что я едва не отшатнулся. Через миг Йевелин отвернулась, а когда снова посмотрела в мою сторону, ее взгляд был снова холоден и вежлив. Показалось, наверное. В последнее время мне вечно что-то кажется…

— Скучно с вами играть, — сказала она и опустила руки, сжимающие веер из пятидесяти заживо содранных опереньев.

— Я предупреждал.

— В следующий раз попробуем иначе.

— Это как?

— Можно будет задавать вопросы.

Я ничего не ответил, и она ушла. Только когда дверь закрылась, я понял, что так и не выяснил, зачем она приходила.