"Игры рядом" - читать интересную книгу автора (Остапенко Юлия)

ГЛАВА 23

— Оставь меня.

Нет ни ветра, ни звука, ни взгляда, ни даже попытки понять, сказать, прохрипеть, прошептать одними только губами… Нет. Для этого слишком поздно.

— Послушай… Я понимаю, всё это… ужасно. И я… Да, я был не прав.

— Оставь меня.

— Ты думаешь, мне сейчас легко? Я потерял своих детей. Это больше чем…

— ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ!

Ничего нет, нечего заметить, нечего описать: только глухо пульсирует черная тишина.

— ОСТАВЬ! МЕНЯ! В ПОКОЕ!

— Послушай…

Было бы хоть дуновение ветра: но нет. Слишком сильна память о крови во рту, на руках, на губах, в черноте. О крови, которой пыталась откупиться, отдать, забыть. Последняя. Это было… ТАК, но это было последнее? Правда же?! Я не хочу так больше! Я так больше не могу!!!

— Если это из-за Марлены… Ты… ты же знаешь, я тебя не виню… Я и сам был близок… хотел… Ведь Дарла…

— Оставь меня.

Слабый вздох врывается в черную тишину и тает, не долетев до губ. Несмело скрипит прикрываемая дверь.

— Оставь меня.

Только черная тишина и запах, и привкус крови кормилицы Дарлы на карминовых губах…

Холодный белый пергамент под оледеневшими пальцами.

Сизые слезы на белом лице.

— Оставь меня.

Холодный, мертвенно белый пергамент… который тоже выпил чью-то кровь. Который будет пить и дальше чью-то кровь… мою?..

— Оставь меня.

Черная тишина взрывается треском разрываемого пергамента, белого, холодного, раскалывается на куски.

— Оставь меня! Оставь! Меня! ОСТАВЬ ЖЕ ТЫ МЕНЯ В ПОКОЕ!

Просто холодно и сладко во рту.

Просто пергамент.

— Как ты… — начал я и проглотил конец фразы, проклиная бессмысленность ситуации.

Дарла слегка улыбнулась, протянула ко мне кончики пальцев. Я невольно содрогнулся — непривычно видеть тело без кожи, да еще и живое при этом…

— Хорошо, — звонко сказала Дарла и рассмеялась. Она казалась по-настоящему счастливой. Никогда прежде я не видел такой искренней, незамутненной радости на лицах людей благородного происхождения. Впрочем, это ведь была уже не Дарла Аннервиль.

— Это так… жутко, — беспомощно вздохнул я, и ее смех стал громче.

Когда они с Куэйдом вышли из воды, по-прежнему держась за руки, с облезающей лохмотьями кроваво-красной кожей, я решил, что всё происходящее почти наверняка — вызванный дурманом бред. Смех Дарлы лишь укрепил меня в этой мысли: люди так не смеются.

Следующие несколько дней меня к озеру не подпускали, как, впрочем, и большинство снежников — новообретенный вождь и его жена принимали свою истинную форму. Когда я увидел Дарлу в следующий раз, она в самом деле стала белая, словно снег, ее мягкие каштановые волосы, почему-то всё еще влажные, были заплетены в тугую косу, и я отчетливо осознавал, что это уже не та женщина, не тот человек, которого я знал — если, конечно, она вообще осталась человеком.

Когда она коснулась меня кончиками ослепительно белых пальцев, я не смог сдержать дрожи, а она лишь рассмеялась и мягко сказала:

— Это совсем не страшно, Эван. И не больно. Всё правильно. Хорошо. Так.

Она ничего не помнила. Она называла меня по имени, она улыбалась, но она не помнила, что была Дарлой Аннервиль. Другие имена ей ничего не говорили — она только смеялась, когда я упоминал ее отца или Йевелин, смеялась легко и немного снисходительно, словно говорила с маленьким ребенком или помешанным.

Понемногу мне стало казаться, что она ведет себя совершенно правильно.

А когда я увидел Куэйда, убедился в этом окончательно.

Они заняли жилище Каданары, которая, сияя от счастья, заявила, что выполнила предназначение всей своей жизни. Если бы кто-нибудь сказал мне неделю назад, что у Куэйда Аннервиля есть задатки руководителя, я бы высказал свое мнение о его умении разбираться в людях. Но это уже был другой Куэйд. По большому счету, и не Куэйд даже.

Он позвал меня к себе следующим вечером. Они с Дарлой сидели в палатке на помосте, где меня впервые встретила Каданара, взявшись за руки (они теперь всё время так ходили). Куэйда невозможно было узнать, но больше всего изменились его глаза. Я думал, глаза людей, ставших жертвами религиозных ритуалов, становятся ясными и пустыми, как глаза мертвецов, но здесь не случилось ничего подобного. Кажется, совсем наоборот — он словно очнулся от долгого и мучительного сна. Я помнил, как он смотрел на меня в оружейной, сжимая в обеих руках по мечу, как пламя плясало в его зрачках, когда он говорил о Йевелин — тогда его глаза были пустыми. Они были мертвыми, а речь, пусть и не в меру эмоциональная, сбивчивая, оставалась бездушной. Я не знаю, виновна ли Йевелин в той его одержимости, стремилась ли она к ней — но теперь наваждение исчезло… Уступив место еще большей одержимости — сказал бы я, если бы не эти глаза. В глазах одержимых нет такой усталости. Усталости и чего-то еще…

Это было и в глазах Дарлы, когда она смотрела на меня, слабо улыбаясь. В ее взгляде не было прежней гаденькой злобы, ее прикосновения не казались жаркими и нервными. Хотя она осталась маленькой, осталась слабой и беспомощной, ее всё еще невольно хотелось пожалеть, утешить — но теперь появилось в ней что-то, велевшее держать такие порывы при себе. Я никогда раньше не понимал, как слабость может становиться силой — теперь понял. Увидел.

Куэйд посмотрел на меня, и Дарла посмотрела на меня — спокойно, нежно, снисходительно. И, глядя на их молочно-белые, девственные тела снежников, я подумал, что так, наверное, и смотрят на нас боги.

— Эван, — сказал Куэйд и взглянул на Дарлу, словно спрашивая подтверждения. Он тоже меня не помнил, но у него, как и у Дарлы, сохранились, видимо, смутные обрывки чего-то, что, объединившись, могло называться отдаленным ощущением прошлого. Дарла кивнула, не очень уверенно, и тогда Куэйд снова повернулся ко мне, стиснул ее пальцы и сказал только одно слово:

— Спасибо.

Той ночью снежники жгли костры. Не было никаких празднеств — они просто развели огонь вокруг оазиса и сидели кучками у огня, будто утомившиеся после пешего перехода солдаты. Я никогда не видел огня в пустыне, и это завораживало. Пламя сухо потрескивало в густом мутном воздухе, сладко пахла эйдерелла, очень хотелось спать и вечно ощущать ее запах. Снежники жги костры до рассвета, а потом просто засыпали их песком и разошлись по палаткам. Действо больше напоминало поминки — так, как их привыкли справлять люди из внешнего мира. Мне было хорошо той ночью, но я был один, и меня не покидало ощущение, что я никогда не смогу понять, что же случилось в оазисе снежников — с людьми-змеями, с Куэйдом, с Дарлой, со мной. Происходящее здесь было неподвижным и вялым лишь снаружи, а где-то внутри, на неизмеримой глубине, которой мне никогда не достичь, снежники, должно быть, кричали, танцевали и плакали, сотрясаясь в ритуальных конвульсиях. Я просто не мог этого увидеть — как они не могли, не способны были бы увидеть Ржавого Рыцаря, если бы он пришел сюда. Это мой кошмар, а то была их вера, их суть. И я чувствовал себя виноватым от того, что не в силах ее с ними разделить.

Наутро я нашел Каданару в одной из палаток. Она храпела, свернувшись на голой земле, и мне стоило немалого труда растолкать ее.

— Мне надо уйти, — почти умоляюще сказал я. — Как можно скорее. Пожалуйста.

Она уставилась на меня непонимающе, и на миг я испугался, что телепатический контакт с ней утерян безвозвратно, но потом Каданара заворчала и махнула мне рукой на выход.

Я выбрался наружу и нервно топтался у палатки, пока Каданара не появилась, посасывая неизменную трубку.

— Пошли, — сказала Каданара.

Оазис спал после длинной ночи, и у озера никого не было. Каданара села на берегу в десяти шагах от воды, скрестив ноги, и кивнула мне на песок рядом с собой. Я уселся, втайне надеясь, что она предложит мне закурить. Не предложила. Только глубоко вздохнула и, глядя на воду, сказала:

— Умный мальчик. Всё понял. Уйти. Да, надо уйти теперь. Пора.

Ее слова меня приободрили.

— Есть какой-то путь? Более короткий или…

— Нет пути. Нет, пути нет совсем. Но надо уйти. Тебе придется уйти.

Минутное воодушевление сменилось холодным онемением в животе. Уж не надумала ли она утопить меня в этом кипятке?..

Каданара молчала, а я не смел спрашивать. Ее профиль в лучах недавно поднявшегося солнца казался необычайно четким и хищным.

— Сказано было: придут чужеземцы, — вдруг произнесла она. — Не сказано сколько. Придут и вождя вернут, и его жену. Так. Что делать дальше, не сказано. Ты лишний. Да?

— Да, — возразить было нечего — я и сам это чувствовал.

Она слабо хихикнула, склонила тяжелую голову.

— Надо так. Жалко. Такой сильный мальчик. И поздно. Занят. Чужой. Только привел, взял и привел. Так жаль. Так. А есть ведь всё, что надо.

— Что — всё? — замерев, переспросил я. Каданара развернулась ко мне всем телом. Потом протянула руку и, легонько шлепнув себя по лбу, выплюнула:

— Огонь. Чужой.

— Чужой огонь?..

— Да, чужой, чужой огонь. Во всех троих. То, что надо. Аркх добр, ничего не отбирает. Только если отобрали раньше. Так вот.

— Мы все трое отобрали у кого-то огонь? — снова переспросил я, уже совсем ничего не понимая, и она кивнула:

— Ты больше всех. Набрал!.. Ты вор.

Ну, еще чего не хватало. Я сдержанно вздохнул и попытался вернуть разговор в интересующее меня русло.

— Как же мне уйти, если я лишний?

— Надо.

— Но пути нет.

— Нет. Через песок. Прямо. Много-много дней.

— Я умру.

— Нет. Умирают, потому что устают. И больно. А я тебе помогу, больно не будет. Так. Дойдешь.

Эйдерелла… Как же я сразу не понял. Конечно, если я накачаюсь ею под завязку и возьму с собой много листьев и корней, то, возможно, в самом деле смогу пересечь пустыню… Не слишком приятная перспектива, разумеется, но всё равно лучше, чем умереть здесь.

— Я бы не хотела, — вдруг тихо проговорила Каданара, не глядя на меня. — Но надо уйти. Тебе. Память, так… Держит память. Вождя тревожить. Не надо. Ему хорошо. Им хорошо. Привел, ладно, теперь пусти. Пусти их. Отойди.

Ее слова били меня, словно оплеухи.

«Отпусти… отойди».

Им хорошо?..

Они стали другими. А может быть, наконец, собой? Я ведь знал их обоих меньше недели. Они казались мне мерзкими и ничтожными людишками, но это они, а не я, смогли войти в озеро кипятка, пробыть в нем много часов и выйти обновленными. А я не смог. Что бы ни говорила Каданара — во мне не было того, что можно было бы очистить. Отчистить, отскоблить, окатив горячей водой. Они были просто запачканы, отравлены, грязны. А во мне нечему было пачкаться и отравляться.

— Хорошо, — сказал я и, подхватив с земли плоский камешек, запустил им в воду, казавшуюся такой холодной. На миг меня охватило страшное искушение попробовать эту воду, убедиться, что она всё еще отвергает меня — меня, в котором было всё, что надо… и не было ничего, что надо. Я вздохнул, повернулся к Каданаре всем телом, проговорил:

— Я отойду.

И почувствовал себя почти счастливым от ее ответной улыбки.

Я ушел в тот же день, набрав столько эйдереллы, сколько мог унести, и выкурив целую трубку за час до отхода. Фиолетовая курочка наконец осознала серьезность положения, и я мог оставить ее со спокойной душой. Она плакала, провожая меня, и утирала крылом крупные желтые слезы с неморгающих глаз. Рыжая рыбешка в ее клюве тоже плакала.

Куэйда и Дарлу я не видел, да мне и не хотелось. Каданара права, не стоит их тревожить. Они должны как можно скорее подарить снежникам нового аркха. В конце концов, в Далланте инцест не считается чем-то из ряда вон выходящим. Оно и к лучшему, хотя эти двое уже были больше, чем братом и сестрой.

Никто не заметил моего ухода, и провожала меня кроме фиолетовой курочки одна Каданара. Она стояла, привалившись плечом к стволу эйдереллы и жуя семена, и помахала мне рукой, когда ей помахал я. Мне почему-то не казалось, что мы расстаемся навсегда — эйдерелла во мне не верила, что никогда не увидит своих сестер, безмятежно покачивающих тонкими кронами посреди мертвых серых песков. Поэтому я не оборачивался, уходя, и не чувствовал затылком провожающего взгляда. Нет никакого смысла разводить трагедию из недолгой, незначительной разлуки.