Овчинников ВсеволодГород у моста (Репортажи из Англии)

Всеволод ОВЧИННИКОВ

ГОРОД У МОСТА (Репортажи из Англии)

Оглавление

1. Город у моста

2. Бездомные люди и безлюдные дома

3. Свет в чужом окне

4. Сливки Эскота

5. Социальный фильтр

6. Торговля смертью

7. Дорогая цена

8. "Черное золото" в желтых слитках

9. Чертополох и роза

10. Ольстерский нарыв

11. Полигон для карателей

12. Свобода ненавидеть

13. Деннис и Эльза

14. Право на расправу

15. Магна карта и мультикартотека

16. Консерваторы в роли реформаторов

17. Дом на Пэрси-сёркус

18. "Руки прочь от России!"

19. Девять дней мая

20. Колокола Ковентри

21. Скалы острова Джерси

Город у моста

Если считать, что Англия начинается с Лондона, то сам Лондон начинается с Лондонского моста. Город вырос у первой постоянной переправы через Темзу, наведенной еще для римских колесниц. Ее потомок - средневековый мост с домами, лавками и головами казненных на копьях - был свидетелем превращения Лондона в крупнейший центр торговли шерстью, хранилище накоплений, которые впоследствии помогли Англии стать родиной промышленной революции.

Лондонский мост, построенный в первой половине XIX века на месте средневекового, видел, как проплывали по Темзе и оседали в сейфах Сити богатства со всех концов величайшей колониальной империи. Когда Англия слыла "мастерской мира", владычицей морей, немалая доля ее индустрии и, в частности, судостроения, естественно, размещалась на берегах Темзы. А налоги на товары, проходившие через Лондонский порт, служили существенным источником доходов для казны.

"Лондон - дар Темзы" - принято было говорить про город у моста. И надо признать, что в ту пору, когда над владениями британской короны никогда не заходило солнце, то был действительно щедрый дар. Румяные джентльмены в клубах любили повторять крылатую фразу доктора Сэмюэла Джонсона:

- Если вам надоел Лондон, значит, вам надоела жизнь...

Но вот утрачена империя. Промышленность "мастерской мира" переживает упадок. Распилен на куски и продан в Америку даже сам старый Лондонский мост - немой свидетель лучших времен. Утренний поток банковских клерков по новому мосту напоминает, что Сити еще сохраняет свое значение мирового финансового центра. Но это последний бастион былого величия. То, что прежде способствовало процветанию города у моста, обернулось ныне против него. И жители британской столицы с горькой иронией перефразируют афоризм доктора Джонсона:

- Если вам надоела жизнь, значит, вам опостылело быть лондонцем...

Самолет пробивает гряду облаков, и под крылом открываются серебристые излучины реки, петляющей по застроенному пространству. Можно различить средневековые стены Тауэра, монументальный купол собора св. Павла, готические контуры Вестминстерского дворца. А вокруг от горизонта до горизонта раскинулся безбрежный город.

Трудно даже представить себе, что всего три с половиной века назад, во времена Шекспира, приезжему ничего не стоило обойти Лондон вокруг, чтобы полюбоваться на него со всех сторон. Лондоном был тогда для англичанина выросший у моста через Темзу Лондонский кремль - квадратная миля Сити, обнесенная стеной с шестью воротами, запиравшимися на ночь.

До прихода римских легионов на берегах Темзы обитали лишь немногочисленные кельтские племена. Они занимались ловом лосося и ставили в вековых дубравах капканы на лесную дичь. Как раз там, где впоследствии выросла британская столица, Темза широко разливается. Скромная сельская речка, змеящаяся среди рощ и лугов, образует полноводное, подверженное морским приливам устье, напоминающее Рейн или Шельду в нижнем течении.

Римлян это место привлекло как точка пересечения водного пути с востока на запад и магистральной дороги, которую они начали прокладывать с юга, от Дувра, на север, к Йорку. Тут, как раз у низовья, где Темзу практически возможно перекрыть мостом, и в то же время поближе к выходу в море, в первом веке нашей эры был основан город.

В течение нескольких столетий Лондон оставался "городом у моста", единственного на Темзе. Напоминанием о римском владычестве служила и лондонская стена. Она надолго закрепила естественные границы города. Нынешний Сити представляет собой ту самую квадратную милю территории, рубежи которой были очерчены римлянами еще в первом веке.

Примечательно, впрочем, не только это. Квадратная миля у Лондонского моста оказалась своего рода историческим заповедником, так как сохранила до наших дней многие черты средневекового города-государства. Привилегии, пожалованные Сити еще в XI веке, скрупулезно сохраняются и по сей день. На государственных церемониях британскую столицу представляет не глава Совета Большого Лондона, а лорд-мэр Сити, доныне сохраняющий права средневекового барона.

В середине семидесятых годов лондонская организация лейбористской партии поставила вопрос о том, что положение государства в государстве, которым пользуется Сити, давно изжило себя и наносит ущерб британской столице. Она предложила упразднить Корпорацию Сити, имеющую отдельный бюджет и даже свою полицию, и передать ее обязанности Совету Большого Лондона. Посягательство на вековые традиции встретило бурю возражений: как быть со старейшинами и шерифами, с ежегодными банкетами в городской ратуше и церемониальными функциями лорд-мэра Сити при королевском дворе?

Впрочем, вряд ли именно это прежде всего встревожило магнатов Сити. На квадратной миле, где сосредоточены банки, фондовые и торговые биржи, фрахтовые конторы и страховые компании, - словом, на этом сгустке мировой финансовой мощи ставки местных налогов куда ниже, чем в соседних районах Лондона. Вот почему "подкоп под стены Сити", как окрестили газеты инициативу лейбористов, был обречен на неудачу. Ведь могущественные обитатели квадратной мили дорожат средневековыми привилегиями не только ради права лорд-мэра вручать королеве символический "жемчужный меч" перед тем, как она переступит границу Сити, не только ради церемонии, учрежденной, дабы показать, что злато банкиров отдает себя на милость булату королевской власти.

Если Сити послужил историческим ядром британской столицы, то ее сердцевину образует бывшее Лондонское графство. Оно занимает территорию в 300 квадратных километров и в административном отношении подразделяется на Сити и 32 столичных округа. А вокруг, на площади, впятеро более обширной (то есть на 1500 квадратных километрах), раскинулось внешнее кольцо Большого Лондона.

Город этот необозрим. Он поистине необъятен для воображения, потому что не только безграничен, но и лишен какой-либо четкой градостроительной структуры. Его хочется сравнить с громоздкой молекулой сложного органического соединения. Трудно определить, что служит тут центром или осью; трудно выявить какую-то логику или закономерность в том, как связаны в одно целое многочисленные составные части.

Семимиллионный Лондон по площади вдвое превышает Нью-Йорк и почти втрое Токио, хотя по населению уступает сейчас обоим этим городам. Причем характерной чертой его застройки является не только разбросанность, но и аморфность. Лондон не знает ни радиально-кольцевой планировки Парижа, ни линейной планировки Нью-Йорка. При этом хаотичность его отличается от хаотичности Токио. Это город-созвездие, образовавшийся в результате срастания множества отдельных населенных пунктов, которые так полностью и не слились воедино. Это город-архипелаг, каждая составная часть которого во многом живет самостоятельной жизнью, оставаясь островом среди островов.

Если Париж впечатляет размахом градостроительного замысла, гармонией архитектурных ансамблей, то Лондон можно назвать красивым городом лишь в том смысле, в каком может быть красивым лицо старика на портрете Рембрандта. Печать времени, лежащая на памятниках прошлого, - вот чем волнуют камни британской столицы.

Выразительна и торжественна черно-белая графика старых лондонских фасадов. Они словно отретушированы извечным противоборством копоти и дождя. Десятилетиями дым бесчисленных каминов темнил эти камни, а дождевая вода, где могла, смывала с них сажу. Так само время, словно кисть художника, усилило рельефность архитектурных деталей, прочертив каждое углубление и выбелив каждый выступ.

О Лондоне изданы бесчисленные путеводители, где перечисляются его достопримечательности, анализируются особенности творческого почерка таких его зодчих, как Кристофер Рэн, Джон Наш, Иниго Джонс. Но история британской столицы не знает градостроителя, который внес бы в ее облик какие-то кардинальные перемены.

Во все века Лондон знал лишь одного главного архитектора - Время. Может быть, терпимость к старине и составляет его своеобразную прелесть. Лондон во многом олицетворяет такую черту английского характера, как нежелание отказываться от чего-то принятого, устоявшегося, от привычных удобств и даже неудобств ради скоротечных веяний моды.

Лондон вырос и возмужал еще в век конных экипажей и не пожелал подвергаться хирургическим операциям с приходом века автомашин. Сохраняя в своем облике напластования многих эпох, город на Темзе местами напоминает тесную квартиру, через меру заставленную антикварной мебелью.

Знакомясь с Лондоном, нужно перво-наперво отбросить привычное представление о столичном городе как об упорядоченном наборе архитектурных достопримечательностей. Неприязнь к перепланировкам тоже относится здесь к числу традиций.

В 1666 году Лондон пережил Большой пожар. Сгорело 13200 домов, 87 церквей. Исторический центр города - нынешний лондонский Сити - был превращен в огромное пепелище. Стихийное бедствие открывало редкую возможность перепланировать и отстроить столицу заново.

Как раз незадолго до пожара архитектор Кристофер Рэн побывал в Париже, познакомился с веерной планировкой его улиц, любовался регулярной разбивкой Версальского парка. Буквально за считанные дни Рэн создал смелый, логически обоснованный план генеральной реконструкции сгоревшего города. На месте средневекового лабиринта узких, запутанных улиц он прочертил прямые магистрали, радиально расходящиеся от пяти площадей. Причалы, склады, верфи, товарные биржи предлагалось вынести за пределы городских стен. Все это должно было придать Лондону черты удобного, современного по тем временам города. Однако владельцы земельных участков столь ревностно защищали право отстраиваться на старых фундаментах, что улицы Сити доныне остались такими же узкими и запутанными, как до пожара.

Порой думаешь, что деревьям в Лондоне живется просторнее, чем домам. Причем именно то священное право частной собственности, которое помешало Рэну осуществить свой замысел, пожалуй, в одном-единственном случае пошло лондонцам на пользу.

В самом центре необозримой британской столицы обширным зеленым пятном площадью в 400 гектаров протянулась цепочка королевских парков: Гайд-парк, Грин-парк, Сэнт Джеймс-парк. Более четырех столетий территория нынешнего Гайд-парка принадлежала Вестминстерскому аббатству. Монахи занимались рыбной ловлей на озере, а луга использовали для выпаса овец. Когда Генрих VIII порвал с римской католической церковью и объявил монастырские владения конфискованными, Гайд-парк стал королевским охотничьим угодьем. Благодаря тому, что двор развлекался там соколиной и псовой охотой, посреди столичного города сохранился в неприкосновенности огромный зеленый массив, который оказался благом для грядущих поколений лондонцев.

Вскоре после того, как Карл I был обезглавлен и Англия на несколько лет стала республикой, правительство Кромвеля решило продать королевские парки в частную собственность. В 1652 году Гайд-парк был продан с аукциона тремя частями. Владелец одной из них - богатый судостроитель - тут же ввел входную плату с каждого пешехода, всадника или экипажа. Это, разумеется, вызвало большое недовольство лондонцев. Поэтому, как только монархия была восстановлена, одним из первых актов парламента после восшествия Карла II на престол была отмена сделки о продаже Гайд-парка, а также платы за вход в него.

Большинство зеленых массивов, которыми по праву славится Лондон, это не регулярные, а пейзажные парки, где можно бродить по лужайкам, загорать, играть в мяч - словом, чувствовать себя словно среди привольной сельской природы. Как и в хаотичности лондонской застройки, здесь отражено присущее англичанам представление, что дома в городе должны расти как деревья в лесу. Стало быть, роль градостроителя не должна превышать роли садовника в английском парке. Подправлять, улучшать, облагораживать то, что сложилось само собой, но не навязывать природе свои собственные, чуждые ей замыслы.

Вместе с тем Лондон представляет собой город-созвездие, город-архипелаг не только из-за традиционной неприязни к перепланировкам. В этом проявляется одна из наиболее характерных черт британской столицы: высокая мера социальной разобщенности, классовой сегрегации. Семимиллионный гигант поражает отъединенностью своих составных частей, каждая из которых подобна изолированному острову. Речь идет не просто о контрастах бедности и богатства (есть немало городов, где они обозначены куда резче), а о четких, почти осязаемых социальных перегородках, расчленяющих Лондон. По обе стороны от таких барьеров, как и во времена, описанные Бернардом Шоу в "Пигмалионе", лондонцы не только говорят на разных языках - они физически разные люди.

Ленину часто вспоминались здесь слова британского премьера Дизраэли: "Две нации!" Да, он все вмещает, этот огромный город, но ничего не совмещает. Раздельной жизнью живут в нем несхожие века и противоборствующие классы.

Только в Лондоне можно полностью оценить реализм Чарльза Диккенса, даже тех его страниц, которые порой кажутся зарубежному читателю сентиментальными. Немногие из современников писателя отваживались, как он, посещать трущобы Ист-энда, где в ту пору насчитывалось 300 тысяч голодающих, 30 тысяч бездомных, свыше 50 тысяч прозябали в описанных им работных домах.

Но тогда, столетие назад, это был шлак промышленной мастерской мира; это была клоака города, не знавшего себе равных на свете ни по населению (3, 5 миллиона), ни по богатству; это была накипь в гигантском котле, куда стекались золотоносные соки со всей колониальной империи.

Много воды утекло с тех пор под Лондонским мостом. Мир стал иным. Иным стал и город на Темзе. Однако бедность не исчезла. Она лишь изменила облик. Нужда, в которой бьется современная лондонская семья, может не походить на нищету времен Диккенса. Но разрыв между бедностью и богатством не сократился, а возрос, как расширились рубежи той зоны безысходности и отчаянья, каковую для современников Диккенса олицетворял Ист-энд.

Утрата былой роли крупнейшего порта мира, усугубляемая общим упадком британской индустрии, сделала социальные контрасты Лондона еще более острыми и мучительными.

Вплоть до послевоенных лет Темза оставалась аортой Лондона, стержнем его экономики. С распадом империи британская столица постепенно лишилась положения главного перевалочного пункта в мировой торговле. Поток традиционных грузов пошел на убыль. А новые торговые связи со странами "Общего рынка" идут через молодые порты, что выросли на восточном и южном побережьях.

Из-за кардинальных перемен в методах погрузо-разгрузочных работ, и прежде всего из-за перехода к системе контейнеров, оказалось выгоднее оборудовать причалы заново, чем реконструировать старое портовое хозяйство. Даже Тилбери, выросший у самого устья Темзы, перехватил у Лондона значительную часть его грузопотока.

В результате всего этого Лондонский порт оказался обреченным. В середине 50-х годов он насчитывал 35 тысяч докеров. К началу 80-х годов их осталось 7 тысяч, и лишь сопротивление профсоюза препятствует дальнейшим увольнениям. Администрация давно прекратила нанимать новую рабочую силу и рассчитывает на естественную убыль: средний возраст лондонских докеров приближается к пятидесяти годам.

К числу эксцентричных английских хобби относится "индустриальная археология". Любители-энтузиасты, возводящие это пристрастие в ранг науки, выискивают открывающиеся вручную шлюзы на заброшенных каналах, старинные водокачки, поворотные круги и семафоры на давно закрытых железных дорогах и добиваются для них статуса исторических памятников.

Но зачем отправляться в далекие поиски, если буквально под боком находится не то что памятник, а крупнейшее в Западной Европе индустриальное кладбище? Это Доклэнд - Край доков, тянущийся вдоль Темзы на восток от Лондонского моста чуть ли не до Тилбери. Этот сплошной погост из заброшенных, полуразвалившихся пакгаузов, доков, цехов, эстакад и причалов простирается на 2000 гектаров, то есть на площади в пять раз большей, чем королевские парки Лондона.

Британия некогда славилась первопроходцами, которые покоряли пустыни, прокладывали через них дороги, чтобы пробудить к жизни безлюдные края. На каждых выборах в Совет Большого Лондона различные политические партии состязаются в предложениях: как оживить пустыню Доклэнда? В старину говорили, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Хотя Край доков по всем признакам - явная противоположность раю, дороги туда (то есть удобной линии общественного транспорта) до сих пор так и нет.

Печальную участь Лондонского порта в немалой степени разделяет промышленность столицы в целом. Помимо Доклэнда, густым скоплением экспонатов для любителей "индустриальной археологии" стал южный, то есть правый берег Темзы - Саутуорк, Льюишем, Гринвич. В радиусе 35 километров от центра Лондона пустует каждый пятый заводской корпус.

За полтора десятилетия - с начала 70-х до середины 80-х годов - число рабочих мест в промышленном производстве Лондона сократилось на 700 тысяч, то есть одну треть. Это намного превышает темпы упадка британской индустрии в целом.

Помимо объективных причин, упадок промышленности Лондона был ускорен сознательной политикой правительства и местных властей. После войны они стремились ограничить создание новых фабрик и заводов в городской черте. На определенном этапе политика эта, видимо, была оправданной. Воздух над Лондоном стал чище, вода в Темзе тоже. Однако в середине 70-х годов пришлось бить отбой и думать уже не о том, как предотвратить чрезмерную концентрацию индустрии в Лондоне, а о том, как предотвратить дальнейшую утечку рабочих мест из столицы.

Побочные последствия послевоенной политики стали сказываться в самый неподходящий момент: когда Лондон начал все больше страдать от недуга, присущего в наш век большинству крупных городов капиталистического мира.

Традиционный контраст пролетарских окраин и буржуазного центра теперь как бы вывернут наизнанку. С одной стороны, все шире становится кольцо богатых предместий, куда из-за ухудшения физических условий городской жизни предпочитают переселяться наиболее состоятельные слои; а с другой происходит экономический упадок и социальная деградация внутренних, прилегающих к центру районов.

Этот "эффект бублика", как его окрестили американцы, исподволь приводит к болезненным и необратимым последствиям. Переезд наиболее зажиточных горожан, а вслед за ними многих предприятий торговли и обслуживания в предместья снижает налоговые поступления в бюджет прилегающих к центру районов. Расходы же на социальные нужды там, наоборот, растут, так как все значительнее становится прослойка неимущих, неквалифицированных, нетрудоспособных, престарелых. Местным властям приходится повышать налоги, а это, в свою очередь, побуждает оставшихся предпринимателей быстрее перебираться в другие места и подхлестывает безработицу.

"Проблема бесконтрольного роста британской столицы, над которой мы долго ломали голову, решилась сама собой, - говорят в Совете Большого Лондона. - Но вместо нее еще более остро встала другая: проблема неконтролируемого упадка..."

Население Лондона давно уже не растет - оно ежегодно сокращается на 100 тысяч человек. В предвоенные годы город на Темзе насчитывал 8,6 миллиона жителей. Это был мировой рекорд, превзойденный потом Нью-Йорком и Токио. К началу 80-х годов число обитателей Лондона снизилось до 7 миллионов. Особенно существенно - более чем на 25 процентов - сократилось население внутренних городских районов. В школы там поступает вдвое меньше первоклассников, чем в 1970 году. Как показывают опросы общественного мнения, свыше половины жителей Большого Лондона (и три четверти его внутренних районов) хотели бы покинуть столицу. 360 тысяч лондонцев ежегодно делают это, и вместо них в городе на Темзе поселяются 250 тысяч вновь приехавших - людей, как правило, менее обеспеченных.

"Если вам опостылела жизнь, значит, вам надоело быть лондонцем". Этот переиначенный на новый лад афоризм доктора Джонсона справедлив, разумеется, лишь в определенном смысле. В Лондоне, что называется, не соскучишься. Все проблемы, которыми живет страна, словно в фокусе сходятся в столице, как главные темы оперы прочерчиваются в увертюре к ней.

Бездомные люди и безлюдные дома

Каждый год в лондонском зале "Олимпия" проходит выставка "Идеальный дом". Фирмы, выпускающие отделочные материалы, мебель, ковры, бытовую электротехнику, посуду, демонстрируют свои новинки, изощряются в поисках все новых способов сделать жилище удобнее, уютнее, красивее.

Покидая павильон, переполненные впечатлениями и нагруженные глянцевитыми рекламными проспектами посетители нередко видят у входа людей с пачками листовок. Их лаконичный текст как бы перечеркивает все то, что оставляет в памяти этот храм благополучия, проповедующий культ домашнего очага:

"Знаете ли вы, что в Британии около ста тысяч бездомных? Что на каждого из них приходится по десять пустующих домов или квартир? Справочная служба комитета скваттеров".

Людей, которые в поисках крыши над головой самовольно вселяются в пустые дома, или, как их там называют, сквоттеров, в Великобритании стало свыше 30 тысяч. Есть два момента, делающие их социальным явлением, от которого нельзя отмахнуться. Это, во-первых, наличие в стране бездомных людей, которые не могут найти жилье по доступной для себя цене. И, во-вторых, наличие безлюдных домов. Сочетание того и другого и олицетворяет ту вопиющую социальную несправедливость, к которой сквоттеры стремятся привлечь внимание общественности своим протестом.

Разумеется, проблема бездомных стоит в Лондоне иначе, чем, скажем, в Калькутте; все относительно.

Англия веками богатела за счет империи. По ее земле девять столетий не ступала нога завоевателей. В 1945 году Великобритания располагала лучшим жилым фондом в Западной Европе. Правда, в послевоенные годы по жилищному строительству, как и по другим показателям, Англия отстала от континентальных соседей. Ветшают и старые здания. В стране используется около четырех миллионов домов, признанных непригодными для жилья. В то же время среди строительных рабочих сохраняется самый высокий процент безработицы.

"Хотя Англия располагает лучшим жилым фондом, чем многие страны Западной Европы, - пишет газета "Файнэншл тайме", - острота жилищной проблемы в такой форме, как бездомные семьи, сквоттеры, неубывающие списки очередников в муниципалитетах, нехватка сдающихся в аренду комнат для одиноких, бездетных, престарелых, неимущих, - острота этой проблемы не ослабла, но усугубилась".

В чем же дело?

В послевоенные годы существенно изменилась структура жилого фонда Великобритании. Важным завоеванием рабочего и демократического движения явилось расширение общественного жилищного строительства. В домах, принадлежащих местным муниципалитетам, проживает почти третья часть семей в шесть раз больше, чем до войны.

Более чем удвоилось количество домов, принадлежащих самим жильцам, чаще всего купленных в рассрочку. В них проживает более половины английских семей. Однако и в довоенные и в послевоенные годы неуклонно сокращается число жилищ, которые сдаются внаймы частными домовладельцами. До первой мировой войны они составляли девять десятых, после второй мировой войны две трети, а теперь - лишь одну шестую жилого фонда.

Таблички с надписью "сдается внаем" стали редкостью на улицах английских городов. А нужда в недорогом, хотя бы временном пристанище обостряется. Для людей малообеспеченных, еще не ставших на ноги или, наоборот, выбитых из колеи - разнорабочих, живущих на случайные заработки, студентов, молодоженов, пенсионеров, - жилищная проблема становится еще более мучительной и неразрешимой, чем была когда-либо. Автор книги "Бездомные" Дэвид Брэндон приходит к выводу, что в английской столице и других городах "существует настоятельная необходимость возродить тип жилищ по образцу существовавших в XIX веке ночлежных домов для одиноких".

Попытка обуздать произвол домовладельцев и ограничить рост квартирной платы привела к последствиям, которые не улучшили, а, наоборот, ухудшили положение тех социальных слоев, которые больше всего страдают от жилищного кризиса.

Снять недорогую квартиру, а тем более комнату стало неизмеримо труднее. Дело в том, что домохозяева предпочитают теперь не сдавать, а продавать жилье в рассрочку на 25 - 30 лет по взвинченным ценам, да еще с высокими процентами. Они умышленно не заселяют пустующие квартиры, дожидаясь, пока освободится все здание, чтобы целиком переоборудовать или вовсе снести его словом, найти наиболее прибыльную форму спекуляции своей недвижимостью.

Так растет число безлюдных необитаемых домов - явление, которое депутат-лейборист Фрэнк Оллаун назвал в парламенте "национальным позором". Он обратил внимание палаты общин на то, что в Великобритании пустует втрое больше домов или квартир, чем ежегодно строится новых.

Фрэнк Оллаун предложил предоставить местным властям право временно реквизировать и заселять жилые помещения, пустующие более шести месяцев. Законопроект Оллауна отнюдь не покушался на ниспровержение основ. В нем было оговорено, что право собственности на землю и строение остается за домовладельцем. Муниципалитет реквизировал бы право распоряжаться жилыми помещениями, провести там самый необходимый ремонт и сдать их наиболее нуждающимся семьям из списка очередников. Причем квартирную плату по муниципальным ставкам должен получать (за вычетом расходов на ремонт) сам домовладелец.

Однако законопроект не был поддержан. Судя по всему, весьма влиятельные круги на Британских островах заинтересованы в том, чтобы нынешнее парадоксальное положение сохранялось. Головокружительный рост цен на недвижимость открыл безграничные возможности для спекулятивных махинаций в этой области. Теперь нередко бывает, что владельцу недвижимости выгоднее какое-то время держать участок или даже заново построенный дом незанятым, довольствуясь тем, что цена его ежегодно повышается чуть ли не на треть, чем получать от съемщиков арендную плату и вносить с нее налог.

Причем понятие "какое-то время" весьма растяжимо. Для сотен тысяч квадратных метров жилой и служебной площади в 35-этажном лондонском небоскребе Сентр-пойнт оно составило, например, целое десятилетие.

Лондон богат историческими памятниками. Каждая страница истории страны воплощена здесь в бронзе и мраморе. Но что может сравниться по выразительной силе с монументом, в котором воплотил свои черты современный английский капитализм, с небоскребом Сентр-пойнт на оживленнейшем перекрестке английской столицы?

Он возвышается над потоками людей и машин, безразличный к архитектурному облику Лондона, к пропорциям окружающих зданий, к заботам города, задыхающегося от тесноты. Десять лет на этажах этого здания обитала гулкая тишина. Не раз у стен небоскреба бушевали возмущенные демонстрации. В него в знак протеста вселялись сквоттеры. Но Сентр-пойнт по-прежнему маячит перед глазами миллионов людей как монумент, зримо воплощающий бездушную спекулятивную природу капитализма.

Всякий раз, когда доводилось выступать перед английской аудиторией с рассказами об СССР, я замечал, что из всех примеров и цифр наибольшее впечатление на слушателей производит одна: десятая советская пятилетка сделала новоселами 56 миллионов человек, что как раз равно всему населению Великобритании.

Каким разительным контрастом на этом фоне предстают факты современной британской действительности: 100 тысяч бездомных, 30 тысяч сквоттеров, а с другой стороны - десятки тысяч безработных строителей и сотни тысяч жилищ, пустующих в ожидании выгодных покупателей.

Всякий раз, когда заходит речь о жилищной проблеме в Англии, у меня встает перед глазами контур небоскреба, дерзко вклинившегося своими стремительными вертикалями в панораму английской столицы; а на его фоне шеренги демонстрантов: каменщиков, землекопов, бетонщиков с самодельными плакатами: "Бездомные люди; безлюдные дома; безработные строители - это безумный, безумный, безумный мир!"

Свет в чужом окне

Над Лондоном низко нависает хмурое небо. Тускло блестят чугунные ограды парков и мокрые ветви облетевших деревьев, будто тоже отлитые из чугуна. Зато ненастье вернуло свежесть лондонским газонам. Пыльные и пожухлые летом, они именно зимой особенно ярки и зелены, как и футбольные поля стадионов, где вовсю кипят спортивные страсти. На прудах, как и летом, открыты лодочные станции. Лишь иногда по утрам весла катающихся с хрустом взламывают у берегов тонкий лед, по которому вперевалку расхаживают утки.

Ранние сумерки застилают город туманной мглой. Но загораются огни, и мокрый серый асфальт вдруг превращается в половодье красок, удваивая сияние иллюминированных торговых улиц, блеск витрин, неистовство рекламных призывов.

У предновогодней поры на Британских островах есть свои приметы. Но у праздников везде есть общая черта: им свойственно сгущать будничные повседневные краски. В праздник ярче сверкают огни, темнее и резче становятся тени. Это пора, с которой связывают особенно много надежд. Но в эту же пору особенно остро переживаются невзгоды.

Самый большой для англичан праздник имеет как бы два лица. Его диалектика воплощена в контрасте между очумелой предрождественской суетой и оцепенелым предновогодним безлюдьем.

Чуть ли не с первых дней декабря размеренную жизнь Британии захлестывает некая массовая эпидемия, главные симптомы которой, по существу, сводятся к разным формам вымогательства. Корсет традиций, напористость рекламы и указующий перст морали сообща заставляют англичан (обычно вовсе не склонных как попало сорить деньгами) безропотно опорожнять свои бумажники, кошельки и карманы.

Фасады универмагов опутывают плющом электрических лампочек, наряжают специально нанятых рыжебородых студентов седобородыми Санта-Клаусами, оглашают грешные торжища благочестивыми мелодиями церковных хоралов. Подлинным символом (и скрытым стимулом) рождественских праздников и связанной с ними суеты вернее было бы считать не библейских ягнят, окружающих колыбель новорожденного Христа, а увесистого золотого тельца, щедро раскормленного на предновогоднем бизнесе.

Телевизионная реклама, которая в будни делает упор на стиральные порошки, пилюли от насморка и консервированный корм для кошек и собак, теперь восхваляет шампанское, хрусталь, сигары, духи, наборы мужской парфюмерии.

Лондонцы шутят, что в такие дни даже Гамлет ломал бы голову лишь над одним вопросом: кому что подарить? Праздник считается семейным. Но если бы дело ограничивалось лишь кругом семьи! Принято (хоть раз в году) вспоминать о дальних родственниках, проявить внимание к друзьям и знакомым, к людям, с которыми сталкиваешься в повседневном быту. Праздник стучится в английские дома не только в сказочном образе Санта-Клауса с мешком, но куда чаще в прозаическом образе сезонных визитеров, которые сами рассчитывают на подарки. От двери к двери ходят привратники, мусорщики, газетчики, молочники.

Сколько же хлопот достается тем, кто покупает все эти подарки! Сколько барышей тем, кто их продает! Впрочем, торговцы проявляют готовность облегчить участь покупателей. Рекламируется новшество: особые поздравительные открытки, к которым можно приклеивать подарочные купоны достоинством в 1, 3, 5 фунтов стерлингов. Достаточно заплатить деньги, а уж получатель такой открытки сам решит, что ему выбрать.

Практично? Может быть, и так. Но не превращает ли такая затея подарок в своего рода подаяние? Об этом задумываешься еще и потому, что охватывающая Британские острова лихорадка праздничных покупок сопровождается повальным приступом благотворительности. Величественному перезвону церковных колоколов вторит позвякивание монет в кружках для пожертвований.

Посиневшие от холода школьники встряхивают такими кружками, атакуя домохозяек на рынках: "Помогите сиротам и престарелым!" Розовощекие оркестрантки Армии спасения оглашают Шафтсбери-авеню звуками хорала "Тихая ночь, святая ночь" и от божьего имени собирают мзду с посетителей ночных заведений, где весьма мало тишины и еще меньше святости. Трясут кружками, уже от своего имени, невесть откуда взявшиеся в Лондоне уличные музыканты. Призывы о рождественских пожертвованиях распространяются в виде листовок, газетных объявлений, всевозможных открыток.

Около 70 тысяч зарегистрированных в Британии благотворительных организаций конкурируют между собой в предрождественскую пору, пожалуй, не менее ожесточенно, чем коммерческие фирмы. Ведь страдная для них пора так же преходяща, как спрос на елочные украшения. Словно вдруг прозрев, страна вспоминает под праздник про обездоленных, увечных, страждущих.

Возвращается мода на грустные сентиментальные истории со счастливыми концовками. Режиссеры сдувают пыль с томиков Диккенса. Оливер Твист, Дэвид Копперфильд и крошка Доррит оживают на телевизионном экране, пробуждая у зрителя желание стать героем святочного рассказа, наделить кого-то рождественским благодеянием.

Нужно воздать должное многим положительным чертам англичан, особенно заметным в эту пору. Их обязательности и корректности в отношениях со знакомыми. Их готовности встать на сторону тех, кто особенно нуждается в помощи. Словом, внешняя замкнутость англичан не исключает отзывчивости. Бесспорно и то, что потребность в человеческом участии, нужда и невзгоды ощущаются в праздник острее, чем в будни.

И все-таки сезонная вспышка конкуренции на ниве благотворительности рождает противоречивые чувства. В ней видится не только проявление подлинной доброты к окружающим, но и что-то другое, такое же нарочитое и искусственное, как синтетическая хвоя и бутафорский снег в витринах.

В повсеместном звяканье кружек для подаяний сквозит желание обывателя оплатить ритуалом благотворительности право на личное благополучие откупиться от заповеди "возлюби ближнего" чем-то вроде открытки с подарочным купоном.

"Подумаем о тех, о ком обычно забываем; о тех, кому ничто не напоминает о празднике, кроме огней в чужих окнах..." Авторы этой листовки одного из благотворительных обществ нашли точный, выразительный образ. Но вряд ли они сознавали, что слова об огнях в чужих окнах несут еще в себе и самый прямой, непосредственный, прозаический смысл.

Над сотнями тысяч людей постоянно висит угроза оказаться в разгар зимы в темноте и холоде. Каждый год возобновляется общественная кампания против практики отключать электроэнергию и газ за неуплату счетов. Участники кампании добиваются, чтобы такие меры принимались только по решению суда. В Англии, напоминают они, ежегодно насчитывается до 120 тысяч случаев отключения электричества и 30 тысяч - прекращения подачи газа в дома неплательщиков. Вот уж кому единственным напоминанием о празднике действительно становится лишь свет в чужом окне!

25 декабря очумелая предрождественская суета разом сменяется оцепенелым предновогодним безлюдьем. Какой поразительный контраст! Ходишь по Лондону и не веришь собственным глазам. Улицы вымерли, зашторены витрины, заперты конторы. Ни машин, ни пешеходов. Жизнь теплится лишь где-то за окнами, напоминая о себе мерцанием елочных огней.

Нам кажется привычным, естественным, что в праздник человеку хочется быть на людях, ощущать причастность к общему веселью. Здесь же не будет большим преувеличением назвать последние дни года порой наибольшего отчуждения людей друг от друга.

Странное, гнетущее впечатление оставляет этот безжизненный город. Почему-то вспоминается Темза, когда глядишь на нее с Лондонского моста в час отлива. Схлынула волна коммерческого ажиотажа, оставив после себя обрывки сусальной мишуры. И внезапный отлив словно обнажил городское дно с разбросанными там и сям обломками человеческих судеб. Безучастные неподвижные фигуры в вокзальных залах ожидания. Им некуда ехать, им нечего ожидать. Потертые личности у дешевых ночлежек на правом берегу Темзы.

На языке полицейских протоколов эти люди именуются "бездомными одиночками". Они коротают праздник в заброшенных, предназначенных к сносу домах, под железнодорожными эстакадами, где вместо елочных огней тлеют костры из старых ящиков и подарочных упаковок. (Для управления пожарной охраны это страдная пора: под Новый год каждый раз гибнет в огне 20 - 30 таких бродяг.)

Откуда же взялись в современном Лондоне эти тени минувших веков, эти персонажи "Кентерберийских рассказов" Чосера? И много ли их, подобных изгоев? Может быть, это столь редкое исключение, что на них не стоит обращать внимание?

Под праздник по старой Кентской дороге шагают от Кентербери к Лондону сотни юношей и девушек, с плакатами: "Вспомним о судьбе ста тысяч бездомных!" Это своеобразное паломничество благословил сам архиепископ Кентерберийский.

На южном берегу Темзы, где завершают свой поход паломники из Кентербери, есть церковь Сэнт-Мэри. Благодаря усилиям нескольких благотворительных организаций она становится в предновогоднюю неделю приютом для бездомных. На каменном полу расстилают тюфяки, а вместо причастия раздают горячий суп. У тех, кого жизнь заставляет встречать Новый год в подобной обстановке, есть склонность держаться замкнуто и обособленно, как бы не замечая окружающих. Но бывает и иначе. Маргарет и Редж Фаллер встретились под этим случайным кровом как бездомные одиночки, и именно это пристанище для обездоленных соединило их судьбы. Здесь они познакомились, здесь поженились; и даже после того, как Реджу удалось наконец найти работу в Манчестере, супруги приезжают встречать Новый год в эту лондонскую церковь.

"Иные скажут вам, что рождество теперь не такое, как прежде; что всякий раз с приходом рождества рушится еще одна надежда на счастливое будущее, которую они лелеяли в прошлом году; что настоящее лишь напоминает им об уменьшении доходов, стесненных обстоятельствах".

Эти строки тоже написаны лондонским журналистом, но не в наши дни, а почти полтора века назад. Их автор не кто иной, как Чарльз Диккенс, о котором здесь чаще всего вспоминают в предновогоднюю пору, как о непревзойденном авторе святочных рассказов.

В современной английской жизни и поныне нет недостатка в грустных сентиментальных историях. Разве судьба Маргарет и Реджа не относится к их числу? Беда лишь в том, что в отличие от святочных рассказов жизнь не может припасти счастливых концовок для всех человеческих драм; как не может церковь Сэнт-Мэри вместить все сто тысяч бездомных, о которых хотят напомнить англичанам современные паломники из Кентербери.

Сливки Эскота

В наш век никого не удивишь автомобильными пробками. Но эта многомильная очередь старомодно-тяжеловесных машин запомнится на всю жизнь. Огибая с юга Виндзорский парк, к Эскоту медленно двигалась бесконечная вереница "роллс-ройсов" с пассажирами в чрезвычайно консервативных серых цилиндрах и чрезвычайно эксцентричных дамских шляпах. Почему-то вспомнились полчища глубоководных черепах, которые, повинуясь неведомому инстинкту, в определенный день выползают на один из тихоокеанских пляжей откладывать яйца в приморском песке.

Неужели их может быть столько, да еще сразу в одном месте? И какая загадочная сила отцедила эти сливки автомобильного парка - ведь на лондонских улицах "роллс-ройс" мелькает порой лишь как редкая особь обреченной на вымирание породы?

"В высоком лондонском кругу" неделя королевских скачек в Эскоте знаменует начало летнего светского сезона с тех пор, как королева Анна в 1711 году повелела соорудить ипподром близ Виндзорского замка.

Вообще-то у англичан не принято выставлять напоказ ни свою знатность, ни свою состоятельность. Так что королевские скачки - это как бы повод появиться на ярмарке тщеславия при полном параде, чтобы продемонстрировать, а также ощутить собственную причастность к сливкам общества. (Не потому ли заветный жетон на парадной визитке, дающий право входа в "королевскую ограду", имеет светло-кремовый цвет?)

Здесь принято говорить о породах лошадей. Но за два с половиной века своего существования Эскот вряд ли больше преуспел в выведении скакунов, чем в воспитании чистопородных английских снобов. Ни один профессиональный режиссер не сумел бы придать идее классовых барьеров большую наглядность, чем это воплощено на ипподроме в Эскоте.

Чтобы попасть в "королевскую ограду" (внутри которой расположена королевская ложа), нужно заранее подать просьбу о персональном приглашении и, уже дождавшись такового, на свой выбор покупать либо места в общем ряду, либо отдельную ложу (ценой до 1000 фунтов за сезон).

Но что значат подобные волнения и расходы в сравнении с пьянящей атмосферой причастности к избранному кругу? Серые цилиндры, экзотические шляпы и, конечно же, клубника со сливками, без которой, как и без шампанского, нельзя представить себе королевские скачки в Эскоте.

Пахнет конским потом, духами и сигарами. И еще, пожалуй, пахнет большими деньгами, как в вестибюле Английского банка, где служители почему-то носят такие же цилиндры и визитки, только не серого, а розоватого (как клубника со сливками) цвета.

Изящно изданная программа заездов содержит сведения о родословной каждой лошади, о ее цене. Что же касается родословной и состоятельности владельца, чье имя приводится рядом, то это, кому надо, известно и без программы. Сливки Эскота - это наиболее зримое воплощение простой статистической выкладки: один процент населения Великобритании держит в своих руках свыше четверти личной собственности граждан страны. Пять процентов владеет половиной ее. Остальные 95 процентов делят между собой другую половину, причем многие из них вовсе не имеют ничего. "Две нации", о которых Дизраэли писал более века назад, стало быть, по-прежнему налицо. И тем не менее именно к ним, 95 процентам, обращен лейтмотив официальных проповедей.

"Нам нельзя больше жить не по средствам. Каждый должен пойти на жертвы, чтобы помочь стране в небывало трудные времена. Требуется самоограничение во всем, готовность смириться и со снижением личных доходов и с усечением государственных затрат на общественные нужды. Иначе стране не выбраться из долгов, и ей грозит банкротство..."

Об этом говорят, поднимаясь с зеленых кожаных скамей, члены палаты общин. На эту тему вещают маститые комментаторы с телевизионных экранов, ее изо дня в день раскручивают ротационные машины на улице газетных редакций Флит-стрит. Такое впечатление, будто вновь восстали из могил воинствующие пуритане, проповедуя как высшую добродетель готовность отказывать себе во всем и провозглашая иные стремления чуть ли не аморальными.

Как далека, однако, от подобных проповедей изысканная атмосфера Эскота!

"Фунты стерлингов в наше время стали так терять в весе, что от них надо поскорее избавляться. И я не знаю более приятного способа делать это, чем тратить их здесь..." - ходит из уст в уста изящный каламбур одного из завсегдатаев королевских скачек.

Пока обладатели серых цилиндров делают ставки и освежаются шампанским, а их дамы состязаются изысканностью туалетов и поглощают клубнику со сливками, члены правительства втолковывают трудящимся, что каждый, кому дороги судьбы отечества, должен стиснуть зубы и затянуть ремни; что только засучив рукава и не позволяя себе тратить ни часа рабочего времени на забастовки, можно рассосать армию безработных.

Можно добавить, что пока продолжаются королевские скачки, в Англии находится без работы наверняка больше людей, чем значится по официальной статистике. Ведь целую неделю, состоящую из обычных рабочих дней, возле ипподрома регулярно вырастает лес "роллс-ройсов" с подлеском из "ягуаров" и "бентли". Обладатели их хоть и не трудятся, тем не менее не регистрируют своих имен на бирже труда.

Забота о завтрашнем дне отнюдь не омрачает и лица их отпрысков из колледжей Оксфорда и Кембриджа. Получив свои дипломы, они могут спокойно ехать стрелять куропаток в Шотландию, ибо их имена не числятся среди четверти миллиона выпускников учебных заведений, которым грозит прямо со школьной или студенческой скамьи перейти в хвост длиннейшей очереди за пособием по безработице.

Таков еще один парадокс современной английской действительности. Школе требуются тысячи учителей, чтобы довести до нормы чересчур переполненные классы. Выпускникам педагогических вузов требуется работа. Но лишь один из четырех имеет шансы начать трудовую жизнь на избранном им благородном поприще. Причина - в стране нет денег, чтобы платить им. Из-за урезывания ассигнований на социальные нужды, в том числе на народное образование, школы вынуждены сокращать преподавательский состав, хотя существует реальная нужда в его расширении.

Не забуду этих юношей и девушек, когда они, перед тем как пройти в колоннах демонстрантов к парламенту, собирались на лужайке Гайд-парка. В толпе не стихал смех, слышались шутки и было больше непринужденной жизнерадостности, чем на чинных лицах дебютанток в "королевской ограде" Эскота.

Но это не умаляло трагедии, которую капиталистическая действительность уготовила пылким и чистым молодым душам. В чем же состоит для этих безработных учителей "свобода выбора" или "равенство возможностей", которые, по догмам проповедников капитализма, делают людей свободными и равными? В том, что, оказавшись без работы, они митинговали в Гайд-парке, вместо того чтобы любоваться скачками в Эскоте?

Лидер британских консерваторов, первая в Европе женщина, ставшая премьер-министром, Маргарет Тэтчер сформулировала доктрину мира свободного предпринимательства: "Равенство возможностей, - сказала она, - становится бессмыслицей, если оно не предполагает права на неравенство".

А раз так, то сливки Эскота отнюдь не должны выглядеть парадоксом на фоне призывов затянуть ремни, как и десятки тысяч бутылок шампанского, выпитого за приятно проведенные рабочие дни, - на фоне десятков тысяч обреченных на безработицу молодых учителей.

Социальный фильтр

- Битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона...

Англичане любят повторять эту фразу, сказанную когда-то герцогом Веллингтонским. Наиболее чтимый своими соотечественниками полководец подчеркнул в ней роль закрытых частных школ в формировании элиты общества. Самыми привилегированными из подобных заведений считаются так называемые "публичные школы". Уже само это название сбивает с толку своей парадоксальностью. Если "публичный дом" означает в Англии просто-напросто пивную, то "публичная школа" - это не что иное, как частная школа.

Ныне в Британии насчитывается 260 "публичных школ". Среди 38 тысяч остальных это вроде бы капля в море. Обучается в них лишь около 4 процентов общего числа школьников. И все же влияние "публичных школ" Итона и Харроу, Винчестера и Регби не только на систему образования, но и на общественно-политическую жизнь страны чрезвычайно велико. Именно там, словно между могучими валками блюминга, подвергаются предварительной обкатке характеры воспитанников, прежде чем попасть для окончательной шлифовки на "фабрики джентльменов" - в Оксфорд и Кембридж.

В своем нынешнем виде "публичные школы" сложились после реформ, осуществленных Томасом Арнольдом полтора столетия назад. Как военная, так и гражданская служба в заморских владениях нуждалась тогда в людях, которые, кроме традиционного классического образования, были бы наделены определенными чертами характера.

Если в средневековых школах основами воспитания считались латынь и розга, то Томас Арнольд, во-первых, добавил сюда третий рычаг - спорт; а во-вторых, вложил розгу в руки старшеклассников. Введенная им система внутренней субординации среди воспитанников наделила старшеклассников значительной властью над новичками. Именно через систему старшинства "публичная школа" преподает новичку самый первый и самый суровый урок: умение подчиняться с тем, чтобы впоследствии научиться повелевать.

Вместо индивидуальных видов спорта, таких, как гимнастика или легкая атлетика, в "публичных школах" доминируют спортивные игры, то есть состязания соперничающих команд. Считается, что именно такое соперничество приучает подростков объединять усилия ради общей цели, подчинять интересы личности интересам группы; способствует формированию командного духа, умению повиноваться дисциплине и умению руководить.

У англичан есть понятие: "старый школьный галстук", с которым они привыкли связывать другое распространенное словосочетание: "сеть старых друзей". По лондонским понятиям, галстук "публичной школы" позволяет судить не только об образованности человека, но и о круге его знакомств - словом, служит бесспорным свидетельством принадлежности к избранной касте.

Устроить сына в "подобающую школу" - главная забота состоятельных родителей, ради чего они идут на любые жертвы. Обивая пороги Итона или Винчестера, родители-англичане думают прежде всего не о том, чему их отпрыск выучится на уроках, не о классическом образовании, сулящем сравнительно мало практической пользы. Они думают о том воздействии, какое окажет "публичная школа" на характер их сына; о манере поведения, что останется с ним до конца дней, как и особый выговор, который проявляется с первого же слова и который можно выработать лишь в ранние юношеские годы. Они думают о друзьях, которых обретет их сын, и о том, как эти одноклассники и сам "старый школьный галстук" помогут ему в последующей жизни.

"Что за беда, если в Англии существует множество разнородных школ, причем даже у однородных нет общих программ, и что все они существуют сами по себе, как растут деревья в лесу. Зато у родителей и учащихся есть свобода выбора..."

Подобные рассуждения можно услышать в Британии довольно часто. Это отголоски политической борьбы, которая идет вокруг проблемы образования все послевоенные годы. Восхваление "свободы выбора" - излюбленный аргумент противников демократизации и унификации системы народного просвещения, которая в своем нынешнем виде продолжает служить социальным фильтром, каналом классовой сегрегации молодежи.

Лозунг "Среднее образование для всех", лежавший в основе послевоенных реформ английской школы, на практике оказался ширмой, маскирующей действие этого фильтра. Вплоть до 1944 года среднее образование существовало в Англии в форме платных "публичных школ" и бесплатных грамматических школ (куда требовалось, однако, пройти по конкурсу). После того как среднее образование стало одинаково обязательным для всех, оно отнюдь не стало для всех одинаковым. Так называемые современные средние школы заведомо должны были стать учебными заведениями второго сорта, ибо в отличие от грамматических школ не давали выпускникам права на поступление в вузы.

Для того чтобы рассортировать детей по этим двум типам школ, был учрежден пресловутый экзамен "одиннадцать плюс". Цель его - еще в одиннадцатилетнем возрасте отделить три четверти школьников как "менее одаренных" и сохранить перспективу высшего образования лишь для оставшейся четверти.

Английские дети начинают ходить в школу пятилетними. Первые шесть лет спрос с них невелик. Главный стимул к прилежанию - их собственный интерес к занятиям. И вот в И лет для школьников наступает нечто вроде судного дня, когда их экзамену ют не на знание учебной программы, а на "одаренность".

Практика отсекать "менее одаренные три четверти" посредине срока обучения, то есть еще в одиннадцатилетнем возрасте предопределять их дальнейшую судьбу, - это система жестокая и, без сомнения, система классовая. Ибо у выходцев из трудовых семей куда меньше предпосылок выдержать экзамен "одиннадцать плюс", чем у тех, кто имеет состоятельных родителей, вращается в более образованной среде, имеет благоприятные условия для занятий, домашних репетиторов и т. д. В одиннадцать лет сын служащего имеет в девять раз больше шансов поступить в грамматическую школу, чем сын рабочего, а в шестнадцать лет - в тридцать раз больше шансов продолжать образование в вузе.

Хотя роль "публичных школ" в воспроизводстве элиты общества куда более очевидна, именно грамматические школы стали в Англии главной мишенью критики и средоточием борьбы за демократизацию и унификацию системы образования. Произошло это отчасти потому, что на долю грамматических школ приходится в шесть раз больше учащихся, чем на долю публичных школ, и их роль в закреплении сословных различий больше бросается в глаза.

Протесты общественности против экзамена "одиннадцать плюс" привели к тому, что был взят курс на их постепенную отмену.

Сейчас лишь четверть английских детей поступают в грамматические школы на основе отбора в одиннадцатилетнем возрасте, а остальные три четверти учатся в общеобразовательных школах, где их лишь перемещают в соответствующий поток. Дело в том, что в отличие от других стран английская общеобразовательная школа не учит всех детей по общей программе и не ставит своей целью дать им одинаковый объем знаний. Она общеобразовательна лишь в том смысле, что объединяет под общей крышей разные типы средних школ. Одни ее классы занимаются порасширенней программе, открывающей дорогу в вуз, другие по упрощенной программе, не дающей право на это. Новое состоит лишь в том, что общеобразовательная школа теоретически оставляет возможность переходить из потока в поток и после одиннадцати лет. Система сортировки детей в середине срока обучения, стало быть, сохранилась, но лишь в завуалированной форме.

Поборники демократизации английского просвещения добиваются того, чтобы переход к системе общеобразовательных школ сопровождался ломкой внутренних перегородок в самих этих школах - только это покончило бы с судным днем для одиннадцатилетних не по форме, а по существу.

Пока кипят страсти по поводу экзаменов "одиннадцать плюс", "публичные школы" как бы остаются в стороне от этих споров. Хотя ежегодная плата за обучение в Итоне и Харроу перевалила за две тысячи фунтов стерлингов, пробиться туда стало еще труднее, чем прежде.

Готовность родителей идти на все, лишь бы их отпрыск стал обладателем "старого школьного галстука", а затем непременно попал в Оксфорд или Кембридж, порождается не одним лишь снобизмом. Вопреки разглагольствованиям о равенстве возможностей в Англии сохранила силу истина, что чем дороже образование, тем оно лучше. Из года в год Оксфорд и Кембридж снимают сливки с "публичных школ", а те, в свою очередь, с частных подготовительных школ. Обладая престижем и к тому же располагая средствами, старые университеты в состоянии привлекать лучших профессоров, а "публичные школы" нанимать лучших учителей. Можно ли ожидать после этого, что уровень преподавания, а главное, уровень подготовки выпускников во всех учебных заведениях будет одинаков?

На долю "публичных школ" приходится лишь четыре процента учащихся. Но обладатель "старого школьного галстука" имеет в 22 раза больше шансов попасть в Оксфорд или Кембридж, чем учащихся общеобразовательной школы, констатирует доклад "Неравенство в современной Британии". На долю старых университетов приходится лишь четыре процента студентов. Зато в парламенте их выпускники составляют почти вдесятеро большую прослойку.

Формируя характер и мировоззрение будущих правителей страны, "фабрики джентльменов" используют те же методы, что и "публичные школы". Здесь подобным же образом насаждается корпоративный дух, инстинктивная манера делить людей на своих и чужих. Здесь продолжается воспитание классовой верности. Основы ее закладываются как верность своему школьному классу в Итоне или Винчестере, закрепляются как верность своему колледжу в Оксфорде или Кембридже, чтобы перерасти затем в верность своему клубу, своему полку, своему концерну, своей парламентской фракции, а в конечном счете - в верность своему классу, классу власть имущих.

Диплом Оксфорда или Кембриджа - это не столько свидетельство определенных специальных знаний, сколько клеймо "фабрики джентльменов". Пройдя этот социальный фильтр, человек на всю жизнь приобщается к избранной касте.

Нарушив непреложное правило о том, что в доме повешенного не говорят о веревке, я дерзнул однажды завести речь об элитарности английского образования в одном из лондонских клубов. Утопая в глубоких кожаных креслах и окутывая себя облаками сигарного дыма, мои собеседники со "старыми школьными галстуками" развили в ответ целую теорию, основанную чуть ли не на дарвинизме.

Да, признавали они, Оксфорд и Кембридж все чаще критикуют за то, что эти университеты не уделяют должного внимания естественным наукам; что они копаются в мертвом прошлом вместо того, чтобы заниматься живым настоящим; что они мало готовят человека к практической работе по конкретной специальности; что они переоценивают роль спорта; что, наконец, они не демократичны.

Но можно ли винить скаковую лошадь за то, что она отличается от ломовой? Она просто принадлежит к другой породе, доказывали мне рассудительные джентльмены, потягивая из хрустальных бокалов старый шерри. Англичане, продолжали они, по природе своей селекционеры. Во всем - будь то розы, гончие или скакуны - они прежде всего ценят сорт, породу и стремятся к выведению призовых образцов. А каждый селекционер знает, что особо выдающихся качеств можно достичь лишь путем отбора, то есть стремясь к качеству за счет количества. Вырастить из всех лошадей породистых скакунов нет возможности, да и нет нужды. Точно так же нет необходимости делать все вузы похожими на Оксфорд и Кембридж. "Публичные школы" и старые университеты заняты выведением особой человеческой породы, людей, способных управлять страной. Цель эта уже сама по себе предполагает отбор, а как же можно совместить избранное меньшинство с разговорами о равенстве для всех?

На берегах Темзы любят говорить, что перемещение людей из "низов" в "верхи" общества происходит в Британии главным образом через систему образования. Правящая элита готова пополнять свои ряды теми выходцами из других классов, кто сумел преобразить себя по ее образу и подобию, пройдя перековку на "фабриках джентльменов". Но говорить, утверждать это - значит признавать, что английская система образования в гораздо большей степени остается каналом классовой сегрегации, воспроизводя и увековечивая сословную разобщенность.

Торговля смертью

Святой Мартин-на-полях. Как странно звучит древнее название этой некогда сельской церкви, оказавшейся теперь в самом центре гигантского Лондона! Прямо перед ее порталом обтекает колонну Нельсона непрерывный, неумолчный водоворот двухэтажных красных автобусов и громоздких черных такси. Отсюда видно как на ладони все то, что спешит посмотреть человек, впервые оказавшийся в британской столице: бронзовые львы и струи фонтанов, стаи голубей и толпы туристов; фронтон Национальной галереи и пролеты Триумфальной арки, сквозь которые в отдалении виднеется Букингемский дворец.

Все на Трафальгарской площади выглядит именно так, как описано в путеводителях. Единственное исключение - бородатый юноша с мегафоном, обращающийся к прохожим со ступеней церкви святого Мартина-на-полях:

- Люди должны знать правду о торговле смертью. Пора задуматься над тем, как положить ей конец. Посетите нашу выставку на церковном дворе - она поможет вам в этом!

Девушки у входа раздают листовки. Пробегаю глазами убористый текст. "Стали бы вы продавать ручную гранату или пулемет тому, кто замышляет убийство? Если нет, почему мы позволяем правительству продавать оружие за рубеж, совершенно невзирая на последствия? Британская военная техника одновременно поставлялась арабским государствам и Израилю, Индии и Пакистану; она поступала в Южную Африку и Чили. Во многих странах британское оружие используется диктаторскими режимами для репрессий, оно увеличивает угрозу войны в очагах потенциальных и уже возникших конфликтов. Допустимо ли, чтобы Британия наживалась на этом бизнесе убийств?"

Как и все экспонаты выставки на церковном дворе в центре Лондона, листовка призывает посетителей вступать в ряды кампании против торговли оружием.

- Британия - первая из западных стран, где возникло подобное движение общественности, - рассказывают его руководители в тесной комнатке, похожей на склад плакатов, листовок, конвертов, коробок со значками. - Кампания против торговли оружием видит свою задачу в том, чтобы предать гласности малоизвестные общественности факты, привлечь к ним внимание, заставить людей задуматься над тем, как положить конец преступной торговле смертью.

Участники кампании проводят параллель между современным экспортом оружия и работорговлей прошлых веков. Ведь аргументы противников прекращения такого позорного, но доходного бизнеса в обоих случаях поразительно совпадают. Когда английские парусники доставляли на плантации Нового Света чернокожих африканских рабов, либеральные джентльмены лишь разводили руками: "Гуманность гуманностью, а без таких доходов казна не свела бы концы с концами; притом откажись Англия от участия в столь прибыльном деле, ее долю тут же перехватили бы конкуренты..." А разве "неделя Олдершота", происходящая в наши дни, не является свидетельством острейшей конкурентной борьбы между торговцами смертью?

Английский календарь вдоволь испещрен традициями. Из года в год в определенную пору проходит неделя королевских скачек в Эскоте, неделя теннисных матчей в Уимблдоне, неделя демонстрации новых моделей автомашин в Эрлз-Корт. И вот заговорили о "неделе Олдершота". Что же привлекает в этот городок, лежащий юго-западнее Лондона, сотни специально приглашенных гостей из десятков зарубежных стран? И как находят общий язык с этим разноязычным сборищем английские хозяева - представители дюжины государственных предприятий и более ста частных компаний?

На огороженном пустыре, как на международной ярмарке, разместились фирменные павильоны, стенды, где посетителей усиленно нагружают рекламными проспектами. Как обычно, такие каталоги поначалу озадачивают новичка обилием профессионализмов. "Более сорока процентов корпуса образует осколки летального размера...", "Бронебойный эффект сочетается с повышенной летальностью".

Что же это за термин, то и дело повторяющийся в самых различных сочетаниях? Ах да! Ведь это же его иногда употребляют медики: "Не исключен летальный исход". Летальность, стало быть, - смертоносность.

Ярмарка в Олдершоте - это ярмарка смерти. Ибо, к сожалению, еще не канул в Лету черный бизнес алхимиков XX века, ищущих все новые способы обращать в слитки золота потоки человеческой крови.

Как экспортер оружия Великобритания занимает третье место в капиталистическом мире после Соединенных Штатов и Франции. Имперское прошлое, высокий научно-технический потенциал страны способствуют тому, что английское клеймо на орудиях смерти и разрушения сохраняет свой престиж.

Однако подобные сделки принято было заключать без какой-либо помпы. Вошедшая в традицию "неделя Олдершота" знаменует собой, стало быть, переход к новой тактике, к агрессивному рывку на мировые рынки оружия. Устроитель выставки в Олдершоте - "Организация по сбыту оружия" - насчитывает в своем штате более трехсот государственных служащих и активно содействует экспортным операциям не только двенадцати королевских арсеналов, но и более ста частных фирм, производящих военную технику.

"Торговцы смертью на Сохо-сквере" - гласит заголовок листовки со знакомой эмблемой кампании против торговли оружием (выставка в Олдершоте постоянно пикетируется ее активистами). "Британское правительство, говорится в листовке, - учредило в министерстве обороны "Организацию по сбыту оружия", которая втихую совершает свои операции из конторы на Сохо-сквере в Лондоне. Тысячи мужчин, женщин и детей будут убиты, неисчислимые бедствия и несчастия будут принесены той продукцией, которую данная организация энергично и успешно предлагает покупателям. Как налогоплательщики и избиратели мы несем за это прямую ответственность".

Торговля смертью стала в наши дни самым крупным, самым быстрорастущим и самым прибыльным бизнесом для капиталистических монополий. За последнюю четверть века годовой объем ее возрос больше чем в шестьдесят раз. Около половины мирового экспорта оружия приходится на долю США. Англия продает примерно в шесть раз меньше. Однако доля британского военного производства, работающего на экспорт, вдвое выше американской.

Бум в международной торговле смертью порожден не только сугубо коммерческими мотивами. По мере разрастания этого бизнеса главными дельцами в нем стали не частные компании, а правительства.

Поставки оружия нередко используются как рычаги неоколониалистского влияния в развивающихся странах. В обладании современной боевой техникой молодые государства видят важный символ своей независимости. К тому же большую роль в их политической жизни часто играют военные круги. Учитывая это, западные державы наперебой пытаются завоевать благосклонность военных лидеров развивающихся стран выгодными сделками на оснащение их вооруженных сил.

- Поток оружия в развивающиеся страны, и особенно в бассейн Персидского залива, делает в высшей степени опасной деятельность "торговцев смертью" в современной международной жизни, - говорил мне видный публицист Энтони Сэмпсон.

В своей книге "Оружейный базар" Энтони Сэмпсон убедительно показал опасные последствия торговли оружием для экономики Великобритании, разоблачил кроющиеся за ней политические интриги. Например, продажа Саудовской Аравии британских истребителей "Лайтнинг" была в свое время результатом закулисного сговора. Американские конкуренты добровольно уступили англичанам этот контракт, чтобы Лондону было чем заплатить за купленный в США истребитель "Ф-111". "Эта сделка, - пишет Энтони Сэмпсон, имела важные последствия. Она положила начало процессу, когда Британия стала все больше зависеть от продажи оружия в развивающиеся страны для покрытия собственных военных расходов".

Дело доходит до парадоксов. Иран, например, имел перед свержением шаха больше танков "Чифтейн", чем сама Великобритания.

"Приходится особенно сожалеть, что рост международной торговли оружием происходит сейчас прежде всего за счет развивающихся стран. Ведь каждый купленный танк в сто раз дороже трактора, который был бы во сто крат нужнее, - говорит член исполкома лейбористской партии Фрэнк Оллаун. - Что же касается Британии, то здесь часто слышишь, будто экспорт оружия обеспечивает работой десятки тысяч людей в оборонной промышленности, снижает затраты на разработку новых видов боевой техники для британских вооруженных сил. Но ведь накапливание гор оружия во взрывоопасных районах мира, - заключает Оллаун, - может привести к мировой катастрофе, которая обойдется как нашему, так и другим народам куда дороже".

Знаменательно, что к мысли о необходимости пресечь "торговлю смертью" приходят и трудящиеся, занятые в военном производстве. Хотя наниматели стращают, будто сдерживание гонки вооружений обернется для них потерей заработков и даже безработицей, среди тружеников растет убежденность, что переход на гражданскую, общественно полезную продукцию сулит более стабильный приток заказов, более надежную гарантию занятости.

Пример в этом отношении показал объединенный комитет цеховых старост концерна "Люкас эйрспэйс", объединяющий членов 13 различных профсоюзов на 17 предприятиях. "Люкас эйрспэйс" - крупнейший в Западной Европе создатель и производитель авиационных систем и оборудования - после 1970 года вынужден был сократить число рабочих мест почти на одну треть. Из-за нерегулярности военных заказов, порождаемой яростной конкуренцией, предстояли новые сокращения. В этих условиях профсоюзные активисты призвали коллектив проявить инициативу снизу и самостоятельно изучить вопрос: как можно использовать имеющуюся рабочую силу и оборудование для производства иных, невоенных видов продукции. Через восемь месяцев труженики "Люкас эйрспэйс" представили нанимателям 1200 страниц технической документации о том, как можно переключить военное производство концерна на выпуск общественно полезной продукции для таких отраслей, как транспорт, энергетика, здравоохранение.

Выставка в Олдершоте отражает иные устремления, она рассчитана на другие вкусы. Среди новых образцов стрелкового оружия там есть сверкающие хромом автоматы, специально предназначенные для дворцовой стражи. Есть даже их золотые копии, изготовленные для подарков высокопоставленным особам. Один лондонский комментатор сравнил такой автомат с золотой грампластинкой, какую дарят исполнителю песни, разошедшейся в миллионе экземпляров.

Но точнее было бы сказать, что именно этот символический экспонат по праву мог бы стать, гербом гильдии торговцев оружием: не как золото, несущее смерть, а как смерть, приносящая золото.

Смотришь потом на скромную выставку у церкви святого Мартина-на-полях, на усталых активистов, дежурящих здесь после трудового дня, чтобы давать пояснения, распространять листовки, и думаешь: равны ли силы в противоборстве, которое ведут они с многоголовой гидрой по имени военно-промышленный комплекс? Нет, эта горстка энтузиастов вовсе не так слаба. Она находит путь к сердцам благодаря своей правоте. Все больше людей понимают: торговля смертью губительна для человечества, ибо она отравляет жизнь на нашей планете трупным ядом милитаризма.

Дорогая цена

Заброшенные шахтные дворы. Бурьян на ржавых рельсах и отвалах, где копошатся чумазые ребятишки. Тесно сдвинутые шеренги убогих домиков - если бы не гирлянды выстиранного белья, они слились бы перед глазами в сплошное серое пятно. Несколько заколоченных витрин. Неподвижные мужские фигуры па крылечках. И на всем - печать запустения и безысходности.

Как поразительно они оказались похожи - традиционные шахтерские районы севера Великобритании и юга Японии! Естественно, что у горняков сходен труд, сходен быт. Но до чего сходной явилась и их судьба!

Обе островные страны живут прежде всего переработкой привозного сырья. Для каждой из них добыча угля была главной, если не сказать единственной, отраслью их собственной добывающей промышленности. Обе они пострадали от искусственного свертывания угледобычи под нажимом международных нефтяных монополий. И в обоих случаях присущая капитализму близорукая погоня за сиюминутной прибылью встретила противодействие шахтерских профсоюзов.

Вскоре же после войны угольная промышленность Великобритании была национализирована. Переход шахт в собственность государства горняки восприняли с воодушевлением, с чувством высокой ответственности и пониманием своего долга перед страной. Правящие круги не скупились тогда на похвалы в адрес патриотизма шахтеров. И немудрено: в самые трудные для Англии годы они своим самоотверженным трудом внесли решающий вклад в послевоенное восстановление, помогли оживить экономику, рассосать безработицу.

К середине 50-х годов 700 с лишним тысяч британских шахтеров довели годовую добычу угля до 220 миллионов тонн, обеспечивая ее ежегодный прирост в 4 миллиона тонн. Нетрудно видеть, что если бы угольной промышленности Великобритании позволили нормально развиваться и дальше (для чего имелись и разведанные запасы и квалифицированная рабочая сила), то энергетические потребности страны по-прежнему могли бы в основном покрываться за счет отечественных ресурсов. И вздорожание нефти з середине 70-х годов отнюдь не нанесло бы по британской экономике столь болезненного удара.

Но прежде чем вести речь об этом, нужно отметить еще и другое: английский капитал сумел использовать к своей выгоде и национализацию и патриотический порыв горняков в первые послевоенные годы. Владельцы шахт получили завышенную компенсацию и охотно переложили на государственный бюджет бремя неизбежных расходов по модернизации угледобычи. Государство же обеспечило снабжение частных предприятий в самое трудное для них время углем по заниженным цепам.

Все это, однако, не помешало власть имущим приговорить английскую угольную промышленность к принудительному умерщвлению, как только против нее ополчились международные нефтяные концерны.

В 1950 году доля нефти в топливном балансе Великобритании составляла 10 процентов. В 1960-м она увеличилась до 25, а в 1970-м - до 45 процентов. Причем рост потребления нефти шел, разумеется, за счет угля.

В то время как нефтеперегонные мощности страны выросли с начала 60-х годов почти втрое, добыча угля упала в два раза (до 105 - 110 миллионов тонн). Были закрыты две трети шахт, и почти в три раза сократилось число горняков. Около полумиллиона шахтерских семей лишились средств к существованию. Целые промышленные районы были обречены на вымирание, как во время средневековой эпидемии чумы.

Как много во всем этом схожего с тем, что мне довелось воочию видеть на Японских островах! После войны именно горняки начали поднимать японскую экономику из разрухи. А с начала 60-х годов шахтерские районы юга острова Кюсю, где когда-то зародилась японская угольная промышленность, стали с горечью называть "страной заходящего солнца". Примерно в ту же пору и в той же пропорции, что и в Великобритании, было сокращено в Японии число горняков, упал уровень угледобычи.

А официальные круги Токио лишь сокрушенно разводили руками: ничего не поделаешь! Угольная промышленность оказалась, мол, жертвой научно-технического прогресса. Уголь больше не выдерживает конкуренции с нефтью. А раз жидкое топливо, даже привезенное издалека, обходится дешевле отечественного твердого, надо якобы принудительно свертывать угольную промышленность и переводить предприятия на нефть.

Всеяпонский профсоюз горняков вел самоотверженную борьбу против закрытия шахт и массовых увольнений. Шахтеры предостерегали правительство и предпринимателей, что Япония не так уж богата природными ресурсами, чтобы сплеча расправляться со своей единственной отраслью добывающей промышленности. Рост потребления нефти, разумеется, неизбежен, но при этом вовсе не обязательно губить угольную промышленность. Однако в начале 60-х годов японские капиталисты вкладывали в модное тогда выражение "энергетическая революция" столько же надежд, сколько тревог принесло им впоследствии понятие "энергетический кризис".

Когда съехавшиеся в столицу горняки вели в знак протеста массовую голодовку перед зданием министерства промышленности, комментарии токийских газет и телевидения сводились примерно к следующему: "Противясь энергетической революции, навязывая стране топливо вчерашнего дня, японские шахтеры поступают так же эгоистично и неразумно, как английские луддиты, которые ломали станки, чтобы помешать промышленной революции..."

Эти рассуждения вспомнились потом, когда мне довелось увидеть Токио в разгар "энергетического кризиса". Разом померкло не только рекламное сияние Гинзы. Уязвимость японской экономики вдруг проявила себя неожиданной и грозной силой.

Страна с тревогой ощутила, что жизнеспособность ее бурно разросшейся индустрии, словно от тонкой пуповины, зависит от морского пути из бассейна Персидского залива.

При огромном потреблении нефти запасать ее стало возможно лишь на считанные дни. И токийская печать обсуждала проекты чрезвычайных правительственных мер на случай внезапного прекращения подвоза. В числе их предлагалось, в частности, использовать воинские части для разработки заброшенных шахт, чтобы снабжать отечественным углем хотя бы аварийные электростанции.

Так опьянение "энергетической революцией" обернулось для Японии горьким похмельем "энергетического кризиса".

Ощутить последствия такого кризиса пришлось и Великобритании.

Хотя, может быть, и не в столь крайних формах.

Избавить отечественную энергетику от произвола международных нефтяных концернов, от их спекулятивных махинаций оказалось куда труднее, чем попасть в их кабалу. Жертвами однобокой ориентации на привозное жидкое топливо стали не только вымершие угольные бассейны, не только полмиллиона уволенных горняков. От этого пострадала экономика страны в целом и каждая британская семья в частности. Непомерно взвинченные цены на импортное топливо резко подхлестнули общий рост дороговизны.

Правда, с середины 70-х годов доля нефти в энергетическом балансе Великобритании пошла на убыль, а спрос на отечественный уголь соответственно возрос, почти сравнявшись со спросом на нефть. Однако за четкую перспективу развития своей отрасли английским горнякам по-прежнему приходится вести борьбу.

Близорукая политика принудительного свертывания угольной промышленности слишком дорого обошлась стране, говорят в профсоюзе шахтеров. Выступая против закрытия шахт и массовых увольнений, британские горняки отстаивают не только свое право на труд, но и общенациональные интересы. Вот уже много лет они добиваются энергетической политики, в которой делался бы упор на отечественные топливные ресурсы. Эти ресурсы - самое ценное богатство индустриальной страны. Топливно-энергетические отрасли промышленности слишком важны, чтобы их можно было отдавать на произвол рыночной стихии.

Открытие нефтяных месторождений в Северном море не умаляет роли угля как одного из важнейших для Великобритании источников энергии. К тому же в отличие от добычи нефти, где доминирует иностранный капитал, угольная промышленность целиком находится под контролем британского правительства, использует отечественное оборудование и технологию.

Важно, однако, подчеркнуть и другое. В отличие от нефти снабжение углем нельзя прекращать и возобновлять поворотом крана. Мало иметь разведанные запасы, нужна еще и кадровая армия горняков, которая регулярно пополняла бы свои ряды молодежью. Даже при нынешнем уровне механизации угледобычи работа в забоях в решающей степени зависит от людей, от их профессиональной спайки, которая обретается годами.

Чтобы привлечь на шахты молодое пополнение, перед британской угольной промышленностью должна быть открыта четкая гарантированная перспектива развития - нелегкий труд горняков должен оплачиваться с учетом его важности для страны.

Именно в этом национальный профсоюз шахтеров и видит главные цели своей борьбы, которая ознаменовалась самыми крупными сражениями на стачечном фронте Великобритании.

Да, сходен труд, сходен быт британских и японских горняков.

Сходны цели их борьбы, сходны даже нападки их классовых противников, обвиняющих шахтеров в попытках остановить научно-технический прогресс.

Но судьба угольной промышленности в двух островных странах красноречиво свидетельствует как раз об обратном: о том, что капиталистическая "рационализация" может быть вопиюще нерациональна, то есть неразумна в силу самой природы капитализма, которому свойственно предпочитать сиюминутную спекулятивную выгоду долговременным национальным интересам.

"Черное золото" в желтых слитках

На глазах миллионов телезрителей пульсирующая темная жидкость постепенно заполнила участок трубопровода, специально сделанного из прозрачного пластика.

Это было похоже на переливание крови, когда живительная струя устремляется по сосудам ослабевшего организма.

- Мы являемся свидетелями события, значение которого для британской экономики можно сравнить лишь с промышленной революцией конца XVIII века...

Так был оценен в заявлении главы правительства пуск первого нефтепровода, по которому "черное золото", добытое со дна Северного моря, потекло наконец на Британские острова.

Новость эту англичане ждали с нетерпением и надеждой. Впервые дал зримый результат самоотверженный труд тысяч людей, прокладывающих неизведанные пути в противоборстве человека с природой. В 80-х - 90-х годах Британия сможет ежегодно добывать более ста миллионов тонн нефти, то есть не только покрывать свои потребности в жидком топливе, но сама стать его экспортером.

Скажем прямо, если бы ближневосточная нефть не подорожала в несколько раз, вряд ли за месторождения Северного моря взялись бы так активно! Природа уготовила здесь людям на редкость неблагоприятное сочетание климатических и технологических трудностей, взаимно усугубляющих друг друга. Нефть приходится искать и добывать со дна там, где море глубокое, холодное и чаще всего бурное.

Так называемое "погодное окно", когда ненастье реже бывает затяжным, длится лишь несколько месяцев в году.

Из-за глубин, достигающих двухсот метров, буровые вышки разрастаются чуть ли не до размеров телевизионных башен (уже одна транспортировка их целыми флотилиями буксиров - титаническая задача!). Постоянно близкая к нулю температура воды требует от металлоконструкций особой прочности, а волны, доходящие порой до двадцати метров в высоту, - дополнительной устойчивости к нагрузкам.

Но даже и при обычной трехметровой волне работа на вышках намного более трудна и опасна, чем любые подобные же операции на верфях или у портовых причалов. Не только монтаж, даже повседневное снабжение буровых установок требует самоотверженности, которой нельзя не воздать должного.

Итак, "черное золото" потекло наконец на Британские острова с североморского дна. Но где, в чьих хранилищах оседает в итоге этот поток драгоценными желтыми слитками?

С середины 60-х годов правительство начало выдавать частным фирмам лицензии на добычу нефти в британском секторе Северного моря. При этом львиная доля месторождений попала в руки иностранного, прежде всего американского капитала.

Вдумайтесь только: три из семи наиболее могущественных межнациональных корпораций (так называемых "семи сестер"), которые господствуют в нефтяной промышленности капиталистического мира, контролируют более половины разведанных месторождений Северного моря.

Освоение нефтяных богатств Северного моря - это гигантская техническая задача, совершенно новый обширнейший рынок заказов, способный послужить толчком для модернизации таких традиционных отраслей, как металлургия, машиностроение, судостроение, которые переживают застой, особенно в Шотландии и Северной Англии.

В какой же мере сумела британская индустрия использовать этот поистине золотой шанс? Далеко не лучшим образом.

Больше половины заказов, связанных с североморской нефтью, уплыло за рубеж. Налицо один из характерных симптомов так называемой "английской болезни": нежелание предпринимателей хотя бы в малейшей степени идти на риск, сворачивать с проторенных путей. Пусть добыча нефти с морского дна считается перспективной отраслью, монополии предпочитают находить капиталам иное применение.

Было бы еще объяснимо, если бы британскую индустрию вытесняли с Северного моря американские фирмы, имеющие тесные связи с межнациональными нефтяными концернами, а также давнюю практику подводного бурения в Мексиканском заливе. Но изо дня в день все сильнее ощущается конкуренция со стороны европейских соседей - Голландии, ФРГ, Франции, Италии, Норвегии, которые имеют так же мало опыта в добыче нефти со дна моря.

Британия вроде бы еще недавно славилась как первая судостроительная держава мира. А когда возник вопрос о создании плавучих буровых установок для больших глубин, отечественные фирмы сочли расходы на их производство слишком рискованными. Подобным же образом была упущена возможность освоить выпуск стальных труб для подводных нефтепроводов - их поставляет Япония. В то время как британские верфи простаивают из-за нехватки заказов, трубоукладочные баржи строятся в Голландии.

Если предпринимателям остается вздыхать об упущенных шансах, то труженикам приходится ощущать последствия нефтяной лихорадки по-иному.

По данным Британской медицинской ассоциации, процент смертельных случаев на нефтепромыслах Северного моря в десять раз выше, чем на угольных шахтах. Объясняется это не только сложными условиями труда. Дело еще и в том, что отчаянно конкурирующие друг с другом частные фирмы нередко нанимают людей без опыта, не дают им должной профессиональной подготовки, чинят всевозможные помехи объединению рабочей силы в профсоюзы.

Особенно наглядно видно это на примере водолазов - бесспорно самой опасной и едва ли не самой важной профессии на нефтепромыслах Северного моря. Методикой подготовки водолазов-глубинников еще недавно славился британский королевский флот. Но пока в Лондоне шли дебаты о том, как с его помощью укрепить отечественную индустрию подводных работ, дело это целиком перехватили иностранные компании. Взяв за основу нормативы военно-морского флота США, каждая из этих фирм по-своему видоизменила их в погоне за "максимальной эффективностью".

Все дело в том, что содержание буровой вышки обходится очень дорого, а пока водолазы находятся под водой, все другие дела приходится прекращать. Поэтому компания, способная выполнять водолазные работы в наиболее сжатые сроки, имеет решающее преимущество перед конкурентами.

Кроме того, по мнению известного исследователя океанских глубин Жака Кусто, многих человеческих жертв в Северном море можно было бы избежать, если бы соперничающие фирмы не держали в тайне друг от друга и от медицинской науки свой практический опыт.

У предпринимателей, однако, своя корысть.

- Мы тратим уйму денег на исследования и вовсе не заинтересованы раскрывать свои водолазные таблицы для других, - говорят они.

Так забота о человеческих жизнях оттесняется на задний план алчной погоней за барышами.

Сможет ли освоение североморских месторождений оживить промышленность Шотландии и Северной Англии, вывести ее из затяжного застоя? Весьма сомнительно. Дело в том, что нефтяной бум коснулся севера и востока Шотландии, в то время как главная часть ее населения и большинство безработных сосредоточены на западе и в центре, вокруг Глазго. К тому же разработка ресурсов Северного моря вообще не сулит большого прироста рабочих мест.

Строители производственных платформ - гигантских стальных или железобетонных конструкций - уже не испытывают радостного удовлетворения, провожая в путь каждое свое детище.

Новые заказы перестали поступать на верфи, и тысячам людей грозит увольнение.

Для частной фирмы, которая взяла лицензию на участок морского дна, подчас прибыльнее установить на нем одну производственную платформу, позволяющую добывать из недр 70 процентов нефти, чем вводить в действие две платформы и использовать ресурсы месторождения на 95 процентов.

Не будем забывать, отмечала газета "Гардиан", что крупные межнациональные корпорации ведут разработку нефтяных месторождений Северного моря с целью извлечения прибыли. Их идеал: внедриться в сравнительно неразвитый район, вычерпать его природные ресурсы и уйти, оставив как можно меньше корней.

На темную жидкость, что, как живительная струя, пульсировала в прозрачном трубопроводе, английские телезрители смотрели с оправданной гордостью и зыбкой надеждой. Нелегко было добыть это сокровище с морского дна, и хвала тем, кто приложил к этому руки.

Спору нет, поток отечественной нефти - немаловажное подспорье для британской экономики. Но в какой мере сможет "черное золото" исцелить хронические недуги Британии?

Ответить на этот вопрос так же трудно, как объяснить весьма странный парадокс. Почему нефть, находящаяся под морским дном, может считаться общенародным достоянием, но стоит извлечь ее на поверхность, как она превращается в собственность владельцев промысла? И поток "черного золота" начинает оседать в виде желтых слитков в чьих-то сейфах, причем часто даже за пределами Британских островов.

Чертополох и роза

Утратив империю, Англия должна теперь оглянуться на королевство.

Гамлетовский вопрос наших дней: "Великая Британия - или Малая Англия?" - отражает не только потерю заморских территорий, но и обострение межнациональной розни на самих Британских островах.

Конфликты на национальной почве здесь отнюдь не новость. Достаточно вспомнить о Северной Ирландни. (Об этом подробнее пойдет речь ниже.) Но теперь все более серьезной проблемой для Лондона становится неуклонный рост шотландского и - в меньшей степени - уэльского национализма.

Уэльс (население которого составляет почти три миллиона человек) стал частью Англии еще в средние века.

"Если вы присягнете на верность английской короле, обещаю, что княжить вами будет человек, который родился на земле Уэльса и не знает ни слова по-английски", - сказал, по преданию, Эдуард I вождям непокорных племен. А когда они признали власть Англии, показал им своего младенца, родившегося накануне.

С тех пор наследник престола носит титул принца Уэльского.

В 1603 году, после смерти Елизаветы I, король Шотландии Яков VI был наречен королем Англии Яковом I, а вслед за объединением тронов в 1707 году последовало объединение парламентов двух стран.

Однако, как не преминут подчеркнуть в Эдинбурге, Шотландию никто не завоевывал. Она сохранила свою церковь, судебную систему, монетный двор. Британское искусство компромисса проявилось и в том, что в Шотландии и Уэльсе наряду с обычными фунтами и пенсами ходят свои местные банкноты и монеты, а на почте можно купить свои местные марки. Но тешить национальные чувства подобными уступками, судя по всему, становится все труднее.

В штаб-квартире Шотландской национальной партии (ШНП) в Эдинбурге стены увешаны плакатами с цветком чертополоха.

Как роза у англичан, чертополох считается у шотландцев национальной эмблемой.

- Подъем шотландского национализма, - рассказывают руководители ШНП, порожден рядом причин, и прежде всего упадком британского империализма. Одно дело быть пасынком империи, которая правила четвертью мира, и другое дело быть пасынком "больного человека Европы". Пришла пора вспомнить, что Акт об унии 1707 года имел для Шотландии определенную цель: получить доступ к заморским владениям Англии. Но не стало империи, и мы вновь почувствовали себя прежде всего не британцами, а шотландцами. Тем более что чертополоху достается теперь куда меньше ухода, чем розе...

По площади Шотландия составляет три пятых Англии. Ее население (5,2 миллиона человек) сосредоточено главным образом в Глазго и долине реки Клайд. Именно здесь, как и в прилегающих районах Северной Англии, у месторождений антрацита, железной руды и морских заливов, удобных для строительства верфей, набирала силы промышленная революция. Но именно эти традиционные отрасли британской индустрии - угольная промышленность, черная металлургия, судостроение - переживают в послевоенные годы наибольший упадок из-за нежелания предпринимателей вкладывать деньги в их модернизацию. Поток капиталов изменил направление. Развитие новых перспективных отраслей явно тяготеет к центру и к юго-востоку Англии, к Бирмингему и Лондону.

Шотландии же выпала участь периферии, которая особенно болезненно ощущает ныне свою чрезмерную зависимость от шахт, домен и верфей. Именно здесь, в долине Клайда, находится 115 из 120 официально зарегистрированных в Великобритании "зон упадка". По критическому состоянию жилого фонда, или, проще говоря, по количеству трущоб, Глазго не имеет себе равных среди городов Западной Европы.

Средний доход на семью в Шотландии почти на одну треть ниже, чем в Юго-Восточной Англии. Жизненный уровень миллиона человек, то есть каждого пятого жителя, вплотную соприкасается с официальным рубежом бедности.

Процент безработных в Шотландии значительно выше, чем в Англии.

Все эти социально-экономические трудности Шотландии, помноженные на общие для Британии последствия распада колониальной империи, давно уже подогревали националистические чувства, рождали толки о том, что лондонские власти слишком далеки от шотландских проблем и решение их способны найти лишь сами шотландцы.

Но когда разговоры о какой бы то ни было самостоятельности доходили до коридоров власти в Лондоне, там лишь скептически кривили губы:

- Но чем же думают прожить без нас эти шотландцы? Экспортом виски?

И вот 70-е годы вдруг влили в шотландский национализм совершенно новую струю.

Началось освоение нефтяных богатств Северного моря. Причем большинство месторождений оказалось именно у берегов Шотландии.

- Прежде англичане твердили нам, что для независимости мы слишком бедны. Теперь же оказалось, что мы для этого слишком богаты, - иронизируют шотландские националисты.

Играя на ущемленном чувстве национальной гордости, ШНП выдает себя за выразителя интересов всех шотландцев.

Националисты убеждают избирателей: проголосуйте за нас, а уж потом, когда Шотландия добьется самостоятельности, каждый сможет успешнее отстаивать свои политические взгляды. Националисты провозглашают своей целью создание массовой политической организации по образцу социал-демократических партий скандинавских стран.

Вообще говоря, скандинавский и особенно норвежский пример - излюбленный конек в пропаганде националистов.

Во-первых, твердят они, Норвегия - страна таких же масштабов, что и Шотландия, даже с меньшим населением.

Во-вторых, Норвегия обрела независимость сравнительно недавно - в 1905 году, отделившись от Швеции мирным путем при сохранении тесных экономических связей с нею.

В-третьих, позиция ШНП по многим проблемам, будь то нефть или рыболовство, больше совпадает с политикой Осло, чем Лондона.

Выступая за независимость Шотландии, националисты имеют в виду создание конфедерации британских государств, наподобие Северного союза, объединяющего Скандинавские страны, или Бенилюкса.

Шотландцы остались бы тогда британцами, как норвежцы остаются скандинавами...

Итак, "твидовый занавес" [Река Твид служит исторической границей Англии и Шотландии, а шотландские сукна - твиды - служат символом местной промышленности], как окрестила пресса амбиции шотландских националистов, стал все более настораживающим видением на британском политическом горизонте.

Надписи "Англичане, убирайтесь домой!" можно увидеть и в Уэльсе. Но там рост националистических настроений имеет не столько политическую, сколько культурную окраску.

Он проявляется, в частности, как движение за распространение языка (на котором говорит лишь пятая часть населения), за сохранение народной песни и других форм самобытной национальной культуры.

Уэльс был когда-то британским Донбассом. В его индустрии доминировали сталь и уголь. Но сейчас обе эти отрасли переживают упадок, и для сепаратизма попросту нет экономической почвы.

Чтобы сбить пламя национализма, было обещано предоставить Шотландии и Уэльсу больше самоуправления. Имелось в виду создать там выборные ассамблеи - вроде местных парламентов.

В ведение этих ассамблей хотели передать деятельность местных органов власти, вопросы здравоохранения, народного образования, жилищного и дорожного строительства, местного транспорта, а также право по своему усмотрению распределять общую сумму ассигнований, которая отчисляется Шотландии или Уэльсу из государственного бюджета.

Однако верховная законодательная власть целиком оставалась бы за Лондоном, который сохранял бы полный контроль над обороной, иностранными делами, финансовой и экономической политикой и, стало быть, доходами от североморской нефти.

С приходом к власти правительства консерваторов планы расширения местной автономии в Шотландии и Уэльсе были отложены в долгий ящик.

К тому же сепаратистские призывы националистов не получили поддержки избирателей.

Большинство населения Шотландии не склонно к отделению от Англии и разрыву многовековых экономических, научных, культурных и других связей, что сделало бы небольшую страну легкой добычей межнациональных корпораций.

- Трудящиеся Шотландии - сторонники самоуправления, но противники сепаратизма, - говорят рабочие. - Члены профсоюзов, как шотландцы, так и англичане, заинтересованы в укреплении сплоченности британского рабочего движения, а не в разобщении его рядов или в подмене классового единства национальной рознью.

Ольстерский нарыв

Угрюмые остовы взорванных домов, которые давно перестали восстанавливать. Заколоченные витрины. Бетонные надолбы на проезжей части. Как в городе, занятом противником, движется патруль парашютистов. Одни крадутся вдоль стен с автоматами на изготовку; другие страхуют их из укрытия, совершая короткие перебежки. А на середине улицы, словно не замечая их, судачат женщины с хозяйственными сумками, носятся шумные ватаги ребятишек.

Таким предстает Белфаст. Кажется, перед глазами режиссерский прием: на одну и ту же киноленту сняты и фронт, и тыл.

Вот внезапно грохнул за углом взрыв, промчались санитарные машины. Свежие дымящиеся развалины привычно огородили оранжевой ленточкой. И опять своим чередом идет жизнь - жизнь на грани смерти.

Где начало и где конец этой необъявленной войны? Не может же религиозный фанатизм так раскалять межобщинную вражду, чтобы католики и протестанты в наш век стреляли друг в друга из-за спора о том, кого почитать главой церкви - папу римского или английскую королеву?

"Северная Ирландия насчитывает примерно полтора миллиона жителей. Большинство из них - около миллиона человек - это потомки английских колонистов, поселившихся там в начале XVII века. Они традиционно являются юнионистами, то есть сторонниками сохранения унии с Великобританией. Как правило, они принадлежат к протестантской общине. Меньшинство - примерно полмиллиона человек - являются ирландцами по происхождению, католиками по вероисповеданию и чаще всего республиканцами по политическим взглядам, то есть в той или иной степени поборниками воссоединения с Ирландской Республикой".

Как много недоговорено в этой официальной исторической справке! За ее строками - восьмивековая трагедия Ирландии, которой суждено было стать первой заморской колонией Англии.

Примечательно, что начало заморским завоеваниям британской короны было положено как раз в пору пребывания на ватиканском престоле первого и единственного за всю историю англичанина - Адриана IV. Именно с его благословения Генрих II Плантагенет вторгся в 1171 году на Зеленый остров. В том, что мечи завоевателей разили католиков, папа не усматривал греха. В Западной Европе только ирландская католическая церковь была тогда независимой от Рима. Так что найти повод для кровопускания было нетрудно. По заказу Адриана IV и Генриха II угодливый богослов Гиралдус Кабренсис состряпал "Историю завоевания Ирландии", где изобразил ее жителей дикарями и язычниками, лишь притворяющимися христианами, людьми коварными, невежественными, праздными и необузданными, набожными, но суеверными. Сие писание стало на последующие века некоей индульгенцией для палачей Ирландии, создало стереотип предубеждений, нужный колонизаторам для оправдания своих преступлений.

Стереотип оказался универсальным. Он исправно служил и тем угнетателям, которые ссылались на волю папы, и тем, кто усматривал потом в любом выступлении против английского ига "длинную руку Рима".

В любой протестантской пивной (а пивные в Ольстере различаются по религиозному признаку не менее чем церкви) красуется хоругвь с всадником на белом коне. Это кумир юнионистов Вильгельм III Оранский, чья победа над приверженцами католика Якова III Стюарта в 1691 году завершила дело, начатое пятью веками ранее. Период завоевания Ирландии сменился периодом ее варварского порабощения.

В Лондоне не любят вспоминать о том, что английские работорговцы сперва поставляли живой товар плантаторам Нового Света отнюдь не из Африки, а из Ирландии. В XVII веке более ста тысяч мужчин, женщин и детей было вывезено оттуда в рабство.

Топор "карательных законов" подрубил корни ирландской экономики, разорил ее земледельцев, скотоводов и ремесленников. Крестьян лишили права владеть землей. Они могли только арендовать ее на короткий срок, не зная, когда их сгонят с участка. Городским ремесленникам было запрещено иметь более двух подмастерьев, передавать свое имущество по наследству. Несмотря на обилие удобных портов для торговли с Европой и Америкой, Ирландия была отрезана от мировых внешнеэкономических связей.

"Добрая старая Англия", которая привыкла кичиться незыблемостью гражданских прав и свобод, похваляться своей терпимостью к инакомыслию, не позволяла ирландцам говорить на родном языке, открывать школы. За голову ирландца-учителя в XVII веке выплачивали вознаграждение, как за убитого волка. "Карательные законы" были нацелены на то, чтобы обескровить страну, лишить коренное население доступа к знаниям и какой-либо профессиональной карьере.

Ирландия оказалась единственной европейской страной, население которой не росло, а сокращалось. Если, по данным первой официальной переписи 1841 года, на острове проживало свыше 8 миллионов человек, то сейчас - лишь 4,5 миллиона (три - в Ирландской Республике, полтора - в Ольстере). Другими словами, если население Англии за последние полтора столетия увеличилось вчетверо, в Ирландии оно уменьшилось почти вдвое.

В читальном зале Британского музея можно добраться до старых журналов и газет, которыми, вероятно, пользовались еще Маркс, Энгельс, Ленин, много занимавшиеся ирландской проблемой.

Если верить газетным статьям более чем вековой давности, ирландцы не только сами повинны в собственной бедности, но якобы и не тяготятся ею. "Ирландцы ненавидят наш процветающий остров. Они ненавидят наш порядок, нашу цивилизованность, нашу предприимчивость, нашу свободу, нашу религию. Этот дикий, безрассудный, праздный и суеверный народ не может питать симпатий к английскому характеру", - писал в "Тайме" 18 апреля 1836 года будущий премьер-министр Англии Бенджамин Дизраэли.

"Разве Британия виновата в том, что ирландцы предпочитают есть картошку, а не хлеб или что они способны жить в таких условиях, каких не вынесли бы даже их свиньи? Пребывая в нищете из поколения в поколение, ирландцы во многом стали не чувствительны к ней", - вещала та же "Тайме" 8 декабря 1843 года. Законопослушному английскому обывателю в течение многих лет изо дня в день внушали, будто ирландцам органически присуща склонность к насилию, будто каждый из них - потенциальный заговорщик и правонарушитель.

Разумеется, в Лондоне, в том числе в палате общин, во все века находились люди, которые видели подлинные причины бед Ирландии в британском иге и открыто говорили об этом.

Но их одинокие голоса никак не могли воздействовать на политику и даже существенно повлиять на соответственно настроенное общественное мнение. "Мы держим ирландцев в темноте и невежестве, а потом удивляемся, как они могут быть столь суеверны; мы обрекаем их на бедность и невзгоды, а потом удивляемся, откуда у них склонность к смуте и беспорядкам; мы связываем им руки, лишая их доступа к предпринимательской деятельности, а потом удивляемся, почему они якобы ленивы и праздны", - возмущался в 1778 году Томас Кэмпбелл, автор "Философского исследования Ирландии".

Для ирландцев ковали все новые цепи. Но народ в первой британской колонии так и не удалось покорить до конца.

"Я прибыл из Ирландии, милорды,

Вам сообщить: мятежники восстали,

Подняв оружие на англичан",

говорит гонец в трагедии Шекспира. Вряд ли во всем творчестве Шекспира найдется реплика, которая столь часто обретала бы злободневное политическое звучание с английских театральных подмостков.

Национально-освободительная борьба ирландцев принимала то ту, то другую форму, но не утихала никогда.

Ирландия - наглядное пособие для урока, тема которого империалистическая политика "разделяй и властвуй". Противоречия между англо-шотландскими поселенцами и коренным ирландским населением были умело облечены в стойкую форму религиозной межобщинной вражды. Когда же английское господство зашаталось под ударами национально-освободительной борьбы, Ирландия была в 1921 году расчленена Лондоном с таким расчетом, чтобы поселенцы-протестанты, составлявшие на острове меньшинство населения, оказались на отторгнутой его части в положении большинства.

Когда лондонскому политику приходится растолковывать сложности североирландской проблемы иностранному журналисту, он поднимает палец:

- Прежде всего не следует забывать, что Ольстер - не ЮАР, где права большинства узурпированы меньшинством. Раз протестантов в Северной Ирландии больше, чем католиков, им и держать бразды правления. Другое дело, если они в чем-то злоупотребляли своим большинством. Но в ответе за зто Белфаст, а вовсе не Лондон. Наша цель - прекратить кровопролитие, прийти к справедливому разделению власти между общинами. Для этого и находится в Ольстере британская армия...

Обгорелые кирпичные стены в Белфасте вдоль и поперек исписаны лозунгами враждующих террористических групп. Протестанты сулят смерть католикам, католики - протестантам. Поэтому целительной повязкой на застарелой ране выглядят листовки, белеющие тут и там: "Гражданские права, а не гражданская война!" Это голос Ассоциации борьбы за гражданские права в Северной Ирландии.

"Мы, - говорится в листовке, - осуждаем насилие полувоенных организаций и насилие британских сил безопасности, ибо считаем, что самым главным из всех гражданских прав является право жить".

Отсчет эскалации трагических событий в Северной Ирландии обычно ведется с 5 октября 1968 года, когда королевская полиция Ольстера зверски избила дубинками участников мирного шествия в Дерри. Чего же требовали участники этого первого массового выступления борцов за гражданские права?

Чтобы местные выборы проводились по принципу "один человек - один голос".

Чтобы был положен конец махинациям при разграничении избирательных округов.

Чтобы были приняты законы против дискриминации при найме на работу и распределении жилья.

Чтобы был отменен закон о чрезвычайных полномочиях и распущена военизированная полиция - "специальные силы Б".

Перед глазами встает наставительный перст лондонского политика. "Прежде всего не следует забывать, что Ольстер - не ЮАР..." Вот именно! Памятуя, что Северная Ирландия - не ЮАР, а составная часть Соединенного Королевства, уместно спросить: как на территории Британии, которая не прочь выдавать себя за образец "западной демократии", могло родиться требование "один человек один голос", актуальное разве что в ЮАР?

Да, под сенью британской короны в Ольстере до второй половины XX века дожил имущественный ценз, который лишал участия в голосовании каждого четвертого избирателя (свыше 240 тысяч человек - в большинстве католиков), давал по нескольку голосов крупным владельцам недвижимости и капитала (как правило, протестантам). Даже в тех городах и графствах, где преобладает католическое население, в местных органах власти оно зачастую оказывалось в меньшинстве.

Красноречивый пример - город Дерри, который был так поделен на избирательные округа, что 20 тысяч католиков могли провести в городской совет лишь восемь депутатов, а 10 тысяч протестантов - шестнадцать.

За всю историю существования автономной провинции полумиллионная католическая община ни разу не была представлена в местных органах власти пропорционально ее доле в полуторамиллионном населении Северной Ирландии.

Лондонские политики любят учить других демократии, вставать в позу противников насилия и произвола, ревнителей свободы и справедливости в самых отдаленных уголках планеты. Но они "не заметили", что сотни тысяч их соотечественников лишены элементарных гражданских прав, подвергаются дискриминации и произволу. А когда на улицы североирландских городов вышли участники движения за гражданские права, власти Белфаста, подчиненные Лондону, встретили мирную демонстрацию в штыки.

Было бы неверно считать, что за годы борьбы участники движения за гражданские права ничего не добились. Узаконено положение "один человек один голос", отменен имущественный ценз. Введен принцип пропорционального представительства на местных выборах. Правда, многие уступки тут же, по существу, сводятся на нет. Создана новая, более справедливая система распределения жилья, но домов строится так мало, что трудящиеся этого почти не ощутили. Распущены "специальные силы Б", но взамен их создан "полк обороны Ольстера" - такой же оплот юнионистской реакции. Отменен "закон о чрезвычайных полномочиях" 1922 года, но взамен его введены "закон о чрезвычайном положении" 1973 года и "закон о предотвращении терроризма", распространяющийся на Северную Ирландию с 1976 года.

Поэтому свою главную цель Ассоциация видит сейчас в том, чтобы добиться принятия "билля о правах", который гарантировал бы:

- свободу политических взглядов и политической деятельности для всех граждан Северной Ирландии;

- запрет какой-либо дискриминации по политическому, религиозному или расовому признаку;

- рассмотрение жалоб на действия армии и полиции независимым от них органом, представляющим все население;

- отмену репрессивных законов.

Такой "билль о правах", подчеркивает Ассоциация, положил бы конец военно-полицейскому произволу и разорвал бы наконец порочный круг насилия.

Порочный круг... О том, что послужило его началом, а главное, что положило бы ему конец, спорят депутаты парламента, газетные обозреватели, комментаторы телевидения. А ведь если вдуматься, налицо инерция восьми веков, привычка реагировать на ирландскую проблему не иначе, как "мерами по наведению порядка", репрессиями. В августе 1969-го ввели войска - не помогло. В августе 1971-го прибегли к "интернированию" - это не только еще больше накалило обстановку, но и вызвало международный скандал. Лондон оказался на скамье подсудимых в Страсбурге.

"Интернирование", то есть произвольные аресты и заключение тысяч людей в концлагерь Лонг Кеш без приговора суда, без предъявления каких-либо обвинений, - наиболее разительное воплощение военно-полицейского произвола. Людей не просто держали под стражей. Широко применяя насилие, от них требовали показаний. Кроме физических пыток, была пущена в ход новая система допросов.

При этой системе оказывается длительное, комбинированное воздействие на психику человека. Его голову заключают в светонепроницаемый колпак. Используются специальные шумовые раздражители. Узнику не дают спать, его оставляют без воды и пищи. Его заставляют стоять в наклонном положении, упершись руками в стену. Такое истязание вызывает болезненные галлюцинации и обмороки, потерю чувства времени и пространства, психические расстройства.

- Я был студентом юридического факультета, слушал лекции о несравненных достоинствах английского права, об идеалах справедливости, о неприкосновенности личности жилища, о том, что любой человек считается невиновным, пока не доказана его вина. И вдруг меня схватили и упрятали за решетку, - с сарказмом рассказывал мне в Белфасте один ирландец. - "Где же прославленная неприкосновенность личности?" - спросил я своего профессора, который навестил меня в концлагере. Пришлось напомнить ему сложенный еще в прошлом веке каламбур: если Британия - бастион демократических свобод, то мы, ирландцы, - узники этого бастиона.

Вести об истязаниях просочились в печать, вызвали многочисленные протесты за рубежом, особенно среди населения Ирландской Республики. Под нажимом общественности Дублин официально возбудил дело против Лондона, направил жалобу Европейской комиссии защиты прав человека.

В итоге расследование, продолжавшегося без малого пять лет, комиссия установила, что Великобритания виновна в нарушении статьи третьей Европейской конвенции о правах человека, запрещающей пытки, бесчеловечное и унизительное обращение с заключенными. Выяснилось также, что указанные методы применялись в Ольстере не по инициативе непосредственных исполнителей, а по решению высших инстанций.

На открытом судебном процессе "Ирландия против Великобритании" Лондон оказался перед международным судом в роли ответчика по делу о правах человека. Ольстерский нарыв, этот болезненный чирей на самовлюбленном челе британской демократии, открылся взорам мировой общественности во всей своей вопиющей неприглядности.

"Британцы с негодованием осуждают притеснение в других частях мира, оставаясь слепыми к его существованию на собственном заднем дворе", - писал американский историк Лебоу в книге "Белая Британия и Черная Ирландия". Судебный процесс в Страсбурге был наглядной иллюстрацией этих слов.

Вздыхая о злосчастной судьбе Ольстера, английский либерал не преминет посетовать, что движение за гражданские права лишь подлило-де масла в огонь, породило тот порочный круг насилия, который теперь никто не может разорвать. Не уместнее ли задуматься: что же породило само движение за гражданские права на территории, которая считается составной частью Соединенного Королевства?

Самовоспетая английская демократия никогда не распространяла себя на Ирландию - ни до, ни после ее расчленения. Молчаливо предполагалось, что с ирландцами можно не церемониться, что в Ольстере нет нужды обременять себя показными атрибутами парламентской демократии, видимостью свободной борьбы политических сил; что для расправы с инакомыслящими там годятся более примитивные средства.

Со времени раздела Ирландии управление Ольстером неизменно основывалось на репрессивных законах. Еще в 1938 году английский комитет по гражданским правам, состоявший из умеренных либералов и служителей церкви, констатировал, что ольстерский режим чрезвычайных законов "не имеет себе равных ни в одной стране, кроме фашистских Италии и Германии".

Итак, под носом у лондонских ревнителей свободы и демократии, в пределах самого Соединенного Королевства более полувека существует колониальный режим с присущими ему методами правления. Но демократическую общественность тревожит и другое. Северная Ирландия стала опытным полем, где разрабатывается новая технология репрессий, предназначенных для применения на всей территории страны.

Полигон для карателей

Завывая полицейской сиреной, мигая голубыми огнями, по улицам Белфаста проносится армейский бронетранспортер. Символичный штрих в портрете Северной Ирландии! Британская армия не просто набирается здесь боевого опыта. Она осваивает новую роль, или, точнее сказать, старую роль в новых условиях.

Лондонское телевидение передало как-то репортаж о занятиях в военной академии Сандхерст на тему об использовании войск "для поддержания внутренней безопасности", а проще говоря, для выполнения жандармских функций.

На специальном полигоне воссоздали макет города, охваченного беспорядками. Не были забыты и соответствующие световые и звуковые эффекты. Разбушевавшаяся "толпа" швыряла камни и строила баррикады (в роли бунтовщиков, разумеется, выступали курсанты).

Но никакая имитация не может, конечно, сравниться с реальной действительностью такого идеального полигона, как Ольстер, где новые средства и методы подавления "подрывной и повстанческой деятельности" могут испытываться и отрабатываться в подлинной боевой обстановке, по существу, в условиях гражданской войны.

В свое время в армиях многих государств были сторонники раздавать на маневрах по одному боевому патрону на тысячу холостых, чтобы заставить солдат относиться к учениям серьезно. В Ольстере такой необходимости нет. Звуковых эффектов здесь меньше, чем на маневрах. Зато каждый выстрел или взрыв предназначен нести смерть.

На улице Белфаста не увидишь солдата с автоматом на ремне; не бывает, чтобы, сидя в машине, он держал его между колен, - всегда только на изготовку, палец на спусковом крючке. У патрульных - новинки полевого снаряжения: пуленепробиваемые жилеты, оптические прицелы "кошачий глаз" для ночной стрельбы, индивидуальная радиосвязь.

- Мы, ирландцы, оказались в роли подопытных животных. На нас испытывают новые методы и средства подавления, которые предназначены отнюдь не для нас одних, - рассказывает Джон Хантер, член исполкома республиканских клубов шести графств (так республиканцы, не признающие раздела Ирландии, называют Ольстер).

Собеседник протягивает мне брошюру "Новая технология репрессий - уроки Северной Ирландии", изданную в Лондоне группой прогрессивных ученых. "В последнее время, - пишут авторы, - Северная Ирландия переняла у бывших колоний роль опытного поля для британской армии при разработке теории и практики подавления внутренних беспорядков и мятежей".

Вмешательство военных в гражданские дела веками было распространенной практикой в заморских владениях империи. Лишь после 1945 года британская армия участвовала в 36 антиповстанческих операциях в Малайе, Кении, Омане, Южном Йемене, на Кипре и в других местах. В конце 60-х годов английские инструктора в Малайе обучали методам карательных операций в джунглях американских, южновьетнамских, таиландских офицеров.

Но именно в Ирландии британской армии впервые приходится вести такого рода войну в условиях развитой капиталистической страны, которая является к тому же составной частью Соединенного Королевства. "Обострение конфликта между трудом и капиталом, - продолжает автор брошюры, - может вести лишь к более непосредственному вовлечению армии в поддержание закона и порядка на территории Британии. Армия, разумеется, быстро осознала это и вовсю использует Ирландию как тренировочное поле".

Мне удалось посетить штаб британской армии в Северной Ирландии, разместившийся за семью оградами в городке Лисберне, на изрядном отдалении от неспокойного Белфаста.

Полковник Ян Грэм рассказал, что "школу Ольстера" поочередно проходят все строевые части.

По словам полковника, формы взаимодействия армии и полиции в Ольстере постоянно совершенствуются. Используются новые методы сбора, обобщения и использования разведывательных данных, которыми армия делится с другими силами безопасности.

Слова полковника волей-неволей пришли на память, когда на обратном пути из Лисберна в Белфаст нас вместе с шофером такси задержал патруль. Пока один парашютист ощупывал меня с ног до головы, а другой неотрывно держал под прицелом автомата, третий страницу за страницей диктовал по радио содержание всех моих документов.

- Таковы уж наши будни! Зато теперь вы, как каждый второй житель Ольстера, попали на компьютер армейской разведки и можете считать, что внесли свою лепту в осуществление теории генерала Китсона, - с горькой иронией говорили потом мои собеседники в совете профсоюзов Северной Ирландии, куда я добрался лишь с опозданием.

Имя генерала Фрэнка Китсона, который в свое время командовал бригадой в Северной Ирландии, а еще раньше служил в колониальных войсках, связано с доктриной тотальной слежки.

В Кении Китсон создал наблюдательные посты, которые фиксировали, кто и когда выходил за пределы поселка, чтобы выявить связи населения с повстанцами. Эта же система с использованием электронно-вычислительного центра в Лисбсрне перенесена теперь на улицы Белфаста и Дерри.

В своей книге "Операции низкой интенсивности" генерал Китсон предсказывает, что падение уровня жизни в Великобритании может вызвать массовое недовольство в таких масштабах, что полиции окажется не под силу справиться с беспорядками. На авансцену придется выйти армии.

По мнению Китсона, армия должна играть активную роль на всех стадиях развития кризиса - от "подготовки подрывных действий" к "ненасильственному протесту" и дальше, вплоть до "мятежа".

В одной из глав книги рассматривается вопрос о том, как "армия может участвовать в пресечении ненасильственной подрывной деятельности". Что же именно имеется при этом в виду? Стачки, пикетирование, бойкот, занятие заводов рабочими - словом, распространенные формы забастовочной борьбы британских профсоюзов. Вот, стало быть, куда нацеливает генерал острие карательного штыка!

Итак, Ольстер вернул британской армии карательные функции, но теперь уже не в условиях далеких заморских колоний, а на самих Британских островах.

Параллельно с этим идет разработка новых видов военной техники, специально предназначенной для различных стадий борьбы против "подрывной и повстанческой деятельности". Именно в Ольстере, подчеркивает Ассоциация борьбы за гражданские права, было впервые испытано в полевых условиях более трехсот технических новинок в постоянно обогащающемся арсенале репрессий.

Так, например, водяные пушки, примененные при разгоне первой демонстрации борцов за гражданские права в Дерри, были в последующем дважды усовершенствованы. К водяной струе стали добавлять несмываемый краситель, чтобы "метить" демонстрантов, а затем раствор газа "си-ар", позволяющий создавать заграждения из ядовитой пены.

Значительно больше, чем с "си-ар", знакома Северная Ирландия с его предшественником - газом "си-эс", который, в свою очередь, был предварительно опробован в Адене.

Когда его стали поставлять американцам для применения во Вьетнаме, Лондон заверил англичан, что подобное средство никогда не будет пущено в ход против гражданского населения Европы. Но жители католических кварталов Дерри скоро все-таки познакомились с газом "си-эс".

Тогда кто-то подбросил контейнер с этим газом в палату общин, чтобы британские парламентарии на себе ощутили, что представляет собой подобный инструмент демократии.

В сообщениях из Северной Ирландии нередко упоминаются каучуковые и пластиковые пули, нейлоновые сетки для выхватывания "зачинщиков" из толпы, полицейские дубинки с электрическим разрядом...

Наконец, помимо своей роли полигона для обучения войск и испытания новинок карательной техники, Ольстер служит для Лондона лабораторией репрессивных законов.

Под предлогом борьбы с терроризмом армия, полиция и суды выработали целый комплекс жестких репрессивных мер, которые дают правящим кругам новое оружие для подавления политической оппозиции.

"Закон о предотвращении терроризма", действующий на всей территории Великобритании, позволяет держать семь суток под арестом любого подозреваемого. А нередки случаи, когда в ожидании суда человек по нескольку месяцев находится под стражей.

Именно в Ольстере положено начало новым методам судебного разбирательства - на закрытых заседаниях, без присяжных, без выслушивания свидетелей обвинения в присутствии подсудимого.

Более века назад, в 1870 году, Карл Маркс в одном из своих писем предостерегал, что ирландский конфликт дает британскому правительству повод содержать армию, которая при необходимости может быть использована против английских рабочих после того, как пройдет военную подготовку в Ирландии.

Эти пророческие слова нельзя не вспомнить, читая доклад "Роль вооруженных сил в операциях по умиротворению" на семинаре Королевского института вооруженных сил.

"То, что происходит в Дерри, - говорится в этом документе, - имеет прямое отношение к тому, что может произойти в Лондоне. И если мы потеряем Белфаст, нам, возможно, придется вести бой в Бирмингеме"... Вот и пришла пора прощаться с Белфастом. Меня снова обыскивают и ощупывают по дороге и в самом аэропорту.

Час полета - и внизу посадочные огни Лондона. Стюардесса объявляет:

- Приготовьте, пожалуйста, водительские права или другой документ.

Ну что же, права так права. Тем более, что они у меня лондонские, с указанием здешнего адреса. Вручаю их двум бдительным стражам. (Разумеется, уже в штатском и без оружия - тут ведь Лондон, а не Белфаст.)

- А что это у вас за фамилия? Кто вы?

- Я советский журналист.

- Боюсь, что придется вас несколько задержать.

- Что значит "несколько" и на каком основании?

- На основании "закона о предотвращении терроризма", о котором вы, полагаю, знаете. Нам нужно запросить о вас Белфаст.

Впрочем, не прошло и часа, как отпустили. Уже известный мне компьютер сработал без осечки и подтвердил мою личность. Так на себе убедился, что экспорт репрессивных законов из Ольстера в Британию, о чем мне говорили в Белфасте, действительно имеет место.

"Беда англичан в том, что они не умеют помнить; беда ирландцев в том, что они не умеют забывать" - эта распространенная в Ольстере пословица может служить эпиграфом для любого повествования о современных событиях в Северной Ирландии.

Свобода ненавидеть

Фильм сделан так, чтобы с первых же кадров внушать тревогу. Человеческие толпы, сжатые телеобъективом, создают ощущение предельной перенаселенности.

"Это Брэдфорд, английский город. Но тут есть улицы, где почти не увидишь белых лиц", - вещает голос за кадром.

Затем камера долго шарит по замусоренным задворкам ветхих строений.

"Так выглядят районы с азиатским населением. Эти люди нечистоплотны. Живут чуть ли не по десяти человек в комнате. У всех уйма детей. Сколько же их будет через десять лет при такой рождаемости?"

На экране - негодующее лицо женщины:

"Пока наших парней шлют проливать кровь в Северной Ирландии, сама Англия подвергается вторжению..."

И снова массовая сцена: невозмутимо-беспристрастные полицейские сопровождают уличное шествие с плакатами: "Сохраним Британию белой!"

Под таким девизом в Англии ведется политическая кампания, от имени которой и создан данный телефильм.

Фанатическим проповедником "крестового похода" за расовую чистоту выступает Энок Пауэлл. По его словам, наблюдать приток цветных иммигрантов на Британские острова - все равно что смотреть на нацию, которая насыпает собственный могильный курган.

Английским городам, стращает Пауэлл, грозит перспектива стать на одну треть цветными. Расовые конфликты в них неизбежны, и положить им конец может-де лишь репатриация цветного населения с Британских островов. На такую программу массовой репатриации одного миллиона иммигрантов, утверждает Пауэлл, не жаль потратить миллиарда фунтов стерлингов из государственной казны.

Расистские призывы Пауэлла не остаются без отклика. Причем их взяли на вооружение не только такие правоэкстремистские организации, как "национальный фронт". Лозунгу "Сохраним Британию белой!" молчаливо благоволят и вполне респектабельные консервативные круги.

Даже те либеральные джентльмены, которых коробит откровенно фашистская программа "национального фронта", с пеной у рта доказывают, что запретить марш расистов по улицам Лондона значило бы ущемить демократические свободы. Провокационное шествие молодчиков из "национального фронта" по улицам Льюишэма (на правом берегу Темзы) превратилось в самое крупное уличное побоище, какие только знал Лондон.

"Было бы преувеличением считать, что расовые отношения в Британии стали такими же плохими, как в США или тем более в ЮАР. Но бесспорной истиной является то, что в них произошел перелом к худшему. Впервые после войны в стране ведется политическая кампания, основанная на расовой ненависти", констатирует газета "Файнэншл тайме".

На фоне нагнетания расистской пропаганды участились случаи кровавых столкновений. Причем выходки расистов волей-неволей толкают цветное население к идее создания местных отрядов самообороны.

- Раз полиция не в состоянии оградить нас от произвола, каждой цветной общине придется подумать, как самой защитить себя, - говорят обитатели иммигрантских гетто.

Надо ли говорить, какую неконтролируемую цепную реакцию способна вызвать эта вынужденная самооборона!

"Такие отряды, - пишет газета "Дейли миррор", - могут привести к насилию, подобному безумию убийств, охватившему Северную Ирландию. То, что сегодня происходит в Белфасте, повторится в Саут-холле или Брэдфорде. Трагедия Северной Ирландии может перехлестнуться на тихие улицы английских городов".

Итак, в дополнение к кровоточащей ране Ольстера страна становится еще и ареной расовых конфликтов. Как и почему это произошло?

Подобно многим другим недугам современной Британии, расовая проблема в немалой степени связана с имперским прошлым. После второй мировой войны и распада империи английские предприниматели, привыкшие наживаться на дешевизне заморской рабочей силы, принялись вербовать в бывших колониях людей, готовых за бесценок выполнять в Англии черную работу, от которой отвернулись белые.

Первую волну цветных иммигрантов составили вест-индские негры из стран Карибского бассейна - Ямайки, Тринидада, Гайаны - потомки чернокожих африканцев, которых английские работорговцы продали в свое время плантаторам Нового Света.

Обострение религиозной розни в бывшей Британской Индии и особенно болезненный раздел Бенгалии и Пенджаба послужили толчком для второй волны иммигрантов с индо-пакистанского субконтинента,

И наконец, третьей волной стали переселенцы азиатского происхождения из бывших британских колоний в Африке. Когда Кения, Уганда и другие государства обрели независимость, многие жившие там индийские и пакистанские торговцы, ремесленники, служащие предпочли взять не местное, а британское гражданство. Однако решение это оказалось для них впоследствии роковой ошибкой.

"Закон о британском гражданстве" 1948 года давал право беспрепятственного въезда в Англию любому уроженцу бывших британских колоний. С 1962 года для подданных распавшейся империи были введены ограничения, которые стали еще жестче по "закону об иммигрантах из Содружества", действующему с 1971 года.

По этому закону право жительства в Англии имеет тот, кто родился или получил британское гражданство в этой стране или же у кого там родился и получил гражданство хотя бы один из родителей или родителей его родителей.

Это нарочито запутанная формулировка имеет беззастенчиво расистский подтекст. Она отрезает дорогу цветным обладателям британских паспортов (раз они получили гражданство не в метрополии, а в бывших колониях), оставляя дверь открытой для белых иммигрантов из Канады или Австралии и, главное, из ЮАР, если того потребует подъем освободительной борьбы в Африке. Ведь почти у каждого из таких переселенцев то ли отец, то ли дед были когда-то выходцами с Британских островов!

Чтобы не навлекать на себя обвинение в расизме, лондонские политики даже изобрели и пустили в обиход особый термин: "Новое содружество". Им обозначаются бывшие британские колонии с цветным населением в отличие от "белых" доминионов. Въезд из "Нового содружества" ограничен ежегодной квотой в 5 тысяч обладателей британских паспортов. Чтобы попасть в их число, порой приходится ждать не то что годами, а десятилетиями.

Какова же в действительности прослойка цветных переселенцев, из-за которых, как утверждают расисты, англичанам стало трудно найти работу, не хватает жилищ, переполнены школьные классы? По официальным данным министерства внутренних дел, в Британии проживает около двух миллионов выходцев из "Нового содружества". Причем почти половина из них родились на английской земле, так что их, строго говоря, следует рассматривать уже не как иммигрантов, а как нацменьшинство.

Таким образом, небелое население составляет лишь три с лишним процента общего числа жителей Великобритании. Кроме того, число въезжающих (даже включая членов семей тех, кто поселился до закона 1971 года) из года в год значительно уступает числу англичан, выезжающих в другие страны. Стало быть, разглагольствования о "вторжении бессчетных темнокожих орд на перенаселенные острова" нельзя назвать иначе как спекуляцией.

Наконец, хотя цветное население прозябает где-то на задворках общества, нельзя забывать о его трудовом вкладе в жизнь страны. Уборка мусора, погрузо-разгрузочные работы, общественный транспорт, железные дороги, круглосуточная работа у конвейеров автомобильных заводов Средней Англии, в цехах текстильных и пищевых предприятий Ланкашира и Йоркшира - самый тяжелый, самый непривлекательный, самый монотонный труд или труд в так называемые несоциальные часы, то есть вечерами, ночами, по воскресеньям, чаще всего удел рук с темной кожей.

Именно благодаря цветным специалистам Англия меньше страдает от последствия "утечки мозгов". Не кто иной, как Энок Пауэлл, будучи в начале 60-х годов министром здравоохранения, занимался привлечением врачей из Индии и Пакистана, медсестер из Есст-Индки и говорил о них как о "существенном и ценном пополнении персонала больниц, помогающих поддерживать марку британской медицины".

И вот теперь тот же самый Пауэлл добивается, чтобы дети иммигрантов, появившиеся на свет в Англии, получали иной статус, чем коренное население. В этом случае, иронизирует газета "Дейли миррор", английский престол йог бы остаться без наследника, ибо принца Уэльского пришлось бы классифицировать как сына иммигранта греческого происхождения...

Впрочем, стержень расовой проблемы, ее самое болезненное острие касается в Англии не принцев, а нищих. Когда ездишь по Лондону, всегда поражаешься, насколько рубежи цветных гетто совпадают с границами богатства и бедности. Брикстон или Льюишэм на южном берегу Темзы поразительно напоминают нью-йоркский Гарлем не только лицами людей, но и печатью упадка, безысходности, а также какой-то тягостно-тревожной предгрозовой атмосферой.

В Британии выросло целое поколение цветной молодежи, которое живет как бы на ничейной земле. Многие из них прозябают в трущобах, чувствуют себя отвергнутыми обществом.

Словно порочный круг довлеет над их судьбами. Бремя нужды не дает им возможности получить образование, квалификацию. А малоквалифицированные труженики прежде всего становятся жертвами увольнений. Доля безработных среди иммигрантов вдвое выше средней по стране цифры. Удивительно ли, что именно в расовых гетто зреют гроздья классового гнева, все чаще прорывающегося наружу.

Всякий раз, когда капиталистическая система переживает кризис, предпринимаются попытки отвлечь внимание народа от его подлинных причин, отыскать неких козлов отпущения - то ли евреев, то ли ирландцев, то ли еще кого, пишет газета "Морнинг стар". Не будь на сей раз цветных, чтобы объявлять их повинными в росте безработицы, стали бы требовать отмены равных прав на труд для женщин.

Снова встают перед глазами кадры телефильма, созданного запевалами кампании "Сохраним Британию белой!". Женщина рассуждает перед камерой:

"Я, например, предпочитаю бекон, а не колбасу. Почему же я должна любить цветных так же, как белых? Я англичанка, и мне больше нравятся англичане. По какому же праву меня хотят лишить свободы выбора?"

И в следующем кадре - уличное шествие под лозунгом: "Дискриминация означает не ненависть, а выбор".

Итак, вот она, изнанка буржуазных свобод, которыми так любит кичиться родина парламентаризма. Раз человек наделен правом выбора, за ним, мол, остается и свобода эксплуатировать, и свобода ненавидеть. И расовая дискриминация, стало быть, лишь право выбора, право травить тех, кто пришелся не по душе.

Деннис и Эльза

Пологие зеленые холмы. Овцы на пастбищах, разделенных живыми изгородями. Из листвы вековых вязов выглядывают аккуратные белые домики, шпиль колокольни.

В тихом поселке, затерявшемся среди сельских просторов Северного Уэльса, нахожу, наконец, нужную мне дверь. Здесь живет семья Денниса Уоррена - строительного рабочего, коммуниста, приговоренного к тюремному заключению за участие в "летучих пикетах".

Мне открывает высокая миловидная женщина - та самая Эльза, которую по праву считают душой кампании за освобождение Денниса; жена политического заключенного, которую столько раз доводилось видеть в колоннах демонстрантов рука об руку с пятью детьми или на трибунах митингов солидарности с жертвами классовой расправы.

И все-таки, пожалуй, лишь здесь, среди домашних забот, удалось целиком осознать и силу духа этой женщины, и меру тяжких испытаний, выпавших на ее долю.

Эльза лишь накануне вернулась домой после свидания с мужем и была в подавленном настроении.

Денниса в семнадцатый раз перевели из одной тюрьмы в другую. Чтобы навестить его, пришлось делать с детьми восемь пересадок.

Но главное, конечно, не в этом. Тревожит пошатнувшееся здоровье Денниса. Сказываются многократно проведенные им голодовки, неоправдавшиеся надежды на апелляции, сознание своей невиновности, несправедливости приговора, наконец, забота о семье, оставшейся без кормильца.

Ведь все это мучительно тянется уже почти три года. Эльза ездит из города в город, ночует с детьми в незнакомых семьях, шагает во главе маршей протеста, выступает на профсоюзных конференциях, распространяет листовки.

Людям куда меньше видна другая сторона жизни этой женщины, непомерное бремя моральных и материальных тягот, легших на ее плечи. Согласись Эльза принять хоть десятую долю пожертвований, поступающих от рабочих в поддержку Денниса, семья осужденного пикетчика не знала бы нужды. Но все до единого пенса идет в профсоюзный фонд: ведь каждая листовка или плакат, каждое снятое для митинга помещение стоит денег.

Так что жене узника приходится жить с пятью детьми лишь на более чем скромное пособие от профсоюза строителей.

Как тут выберешься из долгов, которые растут, словно снежный ком! Не на что купить детям к лету хоть что-нибудь из одежды. Не на что устроить Диану в лечебный интернат (школьнице требуется постоянное наблюдение врачей). А тут еще на днях пришли с телефонной станции и вместо обычного аппарата установили такой же, как в уличных будках: чтобы позвонить, нужно каждый раз бросать монету.

- Меня предупредили, что, если не уплачу по счету, телефон отключат вовсе. Страшно подумать! - дрогнувшим голосом говорит Эльза. - Ведь это единственное, что связывает меня сейчас с внешним миром, дает возможность бороться за Денниса...

"Воздадим должное этой женщине. Ведь трудно сказать, кому приходится тяжелее: Деннису в тюремной камере или Эльзе без него с пятью детьми на руках", - говорил на съезде Компартии Великобритании ее Генеральный секретарь Гордон Макленнан.

Эльза работала стюардессой в небольшой авиакомпании, оказалась зачинщицей стачки, после чего фирма постаралась от нее избавиться. Потом поступила в туристский отель, где как-то до позднего вечера вела жаркий спор с нанимателем об условиях труда.

- Смотри, Эльза! Попадешь за свой нрав в черный список и тогда хоть выходи замуж за какого-нибудь коммуниста! - сказала полушутя одна из подруг, когда они потом усаживались в такси.

- Попасть в черный список не так уж трудно, - неожиданно обернулся к ним шофер. - А вот быть женой коммуниста - это действительно может не каждая.

Было в этих словах нечто такое, что побудило Эльзу разговориться с человеком за рулем. Она узнала, что он по профессии арматурщик, но по специальности не работает. Попал в черный список как коммунист. В такси пошел ради вечерних смен, так как бывшая жена оставила его с тремя детьми и, пока девятилетний сын не вернется из школы, не с кем оставить малышей.

Эльза сказала, что ей хотелось бы повидать его детей. А через три недели после этой встречи стала женой Денниса, матерью для Ника, Дианы, Эндрю. А вскоре умерла сестра Эльзы, и Деннис предложил усыновить ее детей Кэти и Кристофера. Достаточно познакомиться с этой семьей, чтобы понять, что в нее никак не вписывается образ злодея-заговорщика, каким кое-кто пытается изобразить коммуниста Уоррена.

Почему же против забастовщиков применили столь суровые репрессии? Почему Деннис Уоррен, приговоренный к трем годам тюрьмы при консерваторах, оставался за решеткой и позже, при лейбористах? Почему упрямо отклонялись апелляции и требования, общественности о его освобождении?

Подлинный политический смысл судебного процесса в Шрусбери можно понять лишь на фоне отчаянных попыток правящего класса подорвать растущую мощь, боевитость и стойкость рабочего класса Британии. Особенно острыми классовыми столкновениями ознаменовались семидесятые и восьмидесятые годы.

Более всего тревожили консерваторов новые формы стачечной борьбы, к которым прибегли горняки, начав пикетировать не только свои шахты, но и угольные склады, а также электростанции. Такие "летучие пикеты" стали новым полем проявления пролетарской солидарности. Труженики других профессий помогали размещать приезжих горняков на ночлег, налаживать для них питание, нередко и сами вставали в ряды пикетчиков.

Пресловутый "закон об отношениях в промышленности" был нацелен против наиболее эффективных форм стачечной борьбы. Но первая же попытка применить его против пикетчиков окончилась для консерваторов провалом.

Арест пяти лондонских докеров вызвал такую бурю негодования, что страна оказалась на пороге всеобщей забастовки, и докеры были освобождены.

Итак, не сумев сломить ни шахтеров, ни докеров, правящие круги переместили острие удара против более слабого звена профсоюзного фронта строительных рабочих.

Поводом для судебного процесса в Шрусбери были избраны события, связанные с общенациональной забастовкой строителей. Положение в строительной промышленности убедительно характеризовалось тогда двумя рекордами: она была первой отраслью по числу несчастных случаев и первой же по числу банкротств.

Борьбу за улучшение условий труда, а также техники безопасности профсоюзу строителей приходилось вести в сложных условиях. Из-за многочисленности и разбросанности строек, особенно в сельской местности, нанимателям нередко удавалось возобновлять работы, вербуя так называемых "ковбоев", то есть, говоря по-нашему, шабашников, жадных до заработка и неразборчивых в его источниках.

"Летучие пикеты" пытались взывать к совести штрейкбрехеров. Иногда это удавалось, иногда дело кончалось лишь перебранкой. Так было и в тот день, когда около 200 пикетчиков объехали на автобусах восемь строительных площадок. Полиция, сопровождавшая их, не сделала ни единого ареста.

Массированная полицейская операция последовала лишь много позже, уже после того, как забастовка строителей завершилась достаточно крупной победой трудящихся.

Характерно, что местом для этой операции был избран не район, где между пикетчиками и штрейкбрехерами произошло больше всего столкновений, а район, где профсоюз строителей был наиболее слабым, - он объединял лишь 10 процентов рабочих данной профессии.

Восемьсот человек были подвергнуты длительным допросам, из их числа были тщательно отобраны 195 свидетелей, после чего начались аресты. 24 участника "летучих пикетов" были взяты под стражу, 6 из них преданы суду, трое приговорены к различным срокам тюремного заключения.

Подчеркнем, что никому из осужденных не ставились в вину какие-либо акты насилия. Впервые применив к участникам забастовки стародавний закон 1875 года, судебные власти сформулировали обвинение как "сговор с целью запугивания: незаконное сборище; нарушение общественного порядка".

- Существовал ли сговор? - заявил в своем последнем слове на суде Деннис Уоррен. - Да, существовал. Но не между пикетчиками. Сговор существовал между министерством внутренних дел, нанимателями и полицией.

Почему же приговор, жертвами которого стали "трое из Шрусбери", не вызвал в британском рабочем движении столь решительного отпора, как арест пяти докеров?

Причин тут несколько. Лондонских докеров отправили за решетку на основании "закона об отношениях в промышленности". Профсоюзы его не признавали и в конце концов похоронили. К тому же протесты вспыхнули сразу по горячим следам событий: прекратилась работа в портах, примеру докеров были готовы последовать труженики других профессий, так что до суда дело не дошло.

Учтя эти горькие для себя уроки, консерваторы готовили судебный процесс в Шрусбери более года, применили против строителей уголовное законодательство, а вынесение приговора приурочили к кануну рождества, когда работа на стройках по традиции прекращается до нового года и профсоюзу было трудно собрать людей для каких-либо манифестаций. Сменила тактику и большая пресса: в отличие от сенсационной шумихи по поводу ареста пяти докеров газеты встретили приговор в Шрусбери заговором молчания.

Словом, кампания протеста началась с изрядным опозданием, когда общественность уже была поставлена перед свершившимся фактом и можно было спекулировать на законопослушности британского обывателя.

Хотя резолюции с требованием освободить пикетчиков из Шрусбери не раз принимались на съезде Британского конгресса тред-юнионов, коммунист Деннис Уоррен отсидел в тюрьме весь свой трехлетний срок. Апелляционный суд отказался пересмотреть приговор.

Судьба Денниса Уоррена - трагический эпизод в британском рабочем движении, которое знает и радость побед, и горечь поражений. Вместе с тем это нарядный пример, показывающий, чего стоят разглагольствования о демократии и свободе для трудящихся в странах капитала. "Усилиями правящего класса, - подчеркивает Компартия Великобритании, - создан миф, будто в Британии нет политических заключенных и политических судов. Судьба пикетчиков из Шрусбери помогает развеять эту иллюзию".

Право на расправу

Захолустная улочка Чэптер-роуд на северной окраине Лондона изо дня в день становилась местом бурных столкновений полиции с бастующими фотопроявочной фабрики "Гранвик".

Всякий раз, когда купленный фабрикантом двухэтажный автобус пытался, словно танк, пробиться сквозь толпу, чтобы доставить на осажденное предприятие штрейкбрехеров, вокруг него вскипала яростная борьба. После очередной схватки полицейские со сбитыми шлемами тащили по улице и заталкивали в фургоны с решетками новые партии арестованных. Самая длительная в 70-х годах стачка. И самая жестокая расправа полиции с участниками массовых пикетов - таковы главные координаты событий, происходивших у ворот фабрики "Гранвик".

Хотя Великобритания имеет давние традиции тред-юнионизма, почти две трети тружеников страны все еще не объединены в профсоюзы.

Именно к этой категории относится и коллектив фабрики "Гранвик" среднего по размеру предприятия с четырьмястами рабочих.

Затянувшаяся на целый год стачка на заштатной фотопроявочной фабрике потому и обрела общенациональный резонанс, потому и всколыхнула снизу доверху все слои британского общества, что задела самую сердцевину классовых противоречий между трудом и капиталом. Она поставила ребром принципиальный вопрос, который мало кого мог оставить равнодушным: либо право трудящихся сообща отстаивать свои интересы; либо право нанимателя чинить расправу над всяким, кто вздумает ограничить его произвол силой рабочего единства; либо свобода профсоюзной деятельности, включая забастовочную борьбу; либо свобода нанимателя увольнять рабочих за участие в стачке.

Поводом для конфликта на фабрике "Гранвик" послужил уже третий по счету случай расправы над теми, кто пытался создать на предприятии профсоюз.

Пользуясь отсутствием профсоюза, фабрикант Джордж Уорд творил что хотел и особенно беззастенчиво наживался на низкооплачиваемой части коллектива женщинах из местной иммигрантской общины.

Дело началось с того, что сын одной из работниц, студент Сунил Десаи, приехавший в Лондон проведать мать, а заодно подзаработать во время летних каникул, был досрочно уволен с фабрики под предлогом "недостаточного усердия", а фактически за то, что призывал рабочих объединиться.

Это и послужило искрой для взрыва накопившегося недовольства. Треть коллектива, 137 тружеников, заявила, что в знак протеста прекращает работу до тех пор, пока репрессивная мера не будет отменена.

В первые же дни стачки ее участники вступили в отраслевой профсоюз (АПЕКС). Однако владелец фабрики объявил всех их уволенными. Под этим предлогом он отказался признать существование профсоюза на предприятии и его право вести переговоры от имени бастующих. Даже когда расследованием конфликта занялась государственная арбитражная комиссия, Джордж Уорд отказался допустить ее в цехи или предоставить в ее распоряжение имена и адреса рабочих, не участвующих в стачке, так что необходимые опросы удалось провести лишь среди бастующих. А когда в итоге расследования владельцу фабрики было предписано признать профсоюз, Уорд возбудил против государственной арбитражной комиссии судебное дело и сумел выиграть его во второй инстанции.

"У меня не антипрофсоюзная, а просто беспрофсоюзная фирма. Я сторонник свободы выбора", - разглагольствовал он.

Несмотря на изнурительное круглосуточное пикетирование, участникам стачки не удалось остановить работу в цехах. Помочь им согласился профсоюз почтовиков. Он стал бойкотировать доставку бандеролей, в которых пленки поступают для обработки.

Однако, используя своих хорошо оплачиваемых юристов, фабрикант пригрозил возбудить против профсоюза почтовиков судебный процесс. По его утверждению, бойкот фабрики явился бы "уголовным преступлением" на основании стародавнего закона, принятого еще во времена, когда разбойники с большой дороги совершали нападения на почтовые кареты.

Хотя руководство профсоюза сочло разумным не тягаться с судьями в париках по части толкования старинных законов, местные почтовые отделения на свой риск продолжали бойкот "Гранвика". Они не забирали исходящую почту с завода, а почту входящую держали без движения в сортировочном зале.

Подобный бойкот, по существу, сводил на нет старания предпринимателя и полиции ежедневно проталкивать сквозь стенку пикетов автобус со штрейкбрехерами - фабрика все равно не могла выполнять заказы.

Оказавшись под угрозой судебного преследования, национальное руководство профсоюза почтовиков заявило, что не может больше поддерживать бойкот фабрики "Гранвик", и призвало почтовое отделение Криклвуд прекратить его. Однако 130 рядовых тружеников ответили отказом. Не помог и нажим по административной линии: предупреждение министерства, что всякий, кто не прекратит бойкот, будет отстранен от должности с потерей зарплаты.

Выйдя однажды утром на смену, почтовики обнаружили, что сортировочный зал заперт, ключи от автофургонов изъяты, почтовые ящики опечатаны. За солидарность с бастующими фабрики "Гранвик" штат почтового отделения Криклвуд, стало быть, подвергли локауту.

История британского рабочего движения свидетельствует, что провокации против стачечников чаще всего совершаются в тех случаях, когда на помощь одному бастующему коллективу приходят труженики других предприятий, других профсоюзов, других городов. Все настойчивее предпринимаются попытки поставить под вопрос законность массового пикетирования, участие в нем кого-либо, кроме самих бастующих.

Гранвик и Криклвуд - эти два слова стоят рядом в летописи британского рабочего движения, и само их соседство говорит о многом. Гранвик - это символ пробуждающегося классового сознания тех, кто олицетворяет собой в глазах эксплуататоров дешевую рабочую силу, которую они пытаются держать разобщенной и изолированной.

Криклвуд - это воплощение пролетарской солидарности, готовность идти во имя ее на любые жертвы и одновременно свидетельство того, что попытки сеять рознь между "белыми" и "цветными", между тред-юнионистами и неорганизованными тружениками, к чести британского рабочего движения, терпят провал.

Гранвик и Криклвуд. Эти слова, ставшие в Британии нарицательными понятиями, звучат как знамение времени: ободряющие для эксплуатируемых, грозные для эксплуататоров.

Магна карта и мультикартотека

На пути от Виндзорского замка к дворцу Хэмптон-корт экскурсионные автобусы обычно сворачивают к Темзе, чтобы показать иностранным туристам пойменный луг, где в 1215 году английские бароны заставили короля Иоанна скрепить своей печатью Великую хартию вольностей - ту самую Магна карту, от которой, как говорится в здешних путеводителях, ведет свою родословную британская демократия.

Гиды не преминут пояснить, что ее основы - свобода личности, неприкосновенность частной жизни, терпимость к инакомыслию - священны и незыблемы.

Возле конной статуи Карла I на Трафальгарской площади они напомнят о назидательной судьбе этого короля, который был обезглавлен за то, что вопреки Магна карте своевольничал с парламентом.

Иностранцам расскажут, что и сама Трафальгарская площадь служит как бы символом британской демократии, ибо здесь вправе проводить свои митинги представители любых политических течений.

В пору спросить экскурсовода: с какой же целью на крышах зданий, обрамляющих эту "отдушину свободомыслия", установлены полицейские телекамеры? И как совместить свободу личности, неприкосновенность частной жизни, политическую терпимость с негласной слежкой, с подслушиванием телефонных разговоров и вскрытием писем, с составлением черных списков, на основе которых граждане подвергаются репрессиям не только в своей общественной, но даже и в трудовой деятельности?

О Магна карте средний англичанин знает куда больше, чем о мультикартотеке, где на него заведено досье, в которое непрошеные биографы тайно заносят факты о его взглядах и поведении.

Что и говорить, наивная уверенность обывателя в том, что родина парламентаризма не может иметь ничего общего с полицейским государством, немаловажное завоевание британских правящих кругов.

Разветвленный аппарат слежки и подавления тщательно скрыт от посторонних глаз. Лишь иногда на поверхность случайно всплывают отдельные факты о его деятельности.

Среди множества предприятий, входящих в государственный металлургический концерн "Бритиш стил", есть фирма по производству арматуры, расположенная в юго-восточном предместье Лондона, близ Гринвича. Администрация фабрики уволила шесть профсоюзных активистов, а когда коллектив ответил стачкой протеста, попыталась вовсе закрыть предприятие. Чтобы не допустить этого, забастовщики оккупировали фабрику. Вот тут-то в руки рабочих и попала секретная переписка, которую их наниматели просто не успели как следует припрятать.

Бумаги эти документально свидетельствуют, что за многими тружениками фабрики ведется негласная слежка, что особый отдел Скотланд-Ярда и так называемая "Экономическая лига" снабжают администрацию данными своих секретных архивов о политически неблагонадежных лицах и что для ряда уволенных профсоюзных активистов поводом для внесения в черный список послужило не что иное, как участие в политических демонстрациях.

Другой пример. Членам профсоюза машиностроительного завода близ Саутгемптона удалось узнать номер телефона, по которому дирекция наводила справки о рабочих.

Набрав этот номер и назвав условный код, они сделали запрос об одном из своих товарищей, которому было отказано в продвижении по службе. Буквально тут же они получили ответ, что данный сотрудник был кандидатом от коммунистической партии на муниципальных выборах, а также часто выступает в газете "Морнинг стар".

Редактор профсоюзной газеты йоркширских горняков Морис Джонс, арестованный при пикетировании фабрики "Гранвик", был поражен, что в полицейском участке, куда его доставили на допрос, уже лежало наготове заведенное на него пухлое досье. Следователи то и дело листали и цитировали его, дабы показать, что знают не только об общественной, но и личной жизни арестованного решительно все (как выразился Морис Джонс, "вплоть до того, когда и где я прошлый раз покупал себе пару носков").

Как-то в печати промелькнуло сообщение о том, что служба контрразведки "МИ-5" при содействии особого отдела Скотланд-Ярда регулярно представляет правительству доклады о деятельности видных деятелей рабочего движения, включая руководителей крупнейших профсоюзов. В центральном регистре особого отдела ведется досье на три с лишним миллиона "политически неблагонадежных" лиц.

Подобные факты, ставшие достоянием гласности, объясняют большой интерес читательских кругов к книге прогрессивного журналиста Тони Баньяна "Политическая полиция в Британии".

В тщательно документированном исследовании приводится обширный фактический материал о роли полиции в британской политической жизни, о расширении ее сотрудничества с армией и секретными разведывательными службами, о компьютеризации полицейских архивов, позволяющий особому отделу вести досье на 36 миллионов имен.

Автор подробно показывает роль особого отдела Скотланд-Ярда как политического органа полиции, ведущего постоянное наблюдение за составом и деятельностью общественных организаций и профсоюзов. Он напоминает о неблаговидной деятельности "МИ-5" при чистках государственных служащих з разгар "холодной войны". Родившееся в 50-х годах движение протеста британской общественности (оно называлось "кампания за ограничение власти тайной полиции") предало гласности много примеров дискриминации и репрессии, которым были подвергнуты люди левых взглядов даже вне государственного аппарата.

Политическую слежку за британскими гражданами, пишет Баньян, ведут не только полиция и спецслужбы, но и тесно взаимодействующий с ними частный сыскной аппарат большого бизнеса. Такие организации, как "Экономическая лига", составляют черные списки неблагонадежных лиц, словом, всех тех, кто так или иначе может причинить хлопоты нанимателям. Уволенный как "смутьян", профсоюзный активист оказывается в черном списке, который действует во всей отрасли.

Как же реагировала на разоблачение неприглядных сторон британской демократии правая пресса? Прямо скажем, своеобразно: объявив их "маккартизмом наизнанку".

"Маккартизм не умер вместе с покойным сенатором, давшим ему имя. Однако теперь он взят на вооружение не правыми, а левыми и нацелен не против коммунистов, а против разведывательных служб Запада", - писала "Дейли телеграф".

Выходит, что любые попытки проанализировать и предать гласности действия секретных спецслужб - это новый вариант "охоты за ведьмами".

Что же сказать тогда о другой книге - очень близкой по теме к исследованию Баньяна, хотя и написанной с диаметрально противоположных позиций, - о книге генерала Китсона "Кулак из пяти"? Командир бронетанковой дивизии в Рейнской армии, участник карательных операций в колониях рассказывает о своем опыте в Кении, Малайе, Омане и на Кипре, а в пятом разделе книги, который, как большой палец, замыкает в кулак первые четыре, обобщает свои взгляды относительно способов борьбы против "подрывной и повстанческой деятельности".

Китсон проводит мысль о том, что с потерей империи функции аппарата подавления Великобритании перемещаются в метрополию, ибо то, что "произошло в Малайе вчера и происходит в Ольстере сегодня, может произойти в Англии завтра".

В борьбе против подрывной деятельности и повстанческого движения, утверждает генерал-каратель, лучше знать хотя бы немногое о многих, чем многое о немногих. Скрупулезное накопление самых, казалось бы, обыденных фактов позволяет судить о характере поведения сотен тысяч людей.

"Для успешного проведения антиповстанческой кампании правительство должно прежде всего создать для нее прочную основу, - заключает генерал. Под этим имеется в виду механизм для руководства такой кампанией на всех уровнях; средства, которые не дали бы повстанцам выиграть бой за умы людей; эффективный разведывательный аппарат; и, наконец, судебная система, отвечающая нуждам момента".

"Все, кто прочитал книгу Баньяна, - пишет еженедельник "Трибюн", должны будут признать, что если мы еще не полицейское государство, то механизм для этого уже создан и может быть приведен в действие в любой день".

Как ни парадоксально, та же оценка целиком может быть отнесена и к книге генерала Китсона. Обе они (в одном случае по воле, в другом - против воли автора) пробили брешь в покрытом позолотой традиций и пылью веков либеральном фасаде Великобритании.

Они показали, что на родине Магна карты плодятся мультикартотеки слежки и что арсенал средств подавления, который вчера применялся "к востоку от Суэца", при необходимости может быть применен завтра на берегах Темзы.

Консерваторы в роли реформаторов

Как всегда, серый ноябрьский день служит фоном для самой красочной и пышной из ежегодных лондонских церемоний - торжественного открытия парламента. Как всегда, сверкают шлемы и кирасы конногвардейцев, сопровождающих карету королевы. Как всегда, алые мантии пэров, пышные епископские облачения контрастируют с прозаическими визитками членов палаты общин, которые слушают речь королевы, толпясь у входа в палату лордов.

Отработанный до мелочей ритуал призван внушать мысль о незыблемости устоев. Внешне в Вестминстерском дворце действительно ничего не меняется. Но так ли обстоит дело по существу?

На политической авансцене Лондона зазвучали голоса о том, что освященные вековыми традициями атрибуты британской государственности неписаная конституция, права парламента, ведущие свою родословную от Великой хартии вольностей, избирательная система, благоприятствующая чередованию у власти двух главных политических партий, - во многом изжили себя и нуждаются в серьезной корректировке.

О том, что отлаженный столетиями британский государственный механизм с его скрытыми пружинами и рычагами власти, предохранительными клапанами для разрядки опасного накала страстей и мерным раскачиванием маятника двухпартийной системы, этот механизм, превозносимый либеральными интеллигентами Запада как некий идеал буржуазной демократии, устарел, износился и уже не отвечает требованиям современности, на берегах Темзы говорят не впервые.

Примечательно, что критика традиционных устоев исходит на сей раз не от радикальных, а от консервативных кругов, то есть от тех, кто эти устои олицетворяет.

Зачем же понадобилось правоверным тори посягать на святые традиции, в незыблемости которых они привыкли убеждать себя и других?

И что конкретно имеют они в виду, говоря о настоятельной необходимости "подновить" механизм государственной власти, который, подобно знаменитым часам на башне Вестминстерского дворца, начал нет-нет да пошаливать?

Пропагандистская артподготовка, для которой консерваторы выдвинули самые крупные калибры своего политического арсенала, началась сразу на двух направлениях. Под огнем оказались, во-первых, права парламента и, во-вторых, двухпартийная система.

На первом из этих направлений огонь открыл лорд Хэйлшем, слывущий среди консерваторов знатоком государственного права.

Лорд Хэйлшем предложил ввести вместо древней, неписаной, новую писаную конституцию, которая "ограничила бы права парламента и обеспечила осуществление этих ограничений как политическими, так и юридическими средствами".

Для Вестминстерского дворца это означает ломку незыблемых устоев.

Ведь, как любят подчеркивать под его сводами, суверенитет парламента превышает власть закона. Палата общин юридически может принять любое решение: казнить человека без суда или объявить мужчину женщиной.

Замысел лорда Хэйлшема состоит в том, чтобы британский парламент стал, подобно конгрессу США, подконтролен верховному суду.

Судебные органы стали бы тогда не только толкователями актов парламента, но и обрели бы право объявлять их не соответствующими конституции, то есть лишенными силы.

Налицо стремление использовать судебную систему как дополнительный тормоз социальных перемен. Это ставка на элиту в париках и мантиях, не подотчетную избирателям. (Ведь 20 процентов английских судей происходят из семей титулованной аристократии, почти 90 процентов учились в закрытых частных школах, 80 процентов составляют выпускники Оксфорда или Кембриджа.)

"Британский парламент действительно давно пора реформировать. Но дело вовсе не в том, что у него чересчур много прав, а в том, что права эти используются не в интересах трудового народа, - писала "Морнинг стар". - За идеями лорда Хэйлшема, которые разделяются многими в правых кругах, продолжала газета, - кроется страх, что левые силы могут оказаться в парламенте в большинстве и повести наступление на богатство, власть и привилегии капиталистов".

Почти одновременно огонь по двухпартийной системе повел бывший премьер-министр Макмиллан. Тот самый лидер британских тори, который в свое время адресовал своим соотечественникам крылатую фразу: "Вам никогда еще не жилось так хорошо", нарушил многолетнее молчание, возвестив, что дела в стране никогда еще не шли так плохо.

По словам Макмиллана, экономическое положение Великобритании столь серьезно, что ни одна из политических партий - ни консерваторы, ни лейбористы, - не способна сегодня эффективно управлять государством в одиночку.

Макмиллан призвал к созданию так называемого "правительства национального единства", которое состояло бы из представителей различных политических партий, исключая, как он уточнил, "экстремистов", и опиралось бы на поддержку "умеренных" профсоюзных руководителей.

Макмиллан не делал секрета из того, что главным преимуществом такого правительства была бы, на его взгляд, способность пойти на самые крутые, в том числе на самые непопулярные, меры, к которым не решилось бы прибегнуть правительство однопартийное.

Если правление консерваторов, по словам Макмиллана, обычно ведет к опасной конфронтации с профсоюзами, то правление лейбористов - к обострению отношений между правительством и рядовыми членами партии, способствует растущему влиянию ее левого крыла.

Став правящей партией, то есть завоевав большинство в палате общин, консерваторы тут же забыли о своих проектах. Однако сопоставляя реформаторские почины Хэйлшема и Макмиллана, нельзя не видеть, что они имеют общий повод и общую направленность: страх перед нарастанием левых тенденций в британской политической жизни, лихорадочные поиски средств, которые задержали бы этот процесс.

Но можно ли предотвратить рост боевитости профсоюзов, порожденный объективными историческими причинами? Прошли времена, когда, владея империей, можно было ублажать подачками верхушку рабочего класса. Истощилась почва для классового соглашательства. А организованные труженики, познавшие силу собственного единства, вовсе не хотят умерять свои требования лишь потому, что мошна у их нанимателей изрядно опустела.

Отсюда поспешные призывы ограничить права парламента, пока он не оказался в руках левых сил. Отсюда призывы создать под вывеской правительства национального единства правоцентристскую коалицию, способную изолировать и расколоть левое крыло лейбористской партии, взнуздать непокорные профсоюзы.

Современная история уже множество раз свидетельствовала, что эксплуататоры без колебаний обрушиваются на лицемерно превозносимые ими принципы и атрибуты буржуазной демократии, как только возникает возможность использования их в интересах других классов. И коль уж британские консерваторы начинают выступать в роли реформаторов, можно не сомневаться, что они радеют отнюдь не о развитии демократических начал, а о сохранении своего классового господства.

Дом на Пэрси-сёркус

Типичные для старого Лондона слегка изогнутые дугой фасады четырехэтажных кирпичных домов с белыми наличниками образуют маленькую круглую площадь со сквером посредине. Два расходящихся под углом переулка отделяют от остальных домов как раз тот, на котором привлекает внимание темно-голубой круг мемориальной доски, какими в Лондоне принято отмечать исторические памятники.

Лаконичная надпись гласит: "Владимир Ильич Ульянов-Ленин (1870-1924), основатель СССР, жил в 1905 году на Пэрси-сёркус в доме 16, который стоял на этом месте".

...Они приехали сюда с Надеждой Константиновной в апрельский день, как и три года назад, когда впервые попали в Лондон. Но теперь они уже чувствовали себя в английской столице старожилами, особенно в этих знакомых им местах. Ведь буквально по соседству, в каких-нибудь двух минутах ходьбы, им довелось больше года прожить в том самом доме, адрес которого Владимир Ильич указал в заявлении на имя директора Британского музея:

Сэр! Обращаюсь к Вам с просьбой о выдаче мне билета на право входа в читальный зал Британского музея. Я прибыл из России для изучения аграрного вопроса. Прилагаю рекомендательное письмо м-ра Митчелла.

С глубоким уважением к Вам, сэр, Якоб Рихтер.

30, Холфорд-сквер,

Пентонвилл; W. С. 21 апреля 1902 года.

До библиотеки Британского музея отсюда было легко добираться на велосипеде, а еще ближе было до старого, похожего на помещичью усадьбу двухэтажного дома с фронтоном на Клэркенуэлл-грин, 37а.

Там, в тесной комнатке с косым чердачным потолком, где в ненастье было слышно, как барабанит по крыше дождь, Ленин редактировал с 22-го по 38-й номера "Искры", которые набирались и печатались тут же, в помещении английской социал-демократической газеты "Джастис".

И вот апрель 1905-го. После двух лет жизни в Женеве Ильич снова в Лондоне, куда съехались представители двадцати большевистских комитетов. Это делегаты III съезда РСДРП, созванного вопреки противодействию меньшевиков, чтобы обсудить вопросы организации и тактики, выдвинутые гигантским подъемом революционного движения в России. Многие сторонники Ленина, работавшие в русском подполье, впервые встретились с Владимиром Ильичем лишь на съезде.

Вот как рассказывает об этом делегат В. Н. Лосев: "В пивнушке, в отдельной комнатке, где собрались мы, у окна за столом сидел невысокого роста плотный человек с высоким, переходящим в лысину лбом. У него были живые и очень веселые глаза - даже как будто огонек какой-то хитрецы, как говорится, "себе на уме", играл в них, особенно когда он их прищуривал".

Проводить собрания в верхних этажах английских пабов, то есть пивных, до сих пор в традициях здешних профсоюзов и политических кружков. Такие помещения - их было легко то и дело менять - использовались и для заседаний III съезда РСДРП, работа которого продолжалась две недели.

"Не очень большая, длинная и узкая комната, - пишет в своих воспоминаниях В. Н. Лосев, - вполне вмещала те 40 - 50 человек, которые вместе с гостями и членами с совещательными голосами составляли съезд. В одном конце комнаты, по узкой ее стороне, размещались за столом президиум и секретари-протоколисты, которые выбирались на каждое заседание для записывания докладов и прений. Остальное пространство, где стоял длинный узкий стол, было занято делегатами".

Возвращаясь по вечерам на Пэрси-сёркус, 16, Владимир Ильич допоздна засиживался за работой. Он был председателем съезда и тщательно готовил каждое из двадцати с лишним его заседаний.

С трибуны большевистского съезда Ленин убедительно доказал несостоятельность оппортунистических взглядов и действий меньшевиков. Его искусством оратора и полемиста здесь же, в Лондоне, восхищался Горький, когда два года спустя тоже в апрельские дни слушал Ленина на V съезде РСДРП.

"Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.

Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, - все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре - точно произведение классического искусства: все есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были - их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке".

Решения III съезда прозвучали как присяга верности большевиков марксизму. И глубоко символично, что перед тем, как разъехаться из Лондона, все делегаты во главе с Лениным отправились к могиле Маркса на Хайгейтском кладбище.

"У ворот кладбища, - вспоминает старый участник съезда Миха Цхакая, стоял директор в высоком цилиндре. Кладбище представляло собой огромный парк с узкими аллеями, с массой капитальных, дорогих монументов, вплоть до изваяния любимой собачки какого-то лорда или леди. Но могилу великого мыслителя XIX века, творца научного коммунизма и основателя I Интернационала нельзя было найти без помощи работавших на кладбище каменщиков, которые, убедившись, что мы из России, тотчас же догадались, что мы непременно ищем могилу Карла Маркса, и показали ее. Мы долго стояли вокруг могилы, потом сели, не спеша уходить. Ильич иронически напомнил о директоре, который, вероятно, волнуется, что мы так долго здесь, у какой-то могилы незнакомого ему человека.

- Несчастный буржуа не догадывается, что все нетленное, все бессмертное Маркса и Энгельса мы несем с собой и воплощаем даже в отсталой царской России, к ужасу буржуев всех стран".

Прошло несколько десятилетий, и пророческие слова о способности научного коммунизма преобразить отсталую царскую Россию доказали свою правоту. Основанная Лениным Страна Советов оказалась единственной силой, способной преградить дорогу расползшейся по Европе коричневой чуме.

22 апреля 1942 года, в день рождения Владимира Ильича Ленина, несколько тысяч лондонцев собрались на Холфорд-сквер перед разрушенным фашистской бомбой домом, где когда-то жил Ленин. По инициативе местного населения здесь был торжественно открыт памятник основателю СССР - бронзовый бюст на постаменте из гранита.

Друзьям Советского Союза - особенно в годы "холодной войны" - не раз доводилось вставать на защиту ленинских мест в Лондоне. Многое удалось отстоять, но кое-что все же не сохранилось. В 50-х годах при реконструкции Холфорд-сквера на месте памятника и поврежденных бомбами домов был построен восьмиэтажный многоквартирный корпус. Бюст Ленина перенесли в здание муниципалитета округа Излингтон.

В конце 60-х годов дом на Пэрси-сёркус был за одну ночь снесен коммерческой фирмой, которая приобрела весь прилегающий участок, чтобы возвести на нем крупный отель.

Лишь в результате энергичной кампании протеста, которую развернули общественные организации, профсоюзы, прогрессивные историки и архитекторы, местные власти добились, чтобы часть здания, выходящая на площадь, была полностью восстановлена в прежнем виде и на его фасаде была вновь открыта мемориальная доска.

С Лондоном связаны многие знаменательные страницы в истории ленинской партии. И люди никогда не забудут о них. Ибо главным памятником ленинскому гению служит сам Октябрь, рожденная им Страна Советов.

"Руки прочь от России!"

Роту построили на плацу, объявив, что с солдатами будет говорить майор из генштаба. О чем пойдет речь, все уже знали. С тех пор, как месяц назад 11 ноября 1918 года - на европейских фронтах вступило в силу перемирие, в казармах было только и разговоров, что о демобилизации: попасть бы в приказ до рождества, чтобы встретить новый, 1919 год дома с родными. Но для британской армии война, оказывается, не кончилась: в частях набирали людей для отправки в Архангельск.

Усатый майор, сверкая пуговицами и нашивками безукоризненного мундира, изрекал:

- Большевики предали Антанту, заключили мир с немцами. Мы обязаны помочь нашим верным союзникам, у которых красные силой отобрали власть, спасти Россию от анархии и террора... - Майор сделал многозначительную паузу и добавил доверительно: - Вы сейчас получаете пятнадцать шиллингов в неделю. Тому, кто вступит в ряды экспедиционного корпуса добровольно, будут платить двадцать пять шиллингов в день. Повторяю: двадцать пять, и не в неделю, а в день. Итак, - майор снова перешел на патетический тон, - кто готов выполнить наш великий исторический долг в России, - два шага вперед!

Рота не шелохнулась. Эндрю смотрел из второй шеренги на побагровевшее лицо майора и ликовал. Двадцатилетний капрал, призванный в армию полтора года назад со студенческой скамьи, накануне произнес в казарме первую в своей жизни политическую речь. И, судя по поведению роты, выиграл заочный диспут с вербовщиком из генштаба.

Эндрю изучал в Оксфорде историю, был членом Британской социалистической партии и хорошо понимал подлинные цели интервенции.

До погрузки на борт транспорта дело так и не дошло. В середине января 1919 года во все воинские части, расположенные на территории Англии, неожиданно поступил приказ о массовой демобилизации.

Если Эндрю узнал об Октябрьской революции будучи солдатом, то Робина весть о ней застала в тюрьме. Как и другие противники империалистической бойни, приверженцы Базельской резолюции II Интернационала, он был арестован и осужден за "антивоенную пропаганду".

После ноябрьского перемирия Робина выпустили на поруки, и он вновь почувствовал себя в водовороте событий, вернувшись в "Лейбор рисерч" (отдел изучения трудовых отношений). Созданный группой энтузиастов во главе с Бернардом Шоу, "Лейбор рисерч" занимался не только и не столько научными исследованиями, сколько оказанием практической помощи британскому профсоюзному движению.

В январские дни 1919 года, кроме цеховых старост, туда за советом и помощью стали часто наведываться солдаты. Робин был поражен размахом волнений в войсках: 50 солдатских бунтов за один лишь месяц! Фронтовики требовали немедленной демобилизации, прекращения военных действий против Советской России.

Ведь если высадка десанта в Мурманске весной 1918 года мотивировалась "защитой севера от угрозы германского вторжения", то чем можно было оправдать насильственный и вероломный захват Архангельска в августе? Или появление интервентов в Баку и Владивостоке?

Военная цензура, которую словно забыли отменить, не пропускала в газеты вести о солдатских волнениях, скрывала их даже от членов парламента. Но однажды, как раз во время заседания кабинета министров, встревоженный секретарь доложил: свыше 200 солдат без офицеров собрались на Даунинг-стрит и митингуют прямо под окнами главы правительства.

Как все это было угрожающе не похоже на добрую старую Англию! Правительство было напугано не только волнениями в воинских частях (отсюда внезапный приказ о демобилизации на территории метрополии), но и тем, что они совпали с грозным подъемом рабочего движения.

Надвигалась стачка шахтеров и железнодорожников. Вышли на улицы судостроители Глазго, их вожак Уильям Галлахер был арестован при столкновении демонстрантов с полицией.

В те бурные дни комитет цеховых старост Лондона положил начало политической кампании, которая с поразительной быстротой распространилась по стране: 18 января 1919 года в английской столице был образован комитет "Руки прочь от России!". Его первая листовка, которую Робин прочел в Лондоне, а Эндрю - в Оксфорде, называлась "Британскому рабочему - от британского рабочего".

"Сейчас много говорят о России. Газеты кричат о большевистской анархии, о красном терроре. Но вдумайся, друг: Россия - первая страна в мире, где рабочие стали сами решать свои дела. Британский народ не хочет воевать с Россией. Только богачи, капиталисты жаждут уничтожить свободу в этой стране, боясь, как бы мы не захотели, как и русские рабочие, стать хозяевами собственной судьбы. Друг! Если мы позволим нашим правителям-богачам посылать войска в Россию, наши сыновья и братья будут гибнуть за то, чтобы русские рабочие лишились свободы, а богачи богатели. Помни - британские капиталисты ненавидят Россию потому, что они ненавидят свободу; а свободу капиталисты ненавидят потому, что она мешает им богатеть!"

Вернувшись в Оксфорд после демобилизации, Эндрю быстро сблизился с группой прогрессивно настроенных студентов, вместе с ними установил связи с активистами местных профсоюзов: железнодорожниками, транспортниками, почтовиками.

Инициатива цеховых старост Лондона нашла у них горячий отклик, и в университетском городе вскоре был создан местный комитет "Руки прочь от России!", одним из активистов которого стал Эндрю.

Как раз в ту пору Робин по поручению "Лейбор рисерч" помогал наладить после четырехлетнего перерыва, вызванного войной, ежедневный выход газеты "Дейли геральд".

Возрожденная газета с этого времени стала не только профсоюзной трибуной, но и рупором левого движения.

В то время как ротационные машины Флит-стрит обрушивали на читателя мутные водопады лжи о Стране Советов, "Дейли геральд" изо дня в день печатала радиотелеграфные сводки Красной Армии. Помещая репортажи о митингах против интервенции, публикуя их резолюции, снабжая участников кампании "Руки прочь от России!" агитационными материалами, "Дейли геральд" во многом способствовала тому, что движение это обрело общенациональный характер.

Из-за бойкота оптовиков рабочим пришлось взять распространение газеты в свои руки. Причем популярность ее была так велика, что, когда один прораб пригрозил каменщику увольнением за то, что он продавал "Дейли геральд" в рабочее время, все строители Лондона разом бросили работу.

Как Робин, так и Эндрю до сих пор хранят листовку, которую вручали каждому входящему в гигантскую, многоярусную чашу "Альберт-холла" 8 февраля 1919 года.

На ней напечатаны слова "Интернационала" и текст резолюции, встреченный громовыми рукоплесканиями зала: "Митинг осуждает интервенцию в России, видя в ней нарушение права народов на самоопределение - как политическое, так и экономическое - и продолжение войны в интересах финансового капитала, задавшегося целью сокрушить Российскую социалистическую республику. Митинг призывает рабочий класс Великобритании подкрепить требование "Руки прочь от России!" всем своим политическим и экономическим влиянием".

Призыв этот нашел отклик. Объединенная конференция Британского конгресса тред-юнионов и лейбористской партии в апреле 1919 года поддержала кампанию "Руки прочь от России!", а руководители трех наиболее боевых отраслевых профсоюзов (горняки, железнодорожники, транспортники) добились встречи с премьер-министром и пригрозили парализовать экономику, если эти требования не будут выполнены.

Под нажимом нарастающих протестов премьер-министру, а им был Ллойд Джордж, пришлось принять решение о выводе экспедиционного корпуса из Архангельска и Мурманска.

Однако Лондон по-прежнему поддерживал контрреволюцию на юге и западе России, британский флот не прекращал враждебных действий в Черном и Балтийском морях, оставалась в силе блокада.

"Западная цивилизация перед лицом большевистской угрозы - более зловещей, чем вторжение орд Чингисхана" - этот заголовок лондонской газеты "Дейли кроникл" дает представление о яростной антибольшевистской кампании в прессе и в парламенте, которой сопровождалась военная интервенция в Архангельске. И вот в левом еженедельнике "Геральд" появилась статья "Британия и Россия". Ее автор Дуглас Янг, уточнялось в примечании, был британским консулом в Архангельске до его военной оккупации.

"Британское правительство, - с отнюдь не свойственной дипломатическим чиновникам прямотой писал Янг, - ведет грязную, двойную игру против Советского правительства России. Сначала оно дало торжественное заверение, которое было опубликовано в печати Архангельска от моего имени, что не имеет намерений каких-либо аннексий и не будет вмешиваться во внутренние дела России. Для меня, как и для всякого, кто читал эти слова, - продолжал Янг, это означало, что британское правительство не собирается предпринимать военных акций против Советского правительства. Однако вскоре же оно нанесло Советской власти удар в спину, настояв на высадке союзных войск в Архангельске.

Совершенно не сумев понять причин и значения революции в Россини, идеалы и цели Советского правительства, - говорилось далее в статье, - в Лондоне принялись скрывать все сообщения и высказывания, которые не совпадали с предвзятыми представлениями; более того, были превратно истолкованы и очернены действия Советского правительства".

Публичное осуждение правительственной политики государственным служащим, непосредственно причастным к событиям, о которых идет речь, случай беспрецедентный в истории британского МИДа. Дуглас Янг покинул Архангельск на первом же судне, вышедшем оттуда после оккупации города, и был первым британским официальным лицом, прибывшим в Лондон из Советской России после начала военной интервенции против нее.

Как честный идеалист, он был убежден, что вероломная акция на севере России представляет собой трагическую ошибку, и считал долгом проинформировать правительство об истинном положении вещей. Однако министр иностранных дел лорд Керзон уклонился от встречи с ним. Глава департамента даже отказался принять его письменный доклад.

На свою беду, Дуглас Янг не знал в ту пору о меморандуме Бальфура, который был принят военным кабинетом как генеральный план антисоветской интервенции и помощи всем контрреволюционным силам в России.

Секретный меморандум, разосланный британским посольствам, гласил: "Союзные правительства твердо решили сделать все, чтобы свергнуть Советское правительство в России в возможно кратчайший срок". Руководство борьбой против Советов предлагалось сосредоточить в Лондоне. Для этого был создан "Русский комитет", во главе которого встал военный министр Черчилль, неизменно призывавший "задушить коммунизм в колыбели".

Британский империализм искал лишь удобного момента, чтобы нанести по Стране Советов новый удар, предпочтительно чужими руками. Такой повод представился летом 1920 года, когда правящие круги Лондона и Парижа вознамерились примкнуть к новому антисоветскому походу на стороне белопо-ляков.

На сей раз застрельщиками новой, еще более мощной волны протестов стали рабочие лондонских доков и верфей, где тогда трудился молодой котельщик Гарри Поллит. Портовики блокировали транспорт "Джолли Джордж", обнаружив среди его грузов военные материалы, предназначенные для белополяков. Действия докеров получили широкую поддержку.

"Тот факт, что британское правительство отказывает ирландскому народу в избранной им форме правления и помогает Польше в ее вероломном нападении на Советскую Россию, является предательством принципов свободы и демократии", заявила федерация шахтеров.

Август 1920 года стал наивысшей точкой кампании "Руки прочь от России!". В тридцати с лишним промышленных городах появились "советы действия" - нечто совсем новое в британской общественной жизни. Робин занимался тогда пропагандистской работой в национальном совете действия, который возглавлял из Лондона подготовку к всеобщей стачке против антисоветской интервенции.

И вновь, как и в январе 1919-го, британские правящие круги вынуждены были пойти на попятный и отказаться от соучастия в походе белополяков. В. И. Ленин резюмировал это кратко: "Англия струсила всеобщей стачки..."

Как раз накануне бурных событий августа 1920 года в жизни Робина и Эндрю произошло событие, которое навсегда связало их судьбы, как и судьбы многих других активистов движения "Руки прочь от России!". Оба они стали делегатами учредительного съезда Коммунистической партии Великобритании, и оба они имели основание подписаться под словами члена исполкома КПВ Джона Кэмпбелла: "Если британское империалистическое правительство было самым лютым врагом Советской страны на международной арене, то рабочий класс, прогрессивные силы Англии принадлежат к числу самых стойких ее защитников".

Не приходится удивляться, что Октябрь вызвал наибольшую ненависть и страх у тех, кто боялся потерять империю. Естественно и то, что именно в стране с давними традициями интернационализма в профсоюзном движении пролетарская солидарность с родиной Октября проявилась наиболее внушительно.

Когда оглядываешься на годы, прошедшие со времени британской интервенции в Архангельске, когда видишь, как схожи кликушества о "скором крахе Советов" или "советской угрозе" с современными измышлениями в прессе и эфире, думаешь о том, что слепая ненависть к Стране Советов и впрямь порождена страхом. С точки зрения мировой реакции победоносный Октябрь действительно являл собой угрозу для господства угнетателей и поработителей. Государство рабочих и крестьян, которое покончило с эксплуатацией, избавилось от безработицы, гарантировало права человека, - это государство, рожденное Октябрем, выступило на международной арене как противник насилия и произвола, агрессивных войн и колониальных захватов.

- Ослепление злобой рождает опасную близорукость, - говорит Эндрю. - В отношении британских правящих кругов к процессу революционного обновления мира есть общая, неизменная черта: упрямое нежелание слышать правду о происходящем, склонность верить лишь тому, во что хотелось бы верить. Именно эта политическая близорукость привела в свое время к краху архангельской авантюры. Именно подобная же близорукость подчас мешает ныне Британии полнее приобщиться к магистральным тенденциям современной международной жизни.

Как горный обвал меняет русла рек, так и Октябрь дал новое стремительное течение потокам, которые преобразили лицо земли, изменили карту мира. Да и само по себе движение "Руки прочь от России!" оставило глубокий след в общественно-политическом развитии Великобритании, способствовав консолидации демократических сил, рождению коммунистической партии.

Мы постарались взглянуть на события января 1919-го - августа 1920-го глазами очевидцев, точнее, участников. Робин Пейдж Арнот - ветеран профсоюзного движения, автор серии монографий по истории британских тред-юнионов, а также книги "Влияние русской революции на Англию". Эндрю Рот-штейн - президент Общества англо-советской дружбы, автор многих трудов о Стране Советов. В жизненном пути этих людей воплотилась частица интернационалистского подвига целого поколения.

Наш народ помнит о том, что в первые, самые трудные годы существования Советского государства английский пролетариат выступил против империалистического вмешательства в дела нашей страны, провозгласив лозунг "Руки прочь от России!"

Девять дней мая

Между Букингемским дворцом и Трафальгарской площадью, где по розоватому асфальту гарцуют конногвардейцы в сверкающих кирасах, здесь, в самом центре державного Лондона, меньше всего ожидаешь увидеть афишу, возле которой по вечерам толпится молодежь: "Девять дней и ворота Солтли. Пьеса о всеобщей стачке 1926 года и шахтерских сражениях наших дней".

Реплики актеров звучат и с подмостков и из зала. Так что по замыслу спектакля зрители становятся не только свидетелями, но и участниками исторического события: собрания профсоюзных руководителей 1 мая 1926 года, решившего вопрос о первой в истории Британии всеобщей забастовке.

- От имени миллиона горняков я призываю вас, братья, сообща отбить наступление на британский рабочий класс. Сегодня главный удар капитал наносит нам. Шахтовладельцы поставили цель: урезать зарплату, удлинить рабочий день, лишить нас права сообща отстаивать свои интересы. Если сегодня они одолеют нас, завтра наступит черед железнодорожников, докеров, металлургов, строителей. Вспомним, что проповедует Болдуин: "Все рабочие Британии должны пойти на снижение своей зарплаты, чтобы помочь индустрии стать на ноги". Сколько раз пролетариат уже слышал такие увещевания. А сколько раз еще их услышит...

Аудитория буквально взрывается аплодисментами. Злободневность - вот зажигательная сила спектакля, который после огромного успеха в шахтерских клубах Южного Уэльса, Шотландии и Йоркшира был показан в Лондоне.

Рассказ о всеобщей стачке 1926-го обрамлен сценами о победоносных горняцких забастовках 70-х - 80-х годов. Какой простор для сопоставлений и выводов дает такая перекличка эпох!

Как неузнаваемо изменился мир, и все же как много сходного сохранила в своем арсенале каждая из сторон! У капиталистов - это лицемерная маска ревнителей демократических свобод, проповедь классового соглашательства, оголтелый антисоветизм. У рабочих - это вера в свое испытанное оружие, в силу собственного единства, братской солидарности пролетариата.

В 1926 году именно правящие классы Британии стремились обострить обстановку до фронтального столкновения.

Правое крыло консервативного правительства - Болдуин, Черчилль планировали безжалостный упреждающий удар, чтобы подрезать крылья рабочему движению и не допустить "большевизации тред-юнионов".

Первым объектом для атаки были избраны шахтеры, во-первых, как наиболее многочисленный отряд рабочего класса, насчитывавший в ту пору один миллион человек, и, во-вторых, потому, что шахтовладельцы не очень-то опасались прекращения добычи: повсюду высились горы непроданного угля.

Федерации горняков были предъявлены требования: согласиться на увеличение рабочего дня с 7 до 8 часов не только без увеличения, но даже при снижении зарплаты.

Шахтеры обратились за поддержкой к генсовету Британского конгресса тред-юнионов. Они подчеркивали, что налицо начало общего наступления на рабочий класс.

Мысль о совместном выступлении в поддержку горняков уже обсуждалась рабочими, когда редакторы газеты "Дейли мейл" подготовили для ее первомайского номера передовую статью "За короля и отечество". Это был истерический призыв к крестовому походу против профсоюзов, чтобы раз и навсегда покончить с "гидрой анархии".

Когда текст статьи поступил в типографию, печатники наотрез отказались его набирать и заявили, что если статья не будет изъята из номера, они остановят газету.

Правительство тори тут же классифицировало инцидент с "Дейли мейл" как "нарушение свободы слова, то есть выпад против конституции".

Премьер-министр Болдуин заявил, что прерывает какие-либо переговоры с генсоветом Британского конгресса тред-юнионов до тех пор, пока БКТ не откажется полностью и безоговорочно от самой идеи забастовки солидарности в поддержку горняков.

Шахтовладельцы же получили от правительства благословение объявлять уволенным любой шахтерский коллектив, который откажется капитулировать на условиях администрации. Локаут, охвативший все угольные бассейны страны, вступил в действие 30 апреля.

Обо всем этом знал назавтра весь трудовой Лондон, вышедший солнечным субботним утром на самую многолюдную в истории британской столицы первомайскую демонстрацию. Около ста тысяч человек шагали по лондонским улицам с профсоюзными знаменами. Ведь никогда еще праздник пролетарской солидарности не был столь созвучен самым актуальным событиям дня.

Маршрут одной из первомайских колонн проходил мимо Мемориал-холла, где в те дни сообща заседали исполкомы отраслевых профсоюзов, входящих в БКТ. Остановившись перед зданием, демонстранты услышали, что участники собрания хором поют песню "Красное знамя".

Там, в зале, только что закончилось голосование, выразившее волю организованного рабочего класса страны: именем 3650 тысяч человек (при 50 тысячах против и 350 тысячах воздержавшихся) было принято решение с понедельника 3 мая 1926 года объявить всеобщую забастовку.

Весть об этом мгновенно облетела ряды демонстрантов и вызвала бурю ликования на митинге в Гайд-парке, которым по традиции завершился первомайский праздник.

Утро 4 мая 1926 года было, наверное, самым тихим в Британии со времен промышленной революции. Странное безмолвие нарушилось лишь щебетанием птиц в палисадниках. Обычно переполненные по утрам пригородные поезда пустовали на запасных путях. Автобусы замерли в своих парках. На портовых причалах суетились одни лишь чайки.

Строго говоря, стачка не была всеобщей. По плану генсовета прекратили работу железнодорожники, работники автомобильного транспорта, докеры, металлурги, строители и печатники. Машиностроители и судостроители должны были как "вторая волна" присоединиться к ним позже. Но и этого было достаточно, чтобы парализовать жизнь страны.

Родившиеся в первые же дни стачки Советы действия проявили поистине чудеса организованности и четкости, инициативы и выдержки. Они вели круглосуточное пикетирование вокзалов, автобусных парков, портовых причалов и складов. Они выдавали для санитарных, пожарных машин и других аварийных служб пропуска на право проезда "с разрешения профсоюзов". С помощью жен бастующих они создавали передвижные кухни, которые бесплатно снабжали пикетчиков горячей пищей. Они формировали отряды рабочей самообороны, чтобы давать отпор бандам черносотенцев,

И все же ход всеобщей забастовки показал, что правительство готовилось к такому фронтальному столкновению куда серьезнее, чем лидеры генсовета. Еще в конце 1925 года был втайне создан специальный разветвленный аппарат управления страной в чрезвычайных обстоятельствах.

Британия была поделена на десять округов во главе с гражданскими комиссарами. Для них были оборудованы командные пункты с узлами полевой связи. Одновременно велась вербовка отставных офицеров, чиновников, лавочников и других представителей мелкой буржуазии в "организацию по поддержке снабжения", на случай, если транспорт окажется парализован.

Тогда же, в октябре 1925 года, полиция совершила налет на Кинг-стрит, 16, четырехэтажный серый дом, который и поныне служит штаб-квартирой Коммунистической партии Великобритании. Почти все члены Политбюро были арестованы, подвергнуты суду и приговорены к тюремному заключению по закону 1797 года "О подстрекательстве к мятежу".

Вроде бы неслыханное дело для страны, кичащейся Великой хартией вольностей, свободой выражения любых политических взглядов! Но беззастенчивая попытка дезорганизовать деятельность молодой пролетарской партии явно была составной частью мер против будущей всеобщей стачки.

Хотя правящие классы и стращали обывателя, будто взбунтовавшаяся чернь зальет страну кровью, склонность к насилию проявили отнюдь не участники забастовки. Советы действия самоотверженно брали на себя ответственность за поддержание дисциплины и общественного порядка, всячески старались не поддаваться на враждебные провокации. К насильственным методам подавления прибегла именно капиталистическая государственная машина.

Всеобщая забастовка была объявлена незаконной. Правительство ввело чрезвычайное положение и направило на помощь полиции воинские части. Начались репрессии.

Три тысячи рабочих, в том числе 1200 коммунистов, были арестованы и брошены в тюрьмы. Несмотря на парламентскую неприкосновенность, оказался за решеткой и депутат-коммунист Саклатвала - индиец, избранный в палату общин от одного из пролетарских районов Лондона.

Передо мной листок стачечного бюллетеня, заменявшего в те дни всю рабочую печать. Его размножали на ротаторе (каждую ночь меняя адрес), развозили на мотоциклах в другие города, где дополняли и снова размножали. Так что общий тираж листка, который пикетчики жадно прочитывали и передавали из рук в руки каждое утро, достигал двухсот тысяч экземпляров!

Компартия несла жертвы, но именно в бурные месяцы 1926 года ряды ее выросли в полтора раза: с 8 до 12 тысяч человек.

В великом классовом сражении закалялась и мужала вся пятимиллионная армия участников стачки. Никакие репрессии не могли сломить ее боевого духа, ни одного штрейкбрехера не нашлось в ее рядах. Именно пролетариат проявил в майские дни лучшие черты британского народа: стойкость, хладнокровие, готовность к самопожертвованию во шля долга.

Броневики, которые появились на улицах, чтобы конвоировать доставку грузов, кавалерийские эскадроны, теснившие пикетчиков крупами коней, угрозы властей, что к участникам незаконной стачки будут применяться не только арест, но и конфискация имущества, - все это вызвало страх и смятение не у простых рабочих, а у лидеров БКТ.

После закулисной возни за спиной федерации горняков и без ее согласия генсовет 12 мая объявил об отмене всеобщей стачки. Решение это было столь неожиданным и неоправданным, что трудящиеся просто не хотели ему верить.

В последний день стачки в стране бастовало больше людей, чем в ее начале.

Федерация горняков мужественно отказалась капитулировать на неприемлемых для нее условиях и в течение долгих шести месяцев в одиночку продолжала тяжелый и неравный бой. Вся трудовая Британия стремилась оказать борющимся горнякам посильную помощь. Это было нелегко. Ведь без средств к существованию остался миллион шахтеров, а с семьями - пять миллионов человек, десятая часть населения страны.

"Шесть пенсов, уплаченных за эту брошюру, полностью поступят в фонд помощи женам и детям горняков" - гласит надпись на обложке. Пожелтевшие страницы повествуют о великом интернациональном подвиге того времени: о том, как труженики молодой Страны Советов, которая еще не успела залечить раны гражданской войны, оправиться от голода и разрухи, без колебания протянули руку помощи своим братьям по классу.

С каким волнением и благодарностью относишься к этим строчкам, которые на чужом языке и в чужой стране сохранили память о том, что "призыв ВЦСПС внести в фонд помощи английским шахтерам четверть дневного заработка повсеместно получил отклик в первые же дни; что коллектив дома отдыха в Алупке собрал 37 р. 25 к.; редакция газеты "Известия" - 503 р. 87 к.; начальная школа в Пензе - 24 р. 35 к.; а энский стрелковый батальон Красной Армии решил коллективно бросить курить, чтобы переводить деньги за табачное довольствие бастующим английским горнякам".

- Мы продавали такие брошюры в дни стачки, когда я - сын, внук и правнук шахтера, пятнадцатилетним парнем разъезжал по стране с агитбригадой, которая давала концерты и собирала пожертвования, - рассказывает ветеран рабочего движения Дэй Фрэнсис, до недавних пор возглавлявший союз горняков Южного Уэльса. - Родина Октября была тогда у всех на устах, - продолжает он. - Один миллион 250 тысяч фунтов стерлингов собрали в помощь нам советские люди. И мы сознавали, каких жертв это стоило: ведь нужда была знакома им в ту пору, пожалуй, еще больше, чем нам. А сколько злобной беспардонной клеветы о "золоте Кремля", о "красной угрозе" исторгали тогда антисоветчики, которые и сегодня все еще дуют в ту же самую дуду. Солидарность с трудящимися СССР - наше бесценное достояние, на которое мы никому не позволим посягать!

Солидарность - вот лейтмотив спектакля "Девять дней и ворота Солтли", объединяющего летопись стачки 1926 года с картинами современных классовых схваток. Заключительная сцена спектакля возвращает зрителей к нашим дням. Она воскрешает хронику горняцких стачек 70-х годов, когда 20 тысяч машиностроителей Бирмингема и Ковентри пришли на помощь шахтерским пикетам у ворот угольного склада Солтли и когда правящим классам пришлось уступить.

Не помог консерваторам взятый из арсенала 1926 года лозунг "Кто же в конце концов управляет страной: правительство или профсоюзы?".

Тем не менее буржуазная пропаганда не перестает твердить о том, будто возросшее влияние профсоюзов в политической жизни Британии стало-де "угрозой для парламентской демократии". Сплоченность организованных тружеников страны, солидарность международного пролетариата действительно стали в наши дни столь грозной силой, что эксплуататоры вынуждены считаться с ней и вместо фронтальных столкновений идти на всяческие закулисные маневры и раскольнические приемы.

Девять дней мая оставили глубокий след в сознании британского рабочего класса, помогли ему по достоинству оценить его друзей и недругов. Девять дней всеобщей забастовки, когда организованные труженики страны дружно выступили в поддержку шахтеров, и последовавшие за ними шесть долгих месяцев, когда горнякам пришлось вести тяжелый и неравный бой в одиночку, все эти яркие страницы в истории британского рабочего движения по праву могут быть названы подвигом классовой солидарности - и в национальном и в международном смысле.

Колокола Ковентри

Осенние листья ложатся на каменные плиты, на основания разрушенных колонн, озаряют багрянцем темные, в подпалинах, стены, над которыми вместо стрельчатых сводов раскинулось ноябрьское небо. Сама осень словно возлагает венок на многострадальные камни города Ковентри.

Возрождая город из пепла, люди преднамеренно сохранили эти руины средневекового собора, как предостерегающее напоминание о ноябрьском дне 1940 года. О трагическом для Ковентри дне, когда 449 гитлеровских бомбардировщиков "Юнкерс-88" волна за волной принялись методически уничтожать этот древний английский город.

Из 75 тысяч его домов 62 тысячи были разрушены. Три дня и три ночи над развалинами бушевало море огня. Гитлер похвалялся, что стер Ковентри с лица земли. Геббельсовская пропаганда даже пустила в ход термин "ковентризация" как безжалостное тотальное уничтожение целого города.

Будто пламенем и кровью окрашен яркий ковер, которым каштаны и клены устлали мемориальный парк, высветили длинные шеренги могильных плит с именами пожарников, бойцов гражданской обороны. Да, минувшая война была знакома здешним жителям не только по газетным сводкам!

Шпиль колокольни да остов обгоревших стен - вот все, что осталось с того ноябрьского дня от собора св. Михаила. "Построен в пятнадцатом веке, разрушен в двадцатом" - повествует подчеркнуто лаконичная надпись на его руинах. Сколько поколений путников, направлявшихся в Ковентри, отыскивали глазами этот средневековый шпиль, которому суждено было стать ориентиром для варваров двадцатого века - пилотов фашистского люфтваффе.

Жертвой "ковентризации" стало сердце Англии, и не только в сугубо географическом смысле слова. Уже в средние века Ковентри уступал по своему экономическому значению лишь трем городам в стране: Лондону, Йорку, Бристолю.

А с той поры, как Англия прослыла "мастерской мира", и потом, когда она утратила подобную роль, Ковентри неизменно остается одним из главных претендентов на то, чтобы считаться мастерской Англии.

Город искусных часовщиков получил в прошлом веке известность на мировых рынках как производитель швейных машин, потом велосипедов. В 1896 году компания Даймлер выпустила тут первый английский автомобиль, а еще через несколько лет здесь же, в Ковентри, было положено начало производству прославленных английских мотоциклов.

Избрав мишенью этот старинный город, гитлеровцы направляли удар по средоточию квалифицированнейшей рабочей силы страны.

Но даже бесчеловечная жестокость "ковентризации" оказалась бессильной парализовать производственный потенциал города моторов, который продолжал вносить немалый вклад в борьбу против нацизма во время второй мировой войны.

Город-мученик Ковентри мог в полной мере оценить подвиг города-героя Сталинграда. В полуразрушенных цехах, где не прекращался выпуск танковых и авиационных моторов, рабочие вели добровольный сбор средств на медикаменты для защитников волжской твердыни. По ночам в бомбоубежищах из рук в руки переходила скатерть, на которой рядом с гербом Ковентри женщины вышивали свои имена, чтобы в знак восхищения и солидарности послать этот подарок сталинградцам. Так в тяжелые военные годы сложилась и окрепла дружба двух породненных городов.

- Трагическая судьба Ковентри явилась, разумеется, важной, но не единственной причиной зарождения этих уз. Добрые отношения к Стране Советов были традиционными для города со столь высокой концентрацией промышленного пролетариата, - рассказывает Джордж Хочкинсон, бывший мэр Ковентри, с чьим именем связано восстановление города из руин и породнение его с Волгоградом.

В прошлом цеховой староста на автозаводах Даймлера, профсоюзный активист прогрессивных убеждений, Хочкинсон был в дни гитлеровских налетов заместителем председателя чрезвычайного военного комитета города и стал мэром в самое трудное для героического Ковентри время.

- Город машиностроителей, - продолжает Хочкинсон, - еще с довоенных лет знает, что добрые отношения с рабоче-крестьянской Россией не только служат воплощением пролетарской солидарности, но и отвечают жизненным интересам трудящихся Британии. Как раз в годы великого кризиса машиностроительные заводы Ковентри получили ряд заказов для советских новостроек, благодаря чему сотни людей не оказались выброшенными за ворота. И когда сейчас мы слышим, как звучат призывы к разрыву взаимовыгодных торгово-экономических связей с СССР, трудовой Ковентри решительно отвергает их.

Продукция Ковентри издавна занимала заметное место в товарообороте Великобритании и СССР. В нескольких городах Советского Союза уже дают продукцию заводы искусственного волокна, комплектное оборудование для которых создано руками рабочих Ковентри. На автомобильных заводах в Тольятти, Горьком, Москве работают автоматические станки с программным управлением, выпущенные здесь же, в сердце Англии.

Таков Ковентри - город, возродивший себя из пепла войны; город, на многострадальные камни которого английская осень возлагает в ноябрьские дни багряный венок из кленовых и каштановых листьев. Набатно звучит в осеннем воздухе перезвон колоколов. Он разносится от руин средневекового собора до районов новостроек, где на одном из перекрестков алеют высеченные в камне слова:

"Эта площадь названа именем Волгограда, как символ дружбы между Волгоградом и Ковентри, которая родилась в годы военных испытаний и служит ныне делу международного взаимопонимания и мира".

Скалы острова Джерси

Среди обточенных прибоем гранитных скал тут и там виднеется темно-серый бетон фортификационных сооружений. Отчаянно бьются волны. Вторя вою ветра, надрывно кричат чайки. И в этих звуках слышится предсмертный стон украинского или белорусского паренька, пытавшегося вырваться из фашистской неволи.

Угнанный оккупантами из родного села, прошагав под плетьми конвоиров пешком через всю Европу, прежде чем оказаться в темном трюме немецкого транспорта, он мог и не знать, что попал на остров.

И когда колючая проволока концлагеря осталась позади, с надеждой ждал утренней зари, которая подсказала бы ему дорогу на восток, в сторону Родины.

Представляю, что чувствовал он, когда понял, что море со всех сторон преграждает путь беглецам; когда, увидев патруль с овчарками, бросился он со скалы в волны и поплыл от берега, пока автоматная очередь не оборвала его жизнь.

Трудно осознать, что все это происходило здесь, на английской земле. Ведь привычно считать, что англичане не изведали гитлеровской оккупации, лагерей рабского труда, не испытали ночных облав гестапо. А между тем это не так. Еще в первые годы войны фашисты захватили Нормандские острова: Джерси, Гернси, Олдерни, Сарк.

"Острова в проливе", как называют их англичане, лежат в Ла-Манше, ближе к французскому побережью, но входят в состав Великобритании. Сапог фашистского вермахта впервые ступил здесь на английскую землю.

На улицах Сент-Хелиера, главного города Джерси, запестрели, как и всюду, флаги со свастикой, приказы военного коменданта, объявления о казнях: "Луи Берье обвинен в действиях, враждебных Германии, и расстрелян 2 августа 1941 года".

Но война все же бушевала где-то далеко. Местные жители, пожалуй, впервые воочию представили себе меру страданий, которые она принесла народам континента, впервые увидели подлинное лицо гитлеровского "нового порядка", лишь когда по дорогам Джерси потянулись колонны изможденных, оборванных, босых людей со сбитыми в кровь ногами. Это были советские военнопленные и молодежь, угнанная из оккупированных районов.

На острове Джерси есть музей, где выставлена фотокопия личного приказа Гитлера от 20 октября 1941 года о строительстве фортификационных сооружений на Нормандских островах Фюрер намеревался превратить эти гранитные скалы в непотопляемую эскадру у входа в Ла-Манш со стороны Атлантики, между французским и английским побережьем. "Для указанного строительства, говорится в приказе, - надлежит использовать иностранных рабочих преимущественно русских, испанцев, а также французов".

На западном побережье Джерси есть постоялый двор "Золотая сабля". В этом старом двухэтажном здании когда-то помещалась комендатура концлагеря "Химмельман". Никаких других следов от него не осталось. Вокруг темнеет свежая пашня, мирно пасутся коровы на пустошах, желтеют поля нарциссов. А в годы войны здесь тянулись ряды бараков, где за колючей проволокой томились тысячи советских людей.

Они, как и заключенные из соседних лагерей - интернированные во Франции испанские республиканцы, поляки, французы, - возводили среди скал бетонные бункера для береговых батарей (лишь на Джерси гитлеровцы разместили 400 стволов дальнобойной тяжелой артиллерии), вырубали пещеры для подземных складов боеприпасов, долбили кирками гранит и толкали вагонетки на каменоломнях.

Горький комок сжимает горло, когда читаешь список узников, погибших при обвалах, умерших от истощения и эпидемий. Иван Сушин, Степан Бищенко, Николай Татаринов, Василий Павлишин - всем им было по 17 - 18 лет, когда каменистая земля Джерси стала для них братской могилой.

А вот еще одна строка в списке: Петро Бородай, родился 1 марта 1935 года, умер 29 марта 1943 года. Сколько же горя выпало этому украинскому мальчику за всего лишь восемь прожитых им на свете лет!

Но эти далекие острова на краю Европы дороги советским людям не только потому, что здесь страдали и гибли наши соотечественники. Именно этот уголок английской земли знает славные примеры боевого братства, которое связывало наши народы в борьбе против общего врага.

На Джерси, на острове площадью всего в 116 квадратных километров, с немецким гарнизоном численностью почти в половину местного населения, действовала подпольная антифашистская организация. Она помогала советским заключенным совершать побеги из концлагерей, укрывала их в семьях местных жителей, снабжала беглецов одеждой, добывала для них в комендатуре бланки немецких пропусков. Душой подпольной группы были коммунисты.

- Я вступил в компартию в сорок втором году девятнадцатилетним парнем, когда здешняя ячейка возобновила активную деятельность как ядро движения Сопротивления, - рассказывает мне один из руководителей джерсийского подполья, Норман Ле Брок. - Ненависть к фашизму объединяла тогда в наших рядах разных людей. В числе их был известный на острове медик доктор Маккинстри. Художник Блампье так талантливо имитировал фашистские печати на пропусках, что мы в шутку советовали ему после войны вместо картин рисовать банкноты. Школьный учитель Ле Дрюленек смастерил радиоприемник, благодаря которому мы вопреки запрету оккупантов слушали сводки о победах Красной Армии.

Сестра учителя, владелица бакалейной лавки Луиза Гульд, слыла женщиной, далекой от политики. Но ее одной из первых на Джерси постигла личная утрата: погиб на войне старший сын, морской офицер. Ле Дрюленек рассказал сестре, что по соседству арестовали фермера - он три месяца укрывал на сеновале советского пленного, которому удалось спастись. Луиза без колебания сказала:

- Приводи русского ко мне. Что тут раздумывать. Любая русская мать поступила бы так же.

Федор Бурый (англичане звали его "Билл") прожил у Луизы Гульд два года. Быстро освоил разговорную речь. Но для большинства беглецов первые шаги в английском языке давались особенно трудно. К тому же вырвавшиеся из неволи люди не хотели сидеть без дела, просили поручений. Так что преодоление языкового барьера стало неотложной задачей для подпольной организации.

- Они обратились за помощью ко мне, хотя и знали, что до войны я не больно-то лестно отзывалась о большевистской "совдепии", - улыбаясь, говорит мне по-русски Августа Меткаф.

Гимназистка из Архангельска, она в годы интервенции вышла замуж за английского морского офицера, была заброшена судьбой на Джерси и стала во время оккупации активной участницей антифашистского Сопротивления, а затем коммунисткой.

Дом Августы Меткаф стал как бы ускоренной школой английского языка. Было время, когда под ее крышей жило сразу семеро советских людей.

Были в их числе Михаил Крохин, Герман Козлов, которые, как и Федор Бурый, вскоре смогли включиться в работу организации. Они переводили на английский язык услышанные по радио сводки Совинформбюро, помогали готовить к печати тексты листовок (для советских узников им приходилось писать от руки - не было русского шрифта).

Распространять листовки за колючей проволокой среди заключенных помогали испанские республиканцы. Напуганные вспышкой эпидемии тифа, гитлеровцы сформировали из испанцев санитарные команды, которые регулярно посещали лагерь за лагерем. Этим и воспользовались подпольщики.

В начале 1944 года от джерсийцев, мобилизованных на разгрузку германских транспортов, подпольная организация узнала о немце, который, судя по всему, искал контактов с местными жителями. Он часто заговаривал с ними, угощал сигаретами, сочувствовал их невзгодам, вызванным оккупацией. А как-то сказал, что фашизм принес много горя не только другим народам, но и самой Германии. Вспомнил о собственном отце, социал-демократе, который был арестован гестапо и погиб в Дахау, Дал понять, что люди одинаковых взглядов должны помогать друг другу.

Все это весьма походило на провокацию. Но возможность установить связи с антифашистами в немецком гарнизоне была настолько заманчива, что, тщательно взвесив "за" и "против", подпольщики решили пойти на риск.

Знакомство с немцем было поручено Ле Броку. С очередной сменой мобилизованных ему пришлось под чужой фамилией идти на охраняемую территорию порта - уже за одно это грозил расстрел! Пауль Мюлльбах, как звали немца, тоже рисковал. Он сказал, что многое повидал и понял, будучи до ранения на восточном фронте; что хочет распространять среди солдат правду о войне и ищет людей, которые могли бы ему в этом помочь.

При второй встрече, состоявшейся неделю спустя, Мюлльбах уточнил, что речь идет о практической помощи в печатании листовок на немецком языке. По его словам, моральный дух гарнизона после Сталинграда заметно упал, и каждое слово правды способно сделать многое.

Такое содействие было оказано, хотя с максимальными мерами предосторожности.

После высадки союзных войск во Франции и открытия второго фронта на Джерси стали прибывать остатки отрезанных в Бретани немецких гарнизонов. Особенно существенно пополнились ряды местного гестапо. Шел последний год, войны. Было ясно, что дни третьего рейха сочтены. Но именно в ту пору оккупационный режим на острове особенно ужесточился. Гестаповцы напали на след солдатского комитета, расстреляли несколько немецких антифашистов. Мюлльбаху пришлось бежать - его укрыли английские подпольщики.

Тогда же, летом, гестаповцы нагрянули с обыском к Луизе Гульд. Нашли у нее тетрадь с упражнениями по английской грамматике. А под ступенями крыльца - радиоприемник. За содействие советским заключенным Луиза Гульд была заключена в немецкий концлагель Равенсбрюк и погибла там в газовой камере.

Однажды, возвращаясь из школы, пятнадцатилетняя дочь Августы Меткаф Стелла узнала, что ее мать арестована и весь дом перевернут вверх дном. К счастью, облава не застала никого из беглецов и не обнаружила каких-либо улик, хотя Михаил Крохин жил там постоянно.

- Где он теперь? - беспокоилась девушка.

Лишь впоследствии Стелла узнала, что Михаила укрыл в ту пору активный подпольщик, коммунист Норман Перкинс - ее будущий муж, с которым она в годы оккупации даже не была знакома.

Крохин появился несколько недель спустя с куском красной материи за пазухой.

- Фашисты злобствуют, но им капут, - сказал он. - Надо напомнить им, что такое 1 Мая. У тебя есть золотая краска и кисть? Помнишь, мастерили с матерью елочные украшения?

По наброску Крохина Стелла нарисовала на кумаче пятиконечную звезду с серпом и молотом, по бокам обрамленную колосьями, а снизу - лучами восходящего солнца, и крупными русскими буквами вывела по полотнищу надпись: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

С тех пор прошло несколько десятилетий. Стелла стала коммунисткой, секретарем парторганизации острова, сменив на этом посту Нормана Ле Брока. Но она всегда вспоминает майский день 1945 года как день своего боевого крещения.

Красный флаг, поднятый над оккупированным островом Джерси, когда в Европе еще не смолкли пушки, был олицетворением боевого товарищества. Олицетворением тех чувств, что связывали советских людей, вырвавшихся из неволи, английских патриотов, укрывавших их с риском для жизни, испанских республиканцев, немецких антифашистов, которые боролись рука об руку против общего врага.