Пьецух ВячеславУроки родной истории

Вячеслав ПЬЕЦУХ

Уроки родной истории

Пособие для юношества, агностиков и вообще

С частной точки зрения история - это вот что: одни люди приходят невесть откуда, другие уходят невесть куда. Но если взять объективнее, то окажется, что история есть путь человечества от стаи до совершенной личности, заключающей в себе цель, средство плюс потомственную мораль. Происходит это превращение через длинную-предлинную череду безобразий, которые цепляются друг за друга и после дают более или менее положительный результат. Скажем, английские колонисты последовательно вырезают индейцев, а потом из этого получается телефон.

Впрочем, не исключено, что исторический процесс не имеет цели, как свободное электричество, а просто люди приходят невесть откуда, оставляют по себе некую сумму количественных перемен, а потом уходят невесть куда. Такая догадка потому кажется соблазнительной, что покуда особых дистижений-то на пути от стаи до совершенной личности не видать. Разве что род людской еще не вышел из стадии юности и с нас настоящего спроса нет... Ведь недаром становление человечества подозрительно похоже на становление человека, который неизбежно проходит через золотой век детства, дикое отрочество, а также романо-германство юности, придурковатой, ожесточенной, неосновательной и в то же время прекрасной, как Парфенон.

Казалось бы, странно: два с половиной миллиона лет существует человек, а все у него юность, с которой настоящего спроса нет. Дело, однако, в том, что мы имеем глухое понятие о времени, в частности, мы неспособны постигнуть вечность и даже протяженность часа у нас зависит от рода занятий и состояния поджелудочной железы. Два с половиной миллиона лет - это, конечно, срок, но критический ли, особенно если принять в расчет, что ты сам родился на другой год после окончания Великой Отечественной войны, которая представляется нынешнему юношеству такой же седой древностью, как война Алой и Белой роз; что твоя матушка еще застала в живых старшую дочь Александра Сергеевича Пушкина, а твой крестный отец младенцем оглох на левое ухо от пушечного выстрела, который послужил сигналом к восстанию 25 октября; что ты был современником вдовы Саввы Морозова, владевшей во время оно дворцом на Спиридоньевке, целовал женскую руку, которая стирала смертную рубашку Антона Павловича Чехова, и в детстве носил тюбетейку, дошедшую до нас из той давней эпохи, когда на Московское государство ежегодно совершали набеги дикие крымчаки; и, может быть, мы только потому такие злые олухи, что двадцать веков христианства - это сравнительно ничего.

Следовательно, Крестовые походы случились, можно сказать, вчера, ну позавчера, и малоудивительно, что человек покуда не достиг завораживающих успехов на путях эволюции от стаи до совершенной личности, что он еще во многом жулик и обормот. Но вот крокодил: ведь он куда старше человека, на многие миллионы лет старше, а по-прежнему не больше, чем крокодил; человек же начинал с таких идиотских шалостей, как покорение Индии, а в наше время он смирно таращится в телевизор и его географические притязания не идут дальше шести соток под лачужку, картофельную грядку и клумбу для георгинов.

То есть кое-какие промежуточные достижения эволюции налицо, и, следовательно, у истории есть цель, и цель эта есть именно хомо сапиенс, сиречь человек разумный до такой степени, что он всем желает спокойствия и добра. В свою очередь, наличие цели обличает причастность к историческому процессу некой изначальной, всевышней силы, которая в просторечии именуется словом "бог", иначе изобретение атомной бомбы как всеотрицания закономерно привело бы к исчезновению жизни на Земле, а оно вылилось в отрицание отрицания, из-за того что глупости и безобразия почему-то всегда дают в сумме положительный результат. Однако Бог тут не более, чем причастен, поскольку слагаемые движения человечества к высшей цели суть все-таки не изобретение Гутенгберга, и не симфонии Моцарта, и не русские сезоны в Париже, но яркие образчики поврежденной психики и ограниченного ума.

Оттого-то, разбираясь в родной истории, хочется в каждый горшок плюнуть, потому что, куда ни ткнись, повсюду зло, действо, горе, бесчинства, человеконенавистничество, дурость, воинствующий эгоизм, которые, впрочем, всегда слагаются в более или менее положительный результат.

Когда древнее человеческое сообщество потребовало какой-то организации, его возглавила наша праматерь-женщина, причем она держалась на этом посту так долго, что вся история русского народа - сравнительно летний сон. Это немудрено; тогдашний человек не связывал соитие с деторождением и, разумеется, существо, способное магическим образом производить на свет мальчиков и девочек, представлялось божественно-аномальным, сверхъестественным и, соответственно, имеющим все преимущественные права. В ту пору, как уверяют археологи, войны были исключительно редки и считались выпадением из нормального бытия.

Трудно сказать, как развивалась бы история человечества, останься женщина на веки веков у кормила власти и оттесни она мужчину прочно на задний план. Может быть, женственный мир вышел бы не таким озлобленным, как мужской, но также не исключено, что все было бы так, как было, и людьми руководили бы те же властолюбие, сребролюбие, ненависть и любовь. Видимо, все было бы так, как было, ибо первая же женщина, оставившая след в анналах родной истории, княгиня Ольга, из узкополитических интересов крестилась в Христову веру, походя обольстила византийского императора, воспитала богоотступника, впоследствии сажавшего на кол целые города, в отмщение за убийство алчного своего мужа сожгла столицу соседнего царства и живьем закопала в землю его послов. Любопытно, что княгиня Ольга все же была первой христианкой на Руси, которой, по учению, полагалось любить врагов. Возможно, о ту эпоху крещение в греческую веру мало к чему обязывало, однако же внук княгини Владимир I Святой настолько буквально принял закон Христа, что наотрез отказывался казнить бандитов с больших дорог. Наконец, как быть с природной женской жалостливостью, кротостью, миролюбием, вообще склонностью ко всякому добру?..

По примеру княгини Ольги русские государыни и впредь отличались тем неприятным двуличием, которое не в чести даже у деспотов из мужчин. Императрица Анна I , правда, была прямолинейна, как пожарный, но истая христианка царевна Софья Алексеевна интриговала и зверствовала по византийскому образцу. Императрица Елизавета отменила смертную казнь, однако из ревности усекла язык девице Лопухиной, не любила войны, но в ее царствование русские впервые взяли Берлин и сделали губернским городом столицу Восточной Пруссии - Кёнигсберг. Екатерина II, фигурально выражаясь, строила глазки французским энциклопедистам и тем не менее засадила в Илимский острог бедного Радищева за книгу путевых впечатлений, по европейским меркам безобидную даже для начинающего ума. Больше у нас женщин во власти не было, если не считать графини Паниной, бывшей министром общественного призрения во Временном правительстве, и малокультурного министра культуры Фурцевой, которая пила горькую и до одури парилась в отдельных номерах Сандуновских бань.

Из всего этого логически вытекает, что власть в России отравляюще действует на человека независимо от его половой принадлежности, и нет никакой гарантии, что, окажись завтра на верхней кремлевской ступени молодая, очаровательная, интеллигентная женщина с самыми положительными наклонностями, она первым делом не упечет свекровь в мордовские лагеря.

Есть исторические репутации, которые не могут не раздражать.

Князь Святослав Игоревич, тот самый богоотступник, которого воспитала княгиня Ольга, всю свою жизнь только и делал, что воевал. Пятилетним мальчиком он участвовал в сражении с древлянами и тридцатилетним мужем был зарезан на днепровском острове Хортица печенегами, которые потом сделали из его черепа фиал для питья бузы*. Этот князь прославился тем, что разорил Хазарское ханство, бивал половцев, совершил несколько интервенций против Византийской империи, вырезал пол-Болгарии и всегда загодя объявлял супостатам: "Иду на вы". Ему также принадлежит максима "Мертвые срама не имут", в которой понятие о чести почему-то противопоставляется благу личного бытия.

Так вот, в нашем историческом сознании этот подвижник военного дела предстает былинным героем, благородным рыцарем эпохи раннего средневековья, прославившим русское оружие среди соседей и на века. Между тем это был обыкновенный восточноевропейский конкистадор, искатель крови и приключений, которого не так занимала безопасность родной земли; во всяком случае, наш летописец Нестор отмечает большое возущение в Киеве, возникшее в связи с тем, что князь Святослав Игоревич ушел воевать в Болгарию, обнажил границы Русского государства и в результате к столице подступили дикие степняки.

Есть люди, у которых головной мозг как-то так превратно соориентирован в черепной коробке, что им претит обыкновенный способ существования, основанный на созерцательном отношении к жизни и каком-нибудь невредном занятии вроде гончарного ремесла. Из таких мятущихся натур выходят великие завоеватели, уголовные преступники, путешественники, многоженцы, революционеры, - словом, разный негодный люд. И вот что возмутительно: нет такого человека, который не знал бы про Ваньку-Каина и Наполеона, но только кое-кто из узких специалистов слышал об Александре Васильевиче Поливанове, открывшем принцип передачи мысли на расстояние, помимо печатного станка, радиоволн и электрических проводов; правда, всемирно-историческая ценность этого открытия сильно снизилась в связи с тем, что давно уже не замечается такой мысли, которую остро необходимо было бы передать.**

* Хмельное пиво из проса у тюркских народов, от которого пошел наш глагол "бузить".

** Это соображение предлагается на суд читателя не впервой; собственно говоря, повторяться приходится потому, что, с одной стороны, у автора вообще мало оригинальных соображений, а с другой стороны, текущая литература так трудно доходит до читателя, что для него, может статься, всё оригинально, откровение и впервой.

Разумеется, жестокие проделки князя Святослава Игоревича - это не его преступление, а преступление его века, как говорил английский мыслитель Френсис Бэкон, осужденный за мздоимство четыреста лет с лишним назад. Просто в ту пору человек был еще настолько примитивен, что драться и зверствовать для него было так же естественно, как в наше время делать деньги и прозябать. Тем важнее будет принять в расчет: история - это разве что, в-третьих, свод побед и поражений, а во-первых, запечатленный ход развития человека как высшего существа. Причем складывается она из повседневных дел, частных озарений, мелких забот, печалей, интересов и смешных радостей, которые со временем преобразуются в мощный вектор, так что нет никаких гарантий, что из карточного проигрыша в конце концов не выйдет государственный переворот. Плюс, конечно, редкие прорывы человеческого духа, понимаемого как соответствие всевышнему замыслу, и гения, понимаемого как аномальная во времени организация человеческого ума.

Поэтому мотаем себе на ус: жить нужно аккуратно, постоянно соображаясь с тем, как бы из твоего карточного проигрыша, или пристрастия к йоге, или опоздания на службу не вышел государствпенный переворот.

Владимир I Святой, он же Красное Солнышко, - фигура чрезвычайно сложная, противоречивая, неудобопонятная, то есть совершенный русак, даром что он приходился правнуком природному викингу Рюрику Скьелдунгу, который до воцарения на Руси был сувереном Рустрингена во Фрисландии, грабливал побережье Англии и северные германские города. Князь Владимир, хладнокровный убийца, интриган, пьяница и большой безобразник по женской части, вместе с тем реформировал языческий культ, обустроил Киев, учредил пограничную службу, отогнал печенегов и, наконец, решил выйти на европейскую арену, женившись на константинопольской принцессе Анне, о которой он, впрочем, ничего хорошего не слыхал. Того ради князь обложил византийский город Корсунь, нынешнюю южную окраину Севастополя, и соглашался снять осаду только на том условии, что Анна станет его женой. Сошлись с Константинополем на компромиссе: принцесса принимает предложение руки и сердца, если русский князь в свою очередь примет Христову веру по восточному образцу. Владимир охотно крестился, крестил дружину и мало-помалу всю подвластную ему Русь.

Таким образом мы обрели религию, которая до самых петровских преобразований составляла культурный багаж нации и у нас заменяла всё: науку, политику, искусства, народный театр в особенности, и только наша литература с самого начала встала особняком. Замечательно, что новая вера быстро и безболезненно прижилась в русском народе, несмотря на то что была резко революционна и предполагала в умах и душах очень трудный переворот. Действительно: еще вчера кровная месть была непреложным законом рода, а нынче полагалось любить злопыхателя и врага.

Такая приживчивость, с одной стороны, объясняется всеобъемлюще-разумным характером христианства, из которого вытекает нравственный абсолют; но, с другой стороны, православие нашло на Руси предельно благодатный человеческий материал, поскольку вообще мало кто так слепо и беззаветно предается всякой возвышенной императивности, как русак. Положим, немец тоже способен обольститься до самозабвения какой-нибудь идеей, включая тупые и вздорные, вроде национал-социализма, но в том-то вся и штука, что русский человек единственно в том случае подпадает под обаяние аксиомы, если за ней стоит ослепительно возвышенный идеал.

Это, вероятно, от бедности; народы, чтущие собственность и с головой занятые в материальном производстве, исповедуют удобного, необременительного бога и веруют как-то гигиенично, в меру приличия, но для бедняков, вроде нас, тибетцев, индусов стоического толка, суфистов и любавических иудеев, религия - это все. Дело естественное: для бедняков почти не существует зацепок во внешней, посюсторонней жизни, и поэтому они сосредоточены на мечте. Недаром мы в начале ХХ века, воленс-ноленс расплевавшись с Христом, которому поклонялись тысячу лет, с восторгом приняли коммунистическую религию, тоже обязывавшую отстрадать своё в этой жизни ради обещанного Царствия Божия на земле; правда, у новой веры было то заманчивое преимущество, что она исключала самую загадочную субипостась Бога - отсроченное торжество справедливости над пороком, и представитель эксплуататорских классов безо всяких проволочек у ближайшего отхожего места получал воздаяние за свои неправедные дела. Также надаром нынешнее юношество представляет собой источник неслыханных бедствий и катастроф, поскольку у него обе религии отобрали, поскольку молодой человек развивается точно в безвоздушном пространстве, как гомункул в банке, а между тем Россия без религии не стоит.

Русский человек может продуктивно существовать, если только он идеалист по химическому составу крови, и его не так волнует провалившаяся крыша, как именно Царствие Божие на земле. Вот ведь Владимир I Святой: человек только-только принял Христову веру, но так органично проникся ее законом, что уже был не в состоянии казнить разбойника за разбой. Или у нас такой воздух, что гуманистическое учение намедленно становится материальной силой и руководит нами непосредственно, как инстинкт.

Однако и то правда, что Владимир I Святой был один такой чудак во всю историю российской государственности, недаром он и святой, преемники же его легко казнили правых и виноватых, неизменно манкируя заповедью "Прощайте врагам вашим..." и прочими, взывающими к милости и человеколюбию, словно от Христа ничего не осталось, кроме формулы "Не мир я принес, но меч".

Начиная с непосредственного преемника - князя Ярополка I Окаянного, погубившего своих братьев Бориса и Глеба, - все без исключения вожди нашей нации совершили за свою жизнь такую пропасть недоброкачественных поступков и прямых преступлений, что невольно приходишь к выводу: отправление высшей власти отрицает обыкновенную порядочность и мораль. Если даже наш государь как личность особых нареканий не вызывает, то он всегда мерзавец как государь. Взять хотя бы князя Ивана I Калиту: вроде бы человек он был хороший, нищелюбивый, с демократическими наклонностями, а в 1327 году по приказу ордынского хана Узбека ходил походом на Тверь подавлять тамошнее восстание против монгольских оккупантов, сжег город, до нитки разграбил княжество и угнал в китайское рабство с тысячу тверичан. Или вот государь Александр II Освободитель: тоже был хороший человек, поэт Жуковский его воспитывал. Но зачем он перевешал младшее поколение народовольцев, в сущности, людей психически несостоятельных, которых нужно было изолировать и лечить?..

Это большая тайна, отчего властелин - всегда уголовный преступник, хотя бы и вынужденный обстоятельствами, в то время как обыкновенный человек на деле исповедует правила "не укради" и "не убий". Может быть, штука в том, что вообще государственность постольку зла, преступна, несообразна с человеческим естеством, поскольку ее источник - зло, преступление, психическая аномалия, то есть природная неспособность следовать обыкновенным христианским правилам как болезнь. В таком случае общество и государство существуют главным образом потому, что на сто человек народонаселения приходится один выродок, который физиологически не может исполнять заповедей "не укради" и "не убий", который ничего не боится, потому что ему бояться нечем, и которого мерами кротости не проймешь. Следовательно, государство вынуждено безумными средствами оперировать против безумцев, и это такая же непреодолимая стихия, как неизбежность смерти и снегопад.

Иными средствами власти предержащие не владеют по природе, и, как это ни обидно, на орехи достается также девяноста девяти бедолагам, которые составляют психически здоровое большинство. То государство, до невменяемости отравленное злом, засудит его за саркастическое стихотворение, то пошлет убивать себе подобных ни за понюх табаку, то обесчестит дурацкими внешнеполитическими предприятиями, то низведет до положения босяка. Но тут уж ничего не поделаешь: коли ты родился в качестве избранника Божия, то терпи.

Разумеется, это случайность* , что из шести миллиардов микроскопических претендентов на жизнь именно тебе выпал бесценный дар личного бытия. Тем более трепетно к нему следует относиться, ибо ты за шесть миллиардов несбывшихся людей обоего пола наслаждаешься течением мысли, оттенком чувства, закатами, осенней тоской, фантазиями Антона Павловича Чехова и прочими слагаемыми земного сеществования, которые всегда в твоем распоряжении, как зрение или слух. Отсюда самоубийство есть не просто грех, но абсурд и величайшее преступление перед природой; отсюда же острая необходимость так организовать свое временное пребывание на земле, чтобы как можно дольше и как можно полнее наслаждаться бесценным даром личного бытия. В этом смысле все русские князья, за редкими исключениями, были подлецы, недоумки и сами себе враги. Со времен Ярослава I Кесаря они если и строили национальную государственность, то как семейное дело вроде своего магазина или пошивочной мастерской, а в основном резали друг друга, грабили, подсиживали, надували, предавали, даром что все были кровные родственники, и с такой же легкостью рисковали головой ради пустых вещей, с какой нынешний дебил из уголовников (например, за чемодан радужных бумажек с цифирью) готов полжизни сидеть в тюрьме.

* Как известно, любая случайность есть маргинальное проявление закономерности, а то и прямое звено цепи.

Что, впрочем, отчасти извинительно для средневекового человека, поскольку время было такое: род людской еще не выстроил настоящую иерархию ценностей и не накопил достаточного знания о себе. Слава Богу, нынешние князья, прямые потомки тех самых недоумков и подлецов, делом занимаются: детей рожают, картины пишут, администрируют, и, стало быть, опять же прогресс человечности налицо.

Русские - наверное, самый смирный народ в Европе, и тем не менее они фордыбачили еще в седой древности, задолго до Нестора-летописца и до того, как викинг Рюрик Скьелдунг был выписан славянами из Фрисландии вместе с его дружиной, которая сама себя называла - русь.

Первая русская революция приходится на 862 год нашей эры, когда новгородцы изгнали из своей земли варягов шведского корня и бразды правления взял в свои руки полумифический Гостомысл. Ничего хорошего из этого не вышло, и вскорости пришлось звать варягов датского корня, чтобы пресечь междоусобицы и разбой.

Такова, к сожалению, судьба всех наших революций, включая последнюю, то есть Великую Октябрьскую, которая была действительно великой, но по астрономическому счету произошла все-таки в ноябре.

Победоносной ее тоже не назовешь, а скорее это было отложенное поражение, так как большевизм предполагает совершенного работника, воспитанного совершенными формами общественного и государственного бытия, но такая метаморфоза может случиться только наоборот; именно деревенский мужик не оставит воровства как народного промысла, если заменить ему родовой надел общественной собственностью на землю и средства производства, которые и осмыслить-то невозможно, но он будет трудиться до седьмого пота, если он просто-напросто собственник, развитой гражданин и печальник о благе своей семьи. Когда Ленин был еще юношей, писатель Александр Иванович Эртель вопрошал в письме к другу: "Не думаешь ли ты, что социализм может быть только в таком народе, земле, где дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы?"

Иное дело - буржуазные революции, которые, конечно, фальшивят, уповая на свободу, равенство и братство, но все же ставят перед собой чисто деловые, реальные и сравнительно кроткие цели, как-то: гегемония пошлости в качестве инструмента обогащения или просто возможность беспрепятственно наживаться на трудягах, невеждах и дураках. В России, впрочем, такие революции тоже не задаются: Февральская только и привела, что к атрофии государственной власти, декабрьская 1825 года вообще была следствием оскорбленного патриотического чувства, и накануне вожди сенатской демонстрации никак не могли решить, что же важнее для будущего России вырезать Романовых до последнего человека или просвещение русского мужика. Между тем сколько народу полегло в Петербурге и под Киевом, сколько судеб было искалечено, какие явлены были чудеса самопожертвования и феномены сердца только по той причине, что в высшем русском обществе завелось несколько десятков беспокойных идеалистов, которые задолго до рождения Льва Толстого уже жили и мыслили, исходя из его "Не могу молчать". Но так уж устроено наше общество, что в нем всегда найдется несколько десятков нервных гуманистов, которым легче пойти на каторгу, нежели мириться с объективной реальностью, данной в повальном воровстве, расстройстве государственного аппарата, униженном положении труженика, мздоимстве чиновников, притеснении высокого вкуса, бедности народной и административных безобразиях на местах.

Толку от их геройства никогда не было и не будет; в том-то и весь ужас положения, что все зря - и пятеро повешенных, и рудники, и самоубийства через покушения на царя, и три миллиона погибших в гражданскую войну, и диссидентура, и московские бои 5 октября. Разве что революционно-демократическое движение в России привело к результату, не имеющему никакого отношения к революционно-демократическому движению, именно в памяти народной навсегда останутся одиннадцать русских женщин, которые ради своих баламутов пошли в Сибирь. С тех пор мы наших подруг иначе и не называем, как декабристками, потому что жизнь русской женщины положительно декабризм.

Многое указывает на то, что в домонгольскую эпоху Россия развивалась по общеевропейскому образцу. Наши государи женились на принцессах из англосаксонских и романо-германских стран, взаимно отдавая своих дочек за латинствующих королей, литература объявилась тут и там, законотворчество процветало, бароны и удельные князья синхронно отбивались от рук, дипломатические миссии сновали туда-сюда. И вдруг Россия словно пропала, точно она канула в азиатской бездне, и как геополитический феномен была открыта триста лет спустя странствующим рыцарем Поппелем, который вроде Христофора Колумба, искавшего Индию, а нашедшего Америку, обнаружил Россию, тогда как искал Грааль. Что же случилось с нашим драгоценным отечеством, почему оно выбыло из семьи европейских народов - это больной вопрос.

То есть вопроса-то особенного нет, потому что ответ на него ясен, как божий день: с запада нас обложили поляки с литвой и шведы с немцами, напрочь отрезав от источника греко-римского просвещения, а с востока нагрянули несметные монгольские орды, и Россия как суверенное европейское государство перестала существовать. До конца ХУ столетия наше отечество прозябало в качестве северо-восточной окраины улуса Джучи, входившего, в свою очередь, в состав великой китайской империи во главе с кааном из монгольской династии Минь.

Любопытно, что китайцы тоже существовали в отдаленности от Афин и пережили иго диких степняков, которые даже национальной письменности не имели, но тем не менее продолжали налаживать свою цивилизацию настолько богатую и утонченную, что диву даешься на китайского мужика, И ничего-то они не переняли у монголов - напротив, монголы у них переняли все. Мы же позаимствовали у оккупантов слово "деньги", организацию армии, одежду, таможенную и почтовую службы, систему налогообложения и еще много чего, в то время как монголы у нас не позаимствовали ничего. Главное, наши вожди взяли на вооружение у завоевателей чисто азиатское презрение к личности человека, прониклись прямо скотоводческим отношением к простому труженику как даннику и рабу. Правда, Китай после монголов законсервировался в своем средневековье, а мы возродились в качестве грозной империи, которая нависла над европейским благополучием и висит...

Видимо, многое в нашей народной судьбе объясняется именно этой приниженной переимчивостью, тоже имеющей простую причину: мы не успели нажить своей национальной традиции, зажатые между враждебным Западом и чуждым Востоком, и это по-своему даже чудо, что мы христиане, а не дзэн-буддисты с уклоном в коллективизм. Сначала русак занял у монголов "премудрого незнанья иноземцев", смешанного с азиатским чванством, так что немцев, известных христопродавцев и еретиков, селили на Москве отдельно, за неперелазным забором, как зачумленных; потом русак из культурных двести лет говорил и писал исключительно по-французски, точно у него отродясь не было природного языка; затем русак из романтиков попытался привить на русской почве немецкое учение о диктатуре пролетариата, которое точно так же соображается с этой почвой, как банановое дерево с тверским суглинком; наконец, в наши дни нельзя прочитать газеты, чтобы не прийти к такому логическому заключению: газеты сочиняют субъекты, которые родились в Талды-Кургане, провели детство в трущобах Манчестера, учились у зулусов, молодость мыкали под мостом Александра III, в зрелые годы обратились в язычество, а в настоящее время сидят в тюрьме. И ладно, если бы мы что-нибудь дельное перенимали у соседей на западе и востоке, например, презумпцию невиновности, а то все разные пакости мотаем себе на ус.

Вследствие нашего отчасти вынужденного, а отчасти беспардонного обезьянства в России сложился тот размытый тип человека, общества, государства, которому трудно симпатизировать и который нельзя понять, во всяком случае, за своих нас Европа не признает. Главным образом, ее смущает наша неевропейская бедность при сказочном богатстве самой земли, монгольские ухватки во внутренней и внешней политике, запущенность городов и весей, склонность к витанию в облаках.

А мы и вправду не европейцы, потому что в нашем понимании европейство - это прежде всего культ изящного знания и порядок, а его выдумали административно-ссыльные в Вятскую губернию, которые, впрочем, сморкались посредством большого пальца и всю жизнь проходили в яловых сапогах; потому что на самом деле европейство - это гигиена и материализм плюс та пошлость, она же простота, которая у нас считается хуже всякого воровства. Понятное дело, что, вернувшись в европейскую семью при Петре I в качестве бедных родственников, мы пришлись резко не ко двору, хотя бы только по той причине, что сморкались посредством большого пальца и то и дело норовили построить царствие Божие на земле. И действительно, мы до такой степени из-за своей переимчивости самобытны, что воленс-ноленс приходишь к выводу: русские - не национальность, а раса, Россия - не государство, а континент.

Что безусловно природное, наше, так это пьянство. Еще Владимир I Святой отказался принять ислам на том основании, что мусульманам выпивать нельзя; незадолго до Куликовской битвы русские войска были наголову разгромлены (как нарочно на реке Пьяне) татарским ханом Арапшой, потому что накануне перепились и не озаботились выставить караул; царь Иван III наказывал своему посольству в Польше "пить бережно", чтобы не причинить вреда его государеву реноме.

У нашей склонности к алкоголю множество причин основательных и пустых, но, в частности, русский человек пьянствует оттого, что европейского самочувствия в нем, как в Паскале и Кромвеле, вместе взятых, а существует он, как последний оборванец и сукин сын.

В конце восьмидесятых годов ХIY столетия великий эмир Тимур Хромой, преследуя орду хана Тохтамыша, случайно вторгся в пределы России, взял городок Елец и двинулся было дальше, но вдруг повернул назад. Эта ретирада была настолько неожиданной и вместе с тем необъяснимой, что спасение отечества от очередного разорения приписали иконе Владимирской Божьей Матери, которую возили в Коломну благославлять московские полки, уже собравшиеся в поход.

В действительности же дело было так: перешел Тимур русскую границу, увидел, какая тут кругом бедность и запустение, понял, что взять с наших лапотников нечего, и повернул назад. Давно минули те романтические времена, когда скотоводы, жившие в войлочных юртах, имели в виду покорить землю "до последнего моря", построить вселенскую империю, подчинить народы мира законам Великой Ясы, и эмир Тимур ничего не имел в виду, кроме банального грабежа; он и начинал-то как обыкновенный разбойник с большой дороги, обиравший путников и купцов.

С тех пор у нас так и повелось: чуть что нам покажется приятно-непостижимым, удавшимся вопреки логике, мы сваливаем удачу на предопределение свыше и разные чудеса. Вот наказали мы немцев в Великую Отечественную войну, даром что в первые три недели они выбили весь личный состав Красной Армии, и сразу в ход пошли такие трансцеденции, как "морально-политическое единство советских людей", "решающая роль коммунистической партии", "военный гений" отца народов, который, кстати заметить, тоже начинал как разбойник с большой дороги, а на самом деле мы победили просто-напросто потому, что не пожалели положить десять русачков за одного немца, потому что мы ихней гигиены не признаем.

Если дипломатия - это искусство возможного, а война - продолжение дипломатии иными средствами, то, спрашивается, зачем князь Дмитрий Иванович Донской ввязался в вооруженную борьбу с Золотой Ордой и разгромил на Куликовом поле темника Мамая, который не слишком агрессивно был настроен против Руси? Ведь и двух лет не прошло, как ордынский хан Тохтамыш в отместку за куликовское поражение разорил Москву, несмотря на каменные стены, артиллерию, значительный гарнизон, и мы еще сто лет платили татарам дань. Да на берегах Непрядвы мы потеряли около сорока тысяч человек, да в Москве татары вырезали до восьмидесяти тысяч человек, да материального урона мы понесли несчетно, а все потому, что наш донской герой не понимал сущности дипломатии и войны. Сам князь Дмитрий, как известно, бежал из Москвы при первом же слухе о движении Тохтамыша вместе с боярами и семьей.

То есть так, как нам не свезло с нашими вождями, нам только с климатом не свезло. Из девяноста семи владык, в разное время правивших русским государством, только Александр Невский* да Петр Великий были дельными и гуманистически ориентированными администраторами, а все прочие, во всяком случае, относились к той категории деятелей, для которых жизнь человеческая - это плюнуть и растереть.

* Этот государь был настолько мудр, что приятельствовал с теми, кого нельзя было бить, например, он стал приемным сыном хана Бату, а кого можно было бить, например, шведов и немцев, - бил.

Наполеон Бонапарт, фигура слишком прикосновенная к родной истории, был как раз из той категории деятелей, для которых жизнь человеческая - это плюнуть и растереть. Вроде бы французский дворянин, хотя и темного итальянского происхождения, не совсем твердо выговаривавший по-французски, представитель просвещенной нации, соотечественник Мольеру и наследник идей энциклопедистов, а на поверку вышло, что обыкновенный варвар и злодей вроде Аллариха, разорившего вечный Рим. Как же не варвар и не злодей, если он дотла сжег Москву вместе со знаменитой библиотекой Ивана Грозного, тоннами вывозил наши серебряные ложки и церковную утверь, пробовал взорвать Кремль, первым взял манеру подводить под экономику противника фальшивые миллионы, велел спилить крест с колокольни Ивана Великого и очень был раздосадован, когда оказалось, что крест-то отлит из обыкновенного чугуна. Между тем французы гордятся Наполеоном, как евреи Библией, немцы пунктуальностью, русские Львом Толстым.

Так вот этот варвар, как, впрочем, и вся Европа, искренне считал нас, русаков, варварами, от которых следует ожидать любых несуразных преступлений против гуманизма, культуры и памятников старины. Видимо, французы были сильно разочарованы, когда русские в 1814 году взяли Париж и ни одной библиотеки не сожгли, ни одной церкви не разграбили и вообще, кроме гусарской выходки нашего поэта Дениса Давыдова, который собственноручно высек какого-то немецкого майора, за нами предосудительного не было замечено ничего. Так почему же мы - варвары, а они - только балуются бенедиктином и устраивают массовые пляски на площадях? Может быть, потому, что они нас боятся, а боятся они нас потому, что нас много, а много нас потому, что мы два раза на дню спать ложимся - только-то и всего.

Разве вот что следует взять в предмет: нужно блюсти свой внешний вид, поскольку на Западе и встречают по одежке, и провожают по одежке, а не как заведено в нашей нации - по уму. Мы же, точно нарочно, то запустим по бульвару Капуцинов башкирскую конницу в остроконечных шапках, отороченных мехом, с колчанами за спиной, и француженки "делаются, как без чувств"; то среди офицеров Красной Армии пойдет мода на предлинные кожаные козырьки к форменным фуражкам, и Берлин бледнеет от угрюмой композиции из обтерханных шинелей, обмоток и предлинных кожаных козырьков.

В остальном же (главным образом, по линии человечности) мы высокопросвещенная нация, потому что у нас каждый встречный старичок отец, а каждая встречная старушка - мать, потому что случайный попутчик может такого о себе порассказать, чего из него не вытянешь и под пыткой, потому что мы последний народ в Европе, который еще читает книжки и способен отвлеченно поговорить. Мы не добродушны - это правда, но откуда же нам было набраться добродушия, если еще двадцать лет назад русак легко мог угодить в места не столь отдаленные за язвительный анекдот?

Это нас по европейскому счету много, а по-настоящему нас мало, нас так катастрофически мало на ту прорву земли, которую мы под себя подмяли, что именно от безлюдья идут и наша бедность, и все социально-экономические настроения, и гегемония дурака.

То, что империи имеют свойство мало-помалу расширяться за счет колонизации сопредельных или, напротив, очень отдаленных земель. - процесс, что называется, объективный, то есть не зависящий от амбиций и воли отдельных лиц. Солнце светит, дождик идет, империи расширяются и, следовательно, все претензии - к объективности процесса: зачем они рсширяются, если дело неизбежно закончится распадом и метрополия останется "при своих"?.. Или исторический процесс точно сродни жизни человеческой, несокрушимо безмолвной в ответ на все наши вопросы, которая потому и представляется нам бессмысленной, причем бессмысленность ее простирается до того, что мы вынуждены угомониться на такой формуле: жить - значит шестьдесят-семьдесят лет наслаждаться феноменом личного бытия.

Тем не менее временами тревожит мысль: ну зачем нам понадобилось разбухать за счет территориальных приобретений на западе и востоке, что мы потеряли в Сибири, на Кавказе, в Закавказье, Средней Азии и прочая, если загодя было ясно, что выгоды от этой экспансии гадательны, а разного рода неудобств потом будет не сосчитать? Ведь рынки сбыта и глобальные амбиции Великобритании - это теперь геополитические химеры, а настоящие последствия имперской стратегии мы расхлебываем поднесь. Первое: нас гибельно мало на необъятную территорию Российского государства, и мы физически не в состоянии ее освоить и привести в надлежащий вид. Почему у нас непроезжие дороги и убогая производительность труда, почему годами паруют угодья и у провинциальных городов такой вид, точно на прошлой неделе Мамай прошел? Потому что народу нет; простора на целую планету, а народонаселения сравнительно кот наплакал, по мочке уха на километр. Легко себе представить, в каком запустении прозябала бы швейцарская конфедерация, если бы ее населяли полторы тысячи душ швейцарцев; немногим сложнее себе представить, какой процветающей и ухоженной страной была бы Россия, если бы Создатель благословил нас швейцарской плотностью населения на единицу площади, которую можно сравнить с плотностью праздношатающихся по Тверской. Или, напротив, только гадить будут больше, а проку от этого многолюдства не увидать?..

Второе: если народы, населяющие империю, не объединяет какая-нибудь притягательная затея, как-то: коммунистичское строительство или коммерция за счет ближнего, - то такой империи рано или поздно несдобровать. Ибо "в одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань", то есть национальные особенности этих народов, верования, культурный запас, системы предрассудков, наконец, уровень общественного развития настолько разнятся между собой, что им лучше всего заблаговременно разойтись. Иначе неизбежны злые международные контры, перетекающие в резню.

Или, вернее, так: можно и вместе лямку тянуть, а можно и поврозь, смотря по тому, что в настоящий исторический момент способствует благополучию простого труженика, потому что сами по себе империи ни смысла, ни значения не имеют и счастье человека мало зависит от того, в какой государственной форме существует его страна.

И вот поди ж ты: сколько крови было пролито того ради, чтобы расширить Российскую империю за счет мусульманского Кавказа и, таким образом, положить предел глобальным амбициям англичан... В результате потомки Кромвеля смирно сидят на своем острове, а мы взяли под опеку народ, живущий родовыми преданиями, глубоко чуждый нам по химическому составу крови, исповедующий агрессивную религию, - словом, хронического врага.

К исламу, впрочем, претензий нет; он не зол и не воинственен, а просто молод, потому что Бог, понимаемый как Аллах, гораздо моложе Будды, Иеговы, Христа. А что такое было христианство в нынешнем возрасте ислама? В частности, дикий обскурантизм, инквизиция, "индекс прохибиторум", индульгенции, варварские Крестовые походы, нетерпимость - и все оттого, что христианство было молодо и посему чувствительно не в себе.

Итак, из опыта имперского строительства в России мы извлекаем следующие уроки: эволюция государственности подчиняется физическим законам; куда было бы лучше, если бы чеченскую кашу сейчас расхлебывали англичане, а мы делали бы им нагоняи за нарушение фундаментальных гражданских прав. Для того чтобы Россия функционировала правильно, нас должно быть пять-шесть миллиардов душ.

Как известно, первая империя на Руси возникла в эпоху Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, вторая - при московских Рюриковичах, третью построил Петр Великий, четвертую скомпоновали большевики.

Любопытно, что вторая имерия мало-помалу сложилась вокруг самого захудалого городка Владимиро-Суздальской земли, который располагался под 55° 46' восточной долготы и 35° 20' северной широты, страдал среднегодовой температурой в 3,9° по Цельсию и прозывался по имени финской реки Москвой. В сущности, это так же занятно, как если бы в столицы нашего государства вышли Серпухов или Гдов.

Случилось так, во-первых, потому, что Москва была равноудалена от вечного противника на северо-западе и юго-востоке, а во-вторых, потому, что у этого города имелось одно решающее преимущество: младшие Всеволодовичи, засевшие на Боровицком холме, за толстыми дубовыми стенами, были скопидомы, кулаки и беспринципные негодяи, способные на любую гадость, чтобы завладеть сопредельными территориями, погубить соперника, укрепить свою власть, и всегда готовые запустить руку в чужой карман.* Вот тверские князья - это были русские лорды, рыцари, которые пеклись главным образом о том, чтобы свалить татар, а поскольку благородство, как правило, беспомощно перед подлостью, первенство Москвы было предрешено.

* Чего стоит одно прозвище великого князя Юрия Владимировича Долгорукий, полученное им скорее всего за то, что он был большой ревнитель чужого добра, которое лежало не только плохо, но также и далеко.

С тысячу лет прошло, и костей не осталось от первостроителей нашего мегаполиса, а Москве все сносу нет, и даже она время от времени впадает во вторую молодость, как это было после пожара 1812 года, в пору экономического бума в начале ХХ столетия, при большевиках, и по следам августовской буржуазной революции, которая навеяла Москве нечто такое, что следует определить, как смесь ламаизма и Риджент-стрит.

В итоге чудной получился город: имперский в полном смысле этого слова, но что-то глубоко заштатное чувствуется в его закоулках и по дворам, одновременно и европейский, и неухоженный, выдающий принадлежность к нации поэтической и беспутной, всемирный и резко русский, теплый и душевный, но страшный по вечерам.

Царь Иоанн IV Грозный был государственный озорник. Бог не обидел его умом и литературным талантом, и превосходное по своему времени образование он получил, и реформами он занимался, и страдал маниакальным психозом, и двадцать пять лет отвоевывал у немцев выходы в Балтийское море, но прежде всего царь Иван был озорник в государственном масштабе, какого не знает история всех времен. Даже большевики так не измывались из мизантропии над народом, как Иван IY в зависимости от состояния желчного пузыря: то он поделит Россию на два суверенных государства, то назначит царем выкреста из татар, касимовского хана Семеона Бекбулатовича, то возьмет приступом деревню, разграбит дворы и поголовно обесчестит тамошний женский род. При этом он постоянно путал семейное и государственное начала и оттого подвергал опале своих жен, из пустого подозрения заживо варил родственников, собственноручно лишил страну законного наследника престола, убив сына Ивана, и ходил походами на собственные города. В конце концов он так забезобразничался, что на всякий случай решил бежать в Англию со всей государственной казной, но королева Елизавета подумала-подумала и отказалась его принять.

Вот что замечательно: безмолвствовал народ-то во все время царствования Ивана Грозного, ни одного заговора, ни одного смятения не отмечают наши хронисты, точно на троне тогда обретался русский Марк Аврелий, а не кровожадный мерзавец и психопат. Но стоило сесть на царство Борису Годунову, человеку нехищному и благоразумному, который завел государственные хлебные запасы на случай неурожая и посылал молодежь учиться за рубеж, как такая на Руси пошла буча, что чудом выжила сама русская государственность и один Бог не попустил польскому королевичу Владиславу занять Мономахов трон. Но стоило прийти к власти душевному человеку и добрейшему государю Алексею I Тишайшему, как разразились два подряд народных восстания и одна крестьянская война, охватившая полстраны. Правда, на жизнь деспота Николая I в теории покушались декабристы, но в действительности уходили-то Александра II Освободителя, который упразднил крепостное право, ввел европейское судопроизводство и собрался было внедрить в России конституционные начала, да не успел.

Отсюда извлекаем такой урок: озлобленность мятежного меньшинства против существующего режима - величина постоянная, поскольку не бывает таких режимов, которые функционировали бы в интересах этого меньшинства; коли французы терпели всех своих Людовиков, за исключением Людовика ХYI, больше всего на свете любившего слесарное дело,то, видимо, всплески народного негодования подчиняются законам гидродинамики и не так зависят от исторической насущности, как от солнечной активности и перепадов атмосферного давления, которое выдумал Блез Паскаль.

Не надо торопиться с выводами; торопиться с выводами - это, как гневливость и уныние - смертный грех.

Вот четыре с лишним века тому назад, когда от родной руки погиб царевич Иван, выдались подряд три неурожайных года, нечаянно наложил на себя руки царевич Дмитрий Углический, а царь Федор Иоаннович все бегал по московским колокольням и трезвонил в колокола; когда уже отравили единственную надежду нашей государственности, воеводу Скопина-Шуйского, и царя Бориса Годунова отравили, задушили юного государя Федора Борисовича, царя Василия Шуйского вместе с патриархатом московским полонили поляки, забили ногами царя-Самозванца, польстившегося на опыт португальского лжекороля Педро, повесили на воротах пятилетнего "воренка", сына Отрепьева и Марины Мнишек; когда в Кремле сидели ляхи гетмана Гонсевского, разбойников на Руси было больше, чем пахарей, матери продавали своих детей на съеденье, - тогда казалось, что России всенепременно пришел конец.

Не тут-то было: долго ли, коротко ли, а и поляки убрались восвояси, и разбойники рассеялись, и отечественная государственность восстановилась в своих правах. Французы, те наверняка не перенесли бы таких испытаний /изнеженная нация, они и двух недель войны с немцами не снесли/, даже бессмертный китайский этнос, поди, приказал бы долго жить, а мы-таки возродились из пепла, как птица Феникс, по той простой причине, что есть такое понятие - русский Бог.

Что он есть, мы не знаем, однако нам вполне достаточно того знания, что он есть. Как же ему не быть, если наша захудалость с лихвой компенсирована великой художественной культурой, если, по логике вещей, мы отнюдь не должны были победить в Великой Отечественной войне, если нам давно суждено спиться, а мы все никак не сопьемся, если большевистскому царству было отмерено пятьсот лет, покуда нефти хватит, а оно просуществовало только одну человеко-жизнь.

Тем не менее мы постоянно торопимся с выводами: стоит какому-нибудь нижнетагильскому дельцу из бывших урок захватить проволочный завод, как мы уже предрекаем конец России и подумываем о заграничном паспорте сквозь удушающую внутреннюю слезу. А все, глядишь, "образуется", как говорит у Толстого лакей князя Стивы Облонского, и жизнь мало-помалу войдет в заветную колею.

Беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, объявивший себя царевичем Дмитрием, обладал такой силой самовнушения, что он и ступал, и говорил, и жестикулировал, и мыслил, как природный Рюрикович, разве что он не спал после обеда и пил постом топленое молоко. За это его и убили, поскольку Москва может простить государственную измену, но если человек не спит после обеда, то он точно не русский и еретик.

Сила самовнушения - это наша отличительная черта. Другой человек всю жизнь считает себя революционером, кровно связавшим свою судьбу с национально-освободительным движением или диктатурой пролетариата, а на поверку он просто неудачник, никчемная фигура, бедняга, не приспособленный к положительному труду. Иной человек всю жизнь считает себя писателем, а на самом деле он краснодеревщик, который не подозревает о своем истинном призвании и по молодости ступил на неправильную стезю. Однако ни у кого так не развита сила самовнушения, как у нынешних русских политиков, которые и ступают, и говорят, и жестикулируют, и стараются мыслить, как настоящие политики, с пользой толкущиеся у государственного руля. Но мы-то знаем, что они - просто несчастные люди, не нашедшие своего места в жизни, у которых слабо развита вторая сигнальная система, и они постоянно путают действительность и слова.

Следовательно, из неумения относиться к этой братии с культурной иронией вытекают только лишнее стеснение и беда.

Нация - это еще и общность людей, сплоченных единой моралью, то есть системой понятий о пользе, добре и зле.

Как раз наше семнадцатое столетие показало, что русское общество так в этом смысле разобщено, точно мы во время оно принадлежали к различным этническим конгрегациям, - это в лучшем случае, а в худшем - к разным народам, между которыми не было точек соприкосновения, за исключением языка. Действительно, почти тысяча лет прошла, как сложился русский нобилитет, моральный оплот нации, семьсот лет минуло, как Русь приняла Христов закон о непротивлении и любви, и вдруг обнаружилась такая бездна негодяев, столько открылось вероломства, подлости, обыкновенной человеческой непорядочности, словно наравне с христианами нашу страну сплошь населяли зороастрийцы, халдеи, людоеды и наглецы. Пятерых царей подряд Москва предала, которым по очереди крест целовала, юницу царевну без зазрения совести отдали на поругание самозванцу, половина дворянского корпуса взяла сторону тушинского проходимца, разбой сделался промыслом, вроде битья баклуш*, бояр из потомственных Рюриковичей уличали в фальшивомонетничестве, младенцев ели, целыми кланами за границу бегали, наконец, уголовник Разин легко взбунтовал страну.

* Заготовка, преимущественно из липы, для русской деревянной ложки.

Но вот какое дело: в то же самое время медленно умирала за старую веру боярыня Морозова, и народ нес единственную выходную рубаху, последнее серебряное колечко в казну народного ополчения, которое собирали один купец, торговавший говядиной, и один захудалый князь. Или это был какой-то другой народ...

С тех пор мы имеем неотчетливое представление о добре и зле и не всегда твердо отвечаем на вопрос: воровство - это преступление или нормальное занятие, ремесло?.. Наверное, есть у нас порядочные мужики в дорожной милиции, которые выходят на большую дорогу не мздоимствовать, но четко исполнять свои служебные обязанности, однако и того нельзя сбрасывать со счетов, что в дорожной милиции широко распространено следующее убеждение: мзда с проезжающих - это такая как бы премия, добавка к жалованию, а не мзда.

Одно у нас утешение: как нация мы моложе романо-германцев примерно на четыреста лет и христианство практикуем с таким же запозданием; так вот есть надежда, что через четыреста лет наши потомки не затруднятся правильно квалифицировать воровство.

Что другое, а Реформация постигла греко-росийскую православную церковь только со столетним запозданием против Лютера и неожиданно разбудила такие страсти, какие в нашем несколько вялом и хладнокровном соотечественнике трудно было предугадать. Главное, нововведения в ритуал были настолько миниатюрными и, следовательно, повод для разгула страстей настолько ничтожным, что невольно приходишь к выводу: события раскола обличают одну из самых звучных струн того причудливого инструмента, который называется русской душой, - именно готовность и стремление пострадать.

Иначе нельзя объяснить, как это из-за сугубой "аллилуйи" и хождения "посолонь" нечеловеческие муки претерпели протопоп Аввакум Петров и сестры Соковнины, многие годы держал осаду Соловецкий монастырь и тысячи людей приняли смерть в огне... Стало быть, тихие-то мы тихие, но не приведи Бог изъять из русского алфавита какую-нибудь второстепенную буковку, как нежданно-негаданно такая затеется всероссийская склока, что мы из нее выйдем через двести лет, изранены, наги и резко разобщены.

Страшный народ. То есть вообще пугают такие человеческие сообщества, которые не просто свыклись со страданием, но для которых оно представляет собой род потребности, как для алкоголиков - алкоголь. Только по неведению осмеливались воевать с нами наши соседи, и знай они наперед, что та нация сопособна четыре года резаться, с одной стороны, за осуществление неосуществимой и кабинетнейшей из идей, а с другой стороны, за то, чтобы за окошком родового гнезда по-прежнему цвели белые хризантемы, - эти самые соседи нас боялись бы как огня.

Давно замечено, что все несчастья общественно-политического характера - от малорослых, как если бы в них заключался и был запечатлен какой-то особенно злой порок. Мужчины из дома Романовых все были великаны и богатыри, за исключением Петра III, его сына Павла, последнего царя Николая II, и они кончили плохо, потому что плохо себя вели. Государь же Александр III Миротворец был человек-гора, и - уникальный случай - в его царствование не произошло ни одной войны.

Что до преемников Романовых из большевиков, то Хрущев был почти карлик, Сталин немногим выше, Ленин, когда сидел, не всегда доставал ногами до пола; из этого феномена мы извлекаем такой урок: необходимо ввести дополнительный ценз для претендентов на высшую государственную должность если кто ростом ниже метра семидесяти пяти сантиметров, такого на всякий случай из списков вон.

Накануне нового времени, когда в Европе уже вовсю работала философская мысль, идейная жизнь России отличалась крайней бедностью И. по сути дела, вся сосредоточивалась в идее, сформулированной схимонахом Елиазарова монастыря Филофеем: Москва - прямая наследница славы цезарей, Третий Рим, столица мира, хранительница духовных ценностей во Христе. Откуда взялись такие неуемные претензии у народа, который еще недавно платил дань диким степнякам, не знал искусства и науки, едва добывал хлеб насущный на своих супесях, - это довольно трудно осмыслить и объяснить. Может быть, дело в том, что русский человек того времени загодя постиг свое всемирно-историческое значение, спроецированное на будущие века, как-то предугадал исполинский вклад России в строительство духовной цивилизации человечества, который, впрочем, и в наше время осознан не вполне. Во всяком случае, культурный русак ощущает если не превосходство, то что-то очень похожее на превосходство перед европейцем, коснеющим в меркантилизме и простоте, хотя бы этот русак щеголял в латаных штанах и пил горькую натощак. Ведь чванились же японцы, не знавшие даже огнестрельного оружия, перед голландцами, уже открывшими оптику и основные законы капитала, как если бы они провидели свою мощь...

Но вот что положительно не понять: отчего "нестяжатели" не одолели "иосифлян"?* Потому что всенепременно должны были взять верх сторонники Нила Сорского, ибо у бедных народов всегда торжествует идеалист. У нас оттого и родилась идея Третьего Рима, последней столицы мира, как у индийцев идея кармы и реинкарнации, что мы были наги, босы, жили в лачугах и каждый третий год сидели на лебеде. В России оттого и большевистская революция произошла, великий, нелепый, трогательный, трагический опыт строительства царствия Божия на земле, что мы европействовали и бедствовали, как никто. То есть произошла она потому, что мы идеалисты, а идеалисты мы потому, что бедны, а бедны мы потому... Бог знает, отчего мы в действительности бедны. Просто-напросто давно замечено, что "земля наша велика и обильна", а мы бедны.

* В середине ХVI столетия на Москве затеялась жестокая дискуссия между церковными мыслителями, одни из которых получили прозвание "нестяжателей", другие - "иосифлян". Ничего особенно умственного не было в платформах противоборствующих сторон; первые, возглавляемые пустынником Нилом Сорским, пропагандировали идеалы нищенствующего морнашества, вторые, ведомые игуменом Иосифом Волоцким, стояли за экономическое процветание монастырей.

То ли дело в России: Нил Сорский - свое, Иосиф Волоцкий - свое, а вокруг "от колоса до колоса не слыхать бабьего голоса", воронье кружит над чахлыми деревеньками в пять дворов, татары едут жнивьем на мохнатых своих лошадках, далеко слышится песня русачка, сидящего на завалинке, жалкая и безнадежная, как объявление на разъезд.

Накануне воссоединения России с Европой, то есть в последние допетровские десятилетия, хозяйство, вооруженные силы, администрация и общественные институты нашей страны находились в таком бедственном положении, что она уже не входила в число цивилизованных государств. Из реформ же Петра Великого мы извлекаем, в частности, тот урок, что у нас "поздно" равняется "никогда".

Действительно, воссоединиться-то мы воссоединились, но европейцами от этого не сделались, и по-прежнему основным законом у нас было беззаконие, грабливали на больших дорогах, обирали по казенным местам, и до того крепка оказалась московская закваска, что сам просветитель Петр сажал своих противников на кол, а после долго еще рвали ноздри и резали языки. Этот государь и награждать умел, но, кажется, напрасны были усилия строгости и любви: ближайший его сподвижник, светлейший князь и генералиссимус Александр Меньшиков наворовал столько казенных денег, что его состояние значительно превышало государственный бюджет, а безмерно любимая жена, императрица Екатерина Алексеевна, изменила ему с полковником Монсом случай первый, последний и немыслимый при статусе русских императриц. Генерал-прокурор Ягужинский прямо заявлял в Сенате, что на Руси казнокрадствуют все, только не все попадаются, и конца этому занятию не видать.

Видимо, еще при Иване Грозном, а то в Смутное время что-то сломалось в нашем генетическом аппарате, и мы никак не починимся по сей день. Между тем из-за этой внутренней неполадки и все реформы новейшего времени обречены в лучшем на половинчатость, в худшем случае - на провал. Вот восстановили у нас было мировые суды, но, говорят, деньги, отпущенные на это дело из казны, по пути растаяли без следа.

Впрочем, еще неясно, какой именно человеческий тип благоприятствует истинному прогрессу: то ли они, которые не берут взяток, узки и скучноваты, то ли мы, которые без царя в голове, вороваты и широки.

Наш первый профессиональный литератор Михаил Васильевич Ломоносов, открывший историю новой русской словесности "Одой на взятие Хотина", вообще считал себя ученым, а свое стихотворчество - баловством. Однако граф Кирилла Разумовский, тогдашний президент Академии наук, ему говорил:

- Брось ты, Михайла Васильевич, свои дурацкие опыты! Ты же великий российский сочинитель - пиши стихи!

- Все-таки дозвольте, граф, также и наукой заниматься, - отвечал ему Ломоносов, - хотя бы на досуге, заместо больярду...

Президент на это бывало накуксится и молчит.

В науке Михаил Васильевич особых высот не достиг, из стихов его достойны замечания только строки: "Открылась бездна, звезд полна,/ Звездам числа нет, бездне дна", - всю свою жизнь жестоко воевал с русскими и немецкими оппонентами, пил горькую, умер пятидесяти четырех лет от роду и остался в родной истории первым русским ученым-естествоиспытателем, который на досуге писал стихи.

Это не удивительно, что викинги, придя господствовать в восточные славянские земли, уже через поколение обрусели; их было так немного, что они скоропалительно растворились среди на редкость плодовитых полян, древлян, кривичей и прочая, и ничего-то от них не осталось, кроме самоназвания нашего государства - Русь. На самом деле то удивительно, что после воссоединения России с Европой, последовавшего в начале ХYIII столетия, мы как нация, как феномен не исчезли с лица земли.

Это потому удивительно, что вольные и невольные сподвижники Петра развели на Руси губительную пропасть иноземных понятий, обычаев, учреждений, слов, непосредственно иноземцев, которые до неузнаваемости изменили физиономию нашей государственности и старомосковскую нашу жизнь. Уже цвет нации говорил и писал исключительно по-французски, природную одежду носило одно податное сословие, то есть простонародье, топонимика пошла сплошь немецкая (это среди великорусских-то пажитей и болот, хотя и у французов есть свой Шербург, а у немцев Сансуси), явились еретические музыка и театр, хлеб насущный пошел в уплату за кёльнскую воду и фламандские кружева. Но то-то и поразительно, что в конце концов не русские онемечились, а наши немцы обрусели, и вот даже не петербургские балерины танцевали а ля франсэ, а парижские - а ля рюс. И уж на что евреи блюстители своей крови, и те понабрали себе руских фамилий и до того прониклись отечественной культурой, что каждый третий великий русский поэт - еврей.

Надо полагать, нашему национальному духу свойственна редкостная, исключительная живучесть, а наша жизнь отличается каким-то невнятным, но настоятельным обаянием, способным вносить коррективы в кровь. Характер этого обаяния, действительно, трудно поддается анализу, но среди очевидных его векторов - высокий стиль человеческого общения, литература, идеализм, конструктивная леность как особая благодать.

Впрочем, все равно обидно: со времен Владимира Мономаха ведущие европейские народы ушли от нас так далеко вперед, что подавляющее число понятий из современной жизни обозначается у нас словом, имеющим иноязычный корень и вчуже звучащим дико, как у юкагиров наше "среднеарифметическое" или "шкаф". Да еще нынешние купчики из бывших урок и комсомольских работников перенасытили наш язык нелепыми англо-саксонизмами, так что не всегда поймешь, на каком-таком языке газета пишет, на каком радио говорит. А ведь над этой поселковой паракультурой еще Гоголь издевался сто пятьдесят лет назад, да вот беда: урка и комсомольский работник про Гоголя максимум что слыхали.

Одна надежда остается на неискоренимую нашу русскость, которая пережила и хана Бату, и петровские реформы, и немецкий социализм; Бог даст, и нынешних купчиков она как-то переживет.

Есть такое суеверие, будто бы наш соотечественник - существо несвободное по своей природе, поскольку он вечно раболепствует перед властями предержащими и его многотерпению нет конца. Это совсем не так.

Вот давно сложилось в России одно крайнее неудобство, которое способно отравить жизнь, - именно у нас закон не писан, то есть законы-то есть, с "Русской правды" Ярослава Мудрого понаписано множество разных законов, но в то же время их как бы нет. Например, с древности, а особенно после того, как мы съобезьянничали модель европейской государственности, никакой русский закон не находился в таком небрежении, как закон о преемственности власти, сиречь первейший закон страны. Петр Великий отошел от обычного права и самолично сочинил закон о престолонаследии, однако как раз вопреки этому закону на трон села его жена. И прежде Петра государством противозаконно управляла матушка-царица Наталья Нарышкина, про которую князь Куракин говорил, что она была "женщина ума смирного, править некапабель", и много позже царем должен был стать младенец Иван YI, но престолом хищнически завладела цесаревна Елизавета, и Николая II полагалось сменить Алексею II, но тут как раз подоспели большевики.

Как же государство хочет, чтобы его граждане, то есть мы, всячески труждающиеся и обремененные, добывающие хлеб в поте лица своего, неукоснительно исполняли законы этого самого государства, если оно ими первое и манкирует, и, например, ни за что не засадит в холодную премьер-министра, который обидел наше казначейство на миллиард! А Иванова-Петрова-Сидорова государство норовит сгноить в тюрьме за беремя дров... Недаром мы искони живем так, словно в нашей стране вовсе нет никаких законов или по крайней мере они писаны не про нас. Эта позиция, конечно, может всякую отравить жизнь, но зато она подразумевает такую внутреннюю свободу, с которой не идут в сравнение никакие свободы, дарованные извне. И правда: средневзятый немец не может не работать, и ему претит воровать в силу родовой заповеди, а наш человек настолько свободен, всецело и безбрежно, что он может работать, может воровать, а может не воровать.

Россия - это и для нас самих загадка, для русаков, хотя бы по той причине, что наша родная история возбуждает множество "почему", на которые только изредка находится соответсвующее "потому".

При Алексее I Тишайшем часы в России считались восьмым чудом света, приговаривали к смертной казни за изъятие человеческого следа и производство над ним злонамеренной ворожбы, гражданские доблести были таковы, что казнокрадство считалось естественным, как личная гигиена, не всякий дворянин умел написать свое имя, и по весне Москва превращалась в северную Венецию, потому что по ней ни конному было не проехать, ни пешему не пройти. И ходу вовне нам было только в сторону северного сияния, и последним оплотом континента считались Соловецкие острова. Словом, такая это была варварская, убогая, никому не интересная страна, что иностранные посольства нас посещали реже землетрясений, которые у нас не случаются без малого никогда.

И что же? Стоило нам вернуться в Европу, как при жизни одного поколения мы заставили считаться с собой весь мир. После оказались единственной нацией на континенте, способной урезонить наполеоновскую Францию и гитлеровскую Германию, наладили лучшие в свете науку и образование, явили небывалую художественную культуру, наконец, поставили фантастический общественно-хозяйственный эксперимент. В общем, если бы наш мир не был так невежественен и нелюбопытен, он с трепетным вниманием относился бы к нашему отечеству как явлению загадочно-чудесному в своей внутренней мощи, вроде той же тектонической энергии, которая в мгновения воздвигает хребты и сносит миллионные города.

Но откуда у нас эта внутренняя мощь, почему она пятьсот лет не давала о себе знать, какая пружина пособила ей развернуться? Это для нас темно.

Во время киевского восстания 1113 года наши праотцы разграбили в стольном городе все еврейские дворы, порезали множество мужчин и женщин из знатных фамилий и кое-где пожгли боярские усадьбы, покуда сей разгул страстей не усмирил князь Владимир Всеволодович Мономах. Во время московского восстания 1993 года до еврейских дворов дело не дошло, однако же пострадала федеральная собственность и с обеих сторон было убито шестьдесят четыре человека, включая старушку, не в добрый час выглянувшую из окна. Стало быть, некоторое движение в сторону смягчения нравов вроде бы налицо.

То же самое касательно смертной казни: при Петре Великом еще сажали на кол, публично секли головы, вешали и аркебузировали, при Елизавете Петровне прилюдно больше секли кнутом и резали языки, в эпоху Екатерины отмечено две публичные казни, при Петре III, Павле и Александре Благословенном - ни одной, Николай I лишь театрализировал массовые расстрелы, Александр Освободитель, правда, множество народу перевешал на площадях, но при Николае Кровавом с ингсургентами уже расправлялись втихомолку, за глухими стенами тюрем и крепостей. Кажется, последняя публичная казнь в России состоялась в 1944 году, когда при огромном стечении народа в Курске повесили несколько десятков пленных немцев, которые особенно злодействовали над мирным населением города и села.

Следовательно, история - это еще вот что: это - если не движение в сторону смягчения нравов, то по крайней мере прогресс стеснительности; ассирийцы ничтоже сумняшеся обивали стены городов человеческой кожей, а наш современник точно постесняется столь дикой технологии, из чего логически вытекает, что хотя бы в отношении отношения мы постепенно становимся положительней и добрей.

Все-таки трудно вдоволь надивиться тому, насколько пленителен русский дух. Француженка Камилла Ле Дантю, вышедшая замуж за нашего декабриста Василия Ивашова уже после сенатской катастрофы, отправилась за своим каторжанином жить в Сибирь. Для коренной москвички или петербурженки - и то это был бы поступок прямо героический, хотя в простом народе издавна существовало такое правило: следовать за супругом в места лишения свободы, буде государство его осудит за те или иные неправедные дела. Но француженка, даже ни слова не знающая по-руски, этакое парижское бланманже, воспитанное на иезуитских ценностях и домашней бухгалтерии, и чтобы сие эфирное создание, как простая русская баба, бросило бы все и последовало за милым в ледяную пустыню, где свирепствуют медведи и кровожадные самоеды, это уже из номенклатуры невероятного и чудес. А француженка Инесса Арманд, бросившая четырех детей ради освобождения русского пролетариата и во имя торжества политической платформы РСДРП...

Впрочем, Россия, как известно, страна чудес. Если глядеть с бульвара Сен-Мишель, то наши француженки - это, разумеется, патология, но если из арбатских переулков глядеть, то это просто у нас воздух вредный, который отравляет чужака до такой степени, что из здравомыслящего человека он превращается в дерганое, возвышенное и в высшей степени непрактичное существо. Императрица Екатерина Алексеевна, в девичестве захудалая немецкая принцесса, и пятнадцати лет в России не прожила, как совершила государственный переворот; то есть немецкое ли это дело - государственные перевороты, да еще в положении замужней женщины, с риском для жизни и, как говорится, не по злобе.

Неофиты мужского пола, вообще не такие нервные и менее предрасположенные к трансформациям, у нас тоже не ударили в грязь лицом. Доктор Гааз, живи он в Копенгагене, так и остался бы просто хорошим лекарем, а в России он превратилсля в подвижника человеколюбия и медицины времен Христа; Дельвиг ставил поэзию превыше гражданских благ; Данзас пострадал за пушкинскую дуэль; Владимир Иванович Даль не столько своей карьерой занимался, сколько "Словарем живого великорусского языка"; строитель наших первых железных дорог граф Клейнмихель насмерть стоял за русскую колею; художник Зелендорф в сорок первом году взял с собой в ополчение подушку-думку и "Детские годы Багрова-внука"; вице-канцлер Яков Вильямович Брюс при Петре I беззаветно служил России, но до того обрусел, что проворовался и его водили на эшафот.

Из их житий агностик извлекает следующий урок: чужаку нужно семь раз подумать, прежде чем отправиться в Россию на выходные, поскольку атмосфера русской человечности такова, что она легко перемалывает любой национальный материал в нечто нервно-романтическое, неуравновешенное, сострадательное, вдумчивое, добродушное и беспутное, каковые качества нежданно-негаданно слагаются в причудливую сумму, и та проходит у нас под ласковым термином русачок.

Любопытный вопрос: почему ни одна из коренных реформ в России не задалась? Преобразования Петра Великого имели своей целью систему всеобщего благоденствия; Екатерина II стремилась упразднить крепостное право; Александр Благословенный желал конституционной монархии; Александр Освободитель налаживал государственную машину, за которую не совестно было перед европейской цивилизацией; Петр Аркадьевич Столыпин мечтал поднять производительность сельскохозяйственного труда; наконец, большевики грезили о таком обществе, где все были бы единодушны, одинаково обеспечены и равны. И вот все эти вожделения постепенно сошли на нет. Спрашивается, почему?

Видимо, потому, что наши реформаторы в конце концов упирались в одну и ту же нерушимую стену - в такую форму человеческого сознания, когда повелительнее даже физиологии оказываются национальный характер и предания старины.

Вообще правильные реформы возможны только у тех народов, которые, к посрамлению великой христианской идеи, блюдут институт частной собственности, у которых она священна и неприкосновенна, как захоронения праотцов. Собственники организованы, последовательны и всегда знают, чего хотят. Оттого преобразователи у них исходят из возможного, а не из желательного и преобразования имеют грамотную программу, которая всегда обеспечивает задуманный результат. А у нас с Рюрика собственность - понятие в высшей степени отвлеченное, академичское, поскольку огромное большинство русских людей этой собственности никогда не имело и в несравненно большей цене была воля, то есть ничем не ограниченная возможность не пахать, а безобразничать или не безобразничать, а пахать.

Оттого-то все наш иреформы сошли на нет. Как же ты наладишь систему всеобщего благоденствия, когда Меньшиков ворует, Мазепа предает, Булавин безобраничает, Брюс интригует, Аввакум подговаривает народ к коллективным самоубийствам во имя старозаветной, дониконовской ритуалистики, жена изменяет с полковниками, собственный сын норовит тебе всячески навредить... Как тут повысить производительность сельскохозяйственного труда посредством уничтожения крестьянской общины, если столоначальник украл подъемные деньги, урядник пропил общественное стадо, бедняк желает подпустить процветающему соседу "красного петуха"...

Таким образом, исторический материализм, вполне приложимый к германским условиям хозяйствования, становится лжеучением на российской почве, где не столько бытие определяет сознание, как сознание - бытие.

Кажется, основной элемент великорусского общества - дилетант. То есть деятель с претензиями, но слишком широко и неосновательно образованный, наделенный массой разнообразных дарований, но беспочвенный энтузиаст, не умеющий сосредоточиться на одном. Недаром у нас химики сочиняли музыку, профессиональные писатели составляли религиозные учения, прямые разбойники входили в государственный аппарат.

Конкретный пример: при Алексее Тишайшем три четверти России сидели на соленой рыбе, но правительство, точно и слыхом не слышавшее про эту специфику, вдруг ввело непомерный соляной налог, и огромная нация встала перед шекспировским вопросом - жить ей или как раз не жить? Другой конкретный пример: правительство Екатерины Великой планировало освободить южных славян от османского ига и превратить Польшу в дружественно-буферное государство, однако в результате титанических усилий крымские мусульмане были освобождены от мусульман анатолийских, а большую часть Польши за здорово живешь прибрали к рукам германцы, и она вовсе перестала существовать.

Наконец, последний конкретный пример, связанный с нелепым в филологическом отношении понятием, - декабризм. Семь лет обер-офицеры и коллежские регистраторы из молодежи честного направления наяривали заговор против русского абсолютизма - писали конституции, пропагандировали войска, сходились и расходились, составляли план вооруженного восстания, но когда дошло до дела, то оказалось, что словно они сговорились позавчера. В результате шесть часов простояли солдатики на морозе в одних мундирах, и единственным истинно революционным актом со стороны повстанцев был выстрел несчастного влюбленного Каховского, который застрелил генерала Милорадовича, героя первой Отечественной войны. И правительство, со своей стороны, знало о заговоре за три года, однако же сабли оказались не отпущены, лошади подкованы на летние, нешипованные подковы, артиллерийский порох забыли взять.

Так продолжалось до тех пор, пока в мире не остались только две непогрешимых конгрегации - римская католическая церковь и наши большевики. Эти последние были такие профессионалы, что пух и перья полетели от вековых институций, верований и, казалось бы, неколебимых законов социального бытия. Поскольку от любителей всегда меньше вреда, чем от профессионалов, наверное, это даже отлично, что основной элемент великорусского общества дилетант.

Государь Николай Павлович был человек благородный, прямой, с традициями и, кроме того, хороший инженер, но из породы домашних тиранов, который еще и трактовал Россию как чисто семейное дело, вроде родового поместья или пошивочной мастерской.

Но самое удивительное его качество было то, что глава самого блестящего двора в Европе отличался крайней скромностью в быту и был непритязателен во всем, что касалось обыкновенных житейских благ.Царица Елизавета Петровна оставила после себя до пятнадцати тысяч платьев, стоивших казне больше, чем тогдашний российский флот, а Николай Павлович занимал в Зимнем дворце две комнатки в антресолях, спал на железной походной койке и укрывался солдатской шинелью, ходил дома в тапочках с дырками против больших пальцев ног, в рабочие часы надевал мундир второго срока, ел щи с говядиной, держал сыновей, что называется, в черном теле и только по женской линии был ходок.

Но вот поди ж ты: о царице Елизавете Петровне складывается самое благоприятное впечатлене, хотя она любила балы и не любила государственные дела, а государя Николая Павловича только в связи с тем и поминают добрым словом, что он заплатил долги Александра Сергеевича Пушкина, хотя этого государя отличали беззаветная работоспособность и стоицизм.

- А! - скажут через четыреста лет не подозревающие о его победах в Польской и Венгерской кампаниях, двенадцати тысячах кодифицированных законов, начале железнодорожного строительства в России, но отлично знающие, что нужно бояться вождей, особенно скромных в быту. - Это тот самый царь, который заплатил пушкинские долги...

В допетровскую эпоху неканононическую литературу сжигали на спинах у тех, кто ее сочинял. Анна Иоанновна еще презирала изящную словесность, и Херасков потехи ради у нее ползал на четвереньках по анфиладам императорского дворца. Но Елизавета Петровна уже щедро награждала создателей верноподданнических од, а Екатерина Великая, как за серьезное государственное преступление, упекла в Шлиссельбергскую крепость просветителя Новикова за книгоиздательство и таможенного чиновника Радищева - в Илимский острог за книгу путевых впечатлений и злостный сентиментализм. Когда восемнадцатилетний лейб-гусар Михаил Лермонтов написал стихотворение на смерть Александра Сергеевича Пушкина, его за это посадили на гауптвахту, а после выслали на Кавказ.

Такого домашнего отношения к литературе не знала ни одна европейская государственность, затем что ей не было дела ни до категорического императива Иммануила Канта, ни до детских сюжетов Дюма-отца. А нашей было, до такой степени было, что она в конце концов ввела своеобразную крепостную зависимость для писателей на основе социалистического реализма, ибо опасалась духовных исканий Константина Левина наравне с происками классового врага.

Разумеется, ассирийские замашки нашей государственности одобрить нельзя, но, с другой стороны, понятно, почему она мелочно и с пристрастием следила за литературным процессом в России и несообразно реагировала на каждый выпад с этой, по европейским понятиям, нестоющей стороны. Во-первых, потому, что она как-то постигла огромное значение литературы как формы общественного сознания, преследующего некий чреватый для нее и загадочный идеал. Во-вторых, потому, что она угадала алгоритм собственно русской литературы, меньше всего занятой адекватным отражением действительности, а больше - такими глубинами правды о человеке, которые намекают на прямо опасную, антигосударственную модель. В-третьих, потому, что каждое русское правительство отлично понимало, с каким народом имеет дело: с таким народом, который способен воспринимать художественный текст как инструкцию по технике безопасности, особо чувствителен к духовному слову и одинаково остро интересуется как исканиями Константина Левина, так и причинами скотского падежа. Наконец, наша государственность чувствовала за собой слабинку, что она - государственность варварская, по определению Ключевского, "какой-то заговор против народа", и сочувствовать ей нельзя.

Вот уже лет пятнадцать, как власти предержащие отстали от русской литературы и она перешла на положение жостовского письма. Хорошо это или худо - не разберешь. Вроде бы хорошо, потому что никто не мешает вывести в рассказе лишнего дурака, но вроде бы и плохо, потому что нынешнему писателю другой раз не в чем отправиться со двора.

Политический терроризм родился в России задолго до исламских фундаменталистов, одновременно с электрическим освещением и романом Льва Толстого "Война и мир". День его рождения приходится на 4 апреля 1866 года, когда Дмитрий Каракозов стрелял в Летнем саду в императора Александра II Освободителя, но промахнулся, или, как говорили охотники того времени, спуделял. То ли у него револьвер был неисправен, то ли он перенервничал, то ли ему помешал крестьянин Комиссаров, который после, во всяком случае, был возведен в дворянское достоинство, получил денежное вознаграждение и, кажется, дом в Москве. С тех самых пор и вплоть до ликвидации самодержавия Романовых было застрелено, зарезано и взорвано на воздух до тысячи государственных деятелей разных уровней и до семи тысяч террористов было повешено по суду.

Вопрос: как такое могло случиться, чтобы в народе с известными христианскими традициями, незлобливом по природе, явившем высокую духовную культуру, давшем миру, в частности, Яблочкова и Толстого, вдруг могла сложиться школа политического убийства из видов царства Божия на земле? Такая школа была бы органична для какой-нибудь дикой соции, вроде огнепоклонников, которые практикуют человеческие жертвоприношения, убивают новорожденных девочек и натурально едят отцов. Но в России, изнеженной сладкоголосым Чайковским и премудростью христианнейшего Владимира Соловьева, да еще в пору ее наивысшего расцвета, да чтобы сложилась такая аномалия - это представляется немыслимым и напрямую оскорбительным для расового самознания русака...

Ответ: предположительно дело в том, что общественная мораль в России имеет до того нестрогие, размытые очертания, что у нас нет человека функциональнее истопника, которого было бы не за что посадить. Допустим, интеллигентнейший русский человек способен походя украсть пару кирпичей, легко возводит небывальщину на товарища, дает взятки милиционерам и держит на антресолях незарегистрированное ружье; отсюда нет ничего удивительного в том, что несколько десятков молодых людей, не нашедших своего места в жизни, жертвенно настроенных и грешивших превратными понятиями о гуманизме, вздумали убивать царских чиновников, имея в виду идеальную государственную модель... Тем более что из-за нашей вековой ненависти к российскому государству как "заговору против народа" общество мало сочувствовало жертвам политического террора и вчуже симпатизировало всякой уголовщине, имевшей антигосударственную направленность, из высших соображений и с перспективой мученического венца. Именно по этой причине ни интеллигентная среда, ни клир города Симбирска, ни коллеги директора Керенского, ни гражданский генерал Ульянов, ни милейшая Мария Бланк не смогли воспитать двух известных молодых людей в древнем правиле "не убий".

В обществе, день-деньской занятом в промышленном производстве, где просто умереть с голода, если пальцем о палец не ударять, и оттого нет места праздному умствованию, такого ни в коем разе не может быть. А в России каждый третий день был праздничным, между тем ничто так не способствует росту революционных настроений, как избыточные незанятость и досуг.

Многое указывает на то, что именно в ХIХ столетии европейская культура преодолела пик своего развития, а потом дело пошло на спад. Судя по одним только преемникам Федора Михайловича Достоевского, приходишь к убеждению: в ХIХ веке белая раса достигла предела своих возможностей в области мысли и прекрасного, чего ради всякой расе только и стоит существовать.

На что ни взгляни, все в позапрошлом столетии было совершенно, то есть окончательно хорошо. Затруднительно утверждать, но, сдается, человечество никогда не изобретет ничего прекраснее длинного, прямого, закрытого платья для женщин и фрачной пары для мужчин, не сочинит ничего восхитительнее того, что было сочинено Бетховеном и Чайковским, и культура общежития останется в преданиях поколений как недостижимое благо, канувшее в лету наравне с афинскими вечерами, богословскими диспутами, балами в Благородном собрании, сумерничаниями и навыком общения по душам.

Посмотрим, как пойдет дальше, но пока культура развивается в направлении, обратном или перпендикулярном научно-техническому прогрессу, судя по тому, что машины становятся все сложнее, а люди - проще. В эпоху высокой Греции тамошние Архимед с Пифагором, вероятно, проходили по статье - безвредные выдумщики, а люди ойкумены занимались искусствами, налаживали демократические институты, воевали, вообще наслаждались краткосрочным праздником бытия. В пору средневековья, когда человек весь сосредоточился на проблематике спасения души, был совершен только один прорыв - во время Столетней войны в Европе появилось огнестрельное оружие и резня превратилась в правильную войну. Да Винчи, крупнейший деятель итальянского Возрождения, все-таки сначала был великий художник, а потом изобретатель парашютов и субмарин. И в плезирном ХYIII столетии ведущей фигурой был поэт и мыслитель, а не инженер и ученый.

Но вот в ХХ столетии что-то сдвинулось со своих мест, какой-то слом произошел в организме всечеловечества, и дело культуры резко пошло на спад. Может быть, закономерное любопытство в его количественном выражении преобразовалось в то гиблое качество, которое обеспечивает господство материи над духом, удобного над прекрасным, простого над тем, что сложнее партии в "дурака". Может быть, в культуре просто-напросто отпала нужда либо потому, что она исчерпала свою миссию, воспитав человека положительного; либо потому, что наверху рассудили: не в коня корм. Во всяком случае, наш классический современник ходит сравнительно оборванцем, питается всухомятку, читает "Петербургские тайны", которыми в старину увлекались шарманщики и мелочные торговцы, говорит на диалекте и мыслит недлинно, как умный пес. Невольно посетуешь про себя: какое по сравнению хотя бы даже с шестидесятыми годами прошлого столетия умаленье и декаданс!..

А, может быть, дело в том, что движение культуры так же циклично, как смена времен года, и через две тысячи лет, которые как раз отделяют Софокла от Рафаэля, жизнь человечества вернется в нормальную колею. Такая перспектива тем более вероятна, что планете Земля все-таки остается существовать еще около шести миллиардов лет, если, конечно до того времени род людской не сгинет через наркотики и футбол.

Поскольку мы умеем так воспевать наши поражения, что они выглядят чуть ли не как победы, деяния русского человека на военном поприще воображаются нам куда более величавыми, чем это было взаправду и наяву. Коли разобраться, вояки мы плохие и представляем собой грозную, практически неодолимую силу, если только уж очень нас рассердить. А если русскому солдату приказано покорить Кавказ, или добыть новые рынки сбыта, или установить в Финляндии социалистическую республику, то из этого, как правило, получается ерунда. Англичане, те с песнями гибли за то, чтобы поработить зулусов, а нам этого не дано: русская армия, самая многочисленная в мире, ничего не могла поделать с союзным десантом во время Крымской кампании; Кавказ мы покоряли чуть ли не шестьдесят лет; в русско-японскую войну проиграли все сражения на суше и потеряли два флота усилиями народа, который, по историческим меркам, только-только освоил огнестрельное оружие и сменил свои джонки на железные корабли.

То есть чести следует приписать, что мы народ невоинственный, не отчаянный и относимся к войне, как к суровой необходимости, греховной работе, проявлению силы зла. Так что трудно сказать, кто из нас больше молодцом: финны ли, отстоявшие свою независимость в зимнюю кампанию 39-40 годов, или мы, вяло сражавшиеся за Финляндскую социалистическую республику и точно нарочно вводившие в заблуждение Третий рейх.

Другое дело - мы терпели обидные поражения на западе и востоке еще в то время, когда в России существовали вера, царь, отечество, честь мундира; стало быть, в настоящее время нам нужно смирно и предельно осмотрительно вести себя на мировой арене, чтобы ненароком не накликать какой конфликт.

У Антона Павловича Чехова был дом в Москве, подмосковная дача и два имения в Крыму; но уже Мандельштам побирался, Платонов мел дворы, и на русском Парнасе царствовал Горький, человек симпатичный, но как писатель середнячок. То есть куда идем?!

Судя по тому, что в наше время хироманта встретишь чаще, чем квалифицированного читателя, и что писатель из серьезных низведен до положения полусумасшедшего, в ближайшую пору, как видно, добра не жди. А все потому, что наших-то повыбили в германскую и гражданскую да основательно их поморили большевики. В результате одни ихние остались как генотип, а наших теперь нужно днем с огнем отыскивать на развод; те самые ихние остались, которые продают оружие противнику, слыхом не слыхивали про русский Серебряный век и вообще произошли от противоестественного мезальянса между конокрадом и бобылем.*

Европейские народы, как раз в то время, когда у нас препирались "нестяжатели" с "иосифлянами", уже всецело отдались коммерции и техническому прогрессу и в конце концов выдумали Интернет, имеющий то гуманистическое значение, что по нему можно передавать разные разности, кабы только не та загвоздка, что по-настоящему давно уже нечего передавать. Посему Спиноза, Паскаль, Сервантес суть явления случайные для Европы, даже противоестественные, поскольку они возникли вразрез магистрально избранному пути.

Молодые люди идут в революцию по той же причине, что и в блатные, из-за неприспособленности (пожалуй, даже и физиологической) к положительному труду. За редкими исключениями,** все профессиональные борцы за демократию ли, социальную справедливость или национальную независимость суть люди вполне ненормальные, коли условиться, что потребность в созидании представляет собой здоровый инстинкт, общий для всех людей. Кроме того, борцу, как и уголовнику, свойственны еще две злокачественные черты: романтизм и сознательное презрение к простому человеку, который создан для непраздничной жизни и положительного труда.

* Крестьянин без земельного надела.

** Как, например, Леонид Красин, широко образованный человек и выдающийся инженер.

Оттого неудивительно, что борьба за реализацию каких бы то ни было возвышенных идеалов в ста случаях из ста вырождается в бандитизм. К примеру, в случае с Октябрьской социалистической революцией 1917 года, которая преследовала высший общественно-хозяйственный идеал, мы получили резню в общенациональном масштабе и медленно затухающую страну. К примеру, в случае с августовской буржуазной революцией 1991 года, которая преследовала реальный общественно-хозяйственный идеал, мы получили резню в общенациональном масштабе и медленно затухающую страну.

Стало быть, мотаем себе на ус: если человек, вместо того чтобы растить картошку и воспитывать детей, норовит возглавить партию социал-эксплуататоров, его нужно опасаться, как буйнопомешанного, который ни с того ни с сего может хватить стулом по голове.

Мы потому взираем на западный мир с чувством легкого превосходства, что там давным-давно и главным образом люди заняты выращиванием картошки и воспитанием детей, то есть окончательно омещанилась тамошняя публика и впала в гнусный материализм. То ли дело мы: еще кое-кто у нас размышляет о возвышенном, не во всякий театр билет купишь, и можно поговорить со случайным встречным о переселении человечества на Сатурн. Мудрено ли, что ни в одной стране мира не вздумали и, главное, не взялись строить коммунистическое общество, а русские вздумали и взялись.

Радоваться, впрочем, нечему: коммунисты пришли у нас к власти в 1917 году не потому, что мы такие благостные печальники по социальной справедливости в глобальном масштабе, а потому, что мы моложе и, следовательно, дурнее западного мира примерно на триста лет. То, что у нас недавно вытворяли большевики, у них давненько-таки вытворяли Кромвель и Робеспьер.

С тех пор на Западе известно (и даже не известно, а как-то передается из поколения в поколение на генетическом уровне), что добро осуществляется через зло, что общественное и личное благосостояние обеспечивают средства самого печального свойства, как-то: подневольный труд, частная собственность, эксплуатация большинства меньшинством, ответственность, дисциплина и еще целый ряд технических видов зла. А если из любви к человечеству совершить вооруженный переворот и объявить с ближайшего понедельника всеобщее счастье, то из этого получатся только Кромвель и Робеспьер.

Такая квелая позиция нас, разумеется, не устраивает, в России взрослые люди годами горячатся на тот предмет, возможна ли победа социализма в отдельно взятой стране или для нее требуется всемирно-единовременный катаклизм... У нас даже премудрый Лев Толстой доказывал премьеру Петру Столыпину, что крестьянская община - залог и предтеча всеобщего благоденствия, потому-де, что в ней бывают сходы, как в древнем Новгороде, а на самом деле она была главной причиной недородов и нищеты.* То есть в Европе дело ладится "по Фаусту": из злых побуждений, например, страсти к обогащению, как-то само собой выходит добро, например, реальный социализм. В России наоборот: из лучших побуждений, например, стремления к реальному социализму, как раз выходит необъятная сила зла.

* Логика тут такая: общинное землепользование, равно как и колхозное, предопределяет соответствующую трудоотдачу, и поэтому коренным вопросом России в начале ХХ века было формирование свободного фермера, по-нашему, кулака.

К коммунизму как идее претензий нет, и даже скорее всего он неизбежное грядущее человечества, а не германская блажь и беспочвенная мечта. Тем не менее, наверное, разумнее будет смириться с одичанием народным, растленной государственностью, воинствующей буржуазностью и прочими обстоятельствами, сопровождающими первоначальное накопление капитала, каковое и в Европе ХYII столетия отличали предельно омерзительные черты. Что же делать, коли Бог действует не прямо, а опосредованно, именно преображает наши безобразия, вытекающие из природной свободы человека, в более или менее положительный результат.

Кстати заметить, через сто лет легко будет проверить, есть Бог или же его нет; если через сто лет Россия не пресечется как полноценное государство, то Бог есть, а если пресечется, то, стало быть, его нет. Ибо наше государство до такой степени растлил и обескровил свободный человек, что только на Бога и приходится уповать.

Сдается, то, что мы называем гражданскими правами и демократическими свободами, представляет собой промежуточный этап в развитии человечества, как переселение народов и тотемизм. На эту позицию наводит такое соображение: все-таки идеальной организацией общества следует считать ту, которая обеспечивает бескомпромиссное подавление зла добром, господство труда над прибавочной стоимостью, абсолютизм здравого смысла, подневольное положение сумасшедших, составляющих среди нас едва ли не большинство, диктатуру моральных норм. К тому же с демократическими институтами сопряжено множество неудобств, например, народ возьмет и выберет в президенты прямого уголовника, который посулит семь выходных в неделю; например, какой-нибудь русский Журдэн из бывших приемщиков стеклотары возьмет и издаст газету на матерном языке...

В общем, свобода есть зло, вытекающее из неспособности человечества к настоящей самоорганизации, постольку зло, поскольку свобода представляет собой инструмент, присвоенный слабыми и неправедными особями, которые могут им оперировать только во имя зла. А сильный и праведный всегда свободен, хоть при Сасанидах, хоть при наследниках Ильича. Ему нет дела до цензуры, потому что самый хитроумный цензор не способен постичь гигантской асоциальной силы "Братьев Карамазовых"; ему нет дела до "железного занавеса", потому что, если уж очень приспичит, он построит вертолет из бензопилы "Дружба" и улетит. Впрочем, помнится, очень казалось обидным, что твои возможности передвижения зависят от отдельно взятого дурака.

Удивительная закономерность: в России чем страшнее жизнь, тем чудесней песни. Кажется, со времен Иоанна Грозного страна не знала такого бешеного террора, который ей устроил хитрый осетин Сталин, и что же - никогда, ни прежде, ни после - у нас не сочиняли столько песен изумительной силы и красоты...

Мнится, в этой несообразности кроется какое-то обещание, залог, то есть тем больше у нас оснований поверить, что наша Россия со временем превратится в процветающую страну. Если, конечно, до той поры не сопьемся, не выродимся, не покоримся азиатам, не распадемся на удельные города. Но ведь одолели же мы Гитлера, которого, по логике вещей, никак не должны были одолеть, и построили среди болот Четвертый, краснознаменный Рим со всем, что к нему прилагается, - рабами, вселенской идеей, самой мощной в мире военной машиной, своими гаруспиками, жертвоприношениями и отцами нации, ведущими происхождение от богов.

Отсюда такое предположительное заключение: мы - народ сверхъестественной живучести и настолько причудливо талантливый, что умеем выводить пользу даже из общественно-хозяйственных катастроф. Ну кого еще можно довести до такого градуса изобретательности, чтобы он построил вертолет из бензопилы "Дружба" и улетел...

Всякая здоровая государственность ориентирована таким образом, чтобы человеку было хорошо. Русские марксисты в семнадцатом году вроде бы именно так и ставили вопрос, разве что они вывели за рамки понятия "человек" так называемого классового врага. Однако на поверку вышло, что благополучие труженка - дело десятое, что при нашей невзыскательности его с лихвой обеспечивают прочная пайка и поголовная занятость, и в действительности наша парасоциалистическая государственность все семьдесят четыре года своего существования работала на войну. Вернее сказать, на то, чтобы содержать в неприкосновенности безграничную власть десятка-другого стариков, которые волею судеб засели по адресу: Москва, Красная площадь, Кремль.

Особенно обидно, что на самом деле никто на их власть и не покушался, если не считать сумасшедшего Гитлера, - наверное, Запад как-то укрепился в мысли, что русского мужика лучше не сердить, поскольку он тогда себя не помнит и, если нужно двенадцать раз погибнуть за город Ржев, он двенадцать раз погибнет и не сморгнет.*

* По соображениям генерала Вальтера Моделя, командовавшего германскими войсками на Ржевском направлении, на одного его убитого солдата приходилось до дюжины русаков.

Философ и президент довоенной Чехословацкой республики Томаш Масарик утверждал, что "в конце концов побеждают идеалисты"; у них, может быть, так оно и есть, а у нас сначала побеждают идеалисты, потом материалисты, потом опять идеалисты - так история и течет. Только в продолжение одного века материалиста Столыпина сменил идеалист Ленин, того - материалист Сталин, того - идеалист Хрущев, того - материалист Брежнев и так вплоть до наших гнетущих дней. Впрочем, на характере русской государственности эти пертурбации почти не сказываются, и она может позволить себе любые шатания, поскольку хозяйство нашей страны издревле держится на том, что работнику почти ничего не платят или не платят решительно ничего.

Но если бы наши владыки читали книги, то идеализм у нас не перетекал бы с такой легкостью в материализм и власть была бы последовательнее и стройней. Работнику от этого будет не легче, но все же, положим, откроет владыка книгу, положим, Василия Александровича Слепцова, а там написано: "Прежде чем строить храм, позаботься о том, чтобы противник не сделал из него конюшни". И, может быть, тот храм абсолютной социальной справедливости, который взялись строить большевики, равно как и храм демократических свобод, который возвели наши либералы, вышли бы не так подозрительно похожи на лагерь общего режима: наверху паханы, с ними дружатся контролеры, а по периферии ни за что утруждаются мужики.

Судя по тому, что матерная брань вдруг стала в России лексической нормой, будущее нашей страны затруднительно предсказать. Но почему-то кажется, что Россия еще не выпила свою чашу, что еще многое впереди.

А мы всё приходим невесть откуда и всё уходим невесть куда.