"Счастливая странница" - читать интересную книгу автора (Пьюзо Марио)

Глава 12

Октавия отсутствовала полгода. За все это время Лючия Санта ни разу не навестила дочь – это и впрямь было невозможно: слишком дальней была бы поездка, слишком много дел ждало ее дома; кроме того, она не доверяла Ларри и его разваливающейся машине, Ей и в голову не приходило оставить детей без присмотра.

В день возвращения Октавии Ларри с Винни отправились встречать ее на вокзал Гранд-Сентрал.

Остальное семейство ждало ее дома; дети оделись в воскресный наряд, Лючия Санта натянула лучшее свое черное платье. По кухне металась тетушка Лоуке, кипятившая воду и яростно помешивавшая томатный соус.

Наконец Джино, несший вахту у окна, ворвался в кухню с криком:

– Ма, едут!

Лючия Санта поспешила вытереть выступившие на глазах слезы. Тетушка Лоуке принялась вываливать равиоли в кипящую воду. Дети выбежали в открытую дверь квартиры и выстроились на лестнице, свешиваясь с перил и прислушиваясь к шагам на нижних этажах.

Появившуюся перед ними Октавию было трудно узнать. Они готовились встретить бледное, увечное создание, за которым придется долго и терпеливо ухаживать; они ожидали увидеть раздавленное судьбой существо, вставшее из могилы. Вместо этого взорам семьи предстала здоровая американская девушка. Даже кожа ее утратила прежнюю бледность.

Щеки ее розовели, волосы были аккуратно завиты, как того требовала американская мода. На ней были юбка и свитер, поверх которого был надет жакет с пояском. Но больше всего их поразил ее голос, при звуке которого они почувствовали себя чужими ей, ее речь, тон, которым она приветствовала их.

Она радушно улыбнулась, продемонстрировав зубы, блеснувшие между тщательно растянутыми губами. Она испустила крик – радостный, но вполне цивилизованный, потискала Сала и Эйлин и сказала ему и ей:

– Миленькие, как я без вас соскучилась!

После этого она подошла к Лючии Санте и поцеловала ее не в губы, а в щеку, сказав приятным, кокетливым голоском:

– О, как я рада вернуться домой!

Ларри и Винченцо поднялись за ней следом, неся по чемодану каждый, и выглядели несколько смущенными.

Октавия клюнула Джино в щеку и произнесла:

– Гляди-ка, да ты становишься красавчиком!

Джино отпрянул. Все таращили на нее глаза. Да что с ней произошло?

Ее новому облику и манерам радовались только двое – маленькие Сал и Эйлин. Эти не отходили от нее, буквально пожирали ее глазами, ушами, льнули к ней, дрожали от удовольствия, когда она гладила их по головам и снова и снова тискала, приговаривая:

– Какие вы теперь большие!

Лючия Санта тут же предложила Октавии присесть. Уж она-то не обратила никакого внимания на ее изменившийся вид. Ей хотелось только, чтобы дочь передохнула после карабканья по лестнице. Тетушка Лоуке, уже подававшая обед, сказала Октавии:

– Слава богу, что вы вернулись! Вы так нужны своей матери!

Прежде чем Октавия успела ответить, она отскочила обратно к плите.

Никогда еще трапеза в семействе Ангелуцци-Корбо не проходила в обстановке такого сильного смущения Разговор ограничивался вежливым обменом информацией, словно они не родные, а чужие друг другу люди. Джино и Винни не дрались за столом Сал и Эйлин и вовсе вели себя, как пара ангелочков, и даже не думали пререкаться из-за размера порций. Луиза поднялась к ним в квартиру с младенцем на руках и неуверенно поцеловала Октавию куда-то за ухо, видимо, опасаясь инфекции. Потом она уселась рядышком с Ларри, держа младенца подальше от Октавии Та поворковала, но и не подумала притронуться к новорожденному Ларри поел, извинился и поспешил на работу: ему предстояло выйти в четырехчасовую смену и работать до полуночи.

Он торопился.

Когда Октавия хотела убрать со стола, все в ужасе вскочили. Даже Джино бросился к раковине с тарелками. Лючия Санта прикрикнула на нее:

– Ты что, снова хочешь слечь?

Октавия послушно села; малыши Сал и Эйлин прижались к ее ногам, преданно заглядывая ей в лицо.

Одна лишь мать чувствовала за улыбкой Октавии и оживленным разговором глубокую печаль. Оказавшись снова под родной крышей, обозревая комнаты, загроможденные кроватями, не закрывающимися шкафами и детским хламом, Октавия не могла не погрустнеть. День плавно сменялся вечерними сумерками; Октавия наблюдала, как мать исполняет памятный, неизменный ритуал: мытье посуды, глажение свежевыстиранного белья, зажигание керосиновой плиты на кухне и угольной – в гостиной; вечером мать зажгла газовый светильник, населивший комнату длинными тенями; наконец, мать стала укладывать детей спать. Октавия представляла себе, чем бы она занималась сейчас, в эту минуту, в санатории. Они с подругой прогуливались бы по саду; потом они возвратились бы в палату и стали дожидаться ужина, сплетничая о местных любовных интригах Трапеза проходила сообща; потом наступал черед бриджа в комнате для игр Октавия мучилась ностальгией по жизни, которую она там вела ведь там она могла заботиться только о себе, о собственном здоровье и удовольствиях, не ведая ни беспокойства, ни ответственности. В родном же доме ей было неуютно, семья казалась ей сборищем чужих людей. Она настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила, с каким трудом передвигается по квартире ее мать.

Ближе к ночи, когда Джино с Винни раздевались у своей кровати, первый шепнул второму:

– Она за целый день ни разу не выругалась.

– Наверное, в больнице нельзя браниться, – задумчиво ответил Винни. – Вот она и отвыкла.

– Надеюсь, – вздохнул Джино. – Куда это годится, когда ругается девушка, тем более сестра…

Октавия и Лючия Санта остались в кухне вдвоем.

Они сидели за огромным круглым столом с неизменной желтой клеенкой. Перед ними белели кофейные чашки. В углу комнаты Лючию Санту ждала груда белья, которое еще предстояло перегладить.

На плите закипала кастрюля с водой. Из комнат доносилось мерное дыхание спящих детей, В заливающем кухню бледном свете мать и дочь смотрели друг другу в глаза; мать принялась рассказывать о бедах, которые ей пришлось пережить за эти полгода;

Джино стал совсем непослушным, Винни с малышами все больше становятся ему под стать, Ларри и его жена Луиза помогают ей меньше, чем могли бы, да И сама она прихворнула; впрочем, она ни словом не обмолвилась обо всем этом в своих письмах Октавии, чтобы не расстраивать ее.

Рассказ получился долгим; Октавия то и дело перебивала ее, повторяя:

– Ма, почему ты мне ничего не писала, почему не сказала?

– Я хотела, чтобы ты спокойно поправлялась, – отвечала мать.

Они никак не проявляли любви друг к другу. Наконец Октавия произнесла:

– Не волнуйся, мам. На следующей неделе я выйду на работу. Я позабочусь, чтобы дети хорошо учились и помогали по дому.

Она почувствовала прилив сил, уверенности в себе, гордости за себя – ведь мать так нуждается в ней! От недавней отчужденности не осталось и следа. Она снова была дома. Когда Лючия Санта взялась за утюг, Октавия сходила в свою комнату за книгой, которую она станет читать, чтобы составить матери компанию.

Спустя неделю состоялась встреча Октавии с чиновником из ведомства пособий. До этого момента она оставалась воплощением любезности: она была счастлива, что вернулась домой, и, казалось, забыла о былых командирских замашках, ругани и пронзительных криках.

Но как-то раз, решительно распахнув часа в четыре вечера дверь квартиры, она с удивлением увидела мистера Ла Фортецца, закинувшего ноги на стул, попивающего кофе и заедающего его сандвичем с ветчиной. Ла Фортецца, оценив ее миловидность, отложил сандвич и учтиво приподнялся.

– Это моя дочь, – гордо сказала Лючия Санта, – Октавия, старшая.

Ла Фортецца, отбросивший по такому случаю свои итальянские замашки, сказал дружелюбным американским голосом, но скороговоркой и без лишних церемоний:

– Я много о вас слышал, Октавия. Мы с вашей матерью подолгу беседуем как старые друзья. Мы теперь и есть старые друзья.

Октавия холодно кивнула, и в ее больших черных глазах появилось неприязненное выражение, хотя она вовсе не имела в виду демонстрировать ему свою неприязнь. Лючия Санта, желая сгладить дочернюю нелюбезность, сказала:

– Выпей кофейку и поговори с молодым человеком. – Она повернулась к Ла Фортецца:

– Она у нас умная, все время читает.

– Да, выпейте кофе! – подхватил Ла Фортецца. – Я с удовольствием побеседую с вами, Октавия.

Октавия почувствовала себя до того оскорбленной, что едва не чертыхнулась. Он снисходительно называет ее по имени, позволяет себе непростительную фамильярность! Она сплюнула, но все же в платок, что позволительно недавно выписавшейся пациентке легочного санатория. Мать и нахал наблюдали за ней с пониманием и симпатией. Она села и приготовилась слушать, как заискивает мать перед чиновником ведомства пособий.

Мистер Ла Фортецца, естественно, читал романы, в которых бедная девушка, ведущая скромную трудовую жизнь, довольствуется мимолетной улыбкой и снисходительностью молодого человека из привилегированного сословия и, не веря своему счастью, валится перед ним на спину, болтая в воздухе ногами, как собачонка. Происходит это, ясное дело, не из-за денег, а из почтения к его благородству. Увы, Ла Фортецца имел не столь блестящий вид, не обладал ни улыбчивостью, ни смелостью, ни очаровательным радушием подтянутого американца, ни миллионом долларов (сакраментальный миллион!), который, впрочем, для такой героини ничего не значит. Поэтому Ла Фортецце пришлось проявить живость, словоохотливость, максимум очарования, насколько это позволяли его совиные очи. Октавия взирала на него со все большей холодностью. Джино с Винсентом вернулись домой и, увидев на лице сестры полузабытое выражение, принялись в предвкушении развлечения слоняться по комнате.

Ла Фортецца заговорил о литературе:

– О, Золя! Вот кто знал, как писать о бедноте!

Ну, знаете, великий мастер, француз…

– Знаю, – сдержанно кивнула Октавия.

Но Ла Фортецца не унимался:

– Хотелось бы мне, чтобы он жил сейчас! Уж он бы описал, как бедные перебиваются на грошовое пособие. Это же фарс! Вот чьи книги надо было бы прочесть вашей дочери, синьора Корбо. Это одно стоит целого образования. Тогда вы, Октавия" поймете и себя, и все, что вас окружает.

Октавия, борясь с желанием плюнуть ему в глаза, снова с достоинством кивнула.

Ла Фортецца, как и мать, принял это за одобрение. Он с важностью произнес:

– Значит, вы – умная девушка. Хотите сходить со мной в театр? Желая выразить вам свое уважение, я прошу вас об этом в присутствии вашей матери. Я старомодный молодой человек, ваша мать может подтвердить это. Разве не так, синьора?

Лючия Санта с улыбкой кивнула. Ей уже представлялось, как дочь выходит замуж за юриста, обладателя надежного места, оплачиваемого городскими властями. Матери не витают так высоко в облаках, как их дочери, – даже книжные матери. Она благосклонно молвила:

– Он – славный итальянский юноша.

Ла Фортецца продолжал:

– Мы с вашей матерью о многом переговорили и теперь хорошо понимаем друг друга. Уверен, что она не станет возражать, если мы с вами по-дружески встретимся. Городские власти продают нам театральные билеты со скидкой. Это будет для вас новым впечатлением – не то что кино.

Октавия много раз бывала в театре с подругами.

Пошивочные мастерские тоже получали билеты со скидкой. Октавия читала те же романы, что и он, и испытывала бесконечное презрение к их героиням, безмозглым девицам, обрекавшим себя на осмеяние, идя на поводу у мужчин, использующих свое состояние как безупречную приманку. Но этот безмозглый полуголодный итальяшка, кажется, вообразил, что может опозорить ее только потому, что кончил колледж! Она сверкнула глазами и, сорвавшись в конце концов на крик, ответила на приглашение следующим образом:

– Да навали ты себе в шляпу, подонок вшивый!

Забившиеся в угол Джино и Винни хором протянули:

– Ну-у, опять она за старое!

Лючия Санта, подобно невинной овечке, сидевшей на бочке с порохом и лишь в последний момент заметившей тлеющий фитиль, огляделась, как во сне, словно не зная, куда бежать. К лицу Ла Фортецца прихлынула кровь, так что покраснели даже его совиные глаза. Он окаменел от ужаса.

От визга юной итальянской мегеры и впрямь может застыть в жилах кровь. Октавия продолжала поносить его своим высоким, сильным сопрано:

– Ты забираешь у моей нищей матери по восемь долларов в месяц, а ведь ей приходится кормить четверых маленьких детей и больную дочь! Ты сосешь кровь из такой забытой судьбой семьи, как наша, и еще смеешь приглашать меня? Да ты – поганый сукин сын, мерзкий, ничтожный воришка! Мои братья и сестра отказывают себе в кино и сладостях, чтобы мать могла с тобой расплачиваться, – и ты еще предлагаешь мне свое общество? – Ее голос звенел неподдельным изумлением и возмущением. – Хорошо, ты старомоден. Но знаешь ли ты, что только самая задрипанная идиотка, недавно притащившаяся из Италии, купится на всю эту твою дерьмовую болтовню насчет «синьоры»? Я, между прочим, закончила школу, я тоже читаю Золя, я бывала в театре! Так что поищи другую зеленую девчонку, только что слезшую с корабля, на которую ты произведешь такое впечатление, что она ляжет под тебя.

А я тебя вижу насквозь: ты врун, полный дерьма!

– Октавия, Октавия, уймись! – крикнула потрясенная Лючия Санта и повернулась к молодому человеку, надеясь хоть что-то ему объяснить. – Она больна, у нее жар!

Однако Ла Фортецца пулей вылетел в дверь и помчался вниз по лестнице. Он не захватил с собой традиционный кулек. Перед бегством он походил на человека, застигнутого с поличным при совершении постыднейшего из грехов; больше никто в семье никогда не видел этого лица. Спустя две недели к ним пожаловал новый социальный работник, пожилой американец, урезавший им пособие, но объяснивший, что опекунские деньги не должны учитываться при назначении пособия как принадлежащие семье, поскольку они могут быть выплачены ей только по суду в случае, если в них будет остро нуждаться конкретный ребенок; на других двух детей и на саму мать потратить эти деньги невозможно.

Зато в памяти Джино и Винсента навсегда запечатлелась последняя сценка с Ла Фортецца. Страшная брань, вылетающая из девичьих уст, заставила их дружно покачать головами. В их сердцах сцементировалось убеждение, что они ни за что на свете не женятся на девушках, похожих на сестру. Впрочем, ее грубость положила конец особой атмосфере, напоминающей больничную, особой вежливости, с которой относятся к члену семьи, возвратившемуся из больницы или из длительного путешествия. Вопросов больше не возникало; перед ними предстала прежняя Октавия. Она снова была собой. Даже мать не смогла долго укорять дочь за неприличное поведение, хотя так никогда и не поняла, что так разгневало Октавию в мистере Ла Фортецца. В конце концов, каждый, кто хочет жить, вынужден за это платить.