"Счастливая странница" - читать интересную книгу автора (Пьюзо Марио)

Глава 18

Лючия Санта Ангелуцци-Корбо отдыхала; ее неподвижная фигура напоминала в сумерках не человека, а густую тень. Сидя за круглым кухонным столом, она дожидалась, пока на Десятую авеню придет с вечерним ветерком блаженная прохлада.

Этим днем судьба нанесла ей загадочный удар, на один вечер истощивший ее душевные силы. Она сидела теперь в пустой темной кухне, вдали от всех, глухая и слепая ко всему, что любила, чем дорожила.

Ей неудержимо хотелось погрузиться в глубокий сон, не тревожимый сновидениями.

Но разве можно оставить этот мир без присмотра? Лена и Сал играют внизу, на улице, Джино прочесывает город, как дикий лесной зверь, Винченцо спит без задних ног в дальней комнате, принадлежавшей когда-то Октавии; его предстоит разбудить и накормить, прежде чем он уйдет на железную дорогу и будет работать там до полуночи. Ее внуки, дети Лоренцо, ждут, чтобы она уложила их спать. Потом она попытается развеселить чашечкой горячего кофе жену Лоренцо, больную и вечно недовольную, вдохнуть в нее веру в жизнь, напомнить, что ее мечты о счастье – всего лишь девичья сказка, на утрату которой обречена каждая женщина.

Лючия Санта не знала, что вот-вот уткнется лбом в стол. Клеенка уже приятно холодила ей лоб; она готовилась погрузиться в глубокую дрему, когда отдыхает все, кроме мозга. Мысли и тревоги вздымались все выше, как волны, пока совсем не захлестнули ее, не повергли в дрожь. Она мучилась так, как никогда не мучилась наяву. Она беззвучно взывала о пощаде.

Америка, Америка, какую разную плоть ты приютила, какая разная кровь бурлит в твоих жилах!

Мои дети не понимают моей речи, я не понимаю их слез. Почему рыдает Винченцо, глупышка, почему по его щекам, заросшим бородой взрослого мужчины, стекают горькие слезы? Она только что сидела у его изголовья, гладила его по лицу, словно он так и не перестал быть младенцем, и испытывала небывалый испуг. Он трудится, зарабатывает на хлеб, у него есть семья, дом, место, где преклонить голову, но он все равно рыдает и бормочет сквозь слезы: «У меня нет друзей». Что, что это значит?

Бедный Винченцо, чего же ты хочешь от жизни?

Разве тебе недостаточно просто жить? Miserabile, miserabile, твой отец умер, прежде чем ты родился, и его призрак отбрасывает тень на всю твою жизнь.

Просто живи – сначала для младших братьев и сестры, потом – для собственной жены и детей; время пролетит быстро, ты состаришься – и все превратится просто в сон, ты станешь видеть сны, вот как я сейчас.

Только не надо говорить ему, что от него отвернулась судьба, хотя так оно и есть. Винченцо и Октавия, самые лучшие ее дети, – и оба несчастливы.

Как же так? Почему Лоренцо и Джино, два негодника, лживо ухмыляются ей и, радостно скалясь, живут своим умом? Где же бог, где справедливость? О, их тоже ждет мука – разве они непобедимы? Дурные люди тоже подчиняются судьбе. И все-таки они – ее дети, и те мерзавки, которые нашептывают, что ее Лоренцо – вор и убийца, конечно же, грешат против господа.

Нет, Лоренцо никогда не быть настоящим мужчиной, в отличие от отцов семейств с Десятой авеню, бывших крестьян, в отличие от ее отца: вот кто – настоящие мужья, защитники детей, кормильцы, творцы собственного мира, смиренно принимающие жизнь и судьбу, превращающиеся в камни, в скалу, на которую опирается семья. Ее сыновьям никогда не бывать такими мужчинами. Впрочем, с Лоренцо покончено: она исполнила свой долг, и он перестал быть частью ее жизни.

В тени, в сокровенных глубинах ее сна притаилось невидимое чудовище. Лючии Санте хотелось проснуться, прежде чем она разглядит его Она знала, что дремлет, сидя в темноте у кухонного стола, но ей казалось, что она уже подхватила свой стул без спинки и спускается теперь по лестнице вниз. Она снова уткнулась головой в прохладную клеенку. Чудовище выступило из тени и приняло угрожающие очертания.

«Вылитый отец!» Этими словами она всегда встречала неповиновение самого любимого из всех своих сыновей. Укоризненный взор Джино будет провожать ее до самой двери. Однако он никогда не держал на нее зла. На следующий день после стычки он всегда вел себя так, словно ничего не произошло.

Разве это не проклятие? У него те же голубые глаза, мерцающие в темноте, то же худое средиземноморское лицо, у него тот же отрешенный вид, то же нежелание говорить, такое же наплевательское отношение к тревогам самых близких людей. Он – ее враг, подобно тому, как был ее врагом его отец; она мстительно перечисляла все его преступления: он обращается с ней, как с чужой, он никогда не слушается ее приказаний. Он оскорбляет ее и всю семью Но ничего, он еще всему научится, ведь он – ее сын; она позаботится, чтобы сама жизнь научила его уму-разуму. По какому праву он резвится на улице по ночам и весь день напролет носится по парку, пока его брат Винченцо в поте лица зарабатывает на хлеб? Ему уже скоро восемнадцать; пора ему понять, что он не сможет вечно оставаться ребенком. О, если бы это только было возможно…

В ушах дремлющей Лючии Санты зазвучал смех чудовища. Разве все эти так называемые преступления – не мелочь? Даже в Италии случается, что сыновья находят удовольствие в эгоистической праздности и забвении семейной чести. Другое дело – преступление, в котором она пока ни разу не обвинила его, за которое он еще не поплатился, но за которое не может быть прощения: он отказался взглянуть в лицо родному отцу, прежде чем тот навечно исчез в могиле. И вот сейчас, во сне, она возвысила против него гневный голос, она была близка к тому, чтобы проклясть его, обречь на адские муки…

Кухню залил свет; Лючия Санта наяву различила шаги на лестнице и поняла, что очнется, так и не провозгласив вечного проклятия. Она облегченно приподняла голову. Над ней стояла ее дочь Октавия.

Значит, она не произнесла страшного проклятия в адрес Джино и не обрекла его на вечные адские муки.

– Ма! – с улыбкой воскликнула Октавия. – Ты так стонала, что я слышала тебя еще со второго этажа!

Лючия Санта вздохнула и пробормотала:

– Свари кофе. Хотя бы сегодняшний вечер я проведу у себя дома, как встарь.

Сколько вечеров они провели в этой кухне вдвоем? Наверняка не одну тысячу.

Через окошко под потолком до них всегда доносилось мерное дыхание младших детей. Джино с ранних лет был беспокойным ребенком, он еще малышом норовил спрятаться между изогнутыми ножками кухонного стола. Как хорошо знает Октавия эту квартиру! Вот гладильная доска, притаившаяся в углу у окна; вот огромный радиоприемник, напоминающий очертаниями католический собор; вот буфет с ящиками для столовых приборов, кухонных полотенец, пуговиц, лоскутьев для заплат.

В такой комнате можно было и жить, и работать, и есть. Октавии ее очень не хватало. В ее чистенькой квартирке в Бронксе стол был фарфоровым, стулья – хромированными. Раковина была белоснежной, под стать стенам. Здесь же была гуща жизни.

После трапезы кухня напоминала поле боя – столько здесь было обгоревших кастрюль и липких от оливкового масла и соуса для спагетти блюд, грязных тарелок же хватило бы, чтобы битком набить ванну.

Лючия Санта сидела без движения, и все ее лицо и поза говорили о небывалом истощении духа. Октавия видела мать такой и в детстве, и тогда ее душа испуганно трепетала, но со временем опыт научил ее, что наступит утро – и мать воспрянет духом, словно родится заново.

Желая сделать ей приятное, Октавия участливо спросила:

– Ма, ты нехорошо себя чувствуешь? Может быть, привести доктора Барбато?

Лючия Санта ответила ей с наигранной горечью:

– Моя болезнь – это мои дети, это сама моя жизнь. – Однако, едва заговорив, она оживилась.

Лицо ее покрылось румянцем.

– Вот чего мне не хватает! – улыбнулась Октавия. – Твоих проклятий!

– Тебя я никогда не проклинала, – вздохнула Лючия Санта. – Ты была лучшей из всех моих детей.

О, если бы и остальные безобразники вели себя так же, как ты!

Сентиментальные нотки в тоне матери встревожили Октавию.

– Ма, вечно ты говоришь так, словно они из рук вон плохи! А ведь Ларри каждую неделю дает тебе денег. Винни отдает тебе конверт с получкой, даже не вскрывая его. Джино и младшие не попадают в истории. Какого же рожна тебе еще надо, черт побери?

Лючия Санта выпрямилась, от недавней усталости мигом не осталось и следа. Голос ее окреп, она была готова к ссоре, которая на самом деле будет всего лишь оживленной беседой – подлинной усладой ее жизни. Она засмеялась по-итальянски – а язык этот прекрасно приспособлен к насмешке:

– Лоренцо, мой старший сын! Он дает мне десять долларов в неделю – мне, родной матери, которая кормит сирот – его младших братьев и сестру!

Остальное – все состояние, которое он загребает в этом своем союзе, – у него уходит на шлюх. В конце концов его несчастная жена прикончит его прямо в постели! Я и слова не скажу ей в осуждение в суде.

Октавия закатилась счастливым смехом.

– Твой любимчик Лоренцо? Ма, какая же ты обманщица! Вот посмотрим: стоит ему заявиться сегодня со своими десятью долларами и лживыми речами – и ты примешь его, как короля! Прямо как эти сопливые потаскушки, помирающие по его деньгам!

Лючия Санта рассеянно бросила по-итальянски:

– Я-то думала, что при муже ты прикусишь свой нечестивый язык!

Октавия залилась краской. Лючия Санта осталась довольна. Вульгарность дочери-американки всегда была поверхностной; она, мать, настоящая итальянка, умела при необходимости завернуть и что-нибудь позаковыристее.

Послышались шаги, и в кухне появился заспанный Винни в одних трусах и майке. Он превратился в невысокого, сухощавого молодого человека, без фунта лишнего веса, отчего казался даже костлявым и неуклюжим. Его смуглое лицо выглядело нездоровым; на щеках росла густая щетина. Острые скулы, большой рот и крупный нос придавали бы его облику излишнюю суровость, если бы не его широко расставленные темные глаза, беззащитные, застенчивые и не привыкшие улыбаться. Октавию больше всего удручало то, что он очень изменился характером. Раньше он был ласков и радушен, причем без капли лицемерия. Теперь же, оставаясь по-прежнему послушным сыном и проявляя учтивость к чужим, он стал каким-то язвительным и насмешливым. Октавия предпочла бы, чтобы он просто послал всех куда подальше. Она тревожилась за него и одновременно злилась. Он не мог не разочаровывать, Она угрюмо усмехнулась. Разве все они внушают что-то еще, кроме разочарования? Она вспомнила своего мужа, в одиночестве читающего и чиркающего ручкой в квартире в Бронксе, поджидая ее.

Винни бурчал в сонном раздражении по-мужски густым и одновременно по-детски срывающимся голосом.

– Ма, чего же ты меня не разбудила? Я же говорил, что мне надо будет уйти. Если бы мне надо было идти на работу, ты бы уж точно подняла меня вовремя!

– Она задремала, только и всего! – одернула его Октавия. – Тоже мне удовольствие – только и заботиться о вас, неблагодарных!

Лючия Санта повернулась к Октавии.

– Зачем ты на него набрасываешься? Он всю неделю вкалывает. Часто ли он видится с сестрой? А ты его бранишь. Пойди, присядь, Винченцо, хлебни кофейку и перекуси. Давай, сынок, вдруг у сестры найдется для тебя ласковое словечко?

– Сколько фальши, ма! – не выдержала Октавия. Но тут она увидела в лице Винни нечто такое, что заставило ее прикусить язык Сперва, пока мать отчитывала Октавию, Винни выглядел довольным и каким-то униженно-признательным за заступничество, но, когда Октавия засмеялась, он внезапно понял, что мать к нему подлизывается. Он сперва усмехнулся при мысли, что его так легко приструнить, а потом засмеялся громче, потешаясь вместе с Октавией над матерью и над собой. Они попили кофе и поболтали с фамильярностью, знакомой дружным семьям, которая не дает им уставать друг от друга, независимо от того, занимательна ли тема разговора.

Октавия наблюдала, как замкнутое лицо Винни разглаживается и успокаивается, и вспоминала его былую жизнерадостность. Он встречал рассказы Октавии о ее работе в магазине улыбкой и даже смехом, и сам отпускал шуточки насчет своей работы в депо.

Октавия поняла, что брат скучает по ней, что ее замужество нарушило жизненный ритм семьи – и чего ради? О, теперь-то она знала, ради чего! Она внимала зову плоти, тело ее познало страсть, и, обретя ее, она не могла бы снова от нее отказаться – и все же это не было счастьем.

Нет, с мужем она не была так же счастлива, как сейчас, когда ей удавалось прогнать тень одиночества и страдания с лица младшего брата, поднятого с постели и не успевшего прикрыться щитом безразличия. Ей всегда хотелось много сделать для него, но она так ничего и не сделала – что же ей помешало?

Зов плоти, которому она была вынуждена повиноваться. Она нашла ласкового мужа, который помог ей преодолеть былые страхи. У них не будет детей, и благодаря этой и другим элементарным предосторожностям, оберегающим от произвола судьбы, они с мужем преодолеют бедность и обретут лучшую жизнь. Настанет день, когда она все-таки узнает, что такое счастье.

Винни оделся, и Лючия Санта и Октавия залюбовались им с особым чувством, всегда испытываемым в семье женщинами к младшим мужчинам. Обе воображали, как он пройдется по улице, разгоняя девчонок палкой. Они не сомневались, что ему предстоит приятный вечер, полный развлечений, в кругу друзей, которые наверняка восхищаются им, боготворят его, ибо он – кому, как не им, матери и сестре, знать это! – по-настоящему достоин восхищения и обожания.

Винни надел голубой костюм и тонкий шелковый галстук в красную и белую полоску. Он намочил и гладко расчесал на симметричный пробор свои черные волосы.

– Кто же твоя девушка, Винни? – поддела его Октавия. – Почему ты не приводишь ее домой?

Мать без лишней суровости, а, наоборот, с американской светскостью, поощряющей шутку, подхватила:

– Надеюсь, ты нашел себе хорошую итальянскую девушку, а не ирландскую шлюху с Девятой авеню.

Глядя в зеркало, Винни удивился своей самодовольной улыбке, словно у него на счету набралась уже дюжина девушек. Повязывая галстук и дивясь своей лживой улыбке, он только огорчился и помрачнел. Он давно привык к семейной лести, к замечаниям вроде: «Он тихоня, а в тихом омуте черти водятся; за ним нужен глаз да глаз; одному богу известно, сколько девушек он покорил в соседнем квартале».

Слыша их похвалы, ему трудно было удержаться от бессмысленной ухмылки; но откуда у них эта уверенность?

Господи, да ведь он работает с четырех вечера до полуночи, со вторника по воскресенье. Где же ему видеться с девушками? Он незнаком даже с парнями собственного возраста, а только с мужчинами старше его, с которыми работает уже четыре года в грузовой конторе. Он заторопился прочь, грубо хлопнув за собой дверью.

Лючия Санта тяжело вздохнула:

– Куда это он так поздно? С кем он якшается?

Чем они там занимаются? Им наверняка помыкают другие – он такая невинная овечка!

Октавия уселась поудобнее. Ей недоставало книги перед глазами; жаль, что на другом конце квартиры ее больше не ждет своя постель. Но там, далеко, в их чистенькой квартире в Бронксе, муж не уснет, пока она не вернется. Он станет читать и чиркать ручкой в уютной гостиной с застеленным ковром полом, под абажуром, чтобы потом встретить ее с любящей, но одновременно снисходительной улыбкой: «Ну что, хорошо посидела с семьей?» – и поцеловать ее с мягкой грустью, делавшей их чужими друг другу.

Лючия Санта сказала:

– Ты бы не засиживалась. Не хватало только, чтобы ты ездила в подземке в поздний час, когда туда набиваются все убийцы.

– У меня еще полно времени, – успокоила ее Октавия. – Я переживаю за тебя. Может быть, мне остаться на пару дней, чтобы ты отдохнула от детей?

Лючия Санта пожала плечами.

– Позаботься лучше о муже, иначе станешь вдовой – тогда узнаешь, что довелось пережить твоей матери.

– Тогда я просто опять переберусь к тебе, – беззаботно ответила Октавия. Однако, к ее удивлению, Лючия Санта устремила на нее угрюмый вопрошающий взгляд, словно не поняв шутки. Она покраснела.

Видя, что задела чувства дочери, мать стала оправдываться:

– Ты разбудила меня в неудачное время. Я во сне как раз собралась проклясть своего чертова сынка – наверное, мне и впрямь следовало бы его проклясть.

– Ма, забудь ты об этом! – безмятежно посоветовала Октавия.

– Никогда не забуду! – Лючия Санта прикрыла глаза ладонью. – Если есть на небе бог, не избежать ему кары. – Она потупилась и снова стала казаться бесконечно утомленной. – Отца засыпали землей, а его старший сын не пролил ни слезинки! – Ее голос звенел гневом. – Значит, Фрэнк Корбо жил на этой земле зря, напрасно страдал и обречен корчиться в аду. А ты еще заставила меня впустить Джино домой без взбучки, даже без словечка осуждения… Его никогда не беспокоили наши чувства. Я-то думала, что с ним случилось что-то страшное, что он спятил, как его папаша. А он как ни в чем не бывало заявляется и даже отказывается давать объяснения! Я сдержала гнев, но он душил и душит меня! Что он за зверь, что за чудовище? Заставляет мир презирать его отца и его самого, а потом смеет возвращаться, есть, пить, спать без малейшего стыда! Он мне сын, но в своих снах я проклинаю его и вижу мертвым в отцовском гробу!…

– К черту! К черту!!! – заорала Октавия. – Я была на похоронах, хотя и ненавидела его. Что же из того? Ты была на похоронах, но не выдавила и слезинки. За целый год перед его смертью ты ни разу не навестила его в больнице.

Эти слова успокоили обеих. Они ухватились за кофейные чашки.

– Джино возьмется за ум, – сказала Октавия. – У него хорошая голова. Может быть, из него еще выйдет толк.

Лючия Санта презрительно усмехнулась.

– Да уж, толк: лодырь, преступник, убийца! Но я точно знаю, кем ему ни за что не быть: мужчиной, приносящим домой деньги, заработанные честным трудом.

– А-а, вот почему ты бесишься – потому что Джино не работает после школы! Потому что он – единственный, кем тебе не удается помыкать.

– Кто же должен им помыкать, если не родная матушка? – подбоченилась Лючия Санта. – Или ты полагаешь, что у него никогда не будет босса? И он надеется на то же самое. Неужто он всю жизнь будет есть бесплатно? Не выйдет! Что с ним станет, когда он узнает, что такое жизнь, как она трудна? У него слишком большие ожидания, он получает от жизни слишком много удовольствий! Я тоже была такой в его возрасте – и потом страдала. Я хочу, чтобы он научился жизни от меня, а не от чужих людей.

– Ничего не получится, ма. – Октавия помялась. – Посмотри на своего любимчика Ларри: сколько ты с ним возилась – а он теперь без пяти минут гангстер, собирающий деньги для своего дутого профсоюза.

– О чем ты? – Лючия Санта презрительно отмахнулась. – Я не могла даже заставить его поколотить младших братьев – до того он был малодушный.

Октавия покачала головой и медленно произнесла, не скрывая удивления:

– Ма, иногда ты бываешь очень проницательной. Откуда же такая слепота?

Лючия Санта рассеянно отхлебнула кофе.

– Ладно, он теперь не имеет отношения к моей жизни. – Она не увидела, как Октавия поспешно отвернулась, и продолжала:

– Джино – вот кто не выходит у меня из головы. Ты только послушай: ему дают прекрасное место в аптеке, но он вылетает оттуда через два дня. Два дня! Другие люди держатся за место по сорок лет, а мой сын – два дня!

– Он сам ушел или его выставили? – со смехом спросила Октавия.

– Ты находишь в этом что-то смешное? – осведомилась Лючия Санта на вежливейшем итальянском, свидетельствовавшем о крайнем огорчении. – Да, его выбросили! В первый день он, отучившись, остался поиграть в футбол и только потом изволил явиться на работу. Наверняка надеялся, что магазин закроется еще до того, как он там появится, – этакий дурень! Наверное, он вообразил, что padrone пожертвует ради него своей торговлей. Конечно, нашего славного Джино не продержали там и недели!

– Я с ним поговорю, – решила Октавия. – Когда он возвращается домой?

Лючия Санта в очередной раз пожала плечами.

– Кто его знает? Король приходит и уходит когда ему вздумается. Ты мне вот что скажи: о чем эти сопляки болтают до трех часов ночи? Я выглядываю из окошка и вижу его на ступеньках: они все болтают и болтают, хуже старух.

– Вот уж не знаю, – вздохнула Октавия и засобиралась.

Лючия Санта сама убрала со стола чашки. Мать и дочь не обнялись и не поцеловались на прощание.

Можно было подумать, что дочь уходит в гости и скоро вернется. Мать, подойдя к окну, провожала ее взглядом, пока она не свернула с Десятой авеню, направившись к входу в метро.