"Счастливая странница" - читать интересную книгу автора (Пьюзо Марио)

Глава 5

Держа на руках малютку Лену, Лючия Санта выглянула из окна гостиной, жмурясь от ослепительного солнца, жарившего вовсю в это позднее августовское утро. Улицы кишели машинами и повозками; прямо под ней разносчик самоуверенно выкрикивал: «Картошка! Бананы! Шпинат! Дешево, дешево, дешево!» Его тележка была заставлена квадратными ящиками с красными, коричневыми, зелеными, желтыми плодами; картина напоминала рисунок на линолеуме пола, выполненный беззаботным младенцем.

Дальше, посреди сортировочной станции, она увидела толпу мужчин и мальчишек. Слава богу, что Лоренцо мирно спит в своей постели после ночной смены, иначе ее охватил бы отвратительный страх, от которого слабеют ноги и живот. Она пригляделась.

На крыше товарного вагона маячил мальчишка, разглядывавший собравшихся на рельсах людей. Он возбужденно расхаживал взад-вперед. Его голубенькая рубашонка выгорела на груди добела. Да это Джино! Что он там делает? Что стряслось? Вблизи вагона не было заметно паровозов. Мальчишке, кажется, ничего не грозит.

Лючией Сантой владело гордое, властное чувство: она ощущала себя богиней, как всякая мать, наблюдающая, оставаясь невидимой, как играют на улице ее дети. То же самое происходит в знаменитой легенде, где бог взирает из тучи на детей человеческих, слишком поглощенных своей возней, чтобы воздеть взоры и узреть его.

На солнце блеснула черная кожа портупеи, и мать сообразила, что происходит: железнодорожный полицейский в форме карабкался по лестнице на крышу вагона. Она кинулась в спальню с криком:

– Лоренцо, проснись! Живее!

Она трясла его, взывая все пронзительнее, и наконец заставила его очнуться. Лоренцо скатился с кровати, демонстрируя волосатые ноги и грудь, которые было бы неприлично показывать любой женщине, не считая матери, со всклокоченной головой и потным после сна в жару лицом. Он поспешил за матерью к окну в гостиной. Они едва поспели, чтобы увидеть, как Джино спрыгивает с вагона, стремясь спастись от полицейского, добравшегося до крыши.

Однако другой полицейский в черной форме, карауливший внизу, мигом сцапал мальчика. Видя, как Джино летит с вагона вниз, мать вскрикнула.

– Господи! – взревел Ларри. – Сколько раз я просил тебя, чтобы ты запретила ему воровать лед!

Он ринулся в спальню, натянул брюки, сунул ноги в тапочки и кубарем скатился с лестницы.

Выбежав на улицу, он успел услыхать, как мать кричит ему из окна:

– Быстрее, быстрее, они сейчас его убьют!

Один из полицейских уже у него на глазах двинул Джино по уху. Толпа с Джино в центре повалила к будке стрелочника на Десятой авеню. Лючия Санта видела, как Ларри перебежал на другую сторону, бросился к ним, схватил Джино за руку и вырвал его У полицейских. В этот момент она забыла оскорбления, которые претерпела от него у Ле Чинглата, забыла, как он дулся на нее на протяжении последних недель. Пусть так; зато он помнит, что такое брат, не существует более священных уз, нежели кровные, перед ними отступает страна, религия, жена, женщина, деньги. Подобно богине, она взирала на грешника, искупающего свой грех, и душа ее ликовала.

Ларри Ангелуцци перебежал через улицу с решимостью человека, вознамерившегося совершить убийство. Довольно ему сносить тумаки! Последние недели в нем копился гнев, его беспрерывно унижали, он чувствовал себя виноватым. Он начинал смотреть на себя более трезвыми глазами. Ведь он действительно ударил мать, опозорил ее в присутствии чужих! И все – ради людей, которые попользовались им, а потом выставили вон. Так поступают с несмышлеными сопляками: сперва гоняют с поручениями, а потом приводят к повиновению. Он чувствовал себя подлецом, падшим ангелом, утратившим собственный уютный рай. Порой ему даже не верилось, что он повел себя столь неподобающе, и он убеждал себя, что мать сама оступилась, а он лишь протянул руку, чтобы поддержать ее, но сделал это слишком неуклюже. Впрочем, за этой мыслью неизменно следовала волна горячего стыда. Сейчас, не ведая, что просто стремится искупить недавний грех, он, вырывая Джино из лап полицейских, чувствовал на своей спине словно прикосновение ободряющей руки, материнский взор.

Джино плакал, но не от страха или боли. До самого последнего момента он не сомневался, что сумеет улизнуть. Он даже осмелился спрыгнуть с крыши вагона на жесткую щебенку и остался невредимым. Нет, это были слезы мальчишеской ярости: ведь он опозорен, его загнали в ловушку, где он снова стал маленьким и беззащитным.

Ларри знал одного из «быков», по имени Чарли, другой же был для него чужаком. Ларри провел немало ночей в будке стрелочника в компании Чарли, толкуя о девушках и потешаясь над чванством колченого собеседника. Однако сейчас он холодно произнес, обращаясь к обоим:

– Что это вы, ребята, собрались учинить с моим младшим братишкой?

Он думал добиться примирения; он знал, что наступил момент с пользой применить свое знаменитое дружелюбие. Однако его слова прозвучали как грубый вызов.

Высокий «бык», которого Ларри видел впервые в жизни, снова потянулся к рубашке Джино и спросил Чарли Чаплина:

– Это еще кто?

Ларри оттолкнул Джино в сторону и прикрикнул на него:

– Ну-ка, домой!

Однако Джино не сдвинулся с места.

– Он – сигнальщик из ночной смены, – объяснил Чарли Чаплин напарнику. – Слушай, Ларри, – продолжал он, – твой младший братишка все лето воровал лед. Однажды он бросил в меня ледышкой и сказал: «Fuck you». Это же надо, такой сопляк! Брат он тебе или нет, но я должен нахлестать ему задницу.

Так что лучше посторонись или тоже схлопочешь.

Тебе тут нечего делать. Не забывай, что ты тоже работаешь на железной дороге. Не суйся не в свое дело, иначе пожалеешь!

Один из грузчиков-итальянцев, наблюдавших, как разворачиваются события, сказал по-итальянски:

– Они уже успели наподдать твоему братишке.

Ларри пятился, пока они не сошли со щебенки и не оказались на тротуаре авеню.

– Теперь мы не на территории железной дороги.

Здесь вы – такие же, как все. – Он еще надеялся их вразумить; ему вовсе не хотелось лишиться работы. – Удивляюсь я на тебя, Чарли! С каких это пор ты вздумал заступаться за интересы компании? Каждый мальчишка на Десятой ворует со станции лед.

Даже брат твоей девчонки. Черт возьми, не с новичком же ты имеешь дело! О'кей, ты врезал моему брату, потому что он запустил в тебя ледышкой. Теперь вы квиты. – Говоря, он поглядывал уголком глаза на толпу и на Джино, у которого уже высохли глаза и который хмурился, горя желанием отомстить, отчего его мальчишеская физиономия приобрела потешное выражение. Ларри ласково сказал своему единоутробному брату:

– Еще раз залезешь на сортировочную станцию, я сам тебя вздую. Иди!

Ларри был доволен собой: никто не ударил в грязь лицом, он никому не нагрубил, не нажил врагов, но и не отступил. Он мог гордиться своей рассудительностью. Однако незнакомый высокий «бык» все испортил. Он сказал Чарли Чаплину:

– Значит, ты напрасно заставил меня прийти сюда?

Чарли пожал плечами. Тогда высокий «бык» подскочил к Джино, отвесил ему оплеуху и прорычал:

– Тогда я сам с тобой разберусь!

Ларри стукнул его изо всей силы, так что черная фуражка с кокардой откатилась под ноги толпе.

Люди встали широким кругом, дожидаясь, пока «бык», утирающий хлынувшую изо рта кровь, поднимется на ноги. С непокрытой головой он выглядел гораздо старше; лысина на макушке делала его несерьезным соперником. «Бык» грозно уставился на Ларри.

Какое-то время они стояли друг против друга неподвижно. Потом «бык» расстегнул ремень с револьвером и отдал его Чарли вместе со своей черной курткой. На нем осталась желтая рубашка.

– Ладно, – спокойно произнес он. – Значит, ты парень не промах. Придется с тобой драться.

– Только не здесь! – взмолился Чарли. – Лучше зайдем за вагоны для скота.

Толпа устремилась обратно на территорию станции и встала кружком на щебенке. Полицейские не собирались заманивать Ларри с Джино в ловушку: здесь предстояло решать вопрос чести. Оба «быка» были обитателями Вест-Сайда, и воспользоваться сейчас своими служебными полномочиями значило бы для них навеки опозорить себя в глазах соседей.

Ларри скинул пижамную рубаху и заткнул ее за пояс. Несмотря на молодость, он был волосат и широкоплеч, под стать сопернику, если не повнушительнее его. Ларри боялся только одного: что мать прибежит и устроит сцену. Если она сделает это, он вообще уйдет из дому. Однако, подняв глаза на родное окно, он увидел мать, так и не покинувшую свой наблюдательный пост.

Впервые в жизни Ларри по-настоящему захотелось подраться, причинить противнику боль, показать себя хозяином жизни.

Через проезжую часть спешили люди, пожелавшие стать свидетелями драки. Из окон квартир свисали гроздья голов. Сын Panettiere Гвидо подошел к Ларри и сказал:

– Я буду твоим секундантом.

За его спиной маячил Винни с перекошенным от испуга лицом.

Ларри и «бык» сошлись. Ларри чувствовал, насколько ему помогает присутствие матери в окне и двоих младших братьев, замерших с вылупленными глазами в толпе. Он ощутил прилив сил. Теперь он не пойдет на мировую и не позволит, чтобы его побороли. Он кинулся на противника, как лев. Они стали осыпать друг друга ударами; кулаки замелькали в воздухе, звучно врезаясь в тела. Защищаясь, «бык» угодил Ларри в лицо и оставил на его щеке длинную кровавую царапину.

Сын Panettiere разнял драчунов и крикнул:

– Сними кольцо, ты, трус! Дерись по правилам!

«Бык» вспыхнул, снял золотое обручальное кольцо, съехавшее на вторую фалангу, и бросил его.

Чарли Чаплину. Толпа радостно зашумела. «Бык» ринулся на Ларри.

Ларри, струхнувший, когда по его лицу потекла кровь, а затем налившийся злобой и ненавистью, нанес «быку» сокрушительный удар в живот. «Бык» упал. Толпа вопила. Гвидо кричал:

– Дай ему еще, Ларри, дай еще!

Но тут «бык» поднялся, и все притихли. Внезапно до Ларри донесся голос матери, взывавшей из своего окна;

– Лоренцо, прекрати, прекрати!

Некоторые в толпе стали озираться, стараясь отыскать глазами, откуда доносится крик. Ларри остервенело махнул рукой, желая дать матери понять, что ей лучше умолкнуть.

Драчуны молотили друг друга до тех пор, пока «бык» не осел во второй раз, на сей раз не от сильного удара, а просто чтобы передохнуть. Он совершенно выдохся. Стоило ему подняться, как он получил болезненный удар в лицо.

Тогда взрослый соперник, обезумев от унижения, схватил Ларри за шею и попытался лягнуть его ногой. Ларри отшвырнул его. У обоих не осталось сил, ни один не обладал достаточной ловкостью, чтобы одержать чистую победу. Чарли Чаплин обхватил сзади и оттащил своего «быка», Гвидо – Ларри. Схватка окончилась.

– Ладно, – веско произнес Чарли Чаплин. – Драка получилась что надо. Вы оба доказали, какие вы смельчаки и силачи. Теперь пожмите друг другу руки и не держите друг на друга зла.

– Точно, – поддакнул Гвидо и, подмигнув Ларри, добавил голосом, полным снисхождения к «быкам»:

– Ничья.

Кто– то из толпы потряс Ларри за руку, кто-то похлопал его по плечу. Каждому было ясно, что победа осталась за ним.

Ларри с «быком» глупо заулыбались, со смехом обменялись рукопожатием и даже обнялись, демонстрируя, какие они теперь друзья. «Бык» прохрипел:

– Ну, ты даешь, парень.

Его слова были встречены одобрительным ропотом. Ларри обнял Джино за плечи и сказал:

– Пошли, братишка.

Они перешли свою авеню и поднялись по лестнице. Гвидо с Винсентом последовали за ними.

Стоило им переступить порог квартиры, как мать отвесила Джино затрещину, которую тот принял как должное. Потом мать заметила царапину у Ларри на щеке, заломила руки, заголосила: «Man-one, marrone!» – и побежала смочить полотенце, чтобы обтереть им кровь, оглашая дом криком, обращенным к Джино:

– Sfachim, из-за тебя досталось твоему брату!

– Что ты, ма, – гордо возразил счастливый Ларри, – я же вышел победителем. Можешь спросить у Гвидо.

– Так и есть, – сказал Гвидо. – Ваш сын мог бы выступать на профессиональном ринге, миссис Корбо. Он из этого «быка» душу вытряс! На нем бы и пятнышка не было, если бы не кольцо.

– Ма, Ларри четыре раза сбивал этого гада с ног! – возбужденно крикнул Джино. – Значит, ты выиграл, да, Ларри?

– Конечно. Только изволь без ругани. – Ларри почувствовал прилив нежности к матери, брату, всей семье. – Никому не позволю прикоснуться к кому-нибудь из нашей семьи даже пальцем. Я бы его вообще прибил, если бы не работал на железной дороге.

Лючия Санта угостила всех кофе. Потом она сказала:

– Иди спать, Лоренцо. Не забывай, что тебе вечером на работу.

Гвидо с Винни ушли в пекарню. Ларри разделся и лег. Лежа в кровати, он слышал, как Джино, захлебываясь от счастья, рассказывает матери подробности схватки.

Ларри чувствовал себя усталым, но умиротворенным. Теперь с него снято клеймо мерзавца. Уже этим вечером, когда он поскачет по Десятой авеню на своей лошади, прокладывая путь черной махине, волочащей за собой бесконечный состав, люди станут разглядывать его, приветствовать его, заговаривать с ним. Он заслужил их уважение – ведь он защитил брата и честь семьи. Теперь никто не посмеет поднять руку на членов его семейства. С этой мыслью он погрузился в сон.

На кухне мать с перекошенным от ярости лицом заявила Джино:

– Еще раз пойдешь на пути – прибью!

Джино только передернул плечами.

Лючия Санта была вполне счастлива, хотя ее раздражала вся эта суета вокруг драки, мужской гордости, вся эта кутерьма, словно нет дел поважнее. Ей хотелось побыстрее забыть обо всем этом. Она втайне презирала мужской героизм – чувство, присущее многим женщинам, которые просто не смеют сказать об этом вслух: они находят страсть мужчин к героическим поступкам ребячеством, ибо ни один мужчина не стал бы рисковать своей жизнью ежедневно, год за годом, как это делают все женщины, предаваясь любви. Заставить бы их самих вынашивать детей, а потом превращать свое брюхо в развороченную окровавленную яму – и так из года в год…

Тогда бы они не стали гордиться подставленным под чужой кулак носом и ерундовыми шрамами от перочинного ножика. Джино все еще разглагольствовал о Драке. Она сгребла его за шиворот и выбросила за Дверь, как котенка, крикнув ему вслед:

– Только попробуй опоздать к ужину!

Остаток лета Лючия Санта провела в схватках с Октавией, которые еще больше распалял жар городского бетона, раскалившегося за долгие месяцы добела. Мостовые и обочины покрылись пылью, в которую превратились высохший навоз, сажа, сор, сопровождающие жизнь миллионов людей и животных. Казалось, даже бездушные каменные громадины наполняют воздух частицами копоти, подобно псам, усиленно линяющим в жару.

Победительницей вышла Октавия. Сперва она сменила работу и стала инструкторшей по шитью в «Мелодия корпорейшн», занимавшейся сбытом швейных машинок. Каждая новая покупательница получала от нее бесплатный урок. Ей платили на три доллара в неделю меньше, чем раньше, зато здесь была перспектива роста. Кроме того, у нее появилась возможность прямо на работе шить одежду для матери и малышки Лены. Перед последним доводом Лючия Санта не смогла устоять. Это была первая победа.

Винни за лето сильно похудел. Это тревожило и мать, и дочь. Как-то раз Октавия повела троих младших братьев в бесплатную стоматологическую поликлинику при Гудзоновой Гильдии горожан. Еще раньше ей попалось на глаза объявление о записи в Фонд свежего воздуха «Геральд трибюн», посылающий детей на две недели в летние лагеря или в сельские семьи. Она записала Винни. Это произошло еще до того, как он пошел работать к Panettiere.

Теперь она снова завела этот разговор. Винни лишится заработка на какие-то две недели. Ему все равно придется бросить работу осенью, когда возобновятся занятия в школе. А тут – прекрасная возможность провести две недели за городом, в фермерской семье, да еще даром! Мать возражала не из-за денег, а по той причине, что никак не могла понять, зачем городскому ребенку проводить несколько недель на свежем воздухе. Это было выше ее крестьянского разумения. Кроме того, ей не верилось, что какая-то семья, совершенно чужие люди, согласится взять к себе в дом незнакомого ребенка и не заставит его вкалывать, хотя бы чтобы окупить содержание.

Пришлось Октавии объяснять ей, что люди получают за это кое-какое вознаграждение. Тогда она поняла, что к чему; наверное, им перепадают неплохие денежки.

Наконец Лючия Санта уступила. Джино на две недели заменит Винни в пекарне. Винни вручили письмо, которое он мог отправить, если ему не понравится отдых: получив письмо, Октавия приедет и заберет брата. Перед самым отъездом заартачился сам Винни: его страшила перспектива жизни с чужими людьми. Но Октавия так разбушевалась, что едва не расплакалась, и он снял возражения.

Работа Джино у Panettiere разрушила репутацию семьи как надежной и трудолюбивой. Разнеся хлеб, он исчезал на долгие часы. Он поздно приходил на работу и рано убегал. Он не носил, а бросал мешки с мукой вниз в подвал, а когда надо было их перетаскивать, он волочил их по полу, так что мешки рвались, а мука просыпалась. Он пожирал тонны пиццы и мороженого. Однако сердиться на него было невозможно. Panettiere ограничился тем, что поставил мать в известность, что Джино не сможет достойно заменить Винни следующим летом; легкомыслие, с которым мать восприняла это сообщение, вывело Октавию из себя: если бы то, над чем они так весело смеются, позволил себе Винни, мать устроила бы ему хорошую взбучку.

Но Октавию ожидало вознаграждение за старания. Подкрался конец лета; до школы оставалась всего неделя, когда Винни вернулся домой. Он совершенно изменился: в руках у него был новенький чемоданчик из сверкающей коричневой кожи, на нем были новые брюки из белой фланели, белая рубашка, голубой галстук, голубая курточка. Лицо его загорело и округлилось. Он подрос по крайней мере на дюйм. Служащие Фонда, прикатившие с вокзала Гранд-Сентрал на такси, оставили у крыльца вполне светского молодого человека.

В тот вечер семейство Ангелуцци-Корбо поднялось к себе раньше обычного. Винни расписывал, как устроена жизнь за городом, а Джино с Салом внимали ему, разинув рты. Казалось, даже малютка Лена внимательно слушает его.

За городом нет ни кирпича, ни мостовых; там не улицы, а проселки; с деревьев свисают маленькие зеленые яблочки. Куда ни пойдешь, на кустах растет малина. Там можно лопать что и когда захочешь.

Там маленький деревянный домик, выкрашенный белой краской; ночью там до того холодно, что приходится укрываться одеялом. У каждого есть машина, потому что там нет ни метро, ни трамваев. Мать осталась равнодушной к его рассказу: ведь она живала за городом. Зато Джино оторопел от осознания того, какое счастье привалило брату, а не ему.

Потом Винсент продемонстрировал им свою пижаму. Он оказался первым во всей семье владельцем пижамы. Пижама была желтая, в черную полоску – он сам ее выбрал.

– Ты в этом спишь? – удивилась мать. Зимой все они спали в толстом нижнем белье, натягивая поверх вязаные свитеры, а в жаркую погоду ограничивались трусами и майками. Пусть китайцы носят пижамы.

– Но почему эти люди накупили тебе столько всего? – спросила мать. – Что, они получили столько денег от своего Funda?

– Нет, – гордо ответил Винни. – Просто я им понравился. Они хотят, чтобы я приехал к ним на следующий год; я могу прихватить с собой Джино. Я рассказал им про нашу семью. Они обещали писать мне письма и прислать подарок на Рождество. Мне тоже придется их поздравить.

– Выходит, у них нет детей.

– Нет, – ответил Винни.

Видя, что брат счастлив, Октавия неожиданно для самой себя заявила:

– Тебе уже не придется ходить в пекарню, Вин.

До школы осталась одна неделя. Пускай убирается к черту!

Винни был на седьмом небе. Они с Октавией вопросительно посмотрели на Лючию Санту, но та согласно кивнула, улыбнулась и задумалась.

Как странно: получается, что на свете есть добрые люди, которые могут приносить детям счастье.

Что же это за люди? Как же безоблачна их жизнь, если они осыпают деньгами и любовью паренька, которого они никогда в жизни не видели и, возможно, больше не увидят? Ее посетила смутная догадка, что вокруг простирается другой мир, непохожий на ее собственный, почти другая планета. Людям, подобным ей, жизнь там заказана. Они могут туда заглянуть, но только благодаря чужой благотворительности, а благотворительность недолговечна, как падающая звезда, она мигом сгорает. Нет, в Италии богатей, жирные землевладельцы едят детей бедноты поедом! Впрочем, довольно и того, что в этот вечер дети ее счастливы, в их сердцах зажглась надежда.

Она была готова радоваться вместе с ними.

Для Октавии лето кончилось плачевно. Ее босс, человек тучный и веселый, неизменно приветливый, как-то под конец рабочего дня пригласил ее к себе в кабинет.

– Мисс Ангелуцци, – начал он, – я давно за вами наблюдаю. Вы – прекрасная наставница. Женщины, покупающие у нас машинки и получающие от вас уроки, не могут на вас нахвалиться. И на машинки – тоже. В этом-то и беда, моя милая.

Октавия не поверила собственным ушам.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – молвила она.

– Вы молодая и, наверное, неглупая. Это хорошо, даже очень. У вас есть целеустремленность. Вы отлично выполняете свою работу. Как-то я заметил, что у одной женщины ничего не получается – глупая попалась женщина, это сразу бросалось в глаза; так вы сидели с ней до тех пор, пока она не освоила машинку. Не стану ходить вокруг да около и скажу, как есть: у нас никогда не было такой хорошей работницы, как вы.

Он ласково похлопал ее по руке, и она отстранилась. Он улыбнулся; ее праведное итальянское воспитание сыграло с ней дурную шутку: если мужчина трогает тебя, то только с одной целью…

Похвала вызвала у Октавии ликование: значит, она – настоящая учительница. Она не ошиблась в себе.

– Но, Октавия, – мягко продолжал босс, – компания швейных машинок «Мелодия» занимается бизнесом не для того, чтобы давать уроки шитья. И не для того даже, чтобы продавать простенькие машинки, которые мы рекламируем, чтобы заставить людей переступать порог магазина. Мы хотим продавать хорошие машинки! Самые лучшие! Вот в чем состоит ваша истинная задача. Я повышаю вас отныне вы – продавщица, я даю вам двухдолларовую прибавку. Будьте такой, как раньше, только пообщительнее. – При этих словах она сверкнула глазами, и он улыбнулся. – Нет, не со мной Будьте общительной, подружитесь с дамами, которых вы учите. Пейте с ними кофе, станьте им подругой. Вы говорите по-итальянски – это только плюс. Понимаете, машинки, которые мы продаем, не приносят нам прибыли. Ваша задача будет состоять в том, чтобы убеждать людей пересаживаться за машинки новых моделей. Ясно? Делайте все, как делали раньше. Только будьте им подругой, даже ходите с ними куда-нибудь вечерами. На следующее утро можете прийти на работу позже. Если вам удастся продать больше, вы будете сами распоряжаться своим временем. – Он хотел было снова погладить ее по руке, но одумался и одарил ее веселой отеческой улыбкой.

Октавия выбежала из его кабинета польщенная, вне себя от счастья. Наконец-то у нее хорошая работа, должность с перспективой! Днем она пошла пить кофе с молодыми замужними женщинами, которые беседовали с ней так уважительно, что она почувствовала себя важной персоной, ни дать ни взять – учительницей. На вопрос, как работает машинка, одна из них ответила:

– Отлично! Ваш босс хотел убедить меня сменить ее на новенькую и дорогую. Но к чему мне это?

Я просто шью платья для детей и для себя, чтобы немного сэкономить.

Только тут до Октавии дошло, что предложил ей босс.

Едва занявшись продажей, она встала перед необходимостью принимать решения, отягощенные моральной ответственностью и умственным напряжением и не имеющие отношения к ее знакомым, родне, к ее телу, полу, семье. Она поняла, что продвижение невозможно, если не обирать ближнего.

Она представила себе собственную мать, ничего не смыслящую в американской жизни, обставляемую такой же пигалицей, как она. Если бы речь шла о том, чтобы подделывать счета, завышать цену, то она пошла бы на это, стремясь сохранить место. Однако она была еще очень наивна, и ей казалось, что использовать свое обаяние, улыбку, участливость – это то же самое, что торговать собственным телом.

Она предприняла робкие попытки, но у нее не хватило напора, без которого нечего было и мечтать о сделке.

Прошло две недели, и ее уволили. Босс стоял в дверях, провожая ее. Напоследок он покачал головой и жалостливо произнес:

– Вы славная девушка, Октавия.

Однако она не улыбнулась в ответ, а сердито сверкнула глазами и презрительно отвернулась. Он вполне мог позволить себе проявлять понимание.

Он ничего не терял, его жизнь устоялась. Это было всего лишь дешевое дружелюбие победителя к побежденному. В ее жизни не было места для безграничной терпимости.

Октавия расставалась с мечтами. Теперь ей казалось, что учителя, в которых она души не чаяла, на самом деле обвели ее вокруг пальца, осыпая комплиментами, побуждая стремиться к лучшей жизни, хотя у нее не было ни средств, ни силенок даже начать поиски такой жизни. Они сбыли ей жизненный идеал, существовать с которым в ее мире оказалось не по карману.

Октавия возвратилась в мастерские. Лишь получив там место, она поведала матери, что с ней стряслось; мать выслушала, не произнося ни слова. Она причесывала Сала, зажав его коленями.

– Таким людям, как мы, богатыми не бывать, – только и сказала она.

– Я не могу поступать так с бедняками, – сердито бросила Октавия. – Ты бы тоже не смогла набивать деньгами карманы этих мерзавцев – Я слишком стара для таких фокусов, – устало сказала Лючия Санта. – И таланта у меня никакого.

Я не так горячо люблю людей, чтобы любезничать с ними, пусть и за деньги. Но ты молода, ты бы научилась. Это не так сложно. Но куда там! В моей семье принято читать книжки, ходить в кино и воображать себя богатым. Гордись собой и прозябай в нищете.

Мне– то что! Я была бедна, пусть и дети мои будут бедны.

Она подтолкнула Сала к двери. Мальчонка обернулся и заканючил:

– Дай мне два цента на содовую, ма!

Мать, никогда не отказывавшая ему в этой просьбе, сейчас сердито буркнула:

– Разве ты не слышал, что я только что сказала твоей сестре? Мы бедняки! Вот и иди.

Сал важно взглянул на нее. Она с раздражением подумала, что все ее дети до одного слишком серьезны. И тут Сал с неопровержимой логикой, доступной только ребенку, сказал:

– Выходит, если ты не станешь давать мне по два цента, то разбогатеешь?

Октавия поневоле прыснула. Мать потянулась за кошельком и с непроницаемым лицом дала сыну монетку. Тот, ни слова не говоря, скрылся.

Лючия Санта пожала плечами и взглянула на Октавию. А все-таки, если бы я никогда не давала детям два цента на содовую, мы были бы богаче, подумала мать. Если бы никогда не отсчитывала им денег на кино и на бейсбол, если бы готовила мясо всего раз в неделю и включала электричество только тогда, когда уже не видно ни зги. Если бы круглый год заставляла детей работать, не дожидаясь, пока они выучатся в школе, если бы сажала их по вечерам пришивать пуговицы, запрещая читать и слушать радио, – кто знает, может быть, тогда…

Мелочная бережливость помогла тысячам людей приобрести дома на Лонг-Айленде. Но в ее семье такого никогда бы не получилось. Всем им суждено влачить жалкое существование, в том числе и ей. Наверное, она сама в этом виновата: недостаточно прилежно вытирала им носы, не проявила себя мудрой матерью нищих детей.

Она не питала иллюзий относительно людей.

Люди не злы, сознательного злодея отыскать трудно.

Но деньги – это бог. Деньги делают человека свободным. Деньги дают надежду. Деньги – это надежность. Отказаться от денег?

Это то же самое, что требовать от человека, угодившего в дикие джунгли, чтобы он бросил ружье.

Деньги охраняют жизнь твоих детей Деньги спасают их от тьмы. Кто не оплакивал нехватку денег?

Кто не рыдал, мечтая о деньгах? Кто откликается на зов денег? Врачи, священники, почтительные сыновья.

Деньги – вот новая родина. Лежа ночью без сна и думая, как растут сбережения на ее счете, Лючия Санта ощутила холодок томления, смешанный со страхом, – совсем как преступник, подсчитывающий, сколько еще дней он проведет за решеткой Кроме прочего, деньги – это друзья, любящие родственники. Никакой новый Иисус не смог бы упрекнуть сейчас людей, имеющих деньги.

Не обязательно богатство, просто – деньги; деньги, как стена, к которой можно привалиться спиной и бесстрашно взглянуть миру в глаза Октавия знала, что мать размышляет о деньгах.

О деньгах, которыми надо оплачивать врачей, одежду, топливо для печки, школьные учебники, одежду для причастия. О деньгах, на которые можно будет купить дом на Лонг-Айленде и, возможно, отправить маленького Сала учиться в колледж И все же, думала Октавия, при всем этом мать относится к деньгам нерасчетливо. Она покупает самое лучшее оливковое масло, дорогой сыр, заморский prosciutto. Не менее трех раз в неделю она кормит их мясом. Сколько раз она вызывала врача к прихворнувшим детям, когда в другой семье обошлись бы домашними средствами и дождались, пока жар или простуда пройдут сами собой. На Пасху каждый ребенок наряжался в новый костюм или платье.

Так или иначе, каждую неделю мать дает Октавии пять-десять долларов, чтобы она положила их на счет. На сберегательной книжке, о которой не знает никто, кроме матери и старшей дочери, лежит уже полторы тысячи долларов. Октавия гадала, что же послужит для ее матери волшебным сигналом, по которому она предпримет великий шаг в жизни семьи – купит дом на Лонг-Айленде.

Наступила осень, дети пошли в школу, сидеть по вечерам на тротуаре стало зябко, к тому же накопилось слишком много дел, чтобы можно было транжирить вечера, посвящая их болтовне. Стирка, глажка, чистка башмаков, пришивание бесчисленных пуговиц ради дополнительного заработка Из задних дворов и подвалов подняли в квартиры масляные нагреватели. Город окрасился в новые цвета: холодное солнце сделалось бледно-желтым, мостовые и тротуары – серыми. Дома словно вытянулись, стали тоньше, как бы отодвинулись друг от друга. Камень утратил запах, гудрон перестал смердеть. В воздухе больше не носилась горячая пыль. Белый дымок из паровозных труб приобрел запах вольных просторов.

Утром одного такого холодного дня Фрэнк Корбо возвратился домой, к семье.