"По следам дикого зубра" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)
Запись вторая
Хрусткий сентябрьский день раскрыл нам высокогорье во всей его погожей и яркой красе. Тронутые первыми морозами леса создавали чудную, будто волшебником рисованную картину. Добавьте к этому высокое, очень голубое небо, удивительную прозрачность воздуха, близкие — рукой подать — скальные вершины со снеговыми шапками, так величественно вписанные в горизонт, и тогда рисуйте в своем воображении пейзажи, лучше которых, наверное, нет на всем свете.
Бивуак, заброшенный на высоту почти двух верст над уровнем моря, в этот полуденный час обильного солнца и ярких красок жил неспешной, малолюдной жизнью. Все уехали на охоту. Лишь у костра трудился повар с помощниками да лениво бродили несколько свободных казаков из обслуги.
Невдалеке от лагеря пастух Пачо уложил на отдых баранту и додаивал третью корову, отгоняя гортанным криком нетерпеливого телка, который настойчиво тянулся к вымени.
Я спустился к пастуху. Старый лезгин не спеша, с достоинством процедил молоко, отстегнул от своего ремня большую медную кружку с помятыми боками и, зацепив ею пенистое парное молоко, протянул мне:
— Пей, молодой джигит, поправляйся.
Молоко показалось необыкновенно вкусным. Оно вобрало в себя аромат разнотравья со здешних лугов и чистоту студеных ручьев, родившихся из недалеких ледников.
Пачо стоял, широко расставив ноги в кожаных постолах. Скрестив натруженные руки на груди, перетянутой крест-накрест ремнями, горец задумчиво смотрел на скалы, на небо. Суровые складки на темном, заросшем лице его расправились. Что-то детское, доброе проглянуло в человеке, прожившем долгую жизнь.
— Ва-ах! — полной грудью и с нескрываемой радостью выдохнул он. — Дивно все на горах! Вот почему у горцев много песен и голосистых певцов. Хорошие песни. Их не надо придумывать, они вьются вокруг, как вольные птицы. Все поет, ты слышишь? Лес поет. Цветы поют. И камни поют. Как же не запеть человеку, а? Только в горах велик Аллах! Здесь его хижина.
 |
Пачо осмотрелся с каким-то суеверным удивлением, словно надеясь увидеть вот тут, на поляне, вседержителя мусульман. С глазами, полными восторга, лезгин поднял голову и так, с запрокинутым лицом, вдруг пошел по лугу, пока не скрылся за густыми кустами неопавшего жасмина. Я не спеша вернулся в бивуак.
Наш принц уже расхаживал одетый в охотничий костюм и понукал казаков. На меня он едва глянул. Я быстро оседлал коня, накинул вьючные сумы и оказался рядом с Чебурновым.
Семен, проспавший под буркой все эти часы, успел собраться с небывалой быстротой. Он сидел в седле отекший, сонный и силился подавить зевоту.
Так и не глянув на свою свиту, принц тронул коня, хотя едва ли знал, где искать тропу и вообще куда ехать. Чебурнов молча опередил его, и маленький наш караван начал пологий спуск к темнеющему урочищу.
Сбоку и выше по горе послышались голоса, и тут мы сошлись с группой конных. То был великий князь со своими егерями. В его группе находился и есаул Улагай. Они меняли место сегодняшней охоты.
— Неудача, Петр Александрович, — сказал князь. — Ходили, бродили, даже гай пробовали устроить, но так ничего и не нашли. Напугали вчера дичь, ушла. Переходим в другой район. А по пути решили на вашего зубра глянуть.
— Я польщен, ваше императорское высочество! — Принц привстал на стременах и снял шляпу. — Вперед, егеря!..
Чавкая копытами, лошади перешли через болотце. Цепочка всадников забралась на более сухой, заросший мелколесьем склон. Некоторое время ехала выступом глубокого обрыва, опасливо поглядывая вниз. Второй хребет подымался слева, наискосок от нашей тропы. Скальные луга его светились под солнцем ярким разнотравьем.
— Не всех распугали, ваше высочество, — сказал вдруг егерь Телеусов, сопровождавший князя. — Извольте глянуть… — и рукояткой нагайки показал на гребень освещенного хребта.
Рельефно выделяясь на фоне густой небесной синевы, по обрезу хребта неторопливо шествовало несколько волков. Хищники, видимо, были сыты, тяжелы и потому не очень сторожки. Да и увидеть людей внизу, где тень от леса и скал, не так-то просто. До них было не менее восьмисот шагов.
— Какая отличная цель! — оживился князь и мигом свалился с коня.
— Только с упора, ваше императорское высочество, — предупредил Телеусов. — Извольте планочку переставить на восемьсот.
Великий князь долго целился — уж очень ему хотелось свалить волка и удачным выстрелом оправдать пустой день. Прогрохотало. Волки остановились, потоптались на месте, беспокойно оглядываясь. Ни один из них не пострадал. Звук выстрела, размноженный многоголосым эхом, затруднял определение опасного места. Прогремел еще один выстрел. И тоже мимо. Волки побежали, но не за хребет, а почти параллельно нашей тропе. Громким шепотом князь приказал:
— Стреляйте же! Уходят!..
Быстрее всех спустил курок Улагай. Его пуля пропела перед мордой одного волка, все заметили, как хищник бросился назад, ближе к нам. Чебурнов, так и не снявший винтовки с плеча, равнодушными глазами следил за стрелками.
— Давай ты, Андрей. Покажи, как наши умеют, — тихонько сказал он.
Я положил ствол винтовки на толстый сучок березы и перевел мушку на аршин перед бегущим волком. Толкнуло прикладом в плечо. Хищник на ходу перекрутился вокруг себя и, скользя по каменной осыпи, безжизненно пополз вниз. Остальные волки прибавили ходу.
— Еще, еще! — громко кричал князь.
Опять выстрелил Улагай. Его обострившееся, напряженно-злое лицо мелькнуло сбоку. Кажется, он все-таки ранил второго; волк сбавил скорость и скособочился, пытаясь достать языком рану на бедре, однако продолжал бежать. Ободренный первым успехом, я прицелился и выстрелил дважды кряду. Свалился еще один. Дальше стрелять не было смысла — хищники мелькали среди кустарников.
Князь обернулся и, сощурясь, смотрел на меня:
— Узнаю, узнаю! Не зря мы взяли тебя на охоту, студент!
За волками бросились два казака. Я остался на тропе ждать их. Остальные поехали дальше.
— Здоровый, чертяка, — сказал первый казак, сбросив на тропу убитого волка. — Пуда на три. А та — волчица: вишь, посветлей шерстью. Куда их теперича?
Я не знал — куда, и хлопцы распорядились сами: содрали с обоих шкуры и повезли препаратору. Даром, что ли, лазили на откос? Глядишь, и купит.
Мы подъехали к убитому зубру, когда все остальные давно уже были на месте. Люди успели затоптать всю поляну. Трещал валежник на большом огне. Сладко пахло вареным мясом. В стороне под руководством опытного академического препаратора разделывали голову зубра, еще трое натирали квасцами тяжелую растянутую шкуру. Принц в который уже раз рассказывал, как он убил этого зверя. Бородатый Ютнер сидел позади князя и задумчиво смотрел вокруг. Он заметил меня и сделал знак подойти.
— Что волки? — спросил без особой заинтересованности.
— Привезли шкуры. Один матерый. Куда прикажете?
— Препаратору. Он подумает, что с ними делать. Не очень устали?
— Мне нравится, ваше превосходительство.
— Что нравится? Охота? — Темные брови Ютнера поднялись.
— Все нравится. Жизнь в горах. Приключения.
Он печально улыбнулся:
— Вам нравится… Хорошенько смотрите вокруг, юноша. Особенно на зверей смотрите. Когда у вас голова поседеет, вы уже не найдете того, что видите сейчас. Зверь гибнет. Мы сами тому виной. Вот одним зубром меньше. Завтра еще. Так придет конец. Исчезнут, как столетия назад исчез в Европе черный тур. Это вам тоже нравится?!
Я стоял и чувствовал, как неудержимо краснеют, даже пощипывают уши, щеки, лоб. Управляющий опять вздохнул. Никогда не думал, что он, Ютнер, способен так переживать. И где? На охоте, которую сам направлял и организовал. Разве не Ютнер позавчера сказал: «Пусть удача в охоте на серну, оленя, кабана, медведя и горную птицу сопутствует вам, господа»? Поощрение охотников не помешало ему высказать сейчас свое истинное отношение к тому, что происходит. Нечто похожее зарождалось и в моей голове. Гораздо большее, чем жалость к животным…
— Что задумался? — спросил вдруг Ютнер. — Не понял меня, двуликого Януса? Нет, молодой человек, если сопоставить охрану Кавказа и вот такие наезды со стрельбой, преимущество будет на стороне охраны. А с этим… — он быстро глянул в сторону костра, — с этим приходится мириться. Иначе не будет и охраны. И тогда начнется всеобщее избиение. В первую очередь погибнет зубр. Ты только начинаешь службу, и тебе надо с первого дня понять это. А за волков спасибо. После того как гости уедут, мы найдем время еще поговорить с тобой.
Он высказал все это вполголоса. Нетрудно было догадаться, что Ютнеру постоянно приходится балансировать у опасного порога. Вряд ли он может сказать подобное великому князю.
Всех позвали к костру пробовать мясо зубра. Большие куски вылавливали из круглого котла, вместо тарелок пошли лопухи. Ели руками, по-дикому впивались зубами в мякоть, обгладывали кости. Мясо оказалось жестковатым, с горчинкой. Жир не плавился. Желтый, как воск, он скоро твердел. Словом, не бог весть какая гастрономия.
Полковник Шильдер вытер рукавом кафтана жирный рот и сказал:
— Вспоминаю, ваше императорское высочество, войну. Когда мы оттесняли из горных аулов черкесов, то находили в коптильнях целые склады сушеного и вяленого мяса зубров. Воины Шамиля стреляли их десятками, чтобы обеспечить свои отряды питанием. Так что, покончив с войной, мы в какой-то степени содействовали сохранению этого зверя.
Ютнер невесело усмехнулся:
— Вы, Владимир Алексеевич, забыли о сопутствующих войне опустошениях. По приказу командующего войсками в Черкессии генерала Евдокимова в горах вырубали и выжигали тысячи десятин леса, лишая зубров постоянного места обитания, загоняя их в неприступные ущелья. Этот зверь, позвольте мне напомнить, погибает не столько от пуль, сколько от нежелательного изменения условий жизни.
Великий князь засмеялся, его маленькое лицо сощурилось.
— Панихида над останками твоего первого и, наверное, последнего зубра, Петр Александрович! Не осанну поет тебе Ютнер, а награждает геростратовой памятью. Вот так-то, за твою храбрость и удачу. Но довольно, господа, петь заупокойную. Дело сделано, и чучело этого зверя скоро появится в залах императорского музея. Дело за тобой, Шильдер. Или после проповеди управляющего у тебя дрогнет рука?
— Никак нет! — коротко бросил адъютант. — Жажду добычи.
— Остается пустое: найти эту добычу. Так, Шильдер? Вижу, что ты не убоишься геростратовой славы. Хвалю! Бери себе моего егеря, он знаток зубров, наведет тебя на стадо. И его, — князь ткнул пальцем в мою сторону, — студента возьми. Если что, меткая винтовка сего отличного стрелка поможет тебе заполучить желанный приз. А мясо напоминает лосиное, не правда ли? Меня не оставляет мысль, что мы едим сейчас доисторическую пищу, которой питались люди каменного века. Так, кажется, ты объяснил мне, Ютнер?
— Да, ваше императорское высочество. Зубр — старый житель на земле. Гуляет миллионы лет. Современник мастодонта и саблезубого тигра.
— Вот видите! Знаю, что грузинские князья с особым удовольствием пили в старину и пьют доселе вино именно из зубровых рогов. Ценят их.
— Князь Ислам в Абхазии имел набор подобных кубков числом в шестьдесят штук, а на пирах у князя Дидиана Мингрельского ходило до семидесяти кубков, — вставил Шильдер.
— Откуда такие сведения? — Князь прищурился.
— Читал записки доминиканского монаха Де-Люка о его путешествиях по Кавказу, ваше императорское высочество. Он описывал и охоту на адомеев, как здесь называли зубров, и княжеские пиры.
— А можно ли верить монаху, да еще католику, а? — Князя уже затрясло от смеха. — Отличит он зубра от домашнего быка?..
Плескалось на лесной поляне красное пламя костра, хохотали довольные собой охотники, молча делали свое дело препаратор с помощниками. Уже никто не ел, насытились. Семен Чебурнов деловито отрезал от туши полоски мяса и развешивал их над огнем — готовил впрок. Не упускал случая пополнить свой вещевой мешок.
 |
Понемногу разговор стал опадать, лица делались задумчивыми. Не глухой ли лес так действовал на людей, напоминая им о вечности, о краткости человеческой жизни перед лицом этой вечности — перед огромными вековыми пихтами, неизносимыми красными скалами, вечно гремящей рекой?..
Князь оперся ладонями об острые колени, тяжело встал. И сразу весь лагерь поднялся.
— В путь, господа, — сказал он. — Сегодня отдохнем, а завтра чем свет разъедемся искать охотничьего счастья.
Пока седлали коней, охотники гурьбой подошли к разделанной наполовину туше и молча разглядывали это непривлекательное зрелище, совсем недавно бывшее могучим красавцем зверем.
И тут принц сказал, высоко подняв от неожиданно посетившей мысли свои рыжие брови:
— А помнишь ли, Сергей Михайлович, разговор в Гатчине с нашим государем императором? Когда мы встретились там, что он изволил молвить? Вижу, запамятовал. Тогда позволь напомнить. Разговор шел как раз о кавказском зубре, да-да! Государь молвил, что еще не видывал горного зубра, хотя и охотился на зубров беловежских.
— Припоминаю. Но какая связь?..
— Надобно поймать молодого зубренка да переправить в царский охотничий парк. То-то порадуется государь, увидев еще не виданного зверя! Можно исполнить его пожелание?
Великий князь вопросительно глянул на Ютнера.
Тот склонил голову:
— Ваше повеление для меня обязательно. Дам указание егерям.
— И чтоб как можно скорей. У тебя, Петр Александрович, отличная память!
Уже завечерело, когда наш отряд прибыл на бивуак. Князь сразу же скрылся в своем шалаше. Устал. У входа уселись два казака с винтовками и при шашках. Шильдер зашел в шалаш и тотчас вышел, подозвал повара:
— Его императорское высочество изволили потребовать себе ужин в помещение. Быстро!
Через несколько минут к шалашу потянулись один за другим четыре человека с блюдами на вытянутых руках.
Семь или восемь костров ярко горели на поляне. Около одного ужинали с вином принц и другие гости князя. Вокруг других толпились казаки, слуги, егеря. И здесь обносили чаркой, но застолье не гомонило, как обычно, все старались говорить вполголоса. Из шалаша вынесли посуду. Туда опять заглянул Шильдер, вышел, поманил к себе урядника Павлова:
— Песельников. Чтоб тихо и протяжно.
Человек пятнадцать специально присланных из Екатеринодара казаков уселись недалеко от шалаша, пошептались и вдруг складно, многоголосо, но тихо запели известный романс «Ночевала тучка золотая на груди утеса великана…». Мелодию вели два тенора; их чистые голоса поднимались над приглушенными басами, дрожали и неслись над поляной, наталкивались на скалы, многократным эхом отражаясь в свежем воздухе. Все затихло и загрустило. Огонь плясал на бородатых лицах, горы строго слушали чудную песню, созвучную их простой и величественной жизни.
Когда закончилась песня, никто не шелохнулся. Кони сбились за кострами, прядали ушами, но не фыркали, не двигались, завороженно уставились на огонь.
В шалаш осторожно заглянул доктор. И по тому, как многозначительно поднял он палец, все поняли: князь почиет…
Осторожно передвигаясь, гости и казаки стали укладываться на сон.
Мы с Чебурновым лежали рядом.
Утомленный Семен скоро стал дышать ровней, глубже. Уснул.
Далеко протрубил олень, потом закричала, словно обиженный ребенок, неясыть. Внизу, от реки, стал вспучиваться туман, вскоре он достиг нашего лагеря, омочил кусты, бурки и лошадиные спины сизой росой, заставил плотнее запахнуть одежду. Я согрелся и тоже уснул.
Кто-то тронул меня за плечо. Спокойный голос сказал:
— Вставай, Андрей. Собираемся.
В предрассветной сини надо мной стоял Телеусов. Он был уже с винтовкой, при всей выкладке.
Только тут я вспомнил, что сегодня мы с Алексеем Власовичем сопровождаем Шильдера, ищем зубра для полковника. Вскочил, побежал к ручью, плеснул на лицо ледяную воду и бросился за конем. Через десять минут, держа под уздцы своего гнедого Алана, я стоял вместе с Телеусовым у мохнатого — из веток — шалаша полковника и слушал, как тот ворчливо гудит на своего денщика, собираясь при слабом свете керосинового фонаря.
Шильдер вышел, потянулся, спросил:
— Куда в такой туман? Дорогу найдем ли?
— Отыщем, ваше превосходительство, — успокоил его Телеусов. — Нам не впервой. Извольте я подержу стремя.
Телеусов был старше меня лет на семь или больше. Удивительно спокойный, благообразного вида, с доброй улыбкой на губах, он годился бы, наверное, в священники, а стал егерем. Душа у него, как видно, была добрая. Разговаривая, даже споря, он никогда не подымал голоса, не кипятился. Движения его были плавными, любое дело он делал не спеша, но по-мужицки основательно. Словом, зарекомендовал себя как человек артельный, общительный и ладный. Не навязываясь, Телеусов сразу становился товарищем и другом. Вокруг него постоянно ощущалась атмосфера всеобщего уважения. Невысокого роста, с тощеватой легкой фигурой и продолговатым лицом, на котором темнели узкая, сбритая по щекам бородка и тонкие усики, он был постоянно окружен друзьями. Врагов у него, похоже, не было.
Когда мы уже двигались по лесной тропе в непроглядном молочном тумане, Шильдер подозвал Телеусова, и они долго ехали рядом. Полковник недоверчиво выспрашивал, куда ехать и далеко ли отсюда. Алексей Власович спокойно и обстоятельно ответствовал, его тенорок действовал, видать, успокоительно, однако когда я услышал, что едем на Умпырь, то догадался, что ночевать будем не в лагере. Место это отстояло верст на двадцать от бивуака, за двумя перевалами. Но тогда я еще не оценил способностей следопыта-егеря, который знал всю округу, как свою собственную ладонь, и мог при необходимости сократить расстояние чуть ли не вдвое.
За нами гуськом двигались еще пять всадников.
Взошло невидное солнце, туман побелел и заколыхался. Подул холодный ветерок. Наверное, мы были все еще высоко, потому что вдруг увидели чистое небо, дальние горы и глубоченное ущелье справа. Там колыхался плотный, похожий на вату туман, а под этой ватой гремела река. Отвесные стены падали вниз на добрые полверсты.
Впереди открылась долина, окруженная горами.
Я не сразу узнал в редеющей мгле эту знакомую мне закрытую со всех сторон долину. Бывал здесь, бывал!
Что за прелесть вот те группы толстых ширококронных дубов посреди слегка пожухшего, но еще цветного, шелкового луга! Что за пышные черемухи вдоль берегов трех рек, соединяющихся здесь! Какими прекрасно-плавными уступами сходят в долину высокие горы, одетые в зелень всех оттенков! А розовые и коричневые скалы в убранстве из редкого сосняка! Сгрудившиеся на южном склоне горные клены, выше которых девичьей белизной выделяются березняки…
Телеусов остановил коня. Караван наш сжался, лошади затопотали по мягкой хвое; им не терпелось вниз, к лугам, сочный запах которых раздражал их ноздри.
Голубые глаза егеря улыбались.
— Чистый рай, ваше превосходительство, — сказал он просто и протянул руку в сторону долины: — Туточки жить да радоваться, а мы вот со смертью пожаловали.
Шильдер сердито посмотрел на него:
— Меня интересуют зубры!
— Они теперича как раз попаслись и лежат где-нибудь на лесной опушке. Вот мы поедем краем долины, спешимся возля тех кленов, оставим лошадок и начнем скрадывать, пока не наткнемся на какое-никакое стадо. Коров не бейте, ваше превосходительство. Узнаете их по рогам: они тоньше и поболее загнуты вверх. Ну, и телом помельче. А бык — тот, значит, темней, вроде в медвежьей шерсти.
Спешились, отдали коней и втроем пошли с ружьями на изготовку по лесу. Телеусов шагал саженей на десять впереди. Там, где мы проходили, смолкали птицы, уносились звери, лес позади оставался молчаливый и нахмуренный. Этот лес уже повидал войну, знал, что такое ружье. Полвека назад здесь маршем на юг пробирались батальоны русской пехоты, чтобы как снег на голову свалиться с высот перевала на горный аул Ачипсоу, где бушевало воинственное племя медовеев. Впоследствии там торжественно отмечали конец затяжной кавказской войны. Тогда поселок нарекли городом Романовским, а затем Красной Поляной.
Прошло полчаса, час. Мы всё крались по лиственному лесу, полному невнятных шорохов. Полковник уже нервничал, резко отбрасывал рукой ветки низко опущенных кленов. Вдруг Алексей Власович остановился, присел. Пригнувшись, мы осторожно приблизились, сели на корточки, затаились. Телеусов протянул руку вперед и влево. Смотрите…
В сотне шагов от нас светилась небольшая поляна. На опушке в тени дубового подроста бугрились темные спины зверей. Кое-где трава скрывала зубров почти целиком, виднелись только рога. А на самой поляне играли три зубренка. Росточком разве что до пояса человеку, с коротконосыми головами и заметной бородкой, цветом светло-коричневые, с кудрявыми лбами, они по-телячьи резвились. Возня их была бесшумной, но веселой. Телеусов смотрел и улыбался.
Шильдер вспотел от напряжения. Он поудобней пристроил свой короткоствольный крупнокалиберный маузер и, нащупывая цель, повелительно глянул на меня. Я изготовился.
— Бьем переднего, — зашептал он. — Того, что с высокими рогами. Стреляй сразу после меня, слышишь? Для верности.
Телеусов приложил ладони к груди:
— Ваше превосходительство, то ж зубрицы… Нельзя, управляющий запретил. И малолетки с ними.
Шильдер словно не слышал. Он прирос к английскому маузеру, поводил стволом и нажал на курок.
Раздался сухой щелчок. А выстрела не последовало. Осечка. Полковник вскочил разъяренный, отбросил маузер и сиплым от волнения голосом рявкнул:
— Черт побери это мерзкое оружие! Второй раз подводит! — И, побагровев, закричал мне: — Чего уши развесил? Бей!
Но было поздно. Некого бить. Сухой щелчок достиг ушей зверя, который слышит звуки и запахи лучше, чем видит предмет. Стадо словно растворилось в лесу. Лишь треск донесся.
— Вот и хорошо, вот и славно, — приговаривал Алексей Власович и улыбчиво, как ни в чем не бывало смотрел на Шильдера. — Осечка, ваше превосходительство, это же перст судьбы. Природа не дозволила переступить закон, погубить жизню материнскую. Не гневайтесь, чего уж там. Убей вы, и неловко станет, совесть заговорит. Ушли, ну и ладно, не одно стадо здеся, отыщем быков, вот тогда… Позвольте ваше ружье, я гляну, с чего бы оно…
Слова эти, а может, и смысл, в них заключенный, немного охладили разъяренного полковника, но на меня он все еще смотрел строго-презрительными глазами: почему не выстрелил, не подстраховал? Я и сам не знал — почему.
Между тем Алексей Власович вынул из магазина патроны, осмотрел их, разобрал затвор и показал Шильдеру:
— Масла много, ваше превосходительство, извольте глянуть: полный ободок. Застарело. Ружьецо у вас отменное, только оно чистоту и сухость любит. А тут масло, да и воздух в горах дюже мокрый; бывает, что механизма не срабатывает. Вот на привале позвольте я отлажу вашу машинку, как часы будет. А пока протру хорошенько тряпицей, да и пойдем дальше, за добычей.
Шильдер молчал. Полное лицо его с двойным подбородком словно бы потемнело. Как он переживал неудачу! Без слова благодарности схватил маузер и пошел дальше.
Телеусов подмигнул мне, догнал полковника, потом опередил. Мы пошли гуськом, поднялись к березняку, и тут я понял, что зубров нам больше не видать. На границе лугов днем они не остаются. Телеусов наметил какой-то другой план. Какой?..
Минут через сорок Алексей Власович раздвинул орешник и глянул с уступа вниз. Мы тихо подкрались, вытянули шеи.
— Уж не знаю, как и назвать это, не иначе подарок… Вон туда смотрите, где два куста шиповника. — Он шептал в самое ухо Шильдеру.
Сбоку густого, как зеленый шар, куста выглядывала голова крупного оленя. А над головой ветвились чудесные, огромные рога матерого самца с многочисленными отростками, острые концы которых чуть-чуть светились.
У Шильдера, видать, зашлось сердце. Он вдруг сел и приложил руку к груди. Даже глаза закрыл. Представил себе эту величественную голову над столом в кабинете…
— Будете стрелить? Рогач спит, прогулял ночку, сердешный, намаялся. Во сне и примет смерть нестрашную… Отпустило, ваше превосходительство? Да вы не торопитесь, переведите дух, чтобы без суеты. Только тогда уж никакой надежды насчет зубра. На пять верст кругом зверя подымем.
Теперь Шильдер уже не обращался ко мне. Он лег поудобнее. Телеусов раздвинул ветки орешника, подсунул под ствол плоский камень, чтоб точнее, с упора.
Олень спал, свесив голову.
Раздался выстрел, резкий и сухой. Рогача подбросило едва ли не на три аршина над землей, он еще сумел сделать два прыжка через луг, но все это сгоряча. Ноги у него подкосились, он рухнул головой вперед, взрыл рогами землю и затих.
В дальнем конце луга мелькнули тенями несколько ланок. Тревожно закаркали вороны в пихтовом лесу. Сердито прокричала желна, отлетая подальше от опасного места.
Шильдер встал и перекрестился. Благодарил бога за удачное убийство? Или вымаливал себе прощение? Широким платком вытер он лоб, шею и в первый раз за весь день улыбнулся.
План Алексея Власовича удался. Где-то в этой долине остался жить обреченный зубр.
Мы спустились на луг, подошли к поверженному оленю. Он лежал, откинув голову.
Несколько минут Шильдер молча рассматривал жертву. Сказал, указывая пальцем на аккуратную дырочку в двух четвертях от передней лопатки:
— В сердце. И все-таки сделал два прыжка. Вот сила!
— Жить хотел, ваше превосходительство. Кто же не хочет? Всякая тварь бегит от смерти, да не всякая убегает.
— Разделывайте, — сухо приказал Шильдер. — Хоть не с пустыми руками вернемся. Найдут нас казаки?
— Непременно. Они на выстрел уже поспешают.
День перешагнул за обеденное время. Напротив высилась пологая гора с пикообразной скальной вершиной. Ее называли «Сергеев гай», там когда-то удачно охотился великий князь. По нашему берегу вдоль реки шла охотничья тропа с мостками и отсыпкой. Вероятно, назад мы поедем по этой тропе. Хоть дальше, но безопасней.
Когда подошли казаки, мы с Телеусовым почти уже сняли шкуру, отделили голову. Полковник лежал в стороне навзничь, подстелив под себя плащ и кафтан. Его глаза были устремлены в небо. Отдыхал, предвкушая триумф, когда заявится в лагерь с таким оленем.
Рога поверженного зверя просто удивляли. Между их концами было точно полтора аршина, двенадцать концов ветвились в короне. Как он носил их, бедняга, не запутываясь в лесу? Они-то и погубили его.
Уже горел костер, наскоро жарилось свежее мясо, чтобы подкрепиться перед дорогой. И вот тогда Шильдер сказал:
— Переночуем здесь, ребята. Что-то я очень устал.
Он все еще лежал. Казаки проворно натирали шкуру солью, обделывали голову. Вечерняя заря расцветила каменные вершины Цахвоа с ледником в глубоком цирке, белый хребет Больших Балкан и доверху зеленый Алоус. В природе опять разлился покой. Словно и не грохотал выстрел, и не пятналась трава сгустками крови.
Алексей Власович попросил разрешения отлучиться со мной, чтобы подняться повыше и осмотреть дальние увалы. Шильдер, не открывая глаз, сказал «да», и мы пошли в гору.
— Ты разумный человек, Алексей Власович, — начал я, желая как-то выразить ему благодарность за все происшедшее.
— Ну уж и разумный, — отозвался он. — Тут особого ума не надо. Зубров-то на белом свете все меньше и меньше. Каждый зверь на счету. По их следу смерть так и ходит. Принц положил одного — и будя! Мы с тобой сохранили другого, оленем расплатились — и то на душе теплей. Как гости уедут, думаешь, тихо сделается? Как бы не так! Ты здеся, а какой-нибудь Лабазан уже на Бомбаке с винтовочкой шарит. Ты бегом туда, а вот тута уже абхазцы с мушкетами зубров стерегут. Ведь что, гады, проделывают? Свалят зверя, из шкуры ремней нарежут, мяса того возьмут пуд-другой, рога отобьют, а остальное шакалам. Находил я такие клады.
— Зачем ремни-то?
— Пояса, понимаешь, делают и продают. Поверье у них старое: с таким поясом роженица-баба будто бы проще, легшее дитё рожает. Большие деньги за такой пояс берут! Ну, и рога, кубки, значит. В серебро отделают, полировку там аль еще как — князю своему с поклоном, тот рублей за такой подарок не жалеет. Нагайкой надо, а он одаривает, темный. Зубров все менее, им уж и дыхнуть негде, Умпырь-долина да Киша остались, ну, Молчепа еще, Абаго. Зажаты со всех концов.
— А что за Лабазан, я давно слышу…
— Этого черта так просто не словишь. Сам тебя норовит словить. Уж сколько годов по Охоте лазит. Хитер и ловок, как рысь. Не знаю, куда определит тебя Ютнер, но если б нам вдвоем супротив него, можно бы и отвадить. Не добром, так боем.
— Чебурнов не поможет?
Телеусов даже остановился и вдруг пальцем мне погрозил:
— Ты с ним осторожно, Андрей. Мозги у него крысиные. Продаст и перепродаст. Летось я предлагал: «Пойдем, Семен, словим Лабазана и накажем». Юлил, юлил и вывернулся, не захотел. У Семена сердце жестокое, деньгу страсть как любит. Ванька у него, брательник, такой же. И вот, на должности…
Мы вскарабкались на останец; высоты в нем было саженей сто, не менее. И огляделись.
Солнце уже не заглядывало в долину, лучи скользили только по верхушкам гор. Далеко на востоке горели красным две шапки Эльбруса. Еще дальше смутно рисовался в небе Казбек. Глаз ухватывал горы на много верст. Дух захватывало от широкого, многоцветного вида. Позади горбился близкий и высокий хребет Псеашхо. На его зубчатых скалах перебегали видимые отсюда туры.
Телеусов очень осторожно вынул из своего вещевого мешка аккуратно завернутый бинокль, сдул с него пыль, протер стекла мягкой тряпочкой и только тогда приставил к глазам. Бинокль был старый, потертая медь на нем блестела, егерь относился к «инструменту», как называл он его, с величайшим уважением.
Он долго разглядывал хребты и долины по сторонам Сергеева гая, потом опустил бинокль и вздохнул:
— Душа у меня неспокойна, парень. Мы тут ходим с их высочествами, а на Белой и Кише никакой охраны. То-то взыграли теперь охочие до разной дичины казаки из предгорных станиц! Уж они-то попользуются моментом, это точно. Вот и сейчас дымок в той стороне нащупал. Кто такой? Зачем костер в лесу? Уж скорее бы охота съехала, чтоб своим делом заняться! Ты с принцем ходил, ничего такого он не говорил — когда собираются до дому?
— И намека не было.
— А тут погода, понимаешь, как нарочно. Хоть бы хмару на горы накинуло. Живо побежали бы отселева.
Он опять вздохнул, затем принялся вытирать бинокль, завернул, завязал его и уложил в мешок.
Быстро темнело. Мы стали спускаться.
— Эх, зря фонарь не взяли! Хоть ощупкой лезь! — И юзом, не жалея штанов, спустился по осыпи, в конце которой лежала вывернутая с корнем сосна.
Я поехал следом.
Возле сосны Телеусов присмотрелся, топориком нарубил обсохших корней, расщепил их, связал пучок толщиной в руку и с аршин длиной, запалил конец и победно поднял яркий факел повыше. Тьма расступилась, под ногами стало видней.
Пошли скорее, а когда вошли в редкий лес, то в недвижном воздухе факел засветился еще ярче.
Впереди на корявом грабе в этом свете блеснули два круглых зеленых глаза.
— Кто там? — я снял с плеча винтовку.
— Поди хозяин здешний, барс. Не бойся, Андрей, на огонь он не бросится. Он редко когда человека задевает. Ну, если уж на дороге встренет или обижен чем. А так у него к сернам да к волкам все больше аппетит.
— К волкам?..
— Первое для барса пищевое удовольствие. Думаешь, кто прореживает в горах этих хищников? Наш брат егеря? Как бы не так! Барсы. Это по их части. Вот и посуди, враг он природе али друг. Только их в Охоте, барсов-то, раз, два — и обчелся. Вот здеся да еще на Балканах, там на перевале след попадается. Более нигде. Шкура, понимаешь, больно красивая. И не силой перевели, а хитростью. Капканами разными, а то и просто петлей.
Факел еще не догорел, а мы уже приблизились к своему временному лагерю.
Для полковника казаки поставили шалаш из пихтовых веток. Кони паслись расседланные, но не спутанные. Зачем их путать, если они и без того не отходили от костра. Из лесу на них то и дело накатывались страшные запахи медведя, барса, волков. Только и есть защита — человек с огнем.
Шильдер сидел у костра на корточках и ужинал, ножом счищая с самодельного шампура зажаренные с луком куски оленьего мяса. Перед ним стояла бутылка с французской наклейкой и серебряный бокал. Он часто прикладывался к нему и, может быть, потому встретил нас приветливо:
— Садитесь, лесники, шашлыков много и вот попробуйте — бургундское. Эй!..
Денщик подскочил, в руках у него появились две медные кружки, непривычно высокие и узкие, и еще одна бутылка. Кружки тотчас наполнились.
— За удачу, ребята! — Полковник поднял свой бокал. — И чтобы не последний!..
Мы выпили, я — до дна, с удовольствием, а Телеусов только пригубил и равнодушно поставил вино.
— Ты что это? — сурово спросил Шильдер. — Такое вино!..
— Не потребляю, ваше превосходительство.
— Старообрядец, что ли?
— Никак нет.
— Тогда какому же ты богу молишься, лесник? Если православный, то не запрещается. «Веселие Руси в питие есть…» — так пишется в старинных книгах. Сам святой Владимир, первый на Руси христианский князь, на своих пирах пример показывал.
— Я тоже, ваше превосходительство, крещен и в христианской семье родился, а вот раз уж вы спросили, какому богу верю, то, по правде сказать, вот этому, самому великому… — и широким жестом обвел вокруг себя.
— Черт знает что! — пробормотал Шильдер. — Это как же тебя понимать, казак? Кто великий-то? Весь мир? Природа?
— Угадали, ваше превосходительство, она самая. Уж верней ее, красивше и правдивей ничего на свете не сыщешь. Поклоняюсь с тех самых пор, как познал. Верую, гляжу не нагляжусь, сберечь стараюсь.
Шильдер вдруг захохотал:
— Пантеист[1]. Японец на Кавказе! Последователь Спинозы! Вот уж не ожидал! Русский человек в княжеской Охоте — и с такой религией! Ну, братец, не смеши. И никому больше не говори, если ты всерьез. Природа — природой, а вера — верой. Ты хоть иконы-то признаешь?
— А как же! И в церкву хожу. И дитё у меня крещеное, и супруга. А вот душа ищет — ищет главное и находит токмо в природе. Я с детства в лесах, ваше превосходительство, может, потому и врос в свое теперешнее понятие.
— Ладно, пантеист или еще там как, но в какой-то мере я понимаю тебя. Иной раз сам готов перед такой красотой на колени стать. Сижу вот один, пью и за погубленного красавца оленя переживаю. Понимаю, что плохо, кровавая охота, а пересилить себя не могу, руки к маузеру так и тянутся. Христианин! — Это слово он произнес с некоторой издевкой, тут же глянул на бутылку, резко перевернул ее над своим бокалом, так что вино плеснулось через край, и, бороду запрокинув, выпил до дна. На меня посмотрел: — Что не пьешь, студент?..
Я послушно выпил.
— Ну, а песню ты можешь, лесник? Должен уметь, раз красоте поклоняешься. — Он смотрел на Телеусова как-то иначе, чем до этого разговора. Уважительнее, что ли.
Алексей Власович не ответил, уселся поудобнее, подумал и тихо, словно для одного себя, запел. Чем дальше, тем проникновенней, от души:
Казаки подошли к егерю. И хотя мелодия была им знакома, слов они не знали, ждали, когда начнет другую, чтобы подхватить. Это была импровизация на стихи Семена Астрова, известные в Петербурге. Телеусов умолк, извинительно улыбнулся казакам и приятным тенорком запел казацкую песню о разлуке с невестой. Мы все подхватили, полковник тоже, песня вышла хорошая, за сердце берущая.
Ближе подтянулись кони. Их милые морды с влажными глазами, в которых плясало отраженное пламя, свесились, уши стояли торчком.
Кончили песню. Шильдер встал, и мы все встали. Хмельной, он подошел к Алексею Власовичу, молча похлопал его по плечу, словно отпуская грехи, молча отошел, снял кафтан и полез в свой шалаш.
Мы завернулись в бурки и мгновенно уснули.
Караван шел через густой туман. Влажный воздух ощущался лицом, руками. Одежда, оружие, лошадиная шерсть — все покрылось капельками воды. В тишине глухо цокали по камням копыта.
Справа гремел Лабёнок, но мы его не видели. Было часов пять, не больше. Позади осталась прекрасная долина. Впереди стояли высокие Балканы. Тропа стала отходить от реки, шум воды стихал. Подъем делался все круче. По лошадиным бокам хлестали ветки густого и мокрого жасмина. Трудно в такую погоду понять, какой начинается день — ветреный или дождливый.
Лишь когда поднялись достаточно высоко, воздух стал очищаться. Туман пошел хвостами, впереди в небе проглянула белокаменная, почти доверху одетая в зелень гора. Она уходила по левую руку в далекую бескрайность, тогда как в правой стороне твердь вдруг обрывалась отвесной стеной. А в сотне саженей от обрыва, уже на другом берегу реки, почти так же отвесно в небо подымалась другая гора. Весь ее бок редкими пятнами покрывали сосенки и густолистый боярышник. Знаменитое ущелье на Малой Лабе, зеленая вода которой клокотала в бездне, скрытой ползучим туманом.
 |
На самом верху спешились, дали коням отдышаться после затяжного подъема. Шильдер смотрел по сторонам, лицо у него было задумчивое. Потом уставился на Телеусова. Хотел понять, что ли…
Алексей Власович тем временем осмотрел подковы у лошадей, покачал головой. Стерлись не только шипы. От толстой ободины остались лишь блестящие тонюсенькие полосочки.
Спускались, ведя лошадей в поводу, скользили по мокрому камню, хватались за кусты. Кони похрапывали, боялись. Наконец тропа подвела к самой реке и стала мягче.
Впереди послышались голоса, из-за поворота резво выскочили два всадника на легких, озорных лошадях.
— Вот они! — радостно закричал передний.
Это были казаки из лагеря, посланные искать нашу группу. Перебросившись десятком слов и убедившись, что в помощи мы не нуждаемся, разведчики развернулись на узкой тропе и поскакали назад.
Шильдер приосанился в седле: представил себе, как его встретят на княжеском бивуаке. Караван пошел быстрей.
Через какое-то время сделали привал, чтобы наскоро поесть и дать передышку коням.
Ополаскивая лицо у Лабенка, я обратил внимание на тонкую полосу вдали над рекой.
— Что там? — спросил я у Телеусова.
— Висячий мостик для перехода. Мы через него на Белую ходим. Одна такая переправа, считай, на полсотни верст. Счас мы с тобой сходим до этого мостика.
Он попросил разрешения у полковника.
— Зачем? — поинтересовался тот и вынул из кармана часы, чтобы напомнить о времени. Он хотел успеть до вечера.
— Барса надо глянуть, ваше превосходительство.
— Глянуть? Может, стрельнуть собираешься?
Он спрашивал с затаенной надеждой. Еще бы! К оленю — да красивую шкуру дикой кошки…
— Ни в коем разе! — как-то даже испуганно ответил Телеусов. — Мы их сберегаем, барсов-то. Полезный хичник, волков убивает. На этом мостике ихний переход, переправа, значит. Они плавать не охочи, как и все кошки, да еще в такой реке. А на другой берег нужда есть переправиться, вот по этому мостику и ходят, даже следа человеческого не боятся. Тут злодеи ухитряются на барса ловушки ставить. Я не один раз капканы сбрасывал. Не токмо барс — наш брат егерь попасть может. Думаю, и теперь что-нибудь есть, давно не проверял.
— Изволь. Но скорей!
Когда мы вдвоем подошли к мостику, в кустах на той стороне кто-то шибко завозился. Телеусов остро глянул на меня:
— Попался зверь…
Мостик был из тех, какие заставляют подумать, прежде чем ступить на него. Да еще если опасный зверь на самом сходе. Тонкие поперечные доски в шесть четвертей длины неплотно были привязаны к двум железным канатам, покрытым густой черной ржавью. Выше настила — в пояс человеку — тянулись два более тонких каната, редко сплетенных смоляными веревками с самим мостом, нечто вроде перильцев. А внизу, на расстоянии семи или восьми саженей, под шатким переходом бесилась пенная вода, плевалась на береговые камни. Попасть в нее — все равно что сигануть в могилу.
Похожий на длинную люльку мост тихонько покачивался.
— Вот что, браток, — сказал Телеусов. — Вставай к тому камню и бери на мушку самой куст, а я буду переходить. Ежели что — сам понимаешь…
— А кто там может быть?
— Не видать отсюдова, на земле лежит. Какой-то зверь. Ладно, если волк или лиса. А ну как барс? Да пусть кто хошь. Выручать надо.
Повесив винтовку под руку, плотнее нахлобучив картуз, он ступил на шаткое сооружение.
Куст снова задергался. Я взял его на прицел.
Телеусов двигался осторожно, все время сбивал шаг чтобы не очень раскачивать мост, и обеими руками держался за поручни. Куст шевелился непрестанно. Я увидел, как Телеусов остановился, снял винтовку, положил ее, ненужную помеху в ближней схватке, на доски моста, вынул кинжал и одним прыжком очутился на том берегу немного правее куста. Никто не выскочил, не напал на него. Егерь медленно выпрямился, так же медленно сделал два шага назад и за ствол потянул к себе винтовку.
Махнул мне: иди сюда.
Не без страха переходил я реку. Кружилась голова, мостик раскачивался и, казалось, вот сейчас рухнет в пропасть. Последние две или три сажени я шел зажмурившись, до боли сжимая в ладонях холодное железо гибких перильцев.
Телеусов взял меня за рукав. Я открыл глаза. Вот тогда и раздался низкий басовитый рев, закончившийся жалобно-грозным высоким мяуканьем.
В поломанном кусту боярышника, странно изогнувшись, лежал барс.
Зверь, которого я видел впервые.
— Капкан, — сказал Телеусов. — И сколько он здеся мучается, бедолага, никто того не ведает. Однако силенка еще есть, вишь, как голос подает. Вовремя мы с тобой заявились!
Он говорил, а сам уже готовился к действиям. Кинжалом срубил тесину в руку толщиной и аршина на два по длине. Потом свалил сосенку чуть тоньше, обрезал ветки, и получился шест еще более длинный.
Я стоял и смотрел на поверженного барса.
Железные зубья капкана, привязанного к пеньку прямо на сходе с моста, захватили левую переднюю лапу барса. Пытаясь вырваться, зверь кружился вокруг капкана, изломал и изгрыз все ветки, бесконечно падал, вставал и сейчас лежал свернутым комом, не спуская с нас круглых желтых, беспощадно ярких глаз, готовый достойно принять смерть, которая была, как он понимал, уже рядом.
 |
Светло-желтая на брюхе и по горлу шерсть его, мягкая даже на вид, коричневела по бокам, на спине, на длинном и сильном хвосте, который резко ходил из стороны в сторону. И всюду по телу — где рядками, где безо всякого порядка — чернели кружочки, напоминая две толстенькие, сведенные вместе запятые. Мелкие и крупные пятна эти на коричневом фоне так удачно сливались с землей, покрытой листом, хвоей, мелкозёмом, что, лежи барс тихо, упрячь глаза, — и можно было пройти мимо, даже переступить.
Мускулистое, крепкое тело ощущалось под пятнистой шкурой. Короткие ноги казались толстыми и щетинились отполированными вершковыми когтями. Круглая, сверху приплюснутая голова с ощеренной пастью, в которой скалились два ряда разновеликих клыков, олицетворяла собой ярость, зло, готовность к бою, беспощадность. Звериное выражали и глаза и прижатые уши. Барс тяжело дышал, тело его напряженно подрагивало. Не дешево отдаст свою жизнь!
— Значит, так, — сказал Телеусов, передавая мне длинную сосновую жердь. — Заходи отселева, становись за кустом. Видишь ту железяку? Там сбоку в ней замок, во-он планочка долгонькая. Я буду отвлекать его, чтоб тебе не помешал, а ты упрись шестом в эту планочку и со всей силы нажми. Зубья разойдутся на момент, и зверь вытащит ногу.
— На тебя бросится…
— Ну и ладно. У меня тоже дрын. Закроюсь, не достанет. Ежели что, ты на подмогу ко мне с шестом. А там видно будет. Он все-таки ослабел, нога-то занемела, не больно прыток.
Телеусов крепче запахнул на себе кафтан, поплевал на ладошки, как перед работой, и далеко обошел зверя с другой стороны. Барс косил глазом на меня, полускрытого кустом, и в то же время пристально наблюдал за Телеусовым, щерил усатый рот и шипел по-змеиному.
Алексей Власович подошел ближе, протянул шест прямо к пасти. Барс цапнул по дереву свободной лапой и, вцепившись зубами, с остервенением начал грызть, брызгая слюной и давясь.
Я нащупывал планку замка. Шест скользил по ней. Пришлось подвинуться ближе. Барс вскинулся, ударил лапой по шесту, и я едва удержался.
— Спокойно, Андрей. — Телеусов опять отвлек барса, ширнув его по шее.
Острые зубы впились в дерево, полетели щепки.
Изо всей силы я нажал наконец на шест; почувствовал, как планка подалась, затем палка опять скользнула. Но в это мгновение зубья капкана все-таки ослабли, лапа барса выскочила. Зверь, привыкший тянуть ее, от неожиданности упал на спину, перевернулся и, ловко оттолкнувшись от земли, подскочил к Телеусову. Тот успел выставить палку перед лицом. Правая лапа зверя лишь слегка коснулась уха и щеки егеря. В следующую секунду барс и сам повалился на землю — больная лапа подвела его. И снова, уже лежа, он обратился к нам оскаленной пастью. Добивайте…
Прошло несколько безмолвных секунд. Мы не спускали взгляда с готового к броску зверя. Желтыми глазами он гипнотизировал нас.
— Царапнул все же, глупый, — тихонько сказал Телеусов и ладонью вытер кровь, закапавшую из разодранного уха. — Ну, беги, ловкач, никто тебя не держит. Беги куда хошь и помолись своему богу, что первыми сюда пришли не хозяева капкана.
Барс не трогался с места. И шипеть перестал. Телеусов сел на камень, достал из кармана платок и приложил к уху. Барс сообразил, что эта поза менее угрожающая, и лег поудобнее, скосив глаза на левую лапу, все еще чужую, непослушную.
— Ты глянь, уже догадался, что мы плохого ему не сделаем, — зашептал Телеусов. — Не торопится, бродяга.
Освобожденный зверь вдруг закрыл глаза. Морда его упала на лапы. Мгновение темноты, слабость. Он сейчас же очнулся, лизнул больную лапу, глянул на нас другими, не бешеными, а просто настороженными глазами и стал пятиться.
— Иди, гуляй шибче, милок. Не тронем, — спокойно промолвил Алексей Власович и засмеялся. — Вставай на лапы, не страшись. Чего брюхом землю скоблишь? Топай смелей!
Барс словно понял эти слова, осторожно встал, но левую переднюю тут же поджал. Болит. Или вывихнута. Посмотрел на нас выжидательно. Еще попятился, теперь только на трех ногах, ушел сажени на четыре, постоял, оценивая обстановку, и пошел на гору так, чтобы все время держать нас в поле зрения.
Мы смотрели на него и — ей-богу! — нам обоим показалось, что барс все понимает. Он несколько раз останавливался, как-то раздумчиво глядел в нашу сторону. Уж не собирался ли вернуться и лизнуть руку Алексея Власовича, поблагодарив за освобождение, а заодно и выразив сочувствие по поводу оцарапанных щеки и уха?.. Нет, не вернулся. Но ушел без боязни.
Телеусов хмыкнул:
— Теперь ляжет недалече зализывать рану. А заодно и нас высматривать, пока не уйдем за реку да с глаз долой. Но и тогда не перестанет следить.
— А как он смотрел, Алексей Власович!
— Понятие у зверя есть. Сперва решил, что убивать пришли, а оно вишь как обернулось.
— Только вот лапа у него…
— Да-а… Так и на трех могёт остаться. Ну, я думаю, и на трех не пропадет. Ловок в охоте. Он ведь не очень бегает за другим зверем. Все больше скрадывает, подкарауливает, чтоб наверняка. Заберется на дерево, вытянется над тропочкой, где косули ходят или волки бегают, и будет ждать хоть бы всю ночь. Молнией упадет сверху — и все. Конечно же, на трех-то хужее, но прожить проживет. Семью он не признает, сам себя кормит. Проще ему жить.
— Самец?
— Молодой еще, неопытный, вот и угодил в капкан. Видать, когда сигал с мостика.
Вспомнив о капкане, Алексей Власович вынул кинжал, обрубил связки, поднял его и, размахнувшись, бросил с обрыва в реку, приговаривая вслед:
— Туда тебе и дорога, порождение нечистого…
Мы пошли назад. Опять мостик, опасливое головокружение и возвращение на свой берег. Лишь на несколько минут остановились у реки. Алексей Власович смыл подсохшую кровь да заклеил царапины листочками чистотела, сорванными тут же.
Шильдер встретил нас недовольным, шумным сопением. Демонстративно вынул часы и долго вертел их на золотой цепочке.
Не промолвив ни слова, Телеусов шустро подтянул подпруги, осмотрел коней, поклажу, подвел полковнику лошадь:
— Пожалуйте, ваше превосходительство!
И тут Шильдер увидел поцарапанную щеку.
— Что это? Кто тебя?
— Барса, ваше превосходительство. Не остерегся.
— Бросился на тебя?
— Было такое.
— И ты не стрелял?
Телеусов виновато передернул плечом:
— Без ружья был, с дрыном.
— Не понимаю! Ну-ка, рассказывай толком.
Из всего услышанного Шильдер сделал для себя один вывод: барс сидел в капкане, можно сказать — в руках у охотников, а эти чудаки, вместо того чтобы взять зверя, отпустили его да еще оплеуху заработали.
— И поделом! — в сердцах закричал он. — Подумать только, ему шкура леопардова не нужна! Пять червонцев дал бы без слова! Или тебе, пантеисту, и червонцы но нужны? Чего ты торчишь в Охоте!
И еще множество самых обидных слов высказал рассерженный полковник. Вся ругань досталась Телеусову как старшему в нашей экспедиции. Упустить такую шкуру, такой сверхзамечательный трофей! Привези он леопарда на бивуак, качали бы, как триумфатора!..
Алексей Власович стоял молча, повторял, разводя руками:
— Виноват! Виноват, ваше превосходительство…
Наконец Шильдер выдохся, поостыл. Караван тронулся, пошел быстро. Телеусов впереди, нагоняя упущенный час.
В последний раз я обернулся, чтобы посмотреть на висячий мостик, с которым теперь была связана история освобождения кавказского леопарда или барса, одного из немногих еще уцелевших.
Едва мы перевалили вторые Балканы, как пошел злой, холодный дождь. Он сек лицо, заставлял отворачиваться. Закрылись кто буркой, кто накидкой. Лошади стали оскользаться: по мокрой глине да без шипов… Но оставалось совсем немного. Вот пологая горка, с полверсты за ней шли по ущелью, а дальше каменистой дорожкой поднялись на высоту, где разместился лагерь.
Залаял пес пастуха Пачо, вислоухий Гера. Кто-то протяжно и весело крикнул: «Еду-ут!..» Крик повторили дальше, еще дальше. Шильдер скинул за спину отяжелевшую бурку, что-то сказал через плечо денщику, тот бросился к казаку, который вез рогастую голову оленя. Казак отвязал трофей от вьючного седла, взял на руки и, репетируя, поднял над собой.
Встреча произошла весело и шумно.
У большого очага собралась, несмотря на дождь, вся охота, сотенная толпа. Впереди столбом возвышался великий князь, рядом стояли принц Ольденбургский, Ютнер, какой-то новый для охоты человек — большеголовый и толстоплечий, с выступающим животом, перетянутым широчайшим ремнем с патронташами. А за ними полукружьем на некотором расстоянии толкались казаки, слуги, егеря.
Телеусов пропустил вперед полковника и казака с оленьей головой.
— Ур-ра лейб-гвардии славному офицеру! Ур-ра господину полковнику! — выкрикивал есаул Улагай и, оборотившись к толпе, требовательно воздымал руки.
Казаки отвечали дружным «ур-ра!», кто-то пиликал на дудке, бухали в барабан — словом, шум подняли большой. Великий князь держал наготове бутылку шампанского, из горлышка ее сочилась белая пена, и камердинер князя уже протягивал бокалы.
Шильдер спешился, принял от казака оленью голову, тяжело поднял повыше и, подошедши к князю, положил ее на траву. Концы рогов почти доставали до пояса его высочества.
— Всех превзошел удалой лейб-гвардеец! — воскликнул князь, в то время как ему и Шильдеру уже подавали полные бокалы. — Такой трофей не хуже зубра. Измеряли?
— Двадцать три вершка, ваше императорское высочество! — сказал Ютнер, только что кончивший обмер.
— Ого! Прекрасный трофей, ваше превосходительство. Вам придется принять поздравления дважды.
Шильдер смутился. Когда казаки называли его, полковника, «ваше превосходительство», то есть как генерала, это было и простительно и приятно. Но когда сам великий князь…
— Господа! — Голос князя поднялся, как на торжественной церемонии. — Господа! Я только что получил известие из Петербурга. Лейб-гвардии полковнику, моему адъютанту Владимиру Алексеевичу Шильдеру высочайшим повелением присвоено звание генерал-майора! Виват генералу, самому удачливому в нашей охоте!..
Можете себе представить, как развивались события дальше! Объятия, крики, барабанный бой, песни казаков. Хлопали пробки, звенели бокалы, горели жаркие костры, резкий запах шашлыков плыл в воздухе. Пир отодвинул и холодную ночь и промозглый воздух осени, и продолжался он много часов, благо дождик поутих, а костры разгорелись еще ярче.
В этой приподнятой атмосфере Шильдер, конечно, запамятовал о неприятной для него истории с потерянным барсом. Забыл и про нас. Но он не забыл красоты Умпырской долины и с подъемом рассказывал о ней. Видно, он все-таки упомянул о встрече с зубром, а объясняя неудачу, свалил ее на егерей.
Мы с Алексеем Власовичем уже соорудили на скорую руку небольшой шалаш для себя, укрыли ветки плащом и совсем было собрались спать, как вдруг рядом с нашим приютом возникла фигура. Бесстрастный голос Улагая требовательно произнес:
— Егерь Телеусов и егерь Зарецкий — к его императорскому высочеству!
Мы вскочили, привели в порядок одежду. Улагай нетерпеливо ждал. И пошел следом, как конвоир.
Высокие охотники кучно сидели за складным столом меж двух бездымных и жарких костров, в которых горели пихтовые поленья. Все гости были навеселе, жаждали развлечений.
Ютнер склонился к князю: видимо, сказал, что прибыли.
— А-а, вот они!.. Ну, генерал, твоя власть — казнить или миловать. Отвечайте тотчас: почему не добыли зубра для его превосходительства? — Только тут он изволил глянуть на нас и признал меня. — Ты ведь отлично бьешь, студент! Тем более непростительно… Почему не стрелял зубра, когда генерал приказал?
Я проглотил горький комок в горле. Но все же сказал:
— Не мог, ваше императорское высочество.
— Тебе было приказано!
— Только после выстрела его превосходительства.
Грохнул смех. Видимо, Шильдер уже поведал об осечке своего маузера.
— Что скажешь, генерал? Студент оправдан…
Охотники загомонили, разговор перешел на другое, мы стояли, освещенные пламенем костров, но уже никто не обращал на нас внимания. Лишь Ютнер изредка посматривал в нашу сторону.
Чуть стихло за столом. И тогда управляющий охотой поднял бокал:
— Я пью за удачную вашу охоту, господа, теперь уже на Мастакане и Умпыре. За дальнейшее умножение дикого зверя на Кавказе, за наших помощников — егерей, за рачительного хозяина охоты, который с равной мудростью получает удовольствие на охоте и сберегает редкостных зверей!
Опять загремело, закружилось хмельное веселье за столом. Телеусов дернул меня за рукав, мы отступили в тень и, подождав немного, ушли.
Когда легли, Алексей Власович с сожалением сказал:
— Значит, охота переезжает на Умпырь. Я не ослышался, Андрей? Управляющий точно назвал место?
А мы-то ждали скорого отъезда гостей! Похоже, Шильдер подлил масла в огонь, раззадорив князя своими рассказами о прекрасной долине. К сожалению, именно там и на недалекой Кише сейчас основные стада зубров и оленей. Было отчего тревожиться.
— Вот скверно, вот скверно! — Эту фразу Алексей Власович повторил не менее пяти раз. И все ворочался, никак не мог уснуть.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |