"По следам дикого зубра" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Запись шестая

С егерями — к зубрам. Первые наблюдения. Чертовы ворота. Логово опасного браконьера. Нравы зубриного стада. Подозрительный Семен.

Зубры… Их надо изучить, понять. Это прежде всего. А понявши, все-все делать для спокойной жизни стада и для сохранности его. Я раздумывал над этим с таким внутренним ощущением, будто не приказ Ютнера исполняю, а свое собственное, глубоко личное желание, рожденное ответственностью перед родиной.

Зубров предстояло разыскать и понаблюдать. Для этого прежде всего отправиться на Кишу, древнейшее их кавказское обиталище. И конечно, заехать в Хамышки, взять с собой Телеусова, без которого поначалу я вряд ли добьюсь чего-либо путного, пройти-проехать с ним по долине от устья реки к ее истокам. Мы уже раньше договорились о встрече. Он ожидал меня.

Дом, где не слышался голос Дануты, казался пустым и осиротевшим. Я перебрался к своим. Но и здесь не хватало именно ее. Мама ходила по комнатам и вздыхала, подолгу стояла у шкафа, у окна с каким-нибудь платочком или старыми перчатками невестки. Глаза у нее были печальные. Отец забирался в угол на веранде и либо молчал, опустивши книгу на колени, либо едва слышно насвистывал какой-нибудь старый марш. Когда в одну из таких минут я остановился перед ним, он вздохнул и задумчиво-печально произнес:

— В доме, где нет маленьких детей, по углам заводятся черти. Боюсь, что увижу их собственными глазами.

Ну что я мог ответить ему! Пока Данута учится, вряд ли в этом доме он услышит топот маленьких ножек внука.

На следующий день я привел из конюшни своего Алана, особо тщательно почистил его, проверил седло, оружие, снаряжение в сумах, сказал своим о маршруте, и на другое утро конь уже вынес меня со двора.

Началась работа.

Ориентируясь по карте и памяти, я проехал тропой по северным склонам Передового хребта, стараясь укоротить путь в междуречье Лабёнка и Белой. Грабовые, а больше дубовые леса стояли по сторонам в пышном летнем наряде. На тропе лежала узорная лиственная тень, похожая на тонкие и теплые кружева. С гор наносило запахи снега и цветущих лугов. Лесные поляны пестрели стадами овец и бычков. У одного пастушьего костра я сделал привал, конь похрустел сочной и сладкой травой.

Далее тропа привела к большой вырубке. Я поехал шагом. Квартал спиленного леса выглядел неряшливым и заброшенным. Всюду валялись кучи усохших веток, разбросанные вершинки, неубранные хлысты. Во мне заговорил лесничий. Тому ли нас учили? Ведь это полнейшее забвение правил рубки, разграбление леса без всякого загляда в будущее!

На краю вырубки притулилась неряшливая сторожка. Молодой казак зевал на пороге, такой же грязный и забытый, как вся эта вырубка. Не слезая с коня, я спросил его:

— Чей лес?

— Юртовый лес. Лабинский. А ты чей будешь?

Назвав себя, я спросил, кто смотрит за рубкой.

— А чего за ей смотреть? Не девка. — Казак почесал живот под рубахой. — Казенный лесничий приехал, билет выписал, место отвел, обмыли это дело в компании, а уж посля того сами хозява. Не впервой рубим, дело-то не хитрое.

— Хоть бы ветки пожгли!

— Нехай гниют. Ожиной зарастет — с глаз укроется.

Ожиной… Парень и думать не думал, что именно так переводят лес. Бузина, малинник, осина вскоре прорастут сквозь ежевичник на месте спиленных дубов. Не лес — сорная порода, не украшение гор, а хлам, не польза, а непоправимый вред. Но что ему втолковывать!

В Хамышки я заявился вечером. Поселок меж крутых лесистых гор лежал сонный и тихий. Сияв фуражку, проехал мимо кладбища русских солдат, павших на Кавказе полстолетия назад. Спросил у встречного, где дом Телеусова, и почти тотчас увидел самого Алексея Власовича. Он торопливо шел навстречу.

— Здравия желаю, — сказал с улыбкой и взял Алана под уздцы.

Я спешился, и мы пошли рядом.

— Что нового, Алексей Власович?

— А чего у нас нового? Вот кабаны зачастили на огороды за молодой картошкой. Пуляем, отпугиваем. Худющие, голодные. Их тоже понять надобно, в лесу ноне нечем поживиться. Вот когда черешня в долинах покраснеет, тогда…

Телеусов угостил меня обедом, мы наскоро поели и двинулись на Кишу, чтобы дотемна успеть приехать в охотничий домик.

— Завтра чем свет как раз возля их пастбища и появимся. Они перед зорькой непременно выходят на поляны, — сказал егерь.

Лошади шли ровно, тропа петляла по лесу, полному тени и кисловатого запаса непроходящей мокроты. Под копытами чавкало. Дожди шли чуть ли не каждую ночь.

На кордоне нас ожидал Кожевников, еще более заросший с тех пор, как я видел его на охоте. Он только что вернулся с разведки от горы Бомбак.

Печка в домике горела, варево подошло. Мы пустили расседланных коней, уселись к огню. Лампу не зажигали.

— Зубров видал? — спросил Телеусов у друга.

— А то нет! Они меня не боятся, особливо если сижу или на четвереньки стану. Как глянут на бородищу, считают: свой. Чего бояться? Вот только когда ружье почуют, бегут. Нашел два стада. Одно на Сулиминой поляне пасется, второе повыше на луга выходит. Это мамки, значит. Которые с малышами.

Слово «малыши» оживило в Телеусове какие-то воспоминания. Прищурив глаз, он уставился на меня.

— А помнишь, Андрей Михайлович, что нам управляющий наказывал?.. Ну, еще на охоте. Насчет царского указания.

Да, да, да! Точно. Ютнер распорядился словить зубренка и представить его для осмотра государю императору. Телеусов как услышал от Кожевникова про зубриц с телятами, так и вспомнил.

— Как ты считаешь, надобно поусердствовать али забыть? — Он все еще смотрел на меня прищурясь.

— Надо бы попытаться, раз такой приказ, — не очень уверенно сказал я.

— Ради чего? Денег? Али для прославления собственного лишать животное свободы?

Я тотчас вспомнил слова Саши Кухаревича, его мысли о зубрах вообще: «Два места в Европе. Две точки». Эту же тревогу высказывали зоологи университета. Вот чем уязвимы зубры! Кавказский подвид встречается только здесь, и нигде больше. Даже в зоопарках их нет. Когда-то двух кавказцев по указанию двора привезли в Москву и Белую Вежу — быка Казбича, пойманного на верхнем Урупе, и Казана, схваченного на Лабенке, — но было то в 1866-м и 1899 годах. Оба зубра давно пали, не оставив потомства. Случись что плохое с кавказским стадом — и горные зубры исчезнут так же бесследно, как исчезла сравнительно недавно на Тихом океане морская корова, травоядное водное животное из отряда сирен. Ее открыл и описал Стеллер, врач из экспедиции Беринга в 1741 году, а последнее животное этого вида было уничтожено уже в 1768 году и никогда больше не возродится на нашей планете. Думать о сохранении вида — это прежде всего попытаться расселить зверей. Если бы удалось отловить зубренка или даже двух да отправить в Петербург, то эти звери, возможно, приживутся в неволе, дадут потомство, и, значит, еще где-то, пусть даже в иных условиях, останется кровь кавказских зубров, которая как бы подстрахует наше не очень большое стадо.

Все это промелькнуло в голове, я даже не обратил внимания на едкое замечание егеря насчет прославления, а просто сказал:

— Вот вы послушайте…

Горела печка, дверцу мы открыли, отсвет пламени красными пятнами прыгал по стене, и в этой уютной полутьме лесного домика я стал рассказывать своим друзьям о судьбе некоторых зверей и о том, как важно для людей сохранить все, что нашло себе место на планете за миллиарды лет существования жизни.

Оба они слушали внимательно, вопросов не задавали, а когда разговор закончился, только головами покачали, дивясь новым для них открытиям.

Поздний ужин давно поспел. Кожевников стал раскладывать варево по мискам. И только когда мы зажгли лампу и сели за стол, Алексей Власович рассеянно сказал:

— А что, надобно попытать счастья…

Росным холодным утром, еще по темноте, мы проехали несколько верст вверх по склону, оставили коней около скал в редком лесу, а сами поднялись, стараясь не звякнуть ружьем и не шуметь, на полверсты выше уже пешим манером и там залегли на камнях над поляной, ограниченной со всех сторон густейшим лесом.

Сверху в этот час поляна походила на уснувшее горное озеро. Поверх травы стелился молочной белизны туман, слабый предрассветный ветерок еще не стянул с луга это холодное ночное одеяло. Мы вооружились биноклями, навострили уши и стали ждать.

Как все-таки несовершенны наши чувства! Не услышали ни треска, ни шума, но стоило мне отвлечься на три минуты, и я пропустил самое начало. Телеусов толкнул меня локтем, а взглядом показал вниз. Я поспешно прижал бинокль к глазам.

По белой поверхности молочного озера беззвучно плыли темные корабли. Зубры отделились от леса, на опушке которого, вероятно, провели ночь, и вышли пастись. Несколько стад общим числом двадцать девять. Только быки. Старые выделялись огромным телом с высокой холкой, густой и длинной шерстью на шее, груди и на ногах. Молодые уступали им в мощи, но и у них ощущалась скрытая мускульная сила. Звери передвигались неровным клином. Впереди, склонив рога до самой земли, словно вынюхивая ее, неспешно выступали самые крупные. Траву они стригли без торопливости, постепенно пересекая наискосок всю поляну.

По мере того как голод был утолен, между молодыми то в одном месте, то в другом начиналась беззвучная ссора. Они теснили друг друга боками, затем, распаляясь, сшибались толстыми, широко поставленными рогами. Стук рогов привлекал внимание старых. Они подымали голову и, не переставляя тела, не изменяя направления хода, поворачивали морду, окидывая озорников недовольным взглядом. Этого было достаточно, чтобы восстановить спокойствие и порядок.

Рассвело. Туман стал оседать росой. Стада развернулись перед нами как на ладони. Мы видели неотпавшую старую шерсть, мокрые курчавые лбы. Между тем вершины гор уже позолотило солнце, лучи его достали поляну, все на ней заблестело, заиграло. От зубриных спин поднимался парок. Один из вожаков поднял морду, обернулся в нашу сторону. Тело его напряглось. Уж не накинул ли ветер страшного запаха?

В бинокль я разглядел глаза старого быка. Крупные, слегка выпуклые, шоколадно-блестящие, они поразили меня осмысленностью взгляда. Впервые увидев такие глаза, я поймал себя на мысли, что это умный взгляд много знающего существа. Зверь наблюдал и мгновенно оценивал все, что видел. Настороженность, быстрота реакции, даже какая-то вдумчивость; под мощным лбом его угадывалась мыслительная работа. Вот сейчас он все поймет, раздастся сигнал, и стада вместе с вожаками скроются от незримой для других опасности.

Но нет! Зубр опустил морду. Не почуял.

В те минуты я вспомнил глаза другого существа, близкого по крови этому зверю, прямого потомка дикого тура, полностью исчезнувшего два века назад, — вспомнил домашнего быка, предводителя псебайского стада. Мальчишкой я любил дразнить его, не боялся подходить близко, и, случалось, мы подолгу стояли, не спуская друг с друга глаз, словно на сеансе гипноза. В глазах того быка я видел или тупую покорность и обреченность, или слепую, бессмысленную ярость. Какая там мысль! О какой наблюдательности могла идти речь? О каком уме? Зачем домашнему быку все это, если уже много поколений за него думают люди, ему подносят пищу, дают кров и пускают в стадо, где он блаженствует!

А зубры пока что хозяева собственной жизни. Они вольные, свободолюбивые звери. Но воля для них так же благодетельна, как и опасна. Она-то и вырабатывает постоянную настороженность, готовность к защите своей жизни. Им приходится искать кров от непогоды и пищу без надежды на помощь со стороны. Им нужно избегать опасности, откуда бы она ни пришла. Все это, как мне думалось, и делает зубра таким прекрасным, строго наблюдательным и вдумчивым. Жизнь дорога. Забота о сохранении жизни обостряет чувства и возвышает дикого зверя над прирученными.

Стада двигались все медленней, все ленивей. Все чаще зубры отрывались от травы, стояли спокойно или мотали головами, стряхивая с намокшей шерсти обильную росу. Сыты… Я шепотом попросил егерей разглядеть, какую траву больше всего срезают зубры, особенно когда сыты, а значит, и разборчивы. Мы различали темно-зеленый густой пырей, высокие ромашки, желтые лютики. Белесые и широкие листья белокопытника тоже хорошо выделялись на лугу. Изящные стебли овсяницы куртинами покрывали осыпи. Что привлекает зубров, мимо какой травы они равнодушно проходят?

Звери лениво повернули к лесу, но не туда, где ночевали, а выше по склону, где заросли разделялись желтыми от солнца скалами.

— На солонец пошли, — зашептал Телеусов. — Гляди, во-он на ту скалу, под ней родник и лужа. Ихнее место.

Строй не нарушился, но как-то уплотнился. Звери заспешили, и если бы не строгие вожаки, то наверняка бросились бы вперегонки к солонцу.

Старые первыми вошли в лужу, наги вдавились чуть ли не по колена. Звери погрузили носы в воду, помотали головами, будто белье прополоскали. Не удовлетворившись этим, копытами взбаламутили воду и только тогда стали цедить ее, странно ощерившись. Стада окружили лужу, и все, прежде чем пить, проделывали точно такую же операцию.

Недоумевая, я спросил у егеря:

— Не сено ведь ели, а сочную траву. Что к воде потянулись?

— Трава здеся очень сладкая, вот их и тянет к соленому. А вода там вроде минеральной, они ее для того и мутят, чтобы поболее солей заглонуть.

В это время Василий Васильевич неудачно повернулся. Ножны его кинжала легонько чиркнули по камню. Звук слабый, но чужой в тихом утреннем лесу. Как вскинулись звери! Как напряглись мускулы, блеснули глаза! Какой-то общий выдох, похожий на прерывистое всхрапывание, не звук даже, а камешки из звуков донеслись до нас. Мгновение недвижности. Затем дружный топот, взмахи хвостов — и зубры исчезли. Все стихло.

— Экой я неловкий! — укорил себя Кожевников. — Спугнул.

Телеусов засмеялся:

— Так они ж тебя за кого принимают-то? Сам докладал. Чего теперя испужались?

— Когда глазами видят, Власович, тогда я для их вроде безвредная обезьяна. Свой, в общем. А тут прозвучало. Вот и не стали разглядывать, кто железой гремит. Хор-рошие зверюги, а? Вот про Индию сказывают, слон там есть. Или про Африку — жирафы и разные прочие бегемоты которые. По картинкам видел. Агромадные звери! Ну, а в России что? А в России, ребята, зубр. Тоже почище многих других. До слона, понятно, не дорос, зато телом каков, нравом! Умнющая голова!

— Что ж они выбирали в траве? — напомнил я.

— Лопухи трескали подряд, — сказал Телеусов. — Белокопытник, значит.

— И пырей. Особливо где молодой, — добавил Кожевников. — Еще, пожалуй, пахучий колосок не без удовольствия выхватывали. «Зубровник» называется.

Я спешил записывать. То была моя первая запись в особом дневнике о зубрах, который я начал вести. Первые записи о Кавказе, о встречах и событиях, многие из которых решали мою жизнь.

Вернулись к лошадям. Они еще издали увидели нас, вскинулись, тихонько заржали. Соскучились. Да и страшновато одним в таком дремучем месте, где и опасностями пахнет и разбежаться прытко нельзя, в горах ровных плоскостей нет: либо вверх, либо вниз, то отлого, то круто. И всюду острый камень.

— Теперь до вечера зубров не увидим. — Василий Васильевич говорил громко и с удовольствием: долгое воздержание в засаде ему надоело. — А что, если мы, Андрей Михайлович, ударимся покамест в скальный район, где туры, да посмотрим, как там?

Я согласился. Но Телеусов промолчал.

— Ты как, Власович? — спросил его егерь. — Не притомился, случаем?

— А я бы так, значит. Вы поезжайте к турам, посчитайте их, до вечера время есть, а я попробую зубриц с молодью выследить. Одному сподручнее, чем ватагой. Встретимся где же? Ну, вон у той круглой вершинки, там рододы много, медведи иной раз шастают. Не побоитесь?

Словом, мы разделились.

Туры не менее осторожны, чем зубры. Кто видел их глаза, скорее глазищи, похожие на прозрачные выпуклые линзы, тот догадается, что такими-то глазами можно увидеть всё и всех сразу. И спереди, и по сторонам, и чуть назад, на двести семьдесят градусов, если не больше. Нас они, конечно, увидели прежде, чем мы их, и спокойно ушли дальше к вершинам, тем более что уже напаслись и желали всего-навсего спокойно отдохнуть.

Мы долго кружили вокруг отрогов хребта, останавливались, разглядывали скалы в бинокль, но туры исчезли, словно их тут никогда и не было, хотя Кожевников уверял, что вчера засек три стада общим числом более полутора сотен.

Осерчав из-за такой неудачи, он предложил забраться на верх зубчатого хребта, одного из отрогов Бомбака, и сверху осмотреть окрестность, благо видимость все еще оставалась отличной.

Опять лошади оказались на ременных привязях в редком березняке, где травы хватало, а мы без поклажи, с одними ружьями, начали подъем и, пожалуй, через час оказались у гребня.

Осторожно высунулись. Я ахнул от удивления и страха.

Мы находились на вершине черной стены. С той стороны она почти отвесно уходила вниз саженей на триста и только потом выгибалась сперва наклонной осыпью, а потом и пологим лугом. Огромная голубовато-зеленая котловина, полная пихтарника, открывалась взору. С двух сторон ее сторожили хребты вроде того, на который мы взобрались. Они сближались в центре котловины и там, как Геркулесовы столбы, запирали долину. Чернел только узкий каньон. Должно быть, вход реки.

— Что за диво, Василь Васильевич?

— Чертовы ворота, так мы их зовем.

— А долина?

— Все Шиша, Андрей Михайлович, ее притоки, ее шалости. В тую сторону, — он показал рукой, — мы можем выйти на свой кордон, а вот в другую если, то будет проход на Умпырь, где ты уже побывал. Зубриный рай, туточки ни единой души нету. Какой, скажи, человек осмелится забраться в этакие дебри? Живи, зверь, без опаски, плодись, размножайся, если бес не заявится да не нарушит покой. Много ли таких местов по России?..

Сперва мы осмотрели ближние подступы. Туры оказались как раз под нами, на уступах. Разбросавшись среди камней, они безмятежно спали, угретые солнцем, откинув рогатые головы и смежив глаза. Белесые, с желтыми подпалинами бока их под цвет камня и освещенных скал — отличная маскировка!

Мы подсчитали туров. У меня вышло семьдесят три, у Кожевникова на одного больше.

— А ну, еще раз, — предложил я.

И опять у него получилось семьдесят четыре.

— Ты проглядел одного, Михайлович, — сказал егерь. — Глянь-ка вон на ту острую глыбочку. Что там торчит, видишь? То рога у сторожевого. Он меж двух камней укрылся, не спит, а зырит на три стороны. А рога-то не спрячешь, видны. Он и есть семьдесят четвертый. Вверх этот сторож поглядеть не желает, потому как считает место недоступным даже для рыси. И ошибается. Кто-то другой его отсюдова как раз и сымет пулей за милую душу, потому как сажен двести тут не наберешь.

— Кто же другой?

— Про Лабазана забыл? Это бесовское отродье сколь годов кровь нам портит.

Мы укрылись за хребтом, присели, и Кожевников взялся крутить цигарку. Закурив, он спросил:

— Тебе про него сказывали?

— Не раз слышал. Главный злодей для зубров. Хочу найти его.

— Что главный — это точно. Сколько помню, лет восемь назад, он начал промышлять здеся. За множество этих лет Лабазан и его напарник убили восемнадцать, а то и все двадцать быков. Сам, сказывают, хвастал во хмелю. А уж другого-прочего зверя…

— Кто же у него второй?

— Был такой. Умер он летось. Лабазан сам похоронил в какой-то пещере. И в той похоронной пещере сложил, как толкуют, десяток зубриных черепов. Есть такая примета у осетин и лезгин: зубриные черепа должны украшать алтарь для ихнего бога и могилу храброго джигита. Тогда это место почитается.

— Лабазан-то кто такой?

— Лезгин вроде бы. У него еще фамилия есть. Башкатов, кажись.

— А тот, что умер?

— Тот русский. Бродяга из солдат. Всю свою жизню провел в горах, тут и остался. По фамилии Беляков. Дикий, в общем, человек. Так вот, погляди на ту гору, что с востока к Чертовым воротам подступает. За ней Лаба-река. Лабазан выслеживает зубров у солонца, ну и бьет на выбор, а потом неделями пирует да мясо себе впрок вялит. Даже в Лабинск захаживает, вот какой отчаянный.

— Сколько же ему того мяса надо?

— Считай, половину бросает. А из шкуры родильные пояса делает. В аулах роженицам их продает, будто бы помогает. И рога на кубки полирует, а как спускается в свои аулы, так эти кубки у него нарасхват. Князья берут, в золото-серебро отделывают, хвастаются.

— Меня уже стращали этим Лабазаном.

— Не Чебурнов ли?

— Он самый.

— Ну, скажу тебе, он непременно донес Лабазану, что появился, мол, человек, офицерского чину и хочет с ним повстречаться, словом и законом попугать да силой — глазом вострым помериться. Я так думаю, что Семен с лезгином имеет встречи, а может, и на зверя наводит. Ему бы только деньги. Или от испуга заигрывает. Лабазан следопыт, конечно, редкостный, стрелок первоклассный. И винтовка у него что надо. А ты в самом деле хотел бы с ним сойтись?

Я кивнул. Как же иначе? Если взялся охранять зубров и проведал браконьера, то уж, конечно, обязан обезвредить злодея. Или уговорить, чтобы убрался отсюда. В общем, вплоть до стрельбы. Враг зубров — мой личный враг.

— Тогда послушай меня. Одному тебе, Михайлович, Лабазан не под силу. Один не ходи. Двое, трое еще что-нибудь сделают, но не один. А уж раз мы с тобой забрались в эти края, могу указать место Лабазанова притона, уж это я как-нибудь выведал. Гору видишь? Вон та самая, вершина у нее на гнилой зуб похожая, вроде острые клыки вылезают, а уж пропасти там — глянуть страшно. Пещера, по всем видам, не одна, вся гора дырявая, есть которые и проходные, а вот обитает он на склоне, сюда обращенном, и не так чтобы высоко, пожалуй, в поясе букового леса. Там кустов поболее; дыму от костра не увидишь. Годов пять назад мы за Лабазаном охотились. Всех перехитрил и обвел вокруг пальца, а одному егерю из Закана ночью винтовку своей повязкой повязал, дал понять, значит, что Лабазана выследить нельзя.

Еще какое-то время мы рассматривали в бинокли эти дикие места, но дымка не углядели. Не заметили и в той стороне ни одного животного на склонах или полянах. Зверь опасное место знает.

Часам к пяти спустились к лошадям и другим маршрутом поехали вниз, поближе к намеченной для встречи вершинке. Легкий день долгий, в семь солнце сияло еще вовсю. Спешились, повалялись в траве, ожидая Телеусова. Вскоре небо на западе покраснело, вечерняя заря разлилась. Алексей Власович явно припоздал.

— Мы сами отыщем зубриц, ежели что, — сказал Кожевников. — Идем?..

С конями в поводу мы зашагали к тому месту, где Василий Васильевич недавно обнаружил стадо с молодняком.

Неглубокий распадок, заросший березой и высокогорным кленом, выползал из дремучего леса к буграм с высокотравными лугами. Посредине распадка проглядывалась натоптанная многочисленными копытами тропа. Зубриная дорога выходила на луг, манящий сочной и густой травой.

Мы не стали пересекать эту годами натоптанную тропу, чтобы не смущать чуткого зверя запахами лошадей и железа, а удалились на высотку с густым и черным рододендроном, откуда хорошо проглядывался весь пологий луг.

Звери появились не так, как самцы, а с еще большей осторожностью, словно жизнь этих семейств оценивалась вдвойне дороже против жизни самцов. В сущности, так оно и было: ведь почти каждая зубрица вела за собой если не малыша, то второгодка, а кроме того, в стаде были и будущие матери и старые зубрицы, уже не способные рожать, но полезные своим опытом, навыками долгой жизни.

Они-то и возглавляли несколько семейств.

…Из лесного распадка сперва вышла старая зубрица, постояла, прислушалась, помахала хвостом с кистью на конце и спокойно пошла дальше. Только после этого на лугу появились еще две старые коровы, одна с обломанным рогом, другая припадающая на заднюю ногу. Это был осмотрительный, бесконечно опытный авангард, он обследовал и устанавливал безопасную зону.

Убедившись, что вокруг тихо и спокойно, коровы склонили морды к траве и тем дали знак основному стаду. Звери высыпали на луг.

По краям, спереди и сзади пошли зубрицы и прошлогодняя молодь. А в центре, словно кучка ребятишек, толкались зубрята этого года, телки и бычки. Им, конечно, не терпелось побегать, пободаться друг с другом, а тут такая теснота, что только-только проход вперед. Не разбежишься, когда по сторонам строгие мамки, пресекающие всякую попытку вырваться из окружения.

На просторе стадо понемногу рассыпалось. Но ведущая, та самая зубрица, что вышла первой, все время сердито оглядывалась и никому не давала опередить себя. Зато молодежь, похрустев травой первые десять — двадцать минут и выклянчив у мамок немного молока, с беспечностью сорванцов, хотя и были уже бородаты и проглядывали у них тупые черные рожки, начали беготню. Задрав хвост, они подкидывали зад, толкали друг друга, задевали старших и опрометью убегали от них, останавливались, хватая открытым ртом воздух, и снова принимались за игры. Где же еще, как не на просторном лугу! Дни проходят в густом лесу, ночью спать нужно, только зори и остаются для игрищ. Так уж наверстаем на заре!

Доставили они хлопот своим мамкам, старухам-охранительницам и сестрам!

Как только стадо разбрелось слишком уж просторно, старая зубрица приняла меры. Крупным шагом пошла она по кругу, словно бы очерчивая допустимые границы; коровы и подростки, оказавшиеся за пределами этих границ, отлично поняли, что от них требуется. Старуха поддала рогами одну ослушницу, сильно толкнула другую, а далее все уже шло по закону сильнейшего. Как только вожатая приближалась, все животные, забредшие дальше положенного, опрометью кидались к центру. Стадо уплотнилось. Теперь и телятам стало трудней бегать, пришлось пастись, как это делали старшие. Дисциплина как будто установилась. И в это время мы оказались свидетелями схватки за место вожатой.

Большая, по виду сильная корова неожиданно остановилась на пути хозяйки стада, раздула ноздри и угрожающе нагнула морду. Лишь на одно мгновение вожатая задержалась, пораженная неслыханной дерзостью. Уже в следующую секунду раздался сильный удар рогов. Все зубрицы и даже малыши повернули головы и внимательно следили за ходом схватки. А соперницы, как заправские бойцы, уперлись лбами и старались сдвинуть друг друга с места. Из-под копыт летела влажная земля. То одной, то другой удавалось загнуть шею противницы и достать рогами бок. Но все удары приходились вскользь, иначе кровоточащие раны уже покрыли бы шкуры зубриц. Трещали, ломались кусты березки и рододы, в глазах коров горела ярость. Шла борьба за власть, за главенствующее место в стаде, борьба, возникающая, по-видимому, время от времени между сильными зубрицами.

Наконец вожатая сумела с такой ловкостью ударить рогами по передней лопатке противницы, что та упала на колени и, если бы не увернулась, второй удар распалившейся победительницы уложил бы ее на месте. Вывернувшись, зубрица побежала что есть силы, но не в стадо, а через кусты в лес. Более сильная некоторое время преследовала ее, затем вернулась и, шумно дыша, темная от пота, продолжила прерванное шествие по кругу, замыкая в нем своих подчиненных. Зубрицы поспешно уступали ей место.

— Куда же убежала слабая? — тихо спросил я Кожевникова и опустил бинокль, чтобы дать отдых уставшим глазам.

— Походит одна до темной ночи, забоится и вернется. В одиночку им нету жизни.

— Снова для битвы?

— Нет. Драки больше не будет. Кто сильней, тот и вожак. Все стадо видело, как старуха победила. Она и останется у них главной. До схватки с какой-нибудь другой.

Быстро темнело. Зубрицы и малыши паслись теперь с жадностью, словно чувствовали, что скоро придется уходить. Уже не баловались маленькие, они всё чаще тыкались в ноги матерям, отыскивая вымя. Не получив разрешения, обиженно ложились. Авось пожалеют. Срезая траву, матери передвигались, и телята вставали, выбрасывая вперед слабые ножки, догоняли их и опять ложились.

Пала ночь. Стадо виделось в бинокль совсем смутно, но мы дважды успели пересчитать зверей: двадцать две мамки с телятами, шестнадцать двухлеток и семь старых, без телят. Всего шестьдесят семь голов. Значит, здесь, в нижнем и среднем течении Киши, проживало без малого сто голов. С быками.

— Одиночки бывают? — снова спрашиваю у егеря.

— Редко. Самцы за власть подерутся, слабый уходит иной раз насовсем, чтобы не сердить вожака. Но долго один не проживет. Или новое стадо отыщет, или погибнет.

— От пули охотника?

— Не токмо от пули. Сорвется с кручи. А то в реке утонет. Они отчаянные, идут в воду хоть бы что и не подумают, широко ли, глубоко. Ну, и случается, собьет течением и унесет. Весной в лавины попадают или опять же в реку. Ты, наверное, видел, как в снежную зиму наметает горой на лед, вроде мост получается из снега, а вода теплая, она лед подпарит, мост и повиснет еле живой. Зубр шагнет — и пропал. Когда в стаде, там без вожака не больно разбежишься, а вожак всегда осторожный, не пустит куда попало. Так что одиночкам у них жизнь недолгая.

Черная темь укрыла поляну и горы. Зубрицы ушли по своему распадку в лес, на солонец времени у них не хватило. Утром отыщут, конечно.

Мы подождали еще, не подаст ли голос Телеусов.

— Уж не беда ли какая? — Я начал беспокоиться.

Кожевников ответил:

— Не бойся. Беды нету. Когда опасность, он стрельнет, винтовка при ём. А звук в горах далеко идет. Просто ушел в сторону, это бывает. Или какое интересное дело задержало. Подождем на условленном месте до утра. Не заявится, тогда тронемся на кордон. Там он весточку нам оставит. А то сам объявится.

Чтобы не беспокоить близкое отсюда стадо зверей, мы взяли своих лошадей на потайки и прошли краем луга, стараясь держаться по-над ветром. Версты за две до зубриного выпаса спустились в пихтовый лес и устроили тут небольшой костерок. Попили чай да и легли спать, поплотней завернувшись в плащи. На верхотуре даже в разгар лета ночи холодные и мокрые.

Открываю утром глаза — приятеля моего нету. На костер свежие ветки набросаны, горят, и котелок подвешен. Посмотрел сквозь куст лещины — обе лошади мирно пасутся на взлобке. Где Кожевников?..

Накинув телогрейку на плечи, я поднялся к границе луга. Вижу, стоит мой друг, спиной к березе прислонясь, и ждет, когда из-за лесистого увала выйдет солнце. Такое мгновение… Яркий свет уже играл на высотах, искрил снега на трехтысячниках, а луга еще в предрассветной тени, стылые, отяжелевшие от холодной росы. Бородатое лицо егеря приподнято, руки за спиной. И так смотрит на близкие вершины, на небо, словно молитву творит. Не моргнет, губы полуоткрыты. Миг человеческого блаженства.

Солнце вывалилось из-за бугра, и вершины у черных пихт враз приобрели живую зеленую окраску. Оранжевое пламя загорелось на крупных шишках. Яркий до ослепления, немного сплюснутый шар солнца приподнялся над лесом, стараясь заглянуть во все ущелья. Вниз и в стороны с неба в мокром воздухе протянулись видимые лучи. Как многорукое чудо, солнце опиралось этими лучами на вершины деревьев, на скалы, приподымалось и скоро достигло лугов. Вот уж где вспыхнуло многоцветье! Ковер самых изысканных форм и цветов загорелся под косыми лучами ярко, пышно и весело. Сияли росинки, они алмазно вспыхивали на каждом лепестке. Мелюзга колокольчик, всего-то вершок от земли, а и тот стал похожим на отшлифованный лазурит — так светился, так играл в нем проворный лучик света!

Стою, молчу, наблюдаю за рождением прекрасного дня, за Василием Васильевичем. В голову мне приходит догадка, почему многие лесники и егеря так благоговейно чтут природу. Именно в такие вот мгновения рождается радость, способная вытеснить из головы всё наносное и злое. Мир прекрасен, и нет ничего лучше, радостней, чем природа, это создание завершенного царства живого. Понимаю, что не только на Кавказе можно поклоняться красоте. Она всюду. Только нужно ее видеть. И все же на Кавказе, где три великих начала — красота, целесообразность и мощь — как бы приподняты над обыденностью ближе к небу, это чувство поклонения совершенству особенно велико. Лишь тот, кто побывал здесь, мог написать «Демона», «Кавказского пленника» и «Хаджи Мурата». Единение с природой…

Но вот солнце осушило луг, росинки изошли паром, а красота, теперь уже новая, дневная, привычная, осталась с нами. Заметно потеплело. От скал и камней все еще шел пар. Я крикнул:

— Чаевать, Васильич!

Он вздрогнул, нахлобучил фуражку на непокорные свои космы и спустился к костру.

Сидел молчаливый, улыбался про себя и вздыхал. Еще не освободился от переполнявшего его восторга.

— Так что, на Кишу тронемся?

— Иде его носит, шалого? — Это он уже про Телеусова. — Смотри-ка, и на ночь не пришел. Теперь потопаем на кордон, какие там вести от него оставлены.

Вести на кордоне были. С внутренней стороны двери висел листок, приклеенный хлебным мякишем: «Ночевал здесь, утром подался к дому, потому как веду пленника».

И все. Какого такого пленника? Уж не самого ли Лабазана заарканил?

Настроение у нас поднялось. Главное, жив-здоров, шагает к поселку. Там, значит, и встретимся, а может, успеем догнать на полпути.

Мы посидели на порожке дома, Кожевников закурил и все смотрел, смотрел на лесное нагорье перед собой, а потом показал в ту сторону цигаркой, сказал:

— Вот так-то если итить, как раз на Гузерипль попадешь. Недалече отсюда, но тропа мерзкая, не то что по левому берегу. Однако и тут ходят, которым скорей надобно.

— Кто же?

— А Семен Чебурнов, к примеру. Его кордон на Гузерипле, а однажды смотрю, топает здеся с таким, значит, деловым видом. И вроде людей остерегается. Схоронился я, наблюдаю. Гляжу, обходит наш кордон стороной, лесом, и наверх подался. Туда где мы с тобой вчерась сидели.

— К Лабазану, что ли?

— Кто его знает! Надо бы хорошенько выследить эти самые кривые дорожки. Как ты полагаешь?

— Я так полагаю: егеря — это честные люди.

— Вот и я о том же думаю. На Кише пять годов назад было шестьдесят пять зубров. Ну ладно. Две зимы оказались плохими, снежными, могли сколько-то погибнуть. Но мы вчерась все ж таки насчитали с тобой девяносто шесть голов. Так? А вот на Молчепе пять годов назад было сорок пять по учету. А ноне сколько ты думаешь там встретить?

— Посчитаем.

— Смотри не прослезись.