"Мальтийский жезл" - читать интересную книгу автора (Парнов Еремей)

Глава семнадцатая ЭХО ЛАРЦА

Игорь Александрович Берсенев, оставив дверь на цепочке, внимательно изучил служебное удостоверение и лишь затем впустил Люсина в квартиру. Держался он с подчеркнутой холодностью, впрочем вполне корректной, хотя на изъявления сочувствия, чего требовала элементарная вежливость, отреагировал категорическим требованием.

— Я бы попросил вас избавить мою жену от ненужных расспросов, — тихо и поэтому особо значимо указал он, сразу напомнив Владимиру Константиновичу его начальство. — Она еще не оправилась и незачем терзать ей душу. Да это и бесполезно, потому что последний раз мы виделись с Георгием Мартыновичем прошлым летом и ничего существенного сообщить вам не сможем.

Люсин с молчаливым пониманием склонил голову. Настаивать на чем-то своем, будь даже в том особая необходимость, было бы не только бесполезно, но и глупо. Такой, как Берсенев, мог свободно выставить за дверь да еще и нажаловаться.

— Извините, что я так сразу нагрянул, без предупреждения, — улыбнулся Люсин. — Вероятно, нужно было согласовать с вашим руководством?

— Что вы?! Зачем? — лицо Берсенева моментально преобразилось. — Весь к вашим услугам.

Берсеневы возвратились в Москву на неделю позже, чем это предполагалось. Телеграмма, хотя и составленная в предельно осторожных выражениях, вызвала у Людмилы Георгиевны нервное потрясение, и вылет пришлось перенести. Таково изначальное свойство беды, что она почти всегда застает человека врасплох. Внезапность горестной вести более всего потрясла Людмилу Георгиевну. В первое мгновение она даже как бы обиделась на кого-то — нет, конечно, не на отца — за столь изощренное, почти преднамеренное коварство. И сразу мучительно устыдилась, жгуче переживая не вполне осознанную свою вину, которую уже некому было простить. Потом, оглохшая, словно под анестезией, она ощутила, как. растет и ширится в ней такая тоска, что не выплакать никакими слезами. Грудь словно цементом схватило — не продохнуть. Все прежние беды и горести смыло, как пену с поверхности. И стало понятно, что то непроизносимо страшное, чему и в мыслях не должно было сыскаться названия, но чего Людмила тем не менее постоянно ждала, все-таки не миновало ее. Мамину смерть она пережила как катастрофический разлом, расколовший уютный, застрахованный от всяких потерь остров. Все надежды ее и неосознанная наивная уверенность в собственной защищенности мгновенно перекинулись на отца. И вот он тоже должен исчезнуть. Но вопреки всему Людмила еще хранила слабый росток надежды. Затаившись в маминой спальне, где каждая мелочь спешила напомнить о том, что так необратимо отделялось теперь от ее существа, Людмила перебирала старые фотографии. Искала в выцветших грудах хоть какой-нибудь живительный отклик и не находила. Пыльный бархат альбомов хранил лишь бумагу, ломкую на загнутых уголках, случайно запечатлевшую узнаваемые, но уже отуманенные далью отчуждения черточки. Даже свое лицо предстало ей в словно бы постороннем обличии. Она слышала, как всхлипнул обрывком мелодии звонок в передней и забормотали приглушенные голоса, но долетевшие до ее барабанных перепонок звуки показались почти столь же вымороченными, как и лучи, упавшие некогда на пожелтевшую от времени фотобумагу. Все проваливалось в небытие: образы, блики света, слова. Осторожно прошелестевшие шаги воспринимались веянием ветра, задувавшего лица.

Провожая Люсина в кабинет тестя, Игорь Александрович приостановился у затворенной комнаты, приложил палец к губам и далее проследовал уже на цыпочках. Его выверенные движения покоробили неуместной нарочитостью.

— Собственно, что вас интересует? — спросил он, притворив дверь.

— В бумагах, найденных на даче, есть непонятные места, — Люсин ограничился формальным ответом. — Хотелось бы разобраться.

— Понятно, — Игорь Александрович задумчиво облизал губы. — Документы вы нам, надеюсь, вернете?

— Само собой разумеется. После завершения следствия вы получите все до единого. По описи… Вернее, Людмила Георгиевна как основная наследница.

— Основная наследница? Что это значит?!

— Георгий Мартынович оставил должным образом оформленное завещание, по которому дача и часть денег предназначаются Аглае Степановне Солдатенковой.

— Кому-кому? — неприятно озадаченный Берсенев деланно расхохотался. — Этой выжившей из ума старухе? Ну, учудил!.. Ничего, мы это переиграем!

— Воля ваша… Но вообще завещание сможет войти в силу лишь по окончании следствия. Вернее, шесть месяцев спустя. Впрочем, я не знаю всех тонкостей.

— Это же надо придумать такое! — Игорь Александрович все не мог успокоиться. — Не иначе как старая ведьма его окончательно околдовала! Загипнотизировала… Нельзя все-таки оставлять человека в таком возрасте без присмотра. Бедный папа!

— Георгий Мартынович отличался легкой внушаемостью?

— Еще какой! Он был ужасно доверчив. Не знаю, чем могла приворожить его подобная особа.

— Кажется, для этого были определенные основания? — осторожно осведомился Люсин. — Я слышал, что она излечила Георгия Мартыновича от какой-то тяжелой болезни? — подавив ненужные эмоции, он попытался вызвать Берсенева на откровенность.

— Кто это вам сказал? — Игорь Александрович брезгливо поморщился. — Небось она же? Сказки для детей младшего возраста. Конечно, старикан отличался некоторой мнительностью, не без того, но тяжелая болезнь — это враки! Совершенная чушь. Так, обычные возрастные недомогания… И вообще, лично я не доверяю всем этим фитотерапевтам да гомеопатам. Сплошное шарлатанство.

— Зачем же такая крайность? По-моему, и сам Георгий Мартынович травками не пренебрегал…

— Только в силу профессионального интереса, — всплеснул руками Игорь Александрович, сделавшись вдруг необыкновенно общительным и словоохотливым. — Вы разве не знаете, что он прославил свое имя новыми химическими соединениями? Учтите, что это был сугубо научный подход, ничего общего не имеющий с… — забыв слово, он защелкал пальцами, — ну, как его?

— Знахарством, — подсказал Владимир Константинович. Он догадался о причине происшедшей с Берсеневым перемены, и ему стало грустно. Но с чисто тактической точки зрения упоминание о завещании оказалось действенным.

— Именно! — просиял Игорь Александрович, отринув былую чопорность и изо всех сил стремясь выглядеть симпатичным. — А вот она, наша милая старушенция, самая типичная знахарка. Надеюсь, вам удалось с ней подружиться? — он попытался замаскировать излишне пристальный взгляд добродушной улыбкой. — Хотя завоевать ее симпатии очень непросто. Мне, например, это не удалось, несмотря на все старания. Не жалует нас с Людочкой тетка Аглая, не жалует… Сами, наверное, убедились?

— Мы с ней почти и не говорили, — небрежно отмахнулся Люсин, разгадав, куда выпущен пробный шарик. — Так, по существу происшествия. Что она могла рассказать? Одни вздохи… Да и не было ее в то время на месте: к родным ездила.

— Знаем мы этих родных! — усмехнулся Берсенев. — Кстати, вам не кажется несколько странной цепь совпадений? Совершенно неожиданное завещание, последовавший вскорости за ним взрыв?

— После этого — не значит вследствие этого, учат мудрые латиняне. — Люсин доверительно улыбнулся. — Но странноватый оттенок действительно налицо. А какова ваша точка зрения на сей счет?

— Откуда мне знать?.. Есть, однако, старый и верный принцип: ищите, кому это выгодно. Да, уважаемый Владимир Константинович, не мне вас учить, но так называемая случайность далеко не столь проста, как нам иной раз видится. Копните поглубже, и обнаружится железобетонный каркас.

— Никуда не денешься — диалектика, — Люсин сделал вид, что не понял намека. — Человеку, к сожалению, не дано знать всех последствий. Жизнь ведь не шахматная партия.

— М-да, такого никто из нас не предвидел, — Берсенев твердо держался намеченной линии. — По существу, бедный Георгий Мартынович был пленником этой, простите, деревенской бабищи. Вечный труженик и книгочий, он обнаруживал полнейшую беспомощность в житейских делах. Любая мелочь могла вывести его из равновесия. Яйца в мешочек и то не умел сварить. Предоставленный сам себе, он очень даже свободно мог стать жертвой…

— Вы имеете в виду нечто конкретное?

— Если бы! Мы не виделись с ним больше года. Кто знает, как развивались события.

— События? — Люсин упрямо не желал подать руки помощи, хотя прекрасно видел, что лишь боязнь потерять свое достоинство удерживает Берсенева от конкретных обвинений.

— В известном смысле, — страдая от ограниченности собеседника, как ему думалось, Игорь Александрович терял терпение. — Как вы не понимаете, что даже нелепое стечение обстоятельств может быть подготовлено всем предшествующим ходом…

— Ходом чего?

— Человеческих взаимоотношений, бытовизма, привычек! Мало ли?

— Это как раз понять не трудно, Игорь Александрович. Ваши рассуждения вполне объективны. Однако каких бы то ни было причинно-обусловленных связей я, извините, не вижу. Очевидно, многого я просто не знаю.

— Я тоже. Но даже того, что известно, вполне достаточно. Взрыв, например.

— Вы не считаете его случайным?

— Не знаю, не знаю, — протянул Берсенев, давая понять, что питает по этой части глубокие подозрения. — Уж как посмотреть. Я бы на вашем месте не был столь благодушным. Мой тесть полвека почти занимается экспериментом и никогда ничего подобного с ним не случалось.

— Это, конечно, не довод, но прислушаться не мешает.

— И я так думаю.

— Давайте рассуждать вместе, Игорь Александрович, — предложил Люсин, ничем не обнаруживая истинного своего отношения. — Взрыв — кстати, довольно умеренной силы — произошел уже после ухода Георгия Мартыновича. Таковы факты, совершенно точно установленные и документированные. Содержавшиеся в колбе летучие вещества взорвались только потому, что полностью выкипела водяная баня. По-моему, этого вполне достаточно, чтобы не абсолютизировать, скажем так, данный момент. О каком-то там благодушии, как видите, не может быть и речи. Все наши усилия сосредоточены на главном: на поисках. Вы согласны со мной?

— Ну, если так установили… — Не будучи осведомленным в деталях, Берсенев сразу почувствовал слабость первоначальных позиций и легко отступил, поскольку во всей этой неприятной истории его волновало лишь непредвиденное осложнение с наследством. Черт с ними, с деньгами, хотя и их жалко, но отказаться от такой дачи было выше его сил. Да и с какой стати? Натолкнувшись на непонятное сопротивление явно недалекого милиционера, которого на всякий случай хотел залучить в союзники, Игорь Александрович утратил всяческий интерес к совершенно бесполезному разговору. — Вам виднее. Моя единственная задача: всемерно содействовать вам, — заключил он.

Все-таки беседа оказалась не столь уж бесплодной. Вопрос о даче мог разрешиться только после завершения следственной волокиты. Это Берсенев усвоил намертво. «Что ж, нет худа без добра, — улыбнулся он про себя. — Больше времени останется для маневра». Дача в четверть гектара, да еще на берегу озера, стоила обедни [101].

— Я очень ценю ваше содействие, — поблагодарил Владимир Константинович. — Вы не позволите осмотреть библиотеку, архив?

— Сделайте одолжение, — Берсенев широким жестом обвел просторную комнату с симпатичным эркером, обставленную резной, черного дерева мебелью. Между застекленными двухстворчатыми шкафчиками, стилизованными под готику, чудом уместился письменный стол с бронзовыми принадлежностями и легкомысленный ампирный секретерчик. На нем стояла чашка с пыльными камешками, поддерживавшими засушенный пучок пахучей травы. Раньше эта безыскусная икебана едва бы могла привлечь внимание Люсина, но теперь он первым делом замечал цветы, даже такие непритязательные.

— Что это?

— Тимьян вроде, а может, чабер… Не помню точно. Жена для отца везла из Монсегюрской крепости вместе с каменьями.

— Она была в Монсегюре? — уважительно удивился Владимир Константинович.

— Мы вместе совершили это небольшое путешествие, — объяснил Берсенев. — Очаровательные городки попадаются в Пиренеях. Кроме телевизионных антенн и электричества, никаких примет века. Сумели как-то законсервироваться… Наш-то обожал старину! Хлебом не корми. Особенно с чертовщинкой. Жена для него еще клубни какие-то откопала мерзейшего запаха, но я их тишком повыбрасывал.

— А я вот не был в Монсегюре, — непроизвольно пожаловался Люсин.

— Не жалейте, ровным счетом ничего интересного. Крутая гора — семь потов сойдет, пока заберешься, — а на ней развалившаяся стена. Только и всего. Никакого впечатления. Моя Людмила Георгиевна чуть ночевать там не осталась. Спасибо, альпинисты какие-то выручили. Нормальному человеку туда без веревок и крючьев разных и не взобраться. И зачем, главное? Ни музея, ни ресторанчика, даже киоска с проспектами не догадались выстроить… Снаряжение у этих ребят, надо отдать справедливость, первоклассное. Спустили мою благоверную, словно ангелочка какого-нибудь.

— Альпинисты?

— Ну да!.. Или, может, спелеологи?

— Не немцы случайно?

— Немцы! — Берсенев удивленно заморгал. — Вы-то откуда знаете?

— Так, понимаете ли, умозаключение, — Люсин задумчиво склонил голову к плечу. — Наслышан кое о чем. Будьте уверены: никакие это не спелеологи и не альпинисты. Охотники за катарскими сокровищами, авантюристы. Если, конечно, не хуже.

— Думаете, бандиты? — Игорь Александрович озабоченно насторожился. — Террористы?

— Это еще не самое страшное. Ваши спасители могли оказаться эсэсовскими последышами, нацистами. У них давняя страсть к альбигойским пещерам.

— Что вы говорите! — Берсенев всплеснул руками. — А у Люды чутье! Она сразу выдала себя при знакомстве за финку. — Он был явно напуган, заново переживая случившееся. — Могла выйти история…

— Ведь это только предположение. Наверное, туда приезжают и вполне порядочные люди, действительно спортсмены… Приятно пахнет! — Люсин вдохнул исходившую от крохотного букетика благоуханную волну. — Даже легонько голова покруживается.

— Это, наверное, отсюда, — Берсенев отомкнул один из шкафов, в котором хранились уложенные плашмя длинные и плоские ящики. — Гербарий.

— Вот оно что! — Люсин сразу узнал преследовавший его с некоторых пор непередаваемый запах, навевавший чары старинных аптек, лечебных дацанов и знахарских бань.

— Он сам собирал! Еще в пятидесятых годах… И ведь до сих пор благорастворяются. Чувствуете, какое амбре?

— Лишнее доказательство, что высушенные растения с каждым днем теряют свою силу. — Люсин мысленно перенесся на темный чердак, где бабка Аглая сушила свои сборы. — Приходится ждать новой Луны, обновлять запасы. Кропотливый, незамечаемый труд без надежды на благодарность. Сколько их, травознаев, сожгли на огне, забили оглоблями, но не умерла, древняя мудрость. Дождалась своего часа. — Он, благодарно погладив полированную фанеру, выдвинул самый верхний ящик.

На листе рисовой японской бумаги «васи», испещренной декоративными жилками, был укреплен оранжевый венчик с зеленым стеблем, листьями и волокнами корневища. Рядом чернели зрелые семена.

«Adonis vernalis, — ясно читалась тонкая каллиграфия, — Жар-цвет».

Справившись с описью, приклеенной на обратной стороне дверцы, Люсин скоро догадался, что гербарий составляли исключительно зелейные, в основном чародейные, травы. И здесь Солитов оставался верен себе.

На нижней полке стояли пухлые папки с характерными надписями на корешках: «Эликсир Розенкрейца», «Чай Сен-Жермена», «Средство Макропулоса»…

Теперь Владимир Константинович понимал, с чем имеет дело. Вооруженный обрывками знаний, почерпнутых у философа-поэта, он смело вытащил досье на откровенно алхимический «Золотой раствор». Это была самая тонкая из папок. Никелированная дужка скоросшивателя скрепляла лишь несколько наклеенных на картон фотографий, запечатлевших совершенно неведомые округлые письмена.

Люсин бережно вернул папку на место и принялся переписывать этикетки в блокнот. Дойдя до уже встречавшейся ему «Мази ведьм», он не сдержал любопытства. На сей раз досье оказалось куда более представительным. Помимо разноязычных фотокопий, в нем были машинописные страницы, вырезки из газет и журналов. Даже Булгаков, Шарль де Костер не прошли мимо бдительного ока Георгия Мартыновича. Со свойственной ему пунктуальностью соответствующие выдержки были аккуратно подколоты и снабжены обстоятельными комментариями. Из них Люсин узнал, в частности, что его любимый Костер с юношеских лет собирал древние фламандские легенды и в таком, осторожно говоря, специфическом вопросе, как полет на шабаш, считается крупным авторитетом. Именно на него ссылался американский профессор — по всему видно, отчаянный знаток черной магии, — доказывая, что ручка «настоящей» летучей метлы изготовлялась именно из березы. Соответствующая статья была напечатана в еженедельнике «Новая метла» [102] и датирована 1984 годом.

Венцом беспрецедентного собрания самой дремучей ереси явилась итоговая записка, где Георгий Мартынович предпринял попытку заново воссоздать утраченный, а возможно, и вовсе никогда не существовавший рецепт. Чего только не было в этой леденящей кровь прописи! Змеиный жир и нутряное сало енотов, красавка и белена, дурман, аконит и жабья слизь. Не обошлось, конечно, без цветов кувшинки и корней мандрагоры.

Однако интереснее всего был конечный вывод исследователя.

«Гансик сказал правду, — писал Солитов своим бесподобным почерком, ссылаясь на „Тиля Уленшпигеля“. — Снадобье, которым он снабдил Катлину, обладало ярко выраженной анестезией и оказывало мощное галлюциноторное воздействие. Несчастным женщинам только казалось, что они летали на сатанинский бал, где предавались омерзительным танцам с дьяволами и варили в котлах младенцев. Но прав и Булгаков! Мазь, которую поднес Маргарите Николаевне Азазелло [103], действительно должна была легко всасываться, холодить кожу и отдавать болотной тиной».

Далее шли совершенно непонятные Люсину структурные формулы, где шестиугольные ячейки бензола были опутаны разветвленной паутиной всяческих радикалов.

— А здесь у нас хранятся уникумы! — в голосе Берсенева отчетливо прозвучала гордая радость. — Латинские, греческие, арабские, древнееврейские и даже коптские рукописи. Есть кусочек подлинного египетского папируса из храма Тота в Фивах [104]. Вы даже не представляете себе, сколько все это может стоить! Там у них на ежегодных аукционах за какой-то клочок пергамента платят фантастические суммы!.. Впрочем, я не специалист, — внезапно спохватился он. — Возможно, вся эта макулатура и не имеет особой ценности. Ведь одно дело личные письма Наполеона или чертеж Леонардо, другое — заумная и заведомо лживая белиберда. Кто на такое польстится?.. Вообще-то у них там большой интерес ко всяческому мракобесию, — добавил он для пущей объективности.

— А где травники? — спросил Люсин, никак не отреагировав на столь очевидные противоречия. — Ятрохимия, Парацельс?

— По-видимому, где-то тут, — Берсенев открыл шкаф, над которым висел гравированный портрет монаха с тонзурой и в сутане. В арке из терниев, где сплетенные колючки перемежались усатыми жучками, ящерицами и тугими бутонами роз, готическим шрифтом значилось: Alberto Magno.

Но Игорь Александрович еще недостаточно свободно ориентировался в уникальном собрании, которое уже почитал своим. В шкафу, над которым висела гравюра Альберта Великого, стояли справочники и энциклопедии: Брокгауз и Эфрон, три издания БСЭ, Британика, Большой Лярусс и уникальный словарь Дидро — Даламбера — первый свод мудрости европейской.

Интересовавшие Люсина книги хранились, как вскоре выяснилось, в секретере. Ключ к нему пришлось искать в ящиках письменного стола, забитого всевозможными бумагами и канцелярской мелочью.

Бережно перелистывая раскрашенные от руки рисунки растений, Люсин пытался представить себе, как выглядел тот, пражский травник, которому было предназначено сыграть в жизни Георгия Мартыновича роковую роль. Скорее всего, он мало чем отличался от этих пухлых растрепанных томов in octavo [105], оттиснутых в Варшаве и Дрездене. На одном из них виднелась издательская метка, изображавшая череп с выползающей из темной глазницы змеей. Зловещая виньетка напомнила Владимиру Константиновичу «Песнь о Вещем Олеге». В хаотическом клубке всяческих случайностей и впрямь проблескивали кованые звенья предначертаний.

Кроме зелейных сборников и алхимических раритетов вроде ученого труда Раймунда Луллия, изданного знаменитым Альдо Мануцием, в секретере лежали и творения современных авторов. Сложенные отдельной стопкой, они ершились множеством закладок. Здесь были работы Лосева, Аверинцева и уже знакомая монография Бариновича. Люсин собрался было задвинуть всю кипу на место, как вдруг наткнулся на знакомую голубую обложку книги, написанную другом Юрой Березсзским по горячим следам одного дела, которым он продолжал втайне гордиться. Люсин просмотрел несколько закладок с пометками Солитова и все, что значилось на закладках, добросовестно переписал в свой блокнот. В том числе и такие эмоциональные заключения, как «Бред!» и «Чушь!». Особое негодование почему-то вызвали у Солитова те места, где Березовский пускался в домыслы насчет жезла великого магистра Мальтийского ордена.

«Жезл императора мальтийский хранит достоинства ключа…» — сами собой ожили в душе строки. Неужели Солитов тоже интересовался загадкой ларца?

— Наверное, это исключительно ценные книги? — как бы вскользь уронил Люсин, перелистав напоследок лечебник из Аугсбурга.

— Не чрезмерно, — покашляв в кулак, осторожно ответил Берсенев.

— Интересно, где Георгию Мартыновичу удалось раскопать подобные редкости? Наверное, он был связан с другими любителями? — Владимир Константинович извлек из маленького ящичка давно запримеченную им записную книжку и не глядя, словно по рассеянности перелистал истрепанные, сверху донизу исписанные страницы.

— Ничего не могу вам сказать. Большая часть библиотеки перешла к моему тестю по наследству. Вы разве не знаете, что его отец был знаменитым в свое время врачом?

— Откуда ж мне знать, Игорь Александрович?

— Я-то, грешным делом, полагал, что вам все известно, вся подноготная, так сказать…

— Если бы!.. Он случайно не поддерживал контактов с коллекционерами, может быть, букинистами?

— Понятия не имею… Людмила Георгиевна ужасно переживает. Мне бы не хотелось оставлять ее надолго одну. — Берсенев весьма прозрачно намекнул, что начинает тяготиться расспросами.

— Да-да, конечно, — заторопился Люсин. — С вашего позволения я возьму на какое-то время эту записную книжку?