"Будь моим мужем" - читать интересную книгу автора (Бут Пат)

13

Огромная комната Чарльза, поражающая белизной, холодная и совершенно непритязательная, являла собой резкий контраст с уютной, благоустроенной мастерской Розы, где Кэрол побывала до обеда.

Он вошел в комнату, ступая мягкими кожаными мокасинами по выкрашенному белой краской дощатому полу совершенно бесшумно. Строгая, аскетическая обстановка наводила на мысли о мужском монастыре. Кэрол чувствовала себя немного не в своей тарелке. Она следовала за ним, пытаясь хоть как-то упорядочить обрушившиеся на нее впечатления и разобраться в своих чувствах. Такой труд души, требующий сосредоточенности и напряжения всех внутренних сил, был куда тяжелее труда физического. Обстановка этой комнаты производила гнетущее впечатление. Более того, человек, попавший сюда, сразу же, без какой-либо явной, видимой причины начинал испытывать беспокойство. Физически осязая царящую здесь атмосферу гнетущей безысходности, Кэрол явственно ощущала обволакивающие прикосновения паутины, сотканной из сомнений и страхов.

– Моя комната, – сказал Чарльз, выбросив вперед руку, словно охватывая эту похожую на пещеру мастерскую, и вполоборота повернулся к Кэрол.

– Да, – понимающе кивнула она.

Только его. Никому другому такое помещение и не могло бы принадлежать. Едва очутившись в «своей комнате», тот Чарльз Форд, который был так мил и любезен с нею за обедом, сразу же перестал существовать. Его словно подменили. Она моментально почувствовала это.

– Вы здесь работаете? – задала она ненужный вопрос.

– Нет. – И вновь в его голосе прозвучала горечь, почти гнев. – Это как раз то место, где я не работаю. – Он говорил эти слова будто в наказание себе. На них смотрел мольберт, поставленный в центре мастерской. Казалось, что нетронутая чистота натянутого холста насмехается над Чарльзом.

– Это всего лишь холст, – мягко произнесла она.

Он повернулся к ней, и сердце Кэрол сжалось при виде страдания, исказившего его лицо. Чарльз попытался улыбнуться, но лучше бы он не делал этого.

– Доводилось ли вам видеть что-либо настолько жестокое в своей безжалостности? – горько усмехнулся он, имея в виду холст.

– Он – ваш внутренний враг?

– Он – отражение меня самого, – возразил Чарльз с решимостью человека, уже вынесшего себе приговор и готового в наказание испить свою горькую чашу до дна.

– И как долго это длится?

– Год и два месяца.

– Ничего не писали?

– Ничего. Ни единой линии. Ни одного мазка. Никакого замысла. Даже не брал кисти в руки.

Он обошел Кэрол, двигаясь резко и порывисто, как птица, мелькнувшая перед ветровым стеклом несущегося наперерез ей автомобиля.

– Почему? – Она осеклась.

Сейчас не время спрашивать почему. Наверняка он и сам задает себе этот вопрос – ежедневно, ежеминутно. Не останавливаясь, Чарльз посмотрел на нее разочарованным и вместе с тем извиняющим взглядом.

– Психологический блок, – произнесла она вслух, словно, сформулировав научное определение этого явления, она обезвредила врага. – Блокировка служит определенной цели. Защищает нас от неудачи, провала. – Она вспомнила книгу по психологии. Как там писал Виктор Франкл? Чтобы избавиться от ощущения страха перед возможной неудачей, нужно попросту испытать и пережить неудачу, которой ты боишься. Тогда барьер снимается сам по себе.

Но об этом он наверняка знает и сам.

– Я запретил себе писать, – сказал Чарльз, словно читая ее мысли. – Это лучше, чем мучиться, заставляя себя это делать через силу. А потом, – он звонко щелкнул пальцами, и в тишине звук получился неожиданно громким, – произносил магическое заклинание: «Абракадабра! Я могу писать!» – Он помолчал. – Не получается.

– Извините, – сказала Кэрол. – Такого со мной никогда не случалось. Мне, знаете ли, приходилось урывками выкраивать время, чтобы работать. А картины едва ли не прятать от своих домашних, как алкоголик бутылку под кроватью.

Он горько усмехнулся.

– Может быть, мне стоит попробовать вести семейную жизнь.

Она повернулась и посмотрела на него. Чарльз пристально разглядывал ее так, словно она была диковинным существом, с которым жизнь столкнула его впервые.

– Вряд ли творческий импульс может возникнуть у человека, живущего благополучной размеренной жизнью в окружении семьи.

Кэрол не поняла, чего было больше в этой фразе – иронии или осуждения. Наверное, хозяин ранчо считал, что для творчества обязательным условием является одиночество, аскетизм, жизнь вдали от цивилизации.

– Вы очень красивы, – внезапно сказал Чарльз. В его голосе прозвучало не столько восхищение, сколько осуждение. Этот человек все время ставил Кэрол в тупик своим неоднозначным поведением.

– О-о, – только и смогла ответить она. Да и что можно было сказать на это? Она понимала, что своими словами он хотел смутить ее, вывести из равновесия, и это ему удалось. На мгновение ее охватил страх, но страх неожиданно приятный. Этот человек сейчас олицетворял собой стихийную природную силу, как тогда в заснеженной пустыне, спасая ей жизнь. Здешняя суровая местность была его естественной средой обитания.

У стены стояла кушетка, прикрытая одеялом, сотканным в стиле индейцев навахо. Она воочию представила себе, как долгими часами Чарльз лежит, прикрыв глаза от света рукой, то ли не ощущая в себе внутренней необходимости вновь заниматься живописью, то ли не желая ее замечать.

– Не такая красивая, как Роза, – резко возразила она, внезапно захотев стать жестокой, как этот чистый холст, закрепленный на подрамнике.

– К дьяволу Розу! – вдруг рявкнул он, сильно ударив себя ладонью по бедру. Видимо, она задела его за живое.

– Не наказание ли ваш ступор за то, что вы потеряли ее? Наверное, вы считаете себя каким-то образом виновным в ее смерти? Может быть, жалеете, что не женились на ней?

– О-о, избавьте меня от популярной лекции по психологии…

Он выплескивал на нее свое раздражение, но Кэрол не возражала против этого. Если ему это принесет облегчение, ради Бога! К тому же ей хотелось постичь этого странного человека. И вдруг столь же внезапно он смягчился и отошел.

– Извините. Я веду себя недопустимо. Прошу простить меня.

Чарльз запустил пятерню в свою густую шевелюру, и Кэрол показалось, что вот сейчас, прямо у нее на глазах, он испытывает непреодолимое желание рассказать ей все и одновременно тщетно пытается бороться с ним. Он замотал головой, словно стремясь освободиться от невидимой, душащей его петли.

– Да, это все из-за Розы. Тогда я был счастлив. Не знаю, зачем это все… – Он осекся.

Кэрол терпеливо ждала. В такой ситуации инициатива должна исходить только от него.

– Хотите посмотреть некоторые из моих картин? – спросил Чарльз, резко сменив тему, и сложил руки на груди, показывая, что вновь обрел контроль над собой.

– Да, очень.

Картины лежали на стеллажах тут же, в мастерской. Он быстрым шагом направился к ним, будто желая обрести поддержку в уже завершенных работах.

– Когда сейчас я смотрю на них, то сам поражаюсь и спрашиваю себя: мог ли их автор быть таким талантливым, чтобы писать до такой степени хорошо? Их написал я, но сейчас у меня нет ощущения, что это именно мои творения. Вот почему мне нет необходимости скромничать, говоря о них. Эти картины – творения Чарльза Форда, который был чертовски хорошим художником, когда был жив.

Он расставил перед ней картины, и Кэрол стала пристально вглядываться в сделанное им когда-то. На одном из полотен была голова индейца. Но прежде чем она успела толком осознать, что это именно индеец, ее внимание властно приковали к себе его глаза. Этот человек смотрел на нее из древности, сквозь века, а она – на него. В его лице читались презрение, надменность, гордость и отрешенность разочаровавшегося в жизни и ее ценностях человека. Яркая бирюзовая повязка пересекала лоб, придерживала волосы, слегка тронутые сединой, оттеняя его полное достоинства бронзовое лицо. Обрамлением служил только сам холст, загрунтованный буро-коричневой краской, и лицо казалось живым пятном на этом однотонном фоне пустыни.

– О Чарльз! – только и смогла вымолвить она.

Он хотел было показать ей другую картину, но Кэрол знаком остановила его. Эта была настолько хороша, что от нее невозможно было оторваться.

– Тебе нравится, – произнес он утвердительно.

Она молча кивнула, глядя на него так, будто увидела впервые. Теперь ей стали понятны его мучительные терзания. Он – великий художник. Лишиться творческой силы для него так же губительно, как лишиться зрения, возможности различать цвета. Бурное проявление чувств заставило ее поверить в его искренность. Теперь она поняла, откуда они исходят.

– Не знаю, что и сказать. Я… я имею в виду… я хотела стать художником, но это, это… – Она только недоверчиво качала головой. – Вы можете вот так писать и не прикасаетесь к холсту больше года?

Чарльз ничего не ответил. Лишь испытующе наблюдал за нею, видя, как первоначальная зависть сменилась невольным раздражением, от которого порозовели ее щеки. Эта Кэрол Маккейб не только внешне красива. Ей удалось постичь художественный замысел его картины с такой же легкостью, как и его израненную, кровоточащую душу. Он затаился, прозябая в своем потайном убежище, а она разыскала его. Он встретился с нею совсем недавно, но уже знал, что не хочет отпускать ее от себя.

– Ты вновь станешь писать, – вдруг сказала Кэрол.

Взяв за руку, она повела его через всю мастерскую, словно ребенка, – настойчиво и вместе с тем без всякого нажима. Стол с красками, кистями и палитрами стоял у стены. Отпустив его руку, она взяла тюбик с черной акриловой краской и выдавила на кисть толстенный черный комок, как будто зубную пасту для сатаны. Держа кисть в левой руке, она опять взяла его за руку и подвела к холсту. Только теперь Чарльз понял, что́ она намеревается сделать.

Протянув ему кисть, Кэрол сказала просто:

– Нанеси краску на холст.

Он расхохотался, до того глупо это ему показалось.

– Так ничего не получится, – Чарльз все еще широко улыбался.

– Сделай, что я прошу, – стояла она на своем. – Проведи линию. Поставь точку. Просто мазни. Нанеси краску на холст, не важно – как.

– Еще как важно. – Чарльз уже не улыбался. – В этом-то все и дело. Если не понимаешь, что…

– Давай же! – повысила голос Кэрол.

– Неужели ты не понимаешь, что я не могу сделать этого? Мне нечего писать. Нечего сказать.

– Чарльз!

Он старался терпеливо объяснить:

– Это же не происходит автоматически, Кэрол. Из этого ничего не выйдет. Серенькие вещи я создавать не могу. Это было бы невыносимо. Гораздо хуже, чем вообще ничего.

Кэрол напряглась, подобралась, словно хищник перед прыжком, схватила его за руку, прежде чем он успел оказать ей сопротивление. Вложив в нее кисть, она с силой сжала его кулак своими пальцами, стиснув их, и ткнула кистью в чистый холст. Его рука невольно дернулась вперед. Кисть коснулась холста и махнула по нему снизу вверх, оставив на девственно-чистой белой поверхности неровный и прерывистый черный след.

– Какого дьявола ты делаешь!..

В ужасе отстранившись от нее и от холста, он переводил широко раскрытые глаза с грязной полосы на кисть, все еще зажатую в его руке, которая сотворила это. Ведь это же положенная им черная краска на белом фоне. Это написал он. Чарльз выронил кисть.

Ее лицо осветила торжествующая улыбка.

– Начало положено, – сияла Кэрол, ничуть не боясь клокочущей в нем ярости, которую спровоцировала.

Чарльз смотрел на нее, на холст, на испачканный пол, силясь разобраться в происшедшем. Этот нелепый мазок на холсте ровным счетом ничего не значит. Хотя нет, зачем лгать себе? Он совершил нападение на эту глумливую белизну. Объявил войну своей душевной опустошенности. И сделать это заставила его она. Все его объяснения эта стерва отмела, как пустые отговорки. Теперь винить нужно только себя самого. Полоса на холсте – яркое тому доказательство. Впервые в жизни в нем боролись два противоречивых чувства, настолько тесно переплетенные друг с другом, что одно было совершенно неотделимо от другого. Первое – бурная радость. Второе – слепящий гнев.

Чарльз шагнул к ней, и она не отпрянула от него. Кэрол не дрогнула, уверенная в своей правоте. В глубине души Кэрол росло восторженное возбуждение от собственной смелости. Чарльз грубо схватил ее за плечи. Ни единого движения, чтобы оказать сопротивление, она не сделала.

– Будь ты проклята! – воскликнул он.

Голос его гневно дрожал, зрачки расширились, делая совершенно непроницаемыми его темные глаза. Рывком притянув ее к себе, Чарльз резко прижался к ней всем телом и поцеловал ее. Это был яростный поцелуй, начисто лишенный какой бы то ни было чувственности и нежности. Он просто взял ее и сделал с нею то, что захотел, впиваясь в нее своими губами и абсолютно не думая о том, получает ли она при этом удовольствие или испытывает боль. Он словно бы наказывал ее. И вместе с тем все преграды, стоявшие на пути его одержимости, были теперь сметены. Сжатая в его железных объятиях, с сердцем, колотящимся от неведомого доселе ей буйного восторга, Кэрол остро чувствовала все, что происходит. Поток под названием «Чарльз Форд», так долго сдерживаемый им же самим возведенной плотиной, теперь вновь вырвался на свободу.

И вдруг она поняла, что пламя, бушевавшее в нем только что, улеглось. Чарльз слегка отстранился от нее, на его лице было написано замешательство. Он все еще крепко держал ее, стиснув пальцами плечи и не отрывая своего горящего взора от ее глаз.

– Ты должна остаться здесь, – убеждал он ее звенящим от волнения голосом. – Можешь писать здесь, в пустыне. Будешь пользоваться мастерской Розы. Мы будем помогать друг другу.

И прежде чем Кэрол успела ответить ему, он отвернулся и поспешно покинул мастерскую. Она так и не увидела выражения его лица.

Однако Кэрол отчасти понимала, что́ он испытывает, ибо и она испытывала то же самое. Чарльз Форд спас ей жизнь, а она принесла ему освобождение.