"Любить и беречь (Грешники в раю)" - читать интересную книгу автора (Гэфни Патриция)3Сегодня Джеффри похоронил своего отца. Похоронил, но не оплакал. В его глазах читалось явное удовлетворение и ни намека на скорбь. Я вспоминаю, как мало внимания уделял мне мой собственный отец. Я всегда это знала, но любила его со слепой, нерассуждающей страстью, которая теперь меня изумляет. Кто была эта девочка? Куда подевался весь ее пыл и обожание? Все сгорело вместе с другими детскими мечтами и заблуждениями. Сейчас я даже представить себе не могу, что когда-то жила теми чувствами. Мне остается только гадать – наверняка я ничего не знаю, – за что Джеффри так ненавидел Эдуарда Верлена. Он мне ничего никогда не рассказывал, считая, что это не моего ума дело. Старик не давал ему денег – вот все, что мне известно. Помню одно-единственное письмо от него, которое я получила после той бесконечной зимы в Холборне, когда Джеффри исчез, а от выселения из квартиры и голода меня отделяли только последние четыре фунта и шесть шиллингов. Там было сказано: «Не пишите мне больше никогда, миссис Верлен. Финансовые затруднения Джеффри не интересуют меня вот уже многие годы, а до его женитьбы мне вообще нет никакого дела. По моему глубокому убеждению, вы девушка крайне неумная, ибо в противном случае устроили бы себе постель как можно дальше от спальни моего сына. Но раз уж вы решили делить с ним ложе, могу только пожелать вам удачи. Впрочем, я очень сомневаюсь, что вам удастся выжить, либо добиться успеха. Во всяком случае, не рассчитывайте ни на какую помощь с моей стороны». «Крайне неумная девушка» – точнее не скажешь, особенно если мерить отсутствие ума излишком доверчивости и оптимизма. Взяв их за точку отсчета, можно сказать, что сейчас, в свои зрелые годы, я достигла вершин мудрости. Толпа скорбящих на похоронах лорда д’Обрэ была, мягко говоря, не густа. Большинство из тех, кто все-таки пришел, явились, надо полагать, не попрощаться со старым виконтом, а поглазеть на нового. Львиную долю рыданий внесла миссис Фрут: ее слез хватило на всех собравшихся. Но не следует смеяться над ней; ее горе искренне и не менее достойно уважения оттого, что никто его с нею не разделяет. Архангел (преподобный Моррелл; шуточное прозвище, которое Джеффри дал своему другу, запало мне в память, потому что он действительно похож на Михаила или Гавриила с какой-нибудь картины эпохи Возрождения, а еще точнее, с одного из офортов Блейка[3]) – так вот, Архангел провел заупокойную службу, и, когда пришло время сказать похвальное слово о покойном, эту непосильную задачу – отыскать в жизни и характере усопшего хоть что-то положительное – он решил замечательным способом: битых полчаса проговорил об английской традиции почтения, которое община испытывает к крупным деревенским землевладельцам вообще. При этом ни слова не было произнесено о почтении к данному конкретному сквайру. Короткая церемония на церковном кладбище могла бы даже показаться трогательной, если бы Джеффри не проявлял так явно своего нетерпения. Поэтому его преподобию пришлось скомкать свою речь про «прах к праху». Закончив ее, он любезно пригласил нас на чай к себе в домик викария. Никто из пришедших на похороны к нам не присоединился. Джеффри, ясное дело, пожелал чего-нибудь покрепче чая и в экипаже отправил меня домой одну. Насколько я могу судить, именно сейчас они с Архангелом накачиваются бренди с содовой, поминая старые добрые времена. Хотя, может быть, я не права. Преподобный Моррелл – Кристиан; до чего подходящее имя! Интересно, его духовное призвание обозначилось еще в детстве? Так вот, он не станет пить под кошмарные тосты Джеффри или смеяться его грубым шуткам. Мне всегда казалось, что английское духовенство заискивает перед дворянством, но Архангел явно представляет собой исключение из правил. Невозможно представить их друзьями, единомышленниками. Неужели они вместе удили рыбу?.. Валялись в стогу и делились мальчишескими мечтами? Облизывались на деревенских красоток и бесстыдно похвалялись своими мнимыми мужскими победами? Джеффри, без сомнения, и хвастался, и лгал, и развратничал. Но Архангел? Куда проще представить его себе бродящим по полям и лесам в поисках какой-нибудь тяжелой, непритязательной, но полезной работы. Или, к примеру, он мог бы броситься в бурлящий поток, чтобы спасти тонущую овечку… Да, в это я могла бы поверить. Моим новым жилищем стал каменный помещичий дом. В каких-нибудь пятидесяти ярдах от главного входа бежит речка. Я прямо-таки очарована ею. Река называется Уик и течет прямо по деревне вдоль Главной улицы. Через равные промежутки ее перекрывают древние каменные мосты, построенные еще римлянами. Их арки очень красивы. Мне бы хотелось их рисовать. Перед домом находится двор, весь заросший травой. Тут же – дюжина пристроек, нуждающихся в ремонте. Сады, устроенные в виде террас, круто спускаются позади дома, переходя в большой парк. Когда-то они были прекрасны, это нетрудно заметить. Но теперь все заросло диким виноградом и сорняками, и вид этого запустения наводит на меня тоску, когда я смотрю на него из окна моей гостиной. Я называю эту комнату гостиной, хотя это неверно. Настоящая гостиная внизу, целый зал с обтрепавшимися обоями и множеством лишней мебели. Но здесь моя обитель и убежище, именно такая комната, о которой я мечтала, когда мы жили в той жуткой дыре на Баттерси-роуд, где невозможно было уединиться. В Линтон-Грейт-холле тридцать девять комнат как-никак. Моя гостиная – полумансардное помещение в третьем этаже. Многие мили отделяют его от комнат прислуги, и, вообще, попасть туда можно только по узкой и шаткой, весьма ненадежной лестнице, ведущей из галереи, которой никто никогда не пользуется. В комнате, слава Богу, имеется очаг, но и не будь его, я все равно скрывалась бы тут зимою и летом, поскольку здесь я в безопасности. (Я хочу сказать, здесь я ощущаю себя в безопасности, а насколько это ощущение верно – покажет время.) Вот я сижу в своем мягком кожаном кресле, на коленях у меня подставка для письма. Я читаю или пишу, делаю иногда зарисовки. Весь мир лежит у моих ног в самом прямом смысле слова, так как окна, южное и западное, доходят до самого пола. Я уверена, если бы не высокие деревья, то в ясную погоду мне было бы видно побережье южного Девона. Я перенесла сюда все свои книги и расставила их на каминной полке. (Библиотека старого виконта меня разочаровала: очевидно, он перестал читать что-либо новое году эдак в 1825-м.) Я не могу заставить себя позвонить служанке, если мне нужен чай или почта, или чистый носовой платок; гонять бедную девушку через шесть пролетов лестницы до кухни, расположенной в подвале – чересчур даже для виконтессы. Это, конечно, большой недостаток, но я охотно мирюсь с ним в обмен на гарантию одиночества. Иногда, правда, мое одиночество… нет, я не стану об этом писать. Вчера приходил адвокат. Его зовут Хедли, этакая старая сухая палка, а не человек – прямо-таки персонаж диккенсовского «Холодного дома». Он принес как хорошие новости, так и не очень. Деньги в имении есть, и, по-видимому, немалые, но старый лорд д’Обрэ разбросал их по такому количеству депозитных и текущих счетов, что Джеффри не скоро удастся наложить на них руку. Конечно же, пережив такое разочарование, Джеффри гневался и бушевал. Удивительно, но еще совсем недавно его скандалы ужасали меня. Однако, в конце концов любой страх притупляется. Теперь я наблюдаю его буйство словно из каменной крепости, с безразличием, хотя и не всегда в безопасности. Итак, теперь мы богаты, надо полагать. Это то самое, о чем он всю жизнь мечтал. Хотя теперь уже слишком поздно, чтобы богатство могло принести ему счастье. А что даст оно мне? Счастья уж точно не даст. Я не в силах нарисовать себе картину моей жизни здесь через полгода или год. Просто представить себе не могу. Джеффри собирается ехать воевать в Крым, ведь теперь ему есть чем заплатить за входной билет на войну, так сказать, – или же скоро будет. Правда, я сомневаюсь, что на этот раз его признают годным. Очень уж плохо он выглядит, хотя на деле он гораздо крепче, чем кажется. Почему сражения и убийство так влекут его? Я никогда этого не понимала. Хотя, может быть, я все чересчур усложняю. В свой первый поход в публичный дом Джеффри захватил с собой Кристи Моррелла. Это было тринадцать лет назад, в Девенпорте, и девушку звали Кристал. Так она сама сказала. Джеффри с восторгом поведал мне эту историю, уж не знаю почему. Сегодня я совершенно вымоталась. Миссис Фрут в качестве экономки просто ужасна, уж лучше бы ее вовсе не было. Джеффри говорит, что ее надо выгнать, но я не могу. Я не сделаю этого. Она пережила всех своих близких; ей теперь некуда идти, кроме как в дом призрения. Я сорвала голос, пытаясь до нее докричаться, чего вообще-то терпеть не могу, не говоря уж о том, что орать на древних старушек непозволительно в принципе. Но даже когда она меня слышит, то исполняет инструкции самым удивительным и неожиданным образом. Я попросила ее прислать горничную (неприятную, грубую женщину по имени Вайолет; мы с нею уже успели возненавидеть друг друга), чтобы помочь мне снять полог с кровати в комнате Джеффри и вытрясти из него пыль. Никто не явился; я одна сражалась с этой тряпкой, пока вдруг не пришла совсем другая служанка (Сьюзен, добродушная ирландская девушка, которая умеет меня смешить), вооруженная целой корзиной железных щеток и других принадлежностей трубочиста, и готовая вычистить все камины в доме! Думаю, я не рождена командовать слугами. Безусловно, у меня нет никаких навыков. В Италии и Франции у нас – у папы и меня – иногда были служанки, но я тогда была слишком мала, чтобы управлять ими сколько-нибудь успешно. Мне нравится Уильям Холиок, управляющий поместьем. Он шести футов ростом, крепок, как каменная глыба, и никогда не откроет рта, если ему нечего сказать. Джеффри ни за что не сознается, но, по-моему, он побаивается Уильяма. Когда мистер Холиок закончил перечислять нам все то, что успел запустить Эдуард Верлен и что необходимо отремонтировать, исправить и оплатить на ферме Линтон-холла в первую очередь, чтобы избежать катастрофы, я тоже ощутила легкую дрожь. Интересно, что он стал бы делать, если бы вдруг узнал, что новый лорд вовсе не собирается становиться рачительным, крепким помещиком, на помощь которого жители Уикерли смогут рассчитывать, чтобы преодолеть трудности, доставшиеся им в наследство от его отца? Я между тем пытаюсь разобраться с наследством внутри дома. Тридцать девять комнат! Что мне делать с тридцатью девятью комнатами? Ответ старого лорда был прост: заколотить большинство из них. Мне по душе незамысловатость такого решения, но не его результаты: сухая гниль, плесень, сырость, мыши, крысы, пауки, пыль, паутина и привидения. (Насчет последних пока можно только догадываться, но, спрашивается, как в каменном помещичьем доме, построенном четыре столетия назад, может не быть привидений?) Каждая половица здесь скрипит и потрескивает, словно старческие кости, и во всем доме не найти двух прямых углов. Сквозняки свободно гуляют по всему дому вне зависимости от того, открыты или закрыты двери и окна. Штукатурка везде облупилась, а обои свисают со стен. Все камины дымят. Окна в допотопных переплетах, и их почти невозможно открыть, многие окна закрашены наглухо. Стекла в них такие древние, что внешний мир кажется зыбким и волнистым, как беспокойное море. Но, несмотря на все изъяны и неудобства этого дома, я чувствую к нему невольную привязанность. Здесь множество чудных диковинок. Мебель уродлива донельзя, повсюду натыкаешься на чучела животных в стеклянных футлярах. Чего стоят хотя бы колибри в библиотеке – целый шкаф! – или гравюры в золоченых рамах, изображающие лорда Нельсона и герцога Веллингтона, что висят в столовой. Просто мороз по коже. Но на каждом шагу неожиданные сюрпризы вроде спрятанного за занавеской алькова, который я совершенно случайно обнаружила, исследуя душную библиотеку. Внутри него я нашла удобную скамью, устланную мягкими подушками, и овальное окно с видом на горбатый мостик через реку. Тут и там обнаруживаются балкончики и небольшие веранды. Большинство из них выглядят ветхими, и пользоваться ими я не решаюсь, но одна, соединенная с центральным холлом, еще совсем прочная. С нее виден обширный парк к западу от дома и можно любоваться закатом. Ну и, конечно, как тут не вспомнить мою маленькую гостиную под самым скатом крыши, такую уютную и удобную, откуда открывается весь простор окрестных пастбищ с овечьими стадами, рядами живых изгородей, узкими проселочными дорогами, над которыми склоняются кроны деревьев. И это все венчает каменный шпиль церкви Всех Святых. Высокий и черный, он господствует над чащей далеких дубов. За исключением Равенны, где я жила еще маленькой девочкой, единственным местом за всю мою жизнь, в котором мне довелось задержаться надолго, был Руан, где целых два года отцу покровительствовал граф де Бовэ. Поэтому я могу только воображать, что такое «родной дом». Что означает эта снисходительная нежность, которую я начала чувствовать к Линтон-холлу и которая так напоминает великодушную привязанность к непутевому и чудаковатому родственнику? Как бы там ни было, я не собираюсь слишком прислушиваться к сентиментальным вздохам моих душевных струн. Я не в состоянии представить себя пускающей корни, здесь или где-то еще. По-моему, мне не суждено иметь дом. Как мрачно это звучит. Я устала. Сейчас погашу огонь и пойду спать. Надеюсь, в новом доме мне мой супруг не встретится. Вот первая порция деревенских сплетен на сегодня: все местные незамужние дамы без ума от Архангела и забрасывают его пирожными и лепешками, вязаными шарфами и перчатками, домашними тапочками, засушенными цветами и книжными закладками, салфеточками – короче, всем, что, по их мнению, способно заполнить прискорбную пустоту его домашнего одиночества. Сестры Хлоя и Кора Суон, дочери кузнеца, являются главными соискательницами, но и мисс Онория Вэнстоун, дочка мэра, не намерена сдаваться без боя, так что многие заинтересованные наблюдатели делают ставки именно на нее (возможно, и не только в переносном смысле). Все эти сведения были мною почерпнуты из рассказа миссис и мисс Уйди, пожилой матери и дочери средних лет, которые сегодня после обеда нанесли мне старомодный визит. Все слухи, разумеется, были поданы в самой выдержанной и респектабельной манере, но мы ведь умеем читать между строк и делать собственные выводы. Обе дамы с отменным радушием и не без некоторого благоговейного трепета (который меня весьма позабавил, хотя и привел в замешательство) предложили мне дружить по-соседски и подарили большую банку маринованных яиц, которые «с бисквитами и чаем – настоящее благодеяние для пищеварения». Когда их застенчивость немного развеялась, нам удалось довольно славно поболтать. Под конец, поговорив минут двадцать, они пригласили нас с Джеффри на чай после ближайшей воскресной службы. Я в замешательстве. Что я теперь – обязана ходить в церковь? Насколько серьезно должна я вживаться в новую для меня роль хозяйки поместья? Джеффри, конечно же, не станет ломать голову; все это ему просто шутки. Я думала, что и сама сумею отнестись к этому как к пустякам, – теперь же, столкнувшись с совершенно реальной добротой этих женщин, я в какой-то момент почувствовала, что мое ответное благожелательство – не просто вежливая маска… Поверенный прислал немного денег, фунтов, по-моему, четыреста. Джеффри забрал их и еще с утра отправился в Эксетер покупать лошадь, так что теперь я одна. Никогда мне не удавалось решить, что хуже – быть в полном одиночестве или же быть в одиночестве с собственным мужем. Никакой трагедии нет, просто приближается ночь. Но вечерами, подобными этому, я начинаю понимать, отчего людей тянет к выпивке. Все чувства болезненно обостряются, беспокойство висит в воздухе, время еле ползет. Уже с шести часов наступающая ночь представляется бесконечной, нездоровые мысли скребутся в голове. Кто поговорит со мной? Кому бы мне написать письмо? Может быть, Уильям Холиок посидел бы со мной минут десять или лучше час? Но нет, я не обращусь к нему. Сегодня мне так одиноко и страшно, что сама мысль о том, чтобы затеять разговор с кем-то чужим, просто невыносима. И все же – опять – мне необходимо услышать человеческий голос, взглянуть кому-нибудь в лицо, просто увидеть кого-то, переходящего двор. Мне необходимо вырваться из плена собственного тоскующего мозга. Нет, я ни с кем не могу говорить, я сейчас совершенно не способна к общению. Постороннему человеку я покажусь куда более странной, чем на самом деле, совсем сумасшедшей… Что ж, может быть, так оно и есть. Так оно, наверное, и начинается. Если я буду продолжать в том же духе и дальше, то уж непременно сойду с ума. Моя жизнь превратилась в пустыню. Я страшно изголодалась по теплу, доброте, простым проявлениям самой обыкновенной симпатии. Я страшусь потерять чувство реальности, выбиться из колеи обыденной жизни, сорваться в безумие и закончить свой путь в темной комнате, воя от отчаяния. Абсурд! О, как мне нужен наркотик, чтобы провалиться в сон, глубокий, мертвый, без видений. Утренние птицы, бесцеремонное солнце, множество новых картин, переполненных жизнью, – вот что вернет мне отвагу. Но сейчас я боюсь этого полумрака, этих темных мыслей, умирания, смерти, конца. Господи! Что же мне делать? Ничего. Открыть книгу, потребовать чаю. Терпеть. Шаги на лестнице: своевременное вторжение. Надеюсь, это… Это была Сьюзен. – Извините, миледи, если помешала, – сказала она, еле переводя дух после подъема, – да только, по-моему, надо вам знать, что преподобный Моррелл приходил к его светлости. – Преподобный Моррелл? Он еще здесь? – Она быстро взглянула на каминные часы. Было почти девять. – Ну, может, он еще не ушел. Видите ли, мэм, Вайолет провела было его в голубую гостиную, да тут миссис Фрут заходит и говорит, мол, его светлости нету, а вы, стало быть, не расположены – в точности как вы сказали, когда к ужину не спустились. – Так он ушел? Ее стул резко скрипнул, когда она встала. – Да ведь кто ж его знает, ушел – не ушел? Когда я к вам поднималась, он о чем-то говорил с миссис Фрут, так что, может, он и здесь. Может, мне сбегать узнать… – Я сама схожу. Вслед за Сьюзен Энни направилась к двери и поспешила вниз по узким ступеням, про себя изумляясь собственному рвению. Она страшно изголодалась по человеческому общению, но сегодня вечером чувствовала себя совершенно к нему неспособной. И вообще, что она и Архангел могут сказать друг другу? Подойдя к голубой гостиной, она замедлила шаги в надежде, что его там не будет. Его там не было. Сердце у нее упало; тяжесть разочарования поразила ее. На другом конце комнаты Вайолет старательно задергивала тяжелые шторы. – Где его преподобие Моррелл? – Да ушел он, миледи. Миссис Фрут его проводить пошла. – До дворовых ворот? – Служанка кивнула. – Когда? – С полминуты как вышли. Энни стремительно оправила юбки и бросилась через холл к выходу. Экономки нигде не было видно. Энни распахнула дверь во двор и сбежала по двум невысоким ступенькам. В двадцати ярдах от нее, уже проходя под аркой ворот, преподобный Моррелл услыхал скрип дверных петель и обернулся. В тусклом сиянии ущербной луны его белоснежная сорочка светилась, как свеча. Несколько долгих секунд никто из них не трогался с места. Затем они двинулись навстречу друг другу одновременно и встретились посреди заросшего сорняками двора. – Ваше преподобие, – сказала она, чувствуя, что задыхается не меньше, чем недавно Сьюзен, – я рада, что успела перехватить вас. Мне только что сказали, что вы здесь, – простите, что не встретила вас. Их руки встретились в легком пожатии; Энни изобразила самую жизнерадостную из своих светских улыбок. Сегодня он не был одет как священник – его вполне светский костюм казался коричневым или темно-синим – в неясном свете разобрать было трудно. За кого бы она приняла его, если бы не знала, что он священник? За адвоката? Нет, он выглядел слишком… живым, слишком плотским для такой сидячей, малоподвижной профессии. По той же причине он не был похож и на ученого, хотя его умное лицо могло породить такое предположение. Тогда, может быть, архитектор? Да. Мастер, творец, человек, который скорее строит церкви, а не проповедует в них. – Сейчас очень поздно, – проговорил он извиняющимся тоном. – Я действительно заходил к вашему мужу, хотел его кое о чем спросить. Но миссис Фрут сказала, что вам нездоровится, и мне не хотелось тревожить вас. Она уже позабыла, как успокаивающе может звучать его низкий голос. – Нет, вы ошибаетесь. Как видите, я в полном порядке. Не зайдете ли в дом? Раз уж вы здесь. – Благодарю вас, но мне лучше уйти. – Он внимательно всматривался в ее лицо, явно не веря тому, что она вполне здорова, и Энни удивилась, как ему удалось догадаться. Если бы она пролила хоть слезинку, глаза выдали бы ее. Но как раз сегодня она не плакала… – Я не знал, что Джеффри нет дома, – пояснил он. – Мне надо было узнать насчет надгробной плиты для его отца. – Вот оно что. Она скрестила руки на груди и отступила на шаг. Теперь, когда она знала, что он не останется, ей трудно было решить – радоваться этому или огорчаться. – Я уверена, он все переложит на ваши плечи, все заботы о камне, эпитафии и прочем. Она придала голосу сочувственную интонацию, приглашая его пожаловаться на лишние хлопоты или сказать что-нибудь о том, насколько такое безразличие характерно для Джеффри, но он не принял предложения. – Да, – мягко сказал он, – и теперь каменотес спрашивает, что он должен выбить на надгробии. Что-то заставило ее произнести: – А вы уверены, преподобный Моррелл, что Джеффри есть до этого дело? Его брови выгнулись. – Может, и нет, – признал он после короткой заминки, – но я должен спросить. – Ну, раз вы считаете это необходимым, может быть, я могла бы что-нибудь посоветовать? Если оставить дело на рассмотрение Джеффри, он скорее всего предложит какое-нибудь богохульство. Ей показалось, что он про себя усмехнулся. В этот миг из тени выскользнула Олив, раскормленная пестрая кошка и принялась тереть свои округлые бока о щиколотки викария. Он наклонился и взял ее на руки. Ленивое животное распласталось на его мускулистом плече, растопырив все четыре лапы, потираясь о его руку то одной щекой, то другой и сладко урча. Энни улыбнулась, представив его преподобие с птицами на плечах, парой белок у ног и, может быть, овечкой на руках: святой Франциск Уикерлийский… – Какую же эпитафию вы предложите, леди д’Обрэ? – спросил он, почесывая Олив за ушами. Бесстыжая кошка сладострастно изогнулась, выпятив зад. – Н-ну, что-нибудь такое простое и недвусмысленное, дайте-ка подумать. Вам бы, конечно, хотелось обойти молчанием тот горький факт, что Джеффри не испытывал к отцу хотя бы намека на привязанность. По-моему, «Покойся с миром» достаточно хорошо скроет его истинные чувства. Или – как этого требуют правила вашей профессии – вам кажется более уместным латинский перевод «Requiescat in pace»? Почему она так говорит? Да она же попросту дразнит его, выводит из себя и напоминает сама себе Джеффри! Его ясные глаза изучали ее с той непоколебимой кротостью, которая, безусловно, обеспечит ему место в раю. Она потянулась, чтобы погладить головку Олив; их пальцы соприкоснулись прежде, чем преподобный Моррелл успел убрать руку. – Когда возвращается Джеффри? – спросил он, не обращая внимания на ее игривый тон. – Этого я действительно не знаю. Он поехал в Эксетер на аукцион, чтобы купить лошадь. Я думала, он сообщил вам об этом. – Нет. Правда, меня самого не было дома. – Спускались в юдоль мрака для попечения о пастве? Все, теперь уже действительно чересчур. Энни прикусила губу. – Извините меня, я сегодня никудышная собеседница. Это из-за головной боли, – соврала она на ходу. – Я, наверное, невыносима. Не обращайте на меня внимания. – Чем я могу вам помочь? Нежность, прозвучавшая в его голосе, встревожила ее, но еще сильнее – понимание в его глазах. Меньше всего на свете сейчас ей хотелось быть понятой Кристианом Морреллом. – Вы ничего не можете для меня сделать, ни как человек, ни как священник, – коротко сказала она. – Благодарю за заботу, но, уверяю вас, моя болезнь телесного, а не духовного свойства. Во всяком случае, пока. Он осторожно спустил Олив на землю и выпрямился. – Извините, я больше не могу отнимать у вас время, – произнесла она и тут же пожалела о сказанном – опять! – но теперь уже без всякой надежды его удержать. Да и, по правде сказать, для чего это ей? Она устала от собственной двойственности. – Спокойной ночи, ваше преподобие. Я скажу Джеффри о вашем визите. Если он вдруг расчувствуется и решит изобразить на могиле отца нечто трогательное, – опять она не смогла удержаться от этого детского сарказма! – он непременно даст вам знать. – Непременно. Он отвесил ей медленный церемонный поклон. Если бы на его месте был кто-то другой, она назвала бы такой поклон ироническим, но в отношении викария слово «ирония» не очень подходило. Затем он оставил ее одну в темноте. «… „Чем я могу вам помочь?“ Так он спросил. Значит, он уверен, что мне нужна помощь. Господи, как это отвратительно! Мне ненавистна мысль о том, что он меня жалеет! Все из-за того, что я отослала его прочь, требовала, чтобы он ушел, не была с ним вежлива. Теперь я расплачиваюсь за смертный грех грубости. И я снова одна. А ночь нынче такая, когда одиночество – сущий ад». |
||
|