"Последняя инстанция" - читать интересную книгу автора (Корнуэлл Патриция)

Глава 30

К Анне я приехала почти в три утра. В доме темно и тихо. Она заботливо оставила свет в прихожей, а на кухне хрустальный бокал с плоским донышком и бутылку «Гленморанжи» — на случай, если мне понадобится успокоительное. В столь ранний час воздерживаюсь. Я отчасти мечтаю, чтобы Анна сейчас не спала. Пришлось побороть искушение громко позвякать посудой в надежде, что она выйдет посидеть со мной. Я до странности пристрастилась к нашим сеансам, хотя теперь и должна бы по идее мечтать, чтобы они никогда не состоялись. Направляюсь в гостевое крыло; хочется унестись куда-нибудь далеко-далеко отсюда. Правда, пережить такое состояние без Анны не получится. А может быть, мне просто одиноко и кошки на душе скребут из-за Рождества, когда я бодрствую и измождена? Нахожусь в чужом доме после того, как целый день расследовала насильственные смерти, включая и ту, в которой обвиняют меня...

На постели подруга оставила для меня записку. Беру в руки изящный, кремового цвета конверт; судя по весу и толщине, написала она от души. Одежда моя кучей валяется на полу в ванной комнате. Представляю, какой гадостью пропитана она до последней ниточки из-за того, где я была и чем занималась последние двадцать часов. К тому же, только выйдя из душа, я уловила сильный запах гари. Заматываю вещи тугим узлом в полотенце, чтобы забыть о них, пока не отправятся в чистку. Надеваю добротную ночную рубашку из плотной ткани, какие любит Анна, ложусь в постель и беру письмо. Не терпится его распечатать. Открываю конверт и разворачиваю шесть плотных листов особой почтовой бумаги с водяными знаками. Начинаю читать, буквально принуждая себя не торопиться. Анна — человек обстоятельный, она хотела, чтобы до меня дошло каждое ее слово, потому что на ветер их не бросает.

Дражайшая Кей!

Как дочь войны, я усвоила, что истина не обязательно правильно, хорошо и самое лучшее. Если в дверь вашего дома стучались солдаты СС и спрашивали, нет ли в доме евреев, вы не говорили правду, даже если их и прятали. Когда офицеры из дивизии «Мертвая голова» оккупировали наш австрийский дом, я не могла сказать правду: как сильно я их ненавижу. Когда эсэсовский офицер ночь за ночью ложился со мной в постель и спрашивал, нравится ли мне то, что он делает, я тоже не говорила правды.

Он отпускал сальные шуточки и шипел мне в ухо, изображая, с каким звуком впускают газ в камеру с евреями, а я смеялась, потому что мне было страшно. Иногда из концентрационного лагеря он возвращался сильно подпивший и как-то раз хвастался, что лично убил двенадцатилетнего деревенского сорванца во время облавы в близлежащем городке Лангенштайн. Позже я узнала, что он солгал, а паренька застрелил Лайтштелле, полицай из Линца, но тогда я ему поверила и прониклась неописуемым страхом. Ведь я тоже была почти ребенком. Никто не был в безопасности. В 1945-м этот офицер умер в Гузене, и его труп несколько дней был выставлен на всеобщее обозрение. Я смотрела на него и плевалась. Такова была правда о моих чувствах, та, в которой я не смела признаться раньше!

Так что истина — вещь относительная. Тут все решает, какие времена на дворе. И соображения безопасности. Правда — роскошь для привилегированных, тех, кто хорошо ест и не вынужден прятаться, потому что он еврей. Правда может разрушить чью-то жизнь, а потому говорить ее не всегда мудро и порой вредно для здоровья. Странно слышать такое из уст психиатра, да? Но у меня есть на то причина, Кей, надо преподать тебе этот урок. Когда ты прочтешь мое письмо, обязательно уничтожь его и никогда не признавайся, что оно вообще существовало. Я хорошо знаю, что ты за человек, и подобная мелочь дастся тебе с трудом — ведь ты не любишь врать и таиться. Если спросят, ничего не говори о том, что я тебе здесь поведала.

Я бы не смогла жить в этой стране, если бы стало известно, что моя семья давала пищу и кров эсэсовцам, пусть далее и не по велению сердца. Мы поступали так ради выживания. И еще я думаю, тебе сильно повредит, если люди вдруг узнают, что твоя лучшая подруга — нацистка, как меня наверняка окрестят. Ох как ужасно так называться, особенно если ненавидишь их, как я. Я еврейка. Отец мой был наделен даром предвидения, и он очень хорошо понимал, что замышляет Гитлер. В конце тридцатых папа воспользовался банковскими и политическими связями, чтобы выправить нам совершенно другие имена и фамилии. Мы стали Зеннерами и переехали из Польши в Австрию. Я была еще слишком мала и многого не понимала.

Можно сказать, что я жила во лжи сколько себя помню. Пожалуй, теперь тебе будет легче понять, почему я не хочу, чтобы меня допрашивали на судебном процессе, и буду всеми силами этого избегать. Впрочем, Кей, я пишу это длинное письмо не для того, чтобы рассказывать о себе. Наконец поговорим о Бентоне.

Я совершенно уверена, ты не знаешь, что какое-то время он был моим пациентом. Примерно три года назад он пришел ко мне на прием. Его мучили депрессия и многие сложности по работе, о которых он не мог ни с кем разговаривать, в том числе и с тобой. Бентон сказал, что за то время, пока он работал на ФБР, ему довелось повидать худшее из худшего — самые извращенные действия, которые можно себе представить, и хотя они его ужасали и он всячески переживал, сталкиваясь с тем, что сам он называл злом, по-настоящему этот человек страха не испытывал. Бентон сказал, что злодеям по большей части он не интересен. Лично ему преступники зла не желали, и более того, им даже было приятно внимание, которое он оказывал криминальным элементам, разговаривая с ними в тюрьме. В тех многочисленных делах, которые полиция с его помощью раскрыла, он не испытывал непосредственной угрозы. Серийные убийцы и насильники им не интересовались.

Но за несколько месяцев до того, как он пришел за помощью ко мне, с ним стали случаться непонятные вещи. К сожалению, я многого не помню, Кей, однако начались какие-то странные дела. Телефонные звонки. Кто-то вешал трубку, и номер определить было невозможно, потому что соединение происходило через спутник (думаю, он имел в виду сотовый телефон). Приходили извращенческие письма, в которых ты упоминалась в самых ужасных словах. Угрозы в твой адрес. И опять же невозможно было проследить их источник. Складывалось недвусмысленное впечатление, что автор писем лично знал вас обоих.

Главной подозреваемой, естественно, стала Кэрри Грешен. Бентон все повторял: «Мы еще об этой штучке услышим». Правда, на тот момент он просто не понимал, как она могла бы звонить и отправлять почту, поскольку все еще сидела в Керби, в Нью-Йорке.

Скажу, что за шесть месяцев наших бесед с Бентоном его не покидали опасения по поводу неизбежной смерти. Отсюда депрессия, тревога, паранойя, рука сама тянулась к бутылке. Он говорил, что скрывает от тебя запои, и от всех этих проблем ваши отношения покатились под гору. Судя по тому, что я узнавала из наших с тобой бесед, Кей, дома его поведение действительно изменилось. Думаю, теперь тебе отчасти понятно почему.

Я хотела посадить его на какой-нибудь мягкий антидепрессант, но он отказался. Его не отпускало беспокойство о вашей с Люси дальнейшей судьбе, если с ним что-нибудь случится. Он рыдал у меня в кабинете. Это я предложила ему написать письмо, которое несколько недель назад тебе передал сенатор Лорд. Я посоветовала Бентону: «Представь, что ты умер и тебе представился шанс последний раз поговорить с Кей». Он так и сделал. Сказал тебе те слова, которые ты прочла в его письме.

На наших встречах я периодически наводила Бентона на мысль, что он, вероятно, знает о своих мучителях больше, чем ему кажется, и просто не решается взглянуть правде в глаза. Он колебался. Я так хорошо это помню; мне казалось, он располагает информацией, которой не может или не хочет делиться. Теперь все больше думаю, что я могла бы и догадаться. Я пришла к выводу, что все случившееся с Бентоном несколько лет назад и происходящее ныне с тобой, имеет некое отношение к мафиозному сынку Марино. Рокки вращается в кругу криминальных авторитетов и отца своего на дух не переносит. Соответственно ему ничего не стоит возненавидеть всех, кто отцу небезразличен. Неужели бывают такие совпадения? Бентон получает письма с угрозами и погибает, затем в Ричмонде оказывается этот ужасный убийца, Шандонне, и порочный сын Марино — его адвокат? А ниточка-дорожка вьется к одной страшной цели: уничтожить, растоптать всех, кого любил Марино.

На сеансах Бентон частенько упоминал некую папку под названием «По инстанции». В ней хранились те странные письма с угрозами и прочие записи, сообщения, которые он получал, и происходившие с ним непонятные случаи. Несколько месяцев я заблуждалась, полагая, что он намерен пустить ее содержимое в оборот, так сказать. Однажды я заинтересовалась названием папки, тогда и всплыло ее полное имя: «Последняя инстанция». Я спросила, что он под этим подразумевает, и его глаза застлала пелена слез. Вот в точности, слово в слово, что он сказал: "Последняя инстанция — это то место, где я в конце концов окажусь, Анна. Там все для меня кончится".

Ты даже представить себе не можешь, что со мной было, когда Люси вскользь обмолвилась — мол, так называется следственно-консалтинговая фирма, на которую она теперь будет работать в Нью-Йорке. Так что вчера вечером я была так расстроена не просто из-за фокусов Райтера. Да, мне доставили повестку. Я позвонила Люси, потому что решила, будто она должна знать, куда тебя угораздило влипнуть. И та сказала, что ее «новый босс» (Тиун Макговерн) как раз сейчас в городе, и упомянула о «Последней инстанции». Я была в шоке. До сих пор в себя не пришла, все ломаю голову, что бы это могло значить. Может, Люси знает о папке Бентона?

И опять же: могут ли быть такие случайности, Кей? Неужели она спонтанно выдумала то же самое название, каким твой бывший назвал секретную папку? Неужели все эти нити — лишь совпадения? И вот теперь некая организация под названием «Последняя инстанция» существует, расположена в Нью-Йорке, и Люси переезжает туда же. Суд над Шандонне переносится в Нью-Йорк, потому что он совершил в этом городе убийство два года назад, в то время, когда Кэрри Гризен еще сидела за решеткой в том же Нью-Йорке. Бывший кровожадный спутник Кэрри, Темпл Голт, погиб (от твоей руки) в Нью-Йорке, и Марино начал службу тоже в Нью-Йорке. И Рокки живет в Нью-Йорке.

Позволь в заключение выразить, как сильно я раскаиваюсь в том, что, возможно, косвенно причинила тебе вред. Хотя в одном ты можешь быть уверена: я никогда не скажу о тебе ни одной двусмысленной вещи, ничего, что можно было бы переврать. Я достаточно пожила на свете. Завтра, на Рождество, поеду в свой дом в Хилтон-Хед, да там и останусь, пока тучи над Ричмондом не рассеются. Поступаю я так по нескольким причинам. Я не собираюсь облегчать Буфорду или кому-то еще другому задачу — пусть попотеет, чтобы до меня добраться. Однако, что более важно, тебе надо где-то жить. Кей, не советую возвращаться к себе.

Твоя преданная подруга

Анна

Читаю и перечитываю, снова и снова. Тошно становится, когда думаешь, как Анна подрастала в ядовитом воздухе Маут-хаузена, понимая, что происходит вокруг. Мне страшно жаль, что всю жизнь ей приходилось слушать дурацкие анекдоты о евреях, узнавать о зверствах, совершенных против евреев, хотя она сама принадлежит к этой нации. И можно приводить массу оправданий ее отцу, да все же поступил он плохо и как трус. Наверняка он подозревал, что Анну насилует тот самый эсэсовец, который пил и ел с ним за одним столом, и ничего по этому поводу не предпринял. Пальцем не пошевелил.

Теперь уже пять утра. Веки отяжелели, тело гудит, нервы на взводе. Смысла нет ложиться. Встаю и направляюсь на кухню сварить кофе. Какое-то время сижу у темного окна с видом на реку, которой не видно, и перебираю в уме откровения Анны. Теперь мне более-менее ясно поведение Бентона в год, предшествовавший его гибели. Припоминаю, как временами он жаловался на головную боль от перенапряжения, а мне казалось, будто бы у него похмелье, и теперь я понимаю истинную причину его недомоганий. Он все больше отчуждался, с каждым днем усиливалась его депрессия и разочарование в жизни. В чем-то я могу его понять — скажем, почему он не стал рассказывать о тех письмах и звонках, не обмолвился о папке «По инстанции», как он ее называл. Но вот согласиться с этим не могу. Зря он не раскрылся передо мной.

Когда Бентона не стало, я разбиралась в его вещах, да ничего похожего на секретную папку перед мысленным взором не всплывает. Впрочем, из того времени мне вообще мало что помнится. Я и жила будто под землей, каждое движение давалось с трудом, и не видно было, куда я иду и откуда возвращаюсь. Когда все случилось, Анна помогала разобраться в его личных вещах. Освободила шкафы, прибралась в ящиках, а я металась по комнатам как обезумевшее насекомое, пытаясь помочь и тут же разражаясь слезами и шумными тирадами. Интересно, не находила ли она эту папку. Я знаю, ее непременно надо отыскать, если она все еще существует.

Первые солнечные лучи расцветили небо темно-синим. Я готовлю Анне кофе и несу в ее спальню. Заходить не тороплюсь, прислушиваюсь: не проснулась ли хозяйка. Все тихо. Неслышно открываю дверь в ее комнату и заношу кофе. Ставлю его на овальный ночной столик. Подруга любит спать при включенных ночниках. Комната освещена, как взлетно-посадочная полоса: горит почти все, во что можно ввернуть лампочку. Поначалу мне казалось это странным. Зато теперь начинаю понимать. Вероятно, темнота ассоциируется у нее со страхом, с воспоминаниями о том, как она лежала в своей спальне и ждала, что вот-вот в комнату ввалится пьяный вонючий нацист, чтобы надругаться над ее юным телом. Ничего удивительного, что всю свою жизнь она помогает людям решать их проблемы: ей легко понять тех, кому несладко. Она столь же много почерпнула из своего трагичного прошлого, как, по ее словам, и я — из своего.

— Анна? — шепотом зову ее. — Анна? Это я. Я тебе кофе принесла.

Она рывком встает, прищурившись, смотрит на меня; седые волосы упали на лицо и местами взъерошены.

Хотела поздравить ее с Рождеством, но вместо этого сказала просто «с праздником».

— Все эти годы я отмечаю Рождество со всей страной, а сама втайне иудейка.

Она протягивает руку и берет кофе.

— На меня спозаранку сварливость нападает, — признается Анна.

Пожимаю ее ладонь, и подруга вдруг кажется такой старенькой и хрупкой.

— Я прочла твое письмо. У меня нет слов, Анна. Только уничтожить я его не могу. Нам обязательно надо все обсудить.

Мгновение она безмолвствует. В наступившей тишине мне даже показалось, что ей полегчало. Однако тут подруга снова решила проявить упрямство; молча отмахивается, будто простым жестом можно отогнать воспоминания прошлого и то, что она поведала мне о моей собственной жизни. Ночники отбрасывают глубокие длинные тени на гарнитур от Бидермайера, антикварные лампы и холсты в ее большой роскошной спальне. Окна завешаны шторами из тяжелого шелка.

— Не надо было, наверное, все это тебе писать, — решительно заявляет она.

— Напротив, жаль, что раньше не написала, Анна.

Подруга пригубила кофе, натянув на плечи одеяла.

— В том, что случилось с тобой в детстве, твоей вины нет, — говорю я ей. — Все решал отец, а от тебя ничего не зависело. В чем-то он смог тебя защитить, а в остальном — нет. Может, и выбора-то у него не было.

Она качает головой.

— Ты не знаешь. Ты просто не можешь знать, как все было.

Я не готова возражать.

— Это такие чудовища — хуже не придумаешь. Да, у моих родных не было выбора. Папа много пил. Почти всегда был пьян от шнапса; они вместе напивались. По сей день этот запах не выношу. — Она сжимает кофейную чашку обеими руками. — Когда офицеры из командования приехали проверить филиалы в Гузене и Эбене, они навестили наш «шлосс», наш маленький уютный замок. Родители устроили пышный банкет, пригласили из Вены музыкантов, подали лучшее шампанское, изысканные блюда, и все набрались допьяна. Помню, я спряталась в спальне — мне было страшно, что кто-нибудь придет. Всю ночь просидела под кроватью, и несколько раз в комнату заходили, я слышала шаги, а однажды кто-то отдернул одеяло и выругался. Я думала о музыке и мечтала об одном молодом человеке, в чьих руках так сладко пела скрипка. Он часто на меня посматривал, и я вспыхивала. Именно о нем я думала в ту ночь, под кроватью. Человек, который создает такую красоту, не может быть злым. Так я глаз и не сомкнула.

— Скрипач из Вены? — спрашиваю. — Тот самый, с которым вы впоследствии?..

— Нет-нет. — В полумраке Анна качает головой. — Это случилось за много-много лет до Руди. Хотя, наверное, тогда я в него и влюбилась, как бы авансом, еще с ним не встретившись. Смотрела на музыкантов в черных визитках и как зачарованная слушала творимое ими волшебство. И так хотелось, чтобы они унесли меня из этого ужаса. Я представляла, будто парю по нотам и улетаю в какое-то чистое место. Ненадолго я возвратилась в Австрию еще до каменоломен и крематория, когда жить было просто, когда люди знали, что такое порядочность, веселье, ухоженные сады, гордились своими домами. Едва наступала весна и пригревало солнце, мы вывешивали из окон одеяла на гусином пуху — проветрить на сладчайшем на свете воздухе. Мы играли на холмистых травяных лугах, которые уходят будто на самое небо, папа охотился в лесу на кабанов, а мать шила и стряпала. — Она умолкает, и на лице ее читается печаль о безвозвратно ушедшем времени. — Надо же, всего-то струнный квартет, а кошмарнейшая из ночей преобразилась. Уже потом мои мечты привели меня в объятия человека со скрипкой, американца. И вот я здесь. Убежала, но не спаслась.

Робкие лучи восхода раззолотили шторы медовым отливом. Признаюсь Анне: я рада, что она рядом. Благодарю ее за все разговоры с Бентоном, о которых подруга решилась мне поведать. Кое в чем прошлое более-менее прояснилось, хотя поняла я далеко не все. Не могу проследить четкой последовательности между сменами настроения Бентона, предшествовавшими его трагической гибели. Примерно в то же время, когда он встречался с Анной, Кэрри Гризен как раз подыскивала нового партнера на смену Темплу Голту. Кэрри в свое время довелось много работать с компьютерами. Человеком она была талантливым и неотразимым, отличалась редкой способностью манипулировать людьми. Поэтому ухищрениями и уговорами так-таки добилась, чтобы ей позволили пользоваться компьютером в психиатрической больнице Керби. Вот так она раскинула сети, получила возможность общаться с миром. Связалась с неким новым единомышленником — очередным убийцей-психопатом по имени Ньютон Джойс, и все это посредством мировой паутины. Новый приятель устроил ее побег из Керби.

— Возможно, она и еще кое с кем познакомилась через Интернет, — подкидывает наводящую мысль Анна.

— С сыном Марино? С Рокки?

— Вот и я сразу о нем подумала.

— Слушай, Анна, ты, случайно, не знаешь, что сталось с той папкой? «По инстанции», так он ее называл?

— Никогда не видела. — Она усаживается ровнее, решив, что уже пора вылезать из постели, и одеяла опадают на ее талию. У Анны жалкие голые руки, тонкие и морщинистые, будто из них выпустили воздух; впалая грудь под черным шелком. — Помнишь, мы разбирались в его вещах? Так вот, тогда мне папка не попадалась. Зато к его кабинету я касательства не имела.

Это я и сама помню.

— Нет. — Анна подтягивает одеяло и опускает ноги на пол. — Я и не сунулась бы туда. Такие вещи не по моей части. Тут дела профессиональные. — Она встает из постели и накидывает халат. — Просто я думала, ты их сама пересмотришь. — Устремляет на меня внимательный взгляд. — Ты ведь добралась до них, да? И в Квонтико у него наверняка был свой кабинет или рабочий стол. Хотя к тому времени он уже ушел в отставку, и значит, все вычистил, я полагаю?

— Да, там все уже разобрано.

Мы направляемся на кухню.

— Может быть, и остались файлы по делам, которыми он в свое время занимался. В отличие от многих своих сотрудников, увольнявшихся из ФБР, Бентон не считал результаты работы своей собственностью, — уныло добавляю я. — Так что наверняка знаю, что из Квонтико он ничего не забирал. А вот что мне доподлинно неизвестно, так не оставил ли он папку «По инстанции» только в Бюро. И если так, можно о ней с тем же успехом забыть.

— Но ведь это была его собственная папка, — подчеркивает Анна, — с личной корреспонденцией. Когда Бентон мне рассказывал, он ни сном ни духом не ведал, что все с ним происходящее каким-то боком касается Бюро. Похоже, он воспринимал угрозы и полуночные звонки как нечто личное. Не скажу, делился ли он с другими агентами. Страдал навязчивыми страхами, всего боялся — и в основном потому, что угрозы были направлены и на тебя. По-моему, я вообще единственный человек, кого он посвятил в свои проблемы. Уверена. Я много раз ему говорила, что лучше бы рассказать все в ФБР. — Анна покачала головой. — Но он как уперся...

Выбрасываю в мусор спитую крупку из кофеварки и чувствую укол старой обиды. Бентон сколько всего от меня скрывал.

— Как жаль, — повторяю я. — Может, если бы он поделился с кем-нибудь из агентов, ничего такого бы и не произошло.

— Еще кофе будешь?

Мне напомнили, что за ночь я вообще глаз не сомкнула.

— Пожалуй, выпью.

— Венского кофе, — решает Анна, открывая холодильник и перебирая пакетики. — Раз уж у меня сегодня такое ностальгическое утро. — Говорит с юморком, будто упрекая себя в недавней откровенности. Насыпает зерна в кофемолку, и ненадолго кухня наполняется шумом.

— В конце Бентон совсем разочаровался в Бюро, — вслух размышляю я. — Вроде как перестал доверять тем, кто с ним работал. Конкуренция. Он был начальником подразделения и знал, что, стоит ему намекнуть, будто собирается в отставку, тут же за его место все перегрызутся. Насколько я его знаю, он решил разобраться с проблемами в полном одиночестве, никого не посвящая, — Бентон и дела так же расследовал. Уж в чем, в чем, а в скрытности ему равных не было.

Перебираю все возможные версии. Где он мог хранить эту папку? Куда спрятал? В моем доме у него была собственная комната, где находились его вещи и где он работал на лэптопе. Бентон вел собственную картотеку. Правда, я там все перерыла и ничего даже отдаленно напоминающего то, о чем рассказала Анна, не обнаружила.

Тут мне еще кое-что в голову приходит: Бентона убили в Филадельфии, там он жил в отеле. Мне прислали несколько мешков принадлежавших ему вещей, включая и «дипломат». Я открыла его и просмотрела содержимое уже после полицейских. И я точно знаю, что ничего похожего на вышеуказанную папку не обнаружила. Однако если Бентон по-настоящему подозревал, что Кэрри Гризен имеет какое-то отношение к тем звонками и угрозам, не захватил ли он документы с собой, когда поехал по делам, косвенно касавшимся ее? Вдруг ему вздумалось отвезти материалы в Филадельфию?

Подхожу к телефону и звоню Марино.

— С Рождеством, — говорю. — Это я.

— Что? — рявкает он со сна. — О черт. Сколько времени?

— Начало седьмого.

— Седьмого! — Отчаянный стон. — Даже Санта еще не приехал! Зачем в такую рань будить?

— Марино, я по делу. Слушай, ты был в филадельфийском отеле, когда полиция просматривала личные вещи Бентона?

Зевок и громкий выдох.

— Черт, нельзя так поздно засиживаться. Эти легкие меня доконают, пора курить бросать. Мы тут кое с кем раздавили бутылочку... — Снова зевок. — Сейчас, уже прихожу в себя. У меня так быстро переключалка не работает: то у нас Рождество, то Филадельфия.

— Вещи, обнаруженные в номере Бентона...

— А-а. Ну я сам там разбирался.

— Ты ничего с собой не прихватил? К примеру, из «дипломата»? Папку с письмами, скажем.

— Ну, была там парочка папок. А вам-то они зачем?

Я все больше завожусь. Синапсы так и летают, прочищая мысли и накачивая каждую клеточку энергией.

— Где теперь эти папки? — спрашиваю я.

— Да, письма... Гнильцой попахивало. Я еще решил, надо поподробнее ими заняться. А потом Люси расстреляла с воздуха Кэрри с Джойсом, расплющила их в рыбный паштет, и это здорово прояснило ситуацию. Черт. До сих пор поверить не могу, что у нее в этом гребаном вертолете была АР-15...

— Где папки? — повторно задаю вопрос, не в силах скрыть волнения. В висках стучит. — Мне надо посмотреть папку с «гнильцой». Бентон называл ее «По инстанции» или «Последняя инстанция». Может быть, Люси как раз оттуда почерпнула идею, как назвать фирму.

— «Последняя инстанция». То есть место, где Люси собирается работать? У Макговерн в Нью-Йорке? При чем здесь папка из «дипломата» Бентона?

— Мне бы тоже очень хотелось знать.

— Ладно. Есть такое, где-то припрятана. Разыщу — приеду.

Анна вернулась к себе в спальню, и мне выпал случай отвлечься до появления племяшки с подругой, занявшись предстоящей праздничной трапезой. Достаю из холодильника продукты, а в голове прокручиваю то, что поведала Люси про их с Макговерн новое нью-йоркское предприятие. По словам племяшки, название «Последняя инстанция» кто-то предложил просто в шутку. То место, куда ты отправляешься, когда уже нет выхода. В своем письме Анна тоже говорила, что Бентон выразился именно так: последняя инстанция — там, где он в конечном итоге очутится. Загадки. Шифры. Бентон считал, что его будущее каким-то образом связано с содержимым папки. Если так рассуждать, то последняя инстанция — это смерть. Где он собирался оказаться в конце пути? Бентон знал, что идет к смерти. Так это надо понимать? Куда еще человек может попасть?

На днях я пообещала Анне на Рождество итальянский ужин, если, конечно, она доверит кухню итальянке, которую к индейке и на пушечный выстрел нельзя подпускать, как и к разносолам, которыми в наши дни эту самую индейку нашпиговывают. Хозяйка совершила доблестную вылазку в магазин. У нее даже нашлось оливковое масло холодного отжима и свежая моцарелла из молока буйволицы. Ставлю на огонь полную кастрюлю воды и направляюсь в спальню Анны: она никуда не поедет, пока не попробует все мои фирменные блюда и не продегустирует винцо. Рождество — праздник семейный, внушаю подруге, когда та чистит зубы. И пока мы не отобедаем, меня не волнуют разбирательства специальной комиссии со всеми прокурорами вместе взятыми. А она, кстати, могла бы приготовить какое-нибудь австрийское блюдо. Анна чуть зубной пастой не подавилась, едва об этом услышала. Ни за что, говорит. Если мы окажемся на кухне одновременно, никто оттуда живым не выйдет.

На время даже настроение в доме приподнялось. Около девяти появились Люси с Макговерн, а под рождественской елкой — подарки. Начинаю взбивать яйца, смешиваю их с мукой и всю массу разминаю пальцами на деревянной разделочной доске. Когда тесто достигает нужной консистенции, пускаюсь на поиски специальной скручивающей машинки для пасты — Анна утверждала, что у нее и подобное приспособление где-то завалялось. А тем временем голова кружится от водоворота мыслей: я едва слышу, о чем болтают гостьи.

— Не то чтобы я не могла вылететь, когда правила визуального полета не позволяют. — Люси объясняет что-то о своем новом вертолете, который, судя по всему, недавно доставили прямехонько в Нью-Йорк. — У меня свой класс точности приборов. Просто мне неинтересно летать на машине с одним двигателем, где все решают приборы. Надо постоянно видеть землю. В плохую погоду над облаками лучше не подниматься.

— Опасно все это, — комментирует Макговерн.

— Да нисколечко. У них двигатели никогда не отказывают, просто привыкла рассчитывать на худшее.

Начинаю отбивать тесто. Это моя любимая часть в приготовлении пасты: я стараюсь не использовать машинку, потому что стальными лезвиями не добиться той текстуры, которую придает тесту тепло рук. Вошла в ритм, надавливаю, заворачиваю, раскручиваю и развертываю, сильно прижимая тесто запястьем здоровой руки, и тоже думаю о худшем варианте. Интересно, что Бентон подразумевал под плачевным исходом? Если он считал, что его метафорическая последняя инстанция — то место, где он окажется в конце концов, тогда где же это? Теперь я считаю, что он имел в виду не смерть, подразумевая последнюю инстанцию. Нет. Уж Бентон-то, как никто другой, знал: бывают вещи и пострашнее смерти.

— Я сама давала ей уроки. Вот что называется «схватывать на лету». Люди, которые работают руками, имеют преимущество. — Люси рассказывает Макговерн, как я училась летать.

В ушах звучат слова Бентона: «То место, где все для меня закончится».

— Вот именно. Тут нужна хорошая координация.

— Надо привыкнуть, что одновременно задействованы обе руки и ноги. В отличие от жесткого крыла вертолет по сути своей конструкция нестабильная.

— Вот и я о том же. Опасная машина.

«То место, где все для меня закончится, Анна».

— Да неправда, Тиун. Можно благополучно спуститься с высоты в тысячу футов с отказавшим двигателем. Воздух будет сам вращать лопасти. Слышала когда-нибудь о законе авторотации? Приземляешься на парковке или у кого-нибудь во дворе. Попробуй-ка на самолете такое проделать.

«Что же ты хотел сказать, Бентон? Эх, ну как тебя понять?» А я все мну и мну тесто, разворачивая его в одну сторону, по часовой стрелке, поскольку у меня теперь правая направляющая, из-за гипса.

— А мне показалось, ты говорила, у тебя никогда двигатель не отказывает. Хочу эггног[25]. Марино сегодня будет готовить свой знаменитый эггног? — спрашивает Макговерн.

— У него это фирменное блюдо в канун Нового года.

— Что? А на Рождество запрещено, что ли? Как она управляется...

— Терпение и труд...

— Да нет, я серьезно. А мы тут сидим сложа руки.

— Тебя к тесту никто и близко не подпустит, уж поверь. Закрытая зона. Тетя Кей, локоть не беспокоит?

Поднимаю на них взгляд и пытаюсь сфокусировать внимание. Тесто разминаю правой рукой, придерживая кончиками пальцев, выглядывающих из гипса. Бросаю взгляд на часы над раковиной, и до меня доходит, что я совсем потеряла счет времени и месила почти десять минут.

— Господи, ты что, с неба свалилась? — От безмятежности Люси не осталось и следа, и она мрачно вглядывается в мое лицо. — Не позволяй мыслям пожрать тебя заживо. Все еще наладится.

Она-то думает, будто я переживаю из-за спецкомиссии, хотя по иронии судьбы о грозящем разбирательстве я за все утро ни разу не вспомнила.

— Мы с Тиун тебя выручим. Уже кое-что предприняли. Думаешь, мы тут баклуши били? У нас план готов, надо бы обсудить.

— Только сначала эггног, — говорит Макговерн с добродушной усмешкой.

— Бентон когда-нибудь упоминал при вас последнюю инстанцию? — выкладываю я, яростно глядя на болтушек, будто те в чем-то провинились; судя по ответному выражению на их лицах, мои гостьи о недавних делах ни сном ни духом.

— Ты имеешь в виду то, чем мы сейчас занимаемся? — хмурится Люси. — Нашу нью-йоркскую контору? Неоткуда ему было проведать — разве что ты рассказала про кое-какие наметки. — Это уже к Макговерн.

Делю тесто на части и начинаю снова мять.

— Мне всегда хотелось на себя работать, — отвечает Тиун. — А с Бентоном разговора такого не заходило. У нас в Пенсильвании возни и так было по горло.

— Вот уж поскромничала так поскромничала, — мрачно замечает племяшка.

— Верно. — Ее подруга вздыхает и качает головой.

— Если Бентон даже не догадывался о частном предприятии, которое вы планировали организовать, — говорю я, — может быть, вы при нем хотя бы упоминали о последней инстанции? Ну, просто как о забавном замысле? В порядке шутки? Я пытаюсь вычислить, почему он так нарек свою папку.

— Что за папка? — Люси навострила ушки.

— Сейчас, Марино приедет, увидим. — Я заканчиваю месить первую порцию теста и туго оборачиваю ее пленкой. — Она лежала в «дипломате» Бентона, когда тот погиб в Филадельфии. — Пересказываю подругам то, что поведала в письме Анна, и Люси помогает прояснить по крайней мере кое-что. Она упоминала при нем, что стоит за идеей последней инстанции, расшифровала ее философию. Кажется, однажды в машине расспрашивала его про частные консультации, которые он стал давать, уйдя со службы. Тот ответил, что занятие это довольно прибыльное, хотя есть и сложности: приходится самому решать организационные проблемы, очень не хватает секретарши или помощника на телефоне. Люси с жаром ответила, что, может быть, нам всем стоит объединиться и организовать собственное дело. Тогда же она и использовала термин «последняя инстанция», вроде бы как «наш союз».

Расстилаю на рабочем столе чистые сухие полотенца.

— А Бентон не мог вычислить, что когда-нибудь ты задумку реализуешь? — спрашиваю я.

— Я сказала, что, если достану денег, сразу же брошу работать на это хмыревое правительство, — отвечает Люси.

— Вот как. — Вставляю в макаронницу ролики для раскатывания пластов, регулировку — на максимальную толщину пласта. — Любой, кто тебя хорошо знает, сообразит, что достать денег на какой-нибудь проект лишь вопрос времени. И Бентон всегда считал тебя слишком яркой индивидуалисткой и непоседой, чтобы извечно прозябать на государственной службе, и нисколько бы не удивился тому, что сейчас с тобой происходит, Люси.

— По правде говоря, все к тому и шло, — соглашается Макговерн. — Поэтому и с ФБР ты долго не протянула.

Люси не задета. По крайней мере она поняла, что наделала достаточно ошибок, и худшая из них — роман с Кэрри Гризен.

Она уже не винит ФБР за то, что ее пытались фактически выжить с работы. Приплюснув ладонью ломоть теста, пропускаю его через валики.

— Мне вот интересно: Бентон случайно использовал название вашей концепции или думал, что потом «Последняя инстанция», имея в виду нас, займется и его собственным делом? — подкидываю я предположение. — Что в конечном итоге он окажется в наших руках, потому как, раз машина раскрутилась, ее не остановить даже ценой жизни? — Снова пропускаю тесто через макаронницу, и еще раз, пока из насадки не выползает идеально плоская полоса укладывается на полотенце. — Он ведь знал. Каким-то образом Бентон просек.

— Он всегда знал. — На лице Люси читается глубокая печаль.

Бентон — с нами в кухне. Его присутствие осязаемо; я готовлю рождественскую пасту, и мы обсуждаем, как работал его ум. Он умел смотреть в глубь вещей, в самую суть. Всегда видел далеко вперед. Представляю, как он рисовал в воображении будущее после своей смерти и продумывал нашу возможную реакцию на различные события, включая и обнаруженные в его дипломате папки. Точно знал: если с ним что-нибудь случится — а он явно боялся, что это все-таки произойдет, — тогда я почти наверняка просмотрю и его «дипломат». Впрочем, одна мелочь ускользнула от его внимания: сначала в «дипломате» покопался Марино и экспроприировал папочку. Так что узнать о ней мне выпало только теперь.

К полудню автомобиль Анны забит всем необходимым для поездки на побережье, а столы устелены макаронами для лазаньи. На плите томится соус из помидоров. Пармезан уже натерт и разложен по тарелкам, а свежая моцарелла лежит на полотенце, отдавая ему часть излишней влаги. В комнатах пахнет чесноком и дымом древесной стружки, горят рождественские гирлянды, из камина выплывает дым. К прибытию долгожданного гостя, по обыкновению шумного и неуклюжего, в доме царит атмосфера радости, которой уже некоторое время в нашем кругу не наблюдалось. Марино нарядился в джинсы и джинсовую рубашку, в руках куча подарков и бутылка контрабандной водки.

Из сумки с празднично обернутыми коробочками выглядывает уголок папки.

— Хо! Хо! Хо! — провозглашает новоприбывший. — С Рождеством, так его растак! — обрушивает на нас свое любимое праздничное приветствие, а душой где-то далеко. Что-то мне подсказывает — последние несколько часов Пит не только шарил по шкафам. Поисками он не ограничился: Марино полюбопытствовал содержимым папки.

— Выпить налейте, — заявляет он.