"Искушение фараона" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

ГЛАВА 2

На следующее утро он проснулся поздно. Строго исполняя приказание своего господина, Иб сделал все, чтобы шум и суета предстоящего отъезда не доносились до дверей опочивальни, и поэтому никакие звуки не потревожили покоя Хаэмуаса. Он встал, съел свой обычный легкий завтрак, состоявший из фруктов, хлеба и пива, и не спеша прошел в умывальню. И сразу же, не успел он выйти из каменного зала для омовений и протянуть мокрые руки Касе, уже стоявшему наготове, его душу охватила неприятная досада. Ему не хотелось ехать на север, не хотелось вникать и разбираться в тонкой и запутанной интриге переговоров, требующих постоянной настороженности и соблюдения строжайшего этикета, не хотелось встречаться с отцом. Тем не менее он твердо сказал себе, что мать, во всяком случае, будет искренне рада его приезду, а после всех дел у него еще останется время, чтобы осмотреть великолепную библиотеку Рамзеса.

Хаэмуас вернулся в свои покои, где под бдительным присмотром Касы косметолог покрыл хной подошвы его ног и ладони, и, дожидаясь, чтобы высохла оранжевая краска, царевич слушал доклад Пенбу о последних новостях. Их оказалось немного. Пришло письмо от скотовода в Дельте, сообщающего, что в его стадах родилось двадцать телят, их уже успели переписать. В почте оказался также один объемистый свиток, при взгляде на который у Хаэмуаса от радостного предвкушения учащенно забилось сердце. Пенбу почтительно положил свиток на маленький столик рядом с ложем господина.

– Планы захоронений священных быков Аписа. Они уже готовы, царевич, и дожидаются твоего одобрения, – сказал он с улыбкой, понимая, как обрадован Хаэмуас. Но царевич, едва коснувшись рукой нагретого солнцем папируса, с сожалением отвернулся. Он оставит этот свиток на потом, раскроет его по возвращении из поездки, чтобы от души насладиться чтением в более спокойной обстановке.

Хна высохла, и косметолог принялся накладывать вокруг глаз черную сурьму. Ювелир тем временем раскрыл ларец, в котором хранились ожерелья Хаэмуаса. Он придирчиво рассматривал в медном зеркале свое отражение – плод трудов косметолога. Его глаза пристально вглядывались в черты собственного лица. Открывшаяся взору картина вселила в него уверенность. «Возможно, кожа слегка обвисла, – думал он, – и, пожалуй, по зрелом размышлении, следует прислушаться к совету Касы, но я все еще красивый мужчина. – В задумчивости он провел пальцем внизу щеки, там, где кожа натягивалась на нижней челюсти, и косметолог досадливо крякнул. – Нос у меня такой же, как у отца, тонкий и прямой. Нубнофрет он нравится по-прежнему. Рот, пожалуй, чуть излишне твердый и бескомпромиссный, но губы полные, спасибо матушке. Открытый, ясный взгляд. Да, пожалуй, я вполне еще могу сойти за интересного мужчину…»

Смутившись собственных размышлений, он со стуком опустил зеркало. Что за странные мысли! Он улыбнулся: «Знаешь, Хаэмуас, великий царевич Египта, мальчишка, сидящий в твоей душе, что-то расшалился. Уже давно его не видно и не слышно». Но тут к нему подошел ювелир, и Хаэмуасу пришлось отвлечься. Из ларца с драгоценностями он выбрал браслеты из электрума[4], нагрудное украшение из драгоценного серебра, отделанное голубым фаянсом, и несколько золотых колец. Ювелир уже заканчивал свою работу, когда глашатай Рамоз зычно провозгласил:

– Царевна Шеритра.

Дочь вбежала к нему, и Хаэмуас смотрел на нее с улыбкой.

– Я так по тебе соскучилась вчера, папа, – проговорила она, быстро и неловко обнимая отца. Тотчас же вспыхнув, она спрятала руки за спину. – Мама сказала, что ты, наверное, не успеешь прийти пожелать мне спокойной ночи, но я все равно немножко ждала. Как дела у наложницы?

Хаэмуас обнял дочь, ощутив легкий укол тревоги – обычное чувство, охватывавшее его, если он пару дней не видел Шеритру. Она, его пятнадцатилетнее сокровище, вся, казалось, состоит из одних лишь костей да ломаных линий. Для ее небольшого роста у нее слишком длинные ноги, а о собственные неуклюжие ступни она, бывает, и запинается. Когда она была ребенком, слуги часто посмеивались над ее ужимками и гримасами, теперь же перестали смеяться, не желая ранить ее чувства. Узкие прямые платья, откровенно и безжалостно очерчивающие фигуру, не могли скрыть резко выпирающих костей таза, начисто лишенных плоти. Девушка упрямо продолжала одеваться по своему вкусу, хотя Нубнофрет много раз заставляла ее выбрать более модный стиль одежды, украшать себя складками и оборками, которые могли бы скрыть излишнюю худобу. Осознавая свое физическое несовершенство, она, можно подумать, решила из гордости отказаться от любых попыток соперничать с другими женщинами, поскольку это было бы ее недостойно.

Нубнофрет без устали повторяла дочери, что спину следует держать прямо, но плечи у девушки все время сгибались, нависая над грудью, почти такой же плоской, как и живот. Она старалась двигаться изящно и с достоинством, чтобы не слышать лишний раз язвительных замечаний матери, но ее старания не приносили ощутимых результатов. У нее был приятный овал лица, выразительный полный рот и большие ясные глаза, но всю картину портил крупный, унаследованный от Рамзеса нос.

Более дерзкая и смелая девушка сумела бы превратить свои недостатки в достоинства, но Шеритра была скромна, застенчива и легко ранима. Люди, хорошо ее знавшие, – отец, Гори, Бакмут, ее служанка и подруга, остальные слуги, несколько давних друзей семьи – любили ее всем сердцем. Ведь она обладала умом и благородством, добротой и мягкостью. «Но ради Амона! Она же краснеет по каждому пустяку, милая моя дурнушка, – думал Хаэмуас, нежно целуя дочь в лоб, туда, где проходила граница волнистых каштановых волос. – Где же тот принц, которого она покорит?»

– Не знаю, как чувствует она себя сегодня, но поскольку привратник из гарема за мной не посылал, значит, наверное, ей лучше. Ты хочешь поехать со мной навестить дедушку, а заодно и обследовать рынки Пи-Рамзеса?

Шеритра резко покачала головой. Ответ отрицательный.

– Нет, отец. Мы с Бакмут рады остаться здесь за хозяев. Я буду поздно вставать, а за завтраком прикажу читать мои самые любимые папирусы из библиотеки, еще буду купаться в бассейне и копаться с садовниками в цветочных клумбах. – Она говорила быстро, отводя взгляд. Хаэмуас взял дочь за подбородок и повернул ее лицо к себе, желая заглянуть в беспокойные карие глаза.

– Несколько часов при дворе не причинят тебе вреда, – мягко произнес он. – Стоит только прямо взглянуть в лицо тем, дорогая, кто внушает тебе страх, и твоя застенчивость растает как дым. Уже совсем скоро твоя мать перестанет довольствоваться одними только разговорами о помолвке и перейдет к решительным действиям, и тебе следует хотя бы взглянуть на тех, чьи имена скоро предложат тебе на выбор.

Она отстранилась, освобождаясь из его теплых рук.

– В этом нет необходимости, – твердо заявила она. – Ты ведь знаешь, царевич: тебе придется заплатить огромное приданое, чтобы от меня избавиться, и мне совершенно безразлично, выйду ли я вообще замуж. Никто никогда меня не полюбит, и мне все равно, в чью именно постель мне придется когда-нибудь лечь.

Отцу тяжко было слышать эти горькие откровенные слова.

– А Гори поедет, – продолжал он настаивать, не желая заканчивать разговор на такой грустной ноте.

Она улыбнулась:

– Конечно, поедет! Женщины вокруг него так и вьются, а он будто не замечает. Юноши будут перешептываться у него за спиной, а он и глазом не моргнет. Вместе с Антефом они станут бродить по рынкам в поисках новинок и хитроумных диковинок, придуманных в чужих странах, затем только, чтобы разобрать их на части. Он поболтает немного с дедушкой, который души в нем не чает, после чего поспешит в Обитель Жизни, а ты в это время глубоко погрузишься в Обитель Книг и вынырнешь только затем, чтобы купить мне какой-нибудь дорогой подарок. – Глаза ее сияли, но в их глубине Хаэмуас научился различать скрытое недовольство и разочарование собственной жизнью. Он снова поцеловал дочь.

– Прости меня, Солнышко, – произнес он. – Не хочу заставлять тебя ничего делать, если это тебе не по нраву.

Она скорчила смешную рожицу.

– Мама справляется за вас обоих. Желаю тебе, отец, хорошо провести время в волшебном городе фараона. Гори, я полагаю, уже ждет тебя на борту «Амона-повелителя», поэтому поторопись. – Она выпрямилась и вышла из комнаты, а Хаэмуас с тяжелым сердцем раскрыл ковчежец Тота, наполнил кадильницу и приступил к утренним молитвам.

Царская флотилия отчалила от берега примерно через час после полудня. На борту «Амона-повелителя» находились Хаэмуас, Нубнофрет и Гори; судно впереди предназначалось для телохранителей, а следовавшее сзади – для домашней прислуги. Во дворце Рамзеса – величайшего победителя – для них всегда были готовы лучшие апартаменты и, конечно же, полный штат рабов, но Хаэмуас предпочитал, чтобы за ним ухаживали его собственные люди.

День был ясным и жарким. Хаэмуас стоял на палубе и, опираясь о борт, с сожалением смотрел, как скрываются вдали пальмовые рощи, выступающие на фоне яркого желтого песка, и четко очерченные силуэты пирамид в Саккаре. Нубнофрет уже устроилась в тени навеса, оборудованного в средней части судна. Она сидела, опершись на гору подушек, и держала в одной руке чашку с водой и веер – в другой. Рядом с отцом стоял Гори, касаясь локтем его руки и небрежно сложив ладони.

– Отсюда открывается прекрасный вид на Мемфис, не правда ли? – спросил он. – Иногда мне кажется, что зря дедушка перевез столицу на север. Я понимаю, конечно, в том, что правительство располагается вблизи наших восточных границ, на берегу реки, впадающей в Великое море, есть свои стратегические преимущества, да и для торговли полезно, вот только Мемфис обладает достоинством и красотой, в которой знали толк правители древности.

Хаэмуас не сводил взгляда с проплывавших мимо речных берегов, покрытых буйной весенней зеленью. Жизнь здесь била ключом, плодородная почва вскармливала прибрежную растительность, в которой вили гнезда резвые звонкоголосые птицы, жужжали насекомые, а изредка попадался и сонный крокодил. Чуть поодаль, за рекой, на жирной, черной земле работали феллахи: стоя по колено в воде, они сеяли новые семена. В оросительных каналах высоко стояла недвижная вода, отражающая на открытых местах яркую голубизну неба и чуть подернутая легкой рябью тени там, где к ней склонялись росшие по берегам пальмовые деревья. Город уже скрылся из глаз, и теперь по берегам проплывали небольшие деревеньки, скорее похожие на плод сонного воображения – белые стены и илистая грязь вокруг, – в раскаленном, знойном воздухе полудня казалось, будто дома колышутся. Деревни пусты, разве что пара ослов стоят, отгоняя хвостом мух, да какой-нибудь ребенок бежит с хворостиной за стаей белых гусей или плещется в луже.

– Но в таком случае весь Нил от Дельты до самого Мемфиса будет запружен судами и лодками, перевозящими купцов и дипломатов, – ответил Хаэмуас сыну. – А сам город станет грязным, шумным, начнет беспорядочно разрастаться в разные стороны, как это произошло с величественными Фивами во время правления последних потомков Тутмоса. Нет, Гори, пусть лучше Мемфис остается последним прибежищем покоя, который так щедро питает мое воображение. – И они улыбнулись друг другу.

Весь остаток дня они благополучно шли в сильном течении, характерном для поздней весны; мимо проплыл город Он, обитель бога Ра, где Хаэмуас время от времени совершал службы. Вскоре они свернули в восточный рукав реки.

Чуть ниже города Он единый мощный поток разделился, превратившись в несколько извилистых рукавов – три большие реки и два или три притока поменьше, направляющиеся к Великому морю. За восточным рукавом начиналась пустыня. В областях, расположенных далеко на севере, эта река питала знаменитые египетские виноградники, именно здесь бродило страстно всеми любимое вино с Западной Реки. В погребах Хаэмуаса хранились богатые запасы этого вина, и хотя его соотечественники часто поддавались соблазну испробовать экзотические напитки, купленные за огромные деньги где-нибудь в Кефтиу или Алашии, сам он всегда оставался верен темно-рубиновому сокровищу щедрой Дельты.

Здесь протекала великая река, путь ее лежал мимо Буто, древнейшей столицы, от которой ныне остался лишь храм да небольшой поселок, потом – в Тджеб-нутер и дальше, к Великому морю. Хаэмуас со своими судами направлялся на северо-восток, к водам Ра, которые должны были доставить их к цели.

На ночь они пристали к берегу канала Сладкой Воды, прорытого в восточном направлении и соединяющего реку с водами Горьких Озер. Лишь иногда ветер доносил сюда горячее дыхание пустыни, пробивающееся сквозь наполненный густыми, тяжелыми запахами воздух возделанной пахотной земли. Слышался шелест зарослей папируса, его зеленые стебли и светлые метелки постепенно утрачивали цвет, по мере того как солнце – Ра – склонялось к западному горизонту. Издалека доносился нежный аромат орхидей, хотя самих цветов еще не было видно. Насколько хватало глаз, повсюду раскинулось царство буйной растительности, как дикой, так и взращенной человеческим трудом.

Весь следующий день они неспешно двигались вдоль берегов, поражающих разнообразием растительной жизни и гнездящихся вдоль реки птиц. На обед, устроенный в полдень, Гори выловил рыбу инет, после чего они продолжили путь, лениво скользя по волнам, пока Ра не превратился из белого в золотой, потом в розовый и красный. Когда на землю вновь опустилась ночь, судно уже плыло по водам Авариса. Они миновали храм Бает – храм богини-кошки – в Бубастисе. Судоходство в этих местах было более оживленным.

В ту ночь они плохо спали. Мимо то и дело проходили суда, и над тихими водами Нила через равные промежутки времени раздавались громкие окрики. Хаэмуасу удалось забыться на несколько часов беспокойным сном, с яркими и весьма неприятными видениями, для того только, чтобы проснуться от очередного громкого вопроса и не менее резкого ответа. Немного болела голова. Тихонько, стараясь не разбудить Нубнофрет, он подозвал Касу, тот помог ему умыться и одеться, и Хаэмуас отдал приказ трогаться в путь за час до восхода солнца.

Незадолго до полудня на правом берегу показался город Пи-Рамзес – сначала убогие хижины бедняков, обитавших там, где и располагался когда-то настоящий Аварис. Их домишки тесно лепились вокруг темных пилонов и круто вздымавшихся стен храма Сета. Далее следовала груда камней – все, что осталось от города Двенадцатой династии. Гори и Нубнофрет смотрели, как вдоль берега медленно тянется караван ослов. Погонщиков, их животных, самих купцов – всех покрывала пыль пустыни, песок въелся и в яркие покрывала, защищавшие грузы. Товары из Синая, решил Хаэмуас, возможно даже, золото из рудников отца, и теперь его везут в Пи-Рамзес, где оно послужит дальнейшему украшению и прославлению царствования.

Он обернулся назад и стал смотреть на развалины, на глубокий канал, опоясывающий город, вырытый когда-то отцом. Теперь канал был запружен судами всевозможных форм и размеров, и кормчие смачно ругались, стараясь занять место получше. Хаэмуас подал знак своей семье, и жена с сыном неохотно отправились в каюту, чтобы укрыться от посторонних глаз. Судно чуть замедлило ход, и Хаэмуас понял, что капитан поднимает на мачте флаги царских цветов – белого и синего. Через секунду судно двинулось быстрее, грохот и шум стали постепенно стихать вдали. Остальные лодки расступались перед великим сыном фараона, и судно Хаэмуаса двигалось в водах Авариса в ореоле почтительного благоговения. Нубнофрет ворчала.

– С каждым разом они становятся все более агрессивны и нахальны, – жаловалась она. – Надо, чтобы Рамзес поставил здесь стражников. Они бы навели порядок. Гори, приподними немного штору, я хочу видеть, что там происходит.

Гори выполнил ее просьбу, а Хаэмуас про себя улыбнулся – Нубнофрет всегда хотела видеть, что происходит вокруг.

Громким голосом капитан отдал приказ своим гребцам, и «Амон-повелитель» стал медленно забирать вправо. Вскоре развалины и храм Сета скрылись из виду, а их место заняли отдельно стоящие мощные деревья, в тени которых стремились укрыться местные жители, ищущие прохлады или же удобного места для беседы. На левом берегу никакой растительности не было – здесь кипела и бурлила полуденная жизнь множества мастерских, складов, лавчонок и амбаров – лишенная порядка и гармонии, не радующая взгляд. Дальше, как было известно Хаэмуасу, располагались мастерские по обжигу фаянса, которым так славился Пи-Рамзес, а вдоль канала тянулись теперь ряды скромных, выкрашенных в белое купеческих домиков и поместий небогатой знати. Их окружали сады, в которых росли цветы и фруктовые деревья. Стояла пора цветения яблонь, и повсюду разливался дурманящий аромат; казалось, его можно даже потрогать рукой. Белые лепестки мелькали в искрящихся волнах реки и окутывали берега светлым покрывалом.

Канал тем временем привел их судно в просторную бухту. Здесь, в порту, стояло под загрузкой множество судов, оснащенных веслами всевозможных размеров и форм. На Причалах собирались матросы, играли в кости, а мальчишки весело перекликались или ныряли в бурлящую воду, стараясь достать какую-нибудь безделушку, брошенную ради забавы.

Но вскоре «Амон-повелитель» миновал самое бойкое место и начал медленно приближаться к Царскому заливу, личному владению фараона. Несущий вахту караул допросил слуг Хаэмуаса. Вскоре они миновали узкий пролив, охраняемый бдительной вооруженной стражей, и направились уже к южной стене, опоясывающей покой Рамзеса, и далее, мимо зарослей трепещущих орхидей, к гладким мраморным ступеням, у которых покачивалась баржа фараона, сверкающая золотом и электрумом. Там же были пришвартованы и другие лодки. Капитан отдал несколько резких команд, и «Амон-повелитель» аккуратно причалил в отведенном для него месте.

Нубнофрет вздохнула с облегчением. Городской шум едва доносился сюда, и священный покой нарушало только мелодичное пение птиц.

– Надеюсь, носилки нас уже ждут, – сказала Нубнофрет, с привычным изяществом поднимаясь с места, подбирая свой роскошный наряд и выходя из каюты. Гори и Хаэмуас последовали за ней. К этому времени пришвартовались две лодки со свитой, и стража Хаэмуаса уже выстроилась вдоль ступеней, ведущих к воде. На самом верху гостей поджидала небольшая делегация, и когда Хаэмуас со своей семьей стал подниматься по специально установленному пологому спуску, придворные пали перед ними ниц. Низко поклонился Сети, визирь южных земель, человек с чувством собственного достоинства, прекрасно сочетавшегося с изящной утонченностью. Края его доходящей до икр белой юбки, уложенной в жесткие складки, коснулись горячего камня под ногами.

– Вновь приветствуя тебя, твое высочество, добро пожаловать в дом Рамзеса, величайшего победителя, – произнес он с улыбкой. В руке визирь сжимал золотой жезл. Он встал, и на запястьях зазвенели золотые браслеты, а на руках, сильных, но гладких и холеных, блеснули украшения из золота и сердолика. Хаэмуас прямо посмотрел в его карие глаза и улыбнулся в ответ.

– Я рад снова видеть тебя, Сети, – сказал он. Свита визиря – писцы, глашатаи и посыльные – выражала в это время свое почтение Гори и Нубнофрет. Спуск, по которому они поднялись наверх, уже убрали.

– Надеюсь, у Царя всех царей все в порядке?

– Твой отец здоров и жаждет поскорее увидеть тебя. – Сети склонил черную кудрявую голову. – В царских покоях все подготовлено к вашему приезду. Я полагаю, вы устали с дороги. – Он махнул рукой, и вперед выступили носильщики с тремя носилками. – Завтрашнее утро фараон отвел для обсуждения брачного договора, а сегодня он не настаивает, чтобы ты присутствовал за обедом, хотя, конечно же, тебе не возбраняется отобедать вместе с ним, если такова будет твоя воля. Если не пожелаешь разделить с ним трапезу нынче вечером и если твоя усталость не слишком велика, фараон просит, чтобы ты дал свою оценку налоговых расходов на предстоящий год, которые мы только что получили, а также определил долю пожертвований для Амона и Сета.

Хаэмуас кивнул, скрывая раздражение. Отец и так давно передал в его руки все государственные дела. Почему он не оставит его в покое, не даст самому решать, чем и когда заниматься, вместо того чтобы обращаться с ним, словно с несмышленым ребенком, который все еще нуждается в присмотре и воспитании? Хаэмуас взмахнул рукой, носильщики опустили его носилки, и он устроился на шелковых подушках.

– Отлично, – произнес он. – Через час после обеда пришли ко мне Сути, Пазера – верховного жреца Амона, и Пиая. Писец не нужен, у меня есть Пенбу. Передай моему отцу слова приветствия и скажи, что сегодня я буду обедать в одиночестве. – После этого он отдал краткие распоряжения Ибу, смиренно ожидавшему поодаль вместе с остальными слугами. – Как можно скорее приготовь нам завтрак, – сказал он. – После завтрака я буду отдыхать.

Сети и остальные отступили назад. Воины сомкнулись вокруг трех носилок, впереди выступал Рамоз, громко объявляя всем, кто попадался на пути:

– Идет Хаэмуас, великий царевич из Мемфиса. Все – ниц!

Хаэмуас сидел, откинувшись на мягких подушках. Он старался смирить свое раздражение против отца и его хитрых манипуляций, подавить собственное эгоистическое желание оказаться вновь дома, в Мемфисе, сдержать нетерпение, из-за которого все дела теряют в его глазах важность, если только они мешают его неторопливым и тщательным научным изысканиям. «Я становлюсь нетерпимым и раздражительным, – говорил он себе, а издалека доносился топот ног, слышались резкие окрики – там, с северной стороны, за оградой, тянулись длинные ряды казарм и огромные плацы, спускающиеся к самому Царскому заливу. – Были времена, когда первейшую важность для меня представляли дела двора и храма, когда я с радостью во главу угла ставил свой долг по отношению к отцу, теперь же все эти занятия кажутся мне скучными и утомительными, и хочу я лишь одного – чтобы мне дали спокойно работать, изучать наследие Египта, крипту священных Аписовых быков, и заниматься самым главным моим делом – восстанавливать гробницы. И чтобы этот старый плут мне не мешал. Что же случилось?» Он беспокойно ерзал в носилках, не замечая праздные группки разодетых в белое придворных, склонившихся перед ним. В своих тонких полотняных одеяниях они походили на цветы, сорванные ветром с деревьев, и солнце на их спинах играло бликами, разбрасывая тень густой зеленой листвы, в изобилии окружавшей жилище могущественного фараона. Ответа на мучившие его вопросы он не находил, и от этого нервное напряжение только возрастало. В голове опять, полные горькой усмешки, возникли слова: «приближается старость».

Они остановились. Нубнофрет пристально посмотрела на него.

– Хаэмуас, ты что, уже уснул? – спросила она, и он, отвлекаясь от собственных мыслей, взглянул в ее красивое, искусно разрисованное лицо, заметив, стоило только ей наклониться, и ложбинку между грудей, закрытых желтым платьем. Он с ворчанием сошел с носилок, Нубнофрет шла рядом, Гори – чуть позади. Поднявшись по высоким ступеням, они вскоре попали в приятную прохладу – в тень, отбрасываемую высокими пальмами.

Дворец Рамзеса, не менее сложный и запутанный, чем и сам город, выстроил отец фараона Сети Первый. Сын расширил, перестроил дворец, превратив его в наглядное воплощение идеи богатства и роскоши, от которых захватывало дух. Фасад здания, украшенный величественными пилонами и выложенный плитками из бирюзы и ляпис-лазури, переливался на солнце темно-синим и голубым. Пол и стены во дворце были также выложены плиткой с образчиками прихотливой растительной и животной жизни Дельты. Были здесь и изразцы ослепительно белого гипса, тут и там расцвеченные яркими всплесками красок. От дверей, открыть которые могли только два человека одновременно, по всему дворцу, на многие сотни покоев, разливался томный аромат дорогостоящего ливанского кедра. Двери украшала чеканка из электрума и серебра, покрывали пластины кованого золота.

Повсюду были цветы – их бросали под ноги, развешивали по стенам, цветочные гирлянды украшали и колонны, и людей. Здесь царила вечная весна. В этом безграничном великолепии человек мог блуждать долгие дни, и Рамзес позаботился, чтобы у него были специальные рабы, чья обязанность заключалась в том, чтобы показывать гостям дорогу, направлять по верному пути в огромном лабиринте множества комнат и покоев. Всему миру были известны дворцовые библиотеки – их называли Обитель Жизни, – где хранились географические карты, официальные своды мер и весов, карты звездного неба и толкования снов. Здесь же проводились все научные исследования. Еще одна библиотека была известна под названием Обители Книг – хранилище архивов. Ученые со всего света постоянно собирались в этих сокровищницах для своих исследований. Дворец славился и пирами – немыслимым многообразием и изобилием экзотических кушаний, непревзойденным искусством музыкантов и красотой и изяществом танцовщиц.

В самом сердце всего этого великолепия восседал Рамзес, Царь всех царей, Сын Амона, Сын Сета, истинных размеров богатства которого не мог представить себе ни один из его подданных, всемогущий и великий, воплощенное божество несравненного Египта. Хаэмуас, шагая вслед за Рамозом, громко выкрикивавшим о приближении царевича, в очередной раз, не без некоторого раздражения, поразился великолепию царских покоев. Он прекрасно ориентировался во дворце, ведь здесь он вырос, но теперь он утратил детское ощущение свершающегося на глазах чуда, поскольку Хаэмуас отлично понимал, насколько сложна существующая здесь иерархия, как идеально отточена вся организация работы, благодаря которой цветы всегда свежие, еда – в избытке, а слуги под рукой. Однако сам грандиозный замысел, воплощением которого служил царский дворец, никогда не переставал вызывать его удивление и восхищение.

Наконец Рамоз остановился перед серебряными дверями, по обе стороны которых восседали огромные божества, доходящие почти до самой притолоки. Амон задумчиво взирал из-под своих перьев на простирающийся впереди блестящий пол коридора, а с левой стороны на вновь пришедших строго смотрел гранитный Сет, высоко подняв свой хищный длинный нос. Хаэмуас сделал знак рукой, и двери распахнулись, открывая взору огромный зал со множеством колонн. Пол здесь был выложен бирюзой, отчего весь зал казался залитым мягким голубым светом. Вся семья ступила за порог, и двери за ними с почтением затворили.

Нубнофрет не стала терять ни минуты.

– Я приведу себя в порядок, а потом нанесу визит императрице, Верховной царской жене, – сообщила она Хаэмуасу. – Так что, если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти. Надеюсь, они не стали, как в прошлый раз, добавлять в воду цветочное масло. Терпеть не могу этот запах, я так и сказала, но они ведь могли забыть… – Она, не переставая говорить, запечатлела на шее Хаэмуаса поцелуй и в сопровождении свиты удалилась в свои покои. Каса и Иб ждали указаний своего господина.

– А ты что будешь делать? – обратился Хаэмуас к Гори.

Молодой человек улыбнулся, и его лицо покрылось мелкими лучиками, при виде которых женщины теряли головы. Его подведенные темной сурьмой глаза прищурились.

– Я пойду в конюшни, посмотрю на лошадей, – ответил он отцу, – а потом мы с Антефом посмотрим, найдется ли нам компания, чтобы выпить несколько чаш вина. Могу я сегодня пообедать с дедушкой?

– Конечно. Только смотри, если будешь много пить, пусть тебя проводят домой по меньшей мере двое моих воинов. Увидимся, Гори.

Некоторое время он смотрел вслед сыну, бросившемуся бегом через зал. На его сильных загорелых ногах, на белой юбке играли синеватые отсветы бирюзы. Хаэмуас повернулся к Ибу:

– Еда уже готова? Слуга кивнул.

– Пойдем, я хочу поесть, а потом поскорее прилечь отдохнуть.

Двери широко распахнулись, и он вошел туда, где многие, многие годы – сколько, он и не пытался вспомнить – был его второй дом.

Первой располагалась небольшая комната, где он работал, проводил деловые встречи и беседы. Раньше, когда он сам был гораздо моложе, эта комната служила для увеселений и развлечений, теперь же здесь царила атмосфера серьезной работы и безупречной чистоты. Далее находилась его опочивальня с огромным ложем, покоящемся на львиных лапах. У святилища Амона стояли золотые курильницы. Еще здесь были стулья из черного дерева, и стол со столешницей из слоновой кости. Немного пахло свежим пчелиным воском, но этот запах заглушали ароматы горячей пищи.

Хаэмуасу в общем нравились эти покои, с одной только оговоркой – здесь голоса отдавались легким эхом, и иногда ему казалось, что он ночует в храме. «Но ведь и весь Пи-Рамзес не что иное, как храм, – размышлял Хаэмуас, опускаясь на разбросанные на полу подушки, а Иб уже придвигал к нему маленький столик. – Храм, посвященный божеству моего отца, яркий пример, превозносящий его воинскую доблесть, его несокрушимость». Хлеб из фараоновых пекарен был еще теплым.

– Все уже опробовано, – заверил его Иб.

Хаэмуас с аппетитом принялся за еду. Потом он устроился поудобнее на своем ложе, натянул до самого подбородка гладкое покрывало и быстро заснул без сновидений.

Через четыре часа, умывшись и облачившись в длинное одеяние визиря, он уже приветствовал главного царского казначея, Верховного жреца Амона и главу всех храмовых писцов, терпеливо выслушивая их однообразное перечисление цифр – суммы налогов, причитающиеся богам, как местным, так и иноземным. Вскоре высокие сановники вступили в ярые пререкания о том, какой из храмов заслуживает богатых пожертвований, и Хаэмуас, вздохнув про себя и осторожно бросив взгляд на водяные часы, принялся разбирать их притязания со всем возможным тактом, на какой только был способен. Это было серьезным делом, ведь если какому-нибудь иноземному божеству не оказывалось должного почтения, мог вспыхнуть дипломатический конфликт, поэтому Хаэмуас старался не упустить из виду ни одной важной детали. Но когда наконец все споры разрешились и можно было отослать людей, напоследок обменявшись с ними парой слов на общие темы и выпив по глотку вина, он наконец вздохнул с облегчением.

Направляясь в опочивальню, Хаэмуас взял пригоршню ладана, зажег уголь в высокой курильнице и брызнул в темноту несколько капель мирры. Острый сладковатый дым серого цвета мгновенно взвился к потолку. Хаэмуас раскрыл ковчежец, простерся ниц перед милостиво улыбающимся Амоном и начал молиться, не поднимаясь с прохладных плит.

Вначале он прочел заученные фразы обычного молебна, который каждый вечер возносили в Фивах, где в самом сердце Карнакского храма правил Амон, уже многие века царящий в этом городе. Вскоре торжественный ритм молитвы прервался, и Хаэмуас срывающимся голосом произнес несколько просьб от себя. Потом наступила тишина. Хаэмуас лежал с плотно закрытыми глазами, коленями, бедрами, локтями ясно ощущая твердость пола, вдыхая мельчайшую пыль и запах воска.

«Амон, со мной что-то происходит. – Хаэмуас перестал понимать, молитва это или обычный разговор. – Я и сам не могу понять, что это такое, какие-то всплески беспричинного недовольства, что-то неясное, что-то инородное и беспокойное. Оно так глубоко коренится в самых отдаленных уголках моей ка, что иногда кажется, будто все это мне почудилось. Или я заболел? Может быть, мне необходим обряд очищения? Недельный пост? Какое-нибудь снадобье? Или я мало тренирую свое тело?» Хаэмуас лежал без движения, прислушиваясь к себе. Плохо скрываемое недовольство отцом, дворец, напыщенность и чванство всего Пи-Рамзеса, шелестящие бумагами величественные министры – их образы разрастались на глазах, заполняя собой все вокруг, совсем как красная воспаленная сыпь, покрывавшая тело юной танцовщицы. Хаэмуас наблюдал. «Я величайший маг и врачеватель во всем Египте, – с горькой самоиронией думал он, – и все же меня объял страх оттого только, что мне приходится время от времени брать в свои руки бразды правления государством. Эти руки, что так любят раскапывать и искать, что с радостью отдали бы эту сухую, лишенную жизни работу государственного управления ради одного только Свитка Тота, который есть ключ к несравненному могуществу. Иногда мне даже кажется, что я пожертвовал бы своей душой – ка – ради того, чтобы обрести этот свиток и его, как говорят, волшебную силу. Эта сила двояка: тому, кто по праву произнесет заклинание, будет дарована способность телесного воскресения, а еще он научится понимать язык всего сущего, что только есть под солнцем. Кроме отца, я могу править всеми, кто живет в этом царстве, однако мне неподвластны птицы, звери, а еще… мертвые. Я старею, жизнь катится по проторенной колее, и мне страшно. Мое время истекает, а где-то, возможно глубоко в земле, или в самом сердце каменной гробницы, вырубленной в скале, или же на груди мага, более великого и одаренного, хранятся слова, узнав которые, я смог бы стать самым могущественным человеком во всем Египте».

Хаэмуас застонал и встал с пола. Он сел, скрестив под собой ноги, не сводя глаз с золотых сандалий Амона. Когда-то поиски этого свитка казались ему не более чем игрой, забавой молодости, дающей радость, интерес в жизни и приоткрывающей завесу возможного. «Я забавлялся этими мыслями, пока был занят изучением медицины, пока создавал собственную семью, работал на благо отца. Я был счастливейшим и самым удачливым человеком в мире и думал тогда, что Свиток рано или поздно сам упадет к моим ногам – как дар от восхищенных богов. Потом я приступил к своей главной работе – восстановлению и изучению древних памятников, но внутренним, скрытым побуждением всех моих действий по-прежнему оставалась эта начатая в молодости игра. Она преследовала меня неугасающим желанием. По мере того как слабели надежды, отчаяние возрастало, и вот игра перестала быть просто игрой. Поиски мои длятся уже семнадцать лет. Я обогатил свои знания, но Свитка так и не отыскал».

У него начала болеть спина, он с трудом поднялся на ноги, потянулся и снова наклонился вниз, чтобы закрыть ковчежец. «Тот, бог мудрости, молю тебя: не отказывай мне в моем желании! Я – единственный, кто достоин владеть твоим Свитком, а ты по-прежнему прячешь от меня это сокровище, будто от простого крестьянина, который способен только испортить святыню».

Ему показалось, что в комнате похолодало. Хаэмуас подошел к водяным часам, пригляделся, как медленно падают капли, и убедился, что время уже позднее. И все же лечь спать он не мог. Подхватив шерстяной плащ, он вышел за порог и, приказав стражникам следовать за собой, отправился по утихшему дворцу туда, где находилась Обитель Книг. Прямо у огромных двустворчатых дверей дремал библиотекарь. Он проснулся и, увидев, кто перед ним, почтительно склонился, приглашая войти.

Следующие два часа Хаэмуас был занят тем, что бродил вдоль рядов аккуратных свитков, расставленных в строгом порядке, брал наугад то один, то другой да обменивался иногда парой фраз с учеными, которые сну предпочитали научные изыскания. Однако тонкий папирус не вселял в него бодрость и надежду, как это бывало всегда, да и содержание того, что он читал, казалось почему-то сухим и затхлым, лишенным жизни, как и сам воздух в книгохранилище.

Хаэмуас ушел, намереваясь лечь и отдохнуть, ведь завтра предстоял долгий день. Но у дверей в свои покои он резко остановился. Ему послышался голос Гори где-то невдалеке, мелькнула полоса желтого света, потом раздался голос Антефа. Повинуясь внезапному порыву, Хаэмуас свернул налево и пошел к покоям жены. Стражники на вахте приветствовали его и постучали в дверь. Вскоре появилась заспанная и растрепанная Вернуро. Она поклонилась Хаэмуасу.

– Твоя хозяйка еще не ложилась? – спросил он коротко.

– Нет, что ты, царевич, уже больше часа как она легла почивать, – ответила рабыня, подавляя зевок.

Мгновение Хаэмуас колебался, потом вошел в приемную Нубнофрет. На столике в углу горела одна-единственная лампа, но ее света оказалось достаточно, чтобы Хаэмуас разглядел разбросанные повсюду груды подушек, коробочки с косметикой и притираниями, поникшие цветы и пустые чаши из-под вина. Он понял, что жена провела вечер в приятном обществе подруг и даже позволила уставшим к вечеру слугам – что вообще-то было не в ее правилах – отложить уборку на утро.

– Спасибо, Вернуро, – сказал он. – Спи пока здесь. Я разбужу тебя, когда буду уходить.

Вернуро согласно кивнула, но он этого уже не видел, потому что быстро прошел к дальней двери. Служанка прикрыла ее неплотно. Там, в большой комнате, на ложе, лежала Нубнофрет, закутавшись в целую гору покрывал. Хаэмуас видел, как при дыхании чуть вздымается ее грудь. Воздух наполнял сладкий аромат цветов яблони, которые стояли в вазе у изголовья. Этот дурманящий запах подействовал на него странно; Хаэмуас тихонько подошел к кровати и осторожно присел на краешек. Ему вдруг припомнились все, подобные этой, весенние поездки в город фараона, а вместе с ними его охватил и целый вихрь прежних, старых переживаний, долгое время дремавших в душе, переживаний отрочества и юности, относящихся к той поре, когда он и сам жил в этом дворце.

– Нубнофрет, – позвал он шепотом, – ты спишь?

Она что-то пробормотала в ответ. Нубнофрет повернулась, и покрывало соскользнуло вниз, до самой талии. На ней была совсем тонкая ночная сорочка, и взгляд Хаэмуаса в тот же миг приковали к себе ее груди, большие и мягкие, с темными ореолами посередине и всегда твердыми сосками. До него доносилось тепло и легкий аромат ее тела, а сам он, дрожа, поплотнее запахнул плащ. Ее спутанные волосы, в которых тут и там блестели пряди седины, разметались по подушке, лицо во сне было спокойным и гладким.

Хаэмуасу вспомнились первые дни их супружества, когда они предавались любви очень часто, иногда ради желания лучше узнать друг друга, а не просто подчиняясь зову страсти. И все же им было хорошо вместе. «Ни ее, ни меня нельзя назвать людьми импульсивными, – размышлял Хаэмуас, – но иногда на нас нападало такое озорство и игривость, что мы вели себя совсем как расшалившиеся дети. Интересно, помнит ли она те дни, скучает ли по времени, когда мы были так близки? Или, с наслаждением предаваясь исполнению своих многих обязанностей, она думает теперь, что те времена не более чем глупая юность, которая наконец-то миновала? Она знает, что я редко тревожу покой своих наложниц. Бывает ли так, чтобы она ждала меня на своем ложе? Мы по-прежнему иногда предаемся любви, но скорее следуя условностям и заведенному порядку, машинально исполняя лишь одну из многих своих обязанностей. О Нубнофрет, желанная и суровая, куда ушло наше прошлое?» Порыв прошел. Он поднялся, и она пробормотала что-то сквозь сон, но когда он обернулся, она опять крепко спала. Хаэмуас отослал Вернуро в ее уголок и вернулся в свои покои.

Утром, с особым тщанием одевшись, наложив краску и выбрав украшения, Хаэмуас в сопровождении Амека, Рамоза и Иба отправился с визитом к матери. Астноферт по-прежнему сохраняла за собой титул императрицы, дарованный ей Рамзесом, когда умерла великолепная Нефертари, та, кого он любил на протяжении долгих двадцати лет. Нефертари была родной сестрой Рамзеса, следовательно, тетушкой Хаэмуаса, тогда как Астноферт была сводной сестрой царя. Теперь, в возрасте пятидесяти девяти лет, она больше не занимала место рядом с мужем, как подобает правящей царице, поскольку болезнь приковала ее к постели. Рамзес взял также в жены свою дочь, рожденную в браке с Астноферт, младшую сестру Хаэмуаса, Бинт-Анат, и вот уже десять лет как она была Верховной царской женой. Ей было тридцать шесть, и внешностью она удивительно напоминала покойную Нефертари. Ложе своего отца делила и еще одна царица, Мериет-Амон, дочь Нефертари, но истинную привязанность Рамзес питал только к Бинт-Анат. Хаэмуасу ужасно не нравилось ее семитское имя, но к ней самой он относился с теплом и любовью – она была умна, подвижна, да к тому же очень красива. Он нечасто с ней виделся, и они не писали друг другу писем, но эти редкие встречи всякий раз доставляли ему большое удовольствие.

Хаэмуас смотрел, не покажется ли она, когда он со своей свитой величественно ступал по дворцовым покоям. Рамоз, как обычно, выкрикивал о приближении царевича. Они направлялись в женскую часть дворца, где в одиночестве и царственном великолепии возлежала Астноферт. Вдалеке он заметил гордый профиль Мериет-Амон, она торжественно проплывала в окружении стражи и неумолчно болтающих придворных дам, но его сестры нигде не было видно. У входа на женскую половину он оставил Амека и Рамоза ждать, а с собой взял только Иба.

Комнаты его матери располагались недалеко от входа в гарем. Обычные двери, каких множество тянулось по стенам коридора, открывались в великолепные покои, состоящие из четырех комнат, огромных и изысканно декорированных. Из самой последней комнаты, размером поменьше и не столь роскошно убранной, можно было по крытому переходу попасть прямо в сады гарема. Астноферт любила, чтобы в дневное время ее ложе выносили в сад. Она лежала и смотрела, как ветер колышет деревья, как, сидя в траве, чем-то занимаются женщины – болтают и сплетничают, коротая томительно долгие дни, или же предаются обильным возлияниям душными летними ночами.

Именно в маленькой комнате Хаэмуас и нашел ее. Она полулежала высоко на подушках, маленькая, совершенно седая женщина, обратив к яркому потоку солнечного света свое пожелтевшее от старости ненакрашенное лицо. В углу перебирала струны арфистка, и лилась медленная задумчивая мелодия. При виде Хаэмуаса служанка принялась собирать фишки и катушки для игры в сеннет, в которую она только что играла с царицей. Астноферт повернула к нему голову, и в этом жесте, несмотря на ее физическую немощь, по-прежнему были грациозность и царственность, благодаря которым в дни своей юности она слыла первейшей красавицей. Она с усилием улыбнулась, и Хаэмуас склонился к матери, чтобы поцеловать сначала ее морщинистую руку, а потом губы.

– Итак, Хаэмуас, – начала она, тщательно и с трудом выговаривая каждое слово, стараясь сохранить правильную артикуляцию, – я слышала, тебя вновь призвали на помощь Рамзесу, чтобы вытащить его из очередных брачных тенет. Но, похоже, он находит удовольствие в том, чтобы попадаться в сети.

Другая служанка принесла Хаэмуасу стул, и он сел, наклонившись вперед и пристально вглядываясь в лицо матери. От его внимания не ускользнула дрожь ее пальцев, а также некоторая затуманенность взгляда.

– Мне кажется, мама, он специально ввязывается в неприятности ради того, чтобы сполна насладиться дипломатическими интригами и хитросплетениями, которые неизбежно затем последуют, – ответил он с усмешкой. – Как твои дела? Боли тебя больше не мучают?

– Нет, но тебе следует переговорить с моим лекарем по поводу макового настоя, что ты посоветовал мне принимать. – Плавным жестом она отпустила служанку, и та ушла, захватив доску для сеннета. Царица вновь посмотрела на сына. – Это питье теперь не так хорошо снимает приступы боли, и к тому же мне кажется, лекарь потерял твой рецепт.

Сначала Хаэмуасу хотелось сказать ей неправду, но он удержал себя. Она медленно умирает, вполне отдавая себе отчет в том, что происходит.

– Дело тут не в рецепте, и твой врач тоже не виноват, – произнес он твердым голосом. – Если принимать маковую настойку изо дня в день, постепенно мак начинает терять свою действенность, потому что человеческое тело привыкает к нему, и тогда для достижения того же результата требуется значительно большая порция. – Она кивала, не сводя с него слезящихся, но по-прежнему выразительных глаз. – Многие товары, что везут к нам из Сирии, не вызывают у меня ничего, кроме отвращения, но мак – это истинная ценность. Если бы ты страдала от временного недуга или же над тобой тяготело проклятие, снять которое было бы в моих силах, я не стал бы прописывать тебе новые дозы… – На этих словах он запнулся, но в ее бесцветных глазах с желтыми от болезни белками не было и капли сомнения или неуверенности, поэтому он продолжал: – Но ты умираешь, милая мама. Я распоряжусь, чтобы твой лекарь давал тебе столько маковой настойки, сколько ты пожелаешь.

– Спасибо, – проговорила она, и ее рот скривился в некоем подобии улыбки. – Мы с тобой всегда говорили друг другу правду, мой дорогой. Теперь, когда мы покончили с разговорами о моем здоровье, расскажи мне, почему у тебя такой измученный вид.

Он смотрел на нее, не зная, что сказать. За дверями раздался внезапный взрыв звонкого девичьего смеха – мимо проходили юные наложницы с тремя только что выкупанными обезьянками, которые тщетно пытались устроиться где-нибудь в уголке и почистить шерстку. Хаэмуас уже открыл рот, чтобы ответить, как вдруг в комнату впорхнула пара синих птичек; они пролетели вдоль стен, мелькнули яркой молнией у окна и скрылись в листве деревьев. Внезапно Хаэмуаса охватило острое щемящее чувство – ему захотелось превратиться вот в такую беспечную пичужку, парить, ни о чем не тревожась, высоко в бескрайнем жарком небе, улететь подальше отсюда, от этой комнаты, где, невидимая, притаилась смерть и ждет только своего часа, чтобы захватить женщину, давшую ему жизнь.

– Не знаю, – произнес он наконец. – Дома все в порядке…

– Да. Нубнофрет вчера вечером составила мне компанию.

– Имения мои процветают. Отец ожидает от меня того, что и обычно…

Она засмеялась – раздался сухой резкий смешок, в котором тем не менее слышалось искреннее веселье.

– Проще говоря, всего без остатка!

– Пусть так! – Хаэмуас улыбнулся, потом вновь стал серьезным. – Однако… – У него не было сил закончить, и в конце концов он только пожал плечами.

– Ты должен серьезно заняться поисками мужа для малышки Шеритры, – посоветовала она. – Тебе необходимо какое-то новое дело, и оно – вот, прямо перед тобой.

Он не заглотил этой наживки. С матерью они в основном сходились во мнениях, исключение составлял лишь вопрос о судьбе дочери, в котором мать активно поддерживала позицию Нубнофрет.

– Есть у меня одно новое дело, оно ждет меня дома, на плато Саккары, – ответил он печально. – Если только у меня достанет сил когда-нибудь все довести до конца. Ты давно видела отца?

Тему замужества Шеритры она оставила.

– Он навещает меня раз в неделю, – ответила она на его вопрос. – И мы говорим о всяких пустяках. Он рассказывает, что в каменоломнях Силсилеха закончена вырубка стелы, на которой выбиты ты и я, Бинт-Анат и он, а также Рамзес в качестве наследника. Хотелось бы мне посмотреть на торжественное открытие.

«Можешь не сомневаться, Рамзес, мой любезный братец, непременно придет на открытие», – хотелось сказать Хаэмуасу, но он сдержался. Из немногих радостей, что еще оставались доступны его матери, мысль о том, что на троне Египта будет восседать ее сын, а не отпрыск Нефертари, доставляла ей наибольшее счастье.

– А мой брат Мернептах сейчас при дворе? – поинтересовался он.

– Нет, мне кажется, нет. Он путешествует где-то на юге, присматривает за своим строительством. Он, вероятно, навестит тебя в Мемфисе по дороге домой.

– Наверное.

Больше им нечего было сказать друг другу. Хаэмуас еще несколько минут продолжал эту беседу ни о чем, потом поднялся, поцеловал мать и вышел. Он на мгновение сжал ее руку в своей, и на ощупь она оказалась холодной и шершавой. Ему в ту же секунду захотелось очутиться под палящими лучами солнца, поднять лицо к небу и закрыть глаза при виде ослепляющего величия бога Ра.

Покинув гарем, он короткой дорогой прошел в закрытый садик, примыкавший к покоям его семьи. Там никого не было. Приближался полдень, и тени от сикомор стали совсем короткими и тонкими. Рыбный пруд блестел как стекло, отливая синевой бирюзовых плиток, выстилавших дно; в фонтанах монотонно журчала вода. Хаэмуас опустил пальцы в сверкающий поток, теплая вода на ощупь показалась ему гладкой, как шелк. Он чувствовал, как огненные солнечные лучи медленно нагревают его полотняный головной убор, заложенный жесткими складками, и это тепло доставляло ему радость. Его охватило странное, необъяснимое ощущение – он чувствовал себя, как заключенный, которому милостиво даровали отсрочку исполнения приговора, как ребенок, которого отпустили поиграть. И вот его чувства обострены до предела, жадно впитывают любое яркое, свежее впечатление, на которые так щедра жизнь вокруг. И в то же время его не оставляло некое ощущение нечистоты, казалось, будто его кожу запятнало сухое несвежее дыхание матери. Он до сих пор ощущал ледяной холод ее прикосновений. Он погрузил обе руки под струи фонтана, потом склонился вперед еще сильнее, и вот вода уже плещется у самых его плеч. «Я люблю ее, – думал он. – Дело не в этом. Я не хочу умирать, осознавая, что все мечты не более чем иллюзии». Он долго стоял так, глядя на свои руки в потоках воды, но ощущение чистоты не приходило.

Он съел легкий завтрак в обществе Гори и Нубнофрет. Гори встал сегодня поздно. Он собирался вместе с Антефом отправиться в Обитель Жизни, а оттуда взять носилки и поехать в город, на рынок. Нубнофрет получила приглашение от царской жены Мериет-Амон после полудня покататься с ней под парусом в одном из спокойных притоков Нила. Хаэмуас вполуха слушал рассказы об их планах, не переставая думать о предстоящей встрече с отцом. Он едва притронулся к пище, потом Каса поменял ему одежду, и он с должным сопровождением отправился в покои отца.

Чем ближе он подходил к средоточию дворцовой власти и могущества, тем больше становилось людей, собиравшихся в залах и приемных, которые он миновал на своем пути. Ему часто приходилось замедлять шаг, а Рамозу – выкрикивать его имя и титулы чуть громче, дожидаясь, чтобы мелкие чиновники, вельможи, рабы, слуги и чужеземцы пали ниц, выражая свое почтение царевичу. В конце концов он оказался у входа в оазис тишины и покоя – именно здесь, в небольшом помещении позади величественного тронного зала, Рамзес и вершил свои дела, здесь он сидел, принимая изъявления низкопоклонства и раболепия равно как от своих подданных, так и от чужеземных послов.

Хаэмуас ждал, пока о нем доложит верховный глашатай. Его впустили незамедлительно, и, подходя к большому, заваленному бумагами столу, из-за которого ему навстречу уже поднимался отец, Хаэмуас отметил про себя, кто еще находился в кабинете. Здесь был Техути-Эмхеб, царский писец, человек немногословный и сдержанный, но обладавший огромным влиянием и властью, больше, чем кто-либо другой, знавший о настроениях своего господина и об истинном положении дел в Египте. Он уже простерся ниц, выражая царевичу свое глубочайшее почтение. Его дощечка лежала поодаль на полу, выложенном темно-синей лазуритовой плиткой, изукрашенной яркими всплесками золота. В белых лучах солнечного света, проникавших сквозь потолочное окно, стоял, почтительно склонившись, посол хеттов Урхи-Тешуб. Его властное выразительное лицо обрамляла курчавая черная борода, на голове – заостренная красная шапка. Ашахебсед тоже распростерся ниц перед царевичем; на его лице играла холодная улыбка.

Жестом, не произнося ни слова, Хаэмуас позволил им подняться. Он приблизился к Рамзесу, склонился и поцеловал его украшенную кольцами и браслетами стопу и длинные изящные пальцы, потом поднялся и обнял отца. Слуги, до этой минуты неподвижно стоявшие вдоль стен, встрепенулись, и на короткое время вокруг царского стола закипела тихая, но оживленная работа – открыли вино и, после того как Ашахебсед снял пробу, разлили по чашам. На краю стола возникла стопка полотняных салфеток первозданной белизны. Аккуратно, чтобы не повредить многочисленные свитки, разложенные на столе фараона, расставляли чаши с благоухающей теплой розовой водой, предназначенной для ополаскивания пальцев. Изысканные закуски щекотали обоняние ароматами корицы и кардамона. Слуги, согнувшись в низком поклоне, отступили. Рамзес не удостоил их и взглядом.

– Хаэмуас, ты неважно выглядишь, – прямо высказался фараон, произнося слова четким, хорошо поставленным голосом. – Врачеватель не торопится назначить лечение самому себе, не так ли? Выпей вина, царевич, пусть оно освежит твой ум. Я рад тебя видеть.

Скрывался ли упрек в его медоточивых речах? Хаэмуас с нежностью посмотрел в его ясные, горящие глаза, окаймленные густым слоем сурьмы. В ушах у фараона покачивались длинные золотые серьги, украшенные яшмой; они задевали его тонкую, высохшую шею и свисали почти до самых плеч, тоже убранных в золото. Золотую повязку, удерживавшую на голове убор из красного полотна, украшали изображения кобры и хищной птицы – символы верховной царской власти. Глядя на его тонкий, изогнутый крючком нос и твердую линию рта, Хаэмуас в который раз подумал, что отец напоминает ему Гора, бога-ястреба. Внешне он был безупречен, воплощение совершенства от унизанных кольцами рук, покрытых краской хны, до кончиков ногтей на ногах. Хаэмуас с искренним восхищением наблюдал за каждым точно рассчитанным, отточенным и выверенным движением отца, пока тот садился, поправлял свое одеяние и укладывал на столе руки. Рамзесу было шестьдесят четыре года, и он по-прежнему сохранял особую магнетическую власть над людьми, доставлявшую ему удовольствие. Он был тщеславен и невозмутим.

– Хотя ты и не отобедал со мной прошлым вечером, – продолжал фараон, поочередно складывая вместе пальцы обеих рук, – я знаю, что ты уже выполнил то небольшое поручение, о котором я тебя просил. Сет в этом году сполна получит все, что ему причитается. Я прикажу совершить подношение от твоего имени, и тогда он обратит свой взор исключительно на твои поступки, а не на те мятежные мысли, что, без сомнения, терзали твое сердце, когда ты скреплял приказ о пожертвовании.

При этих словах Хаэмуас рассмеялся, вслед за ним послушно рассмеялись и все придворные. Это был вежливый и короткий смех.

– Я отобедаю с тобой сегодня, Могучий Бык, – пообещал он, усаживаясь в кресло, на которое указал ему Рамзес. – Что же до могущественного Сета, у него нет никаких причин изливать на меня свой гнев. Разве мы не делаем с ним одно дело, когда я читаю свои заклинания?

Рамзес склонил голову, и хрустальные глаза кобры сверкнули.

– В самом деле. А теперь пора за работу.

Из-за спины Хаэмуаса, кашлянув, вышел Урхи-Тешуб. Техути-Эмхеб зашелестел писчими перьями.

– Отец, как обстоят дела с твоими переговорами? – обратился к нему Хаэмуас.

Рамзес сначала закатил глаза к небесам, потом уставил свой ледяной взор на несчастного хеттского посла и сделал знак своему писцу. Хаэмуас повернулся к нему.

– Хаттусилли, царь хеттов, просит о том, чтобы приданое доставили тогда же, когда приедет царевна, никак не раньше, – сказал Техути-Эмхеб. – У него в последнее время сильно разболелись ноги, вот почему сбор приданого проходит медленнее, чем ожидалось. И засуха, опустошившая его земли, тоже явилась помехой для исполнения его добрых намерений.

– Добрых намерений, – повторил Рамзес с холодной иронией. – Сначала он, стремясь заключить союз с самым могущественным в мире царским домом, сулит мне богатейшее приданое. Но проходит месяц за месяцем, и я ничего не вижу. Потом я получаю письмо от царицы Пудухепы – не от самого Хаттусилли, заметьте, – в котором без единого слова извинения говорится, что дворец сильно пострадал от пожара… – при этих словах он негромко засопел, – и поэтому с выплатой приданого придется подождать.

– Твое величество, – запротестовал Урхи-Тешуб, – я своими глазами видел, как разразился этот пожар. Он принес жесточайшие разрушения! Для моей царицы это явилось тяжелым испытанием, ведь царя тогда не было, он совершал торжественные обряды, посвященные богам, но у нее достало сил, чтобы написать тебе письмо. О Египте не забыли! – В его гортанной речи слышалась тревога, волнение исказило лицо.

– Возможно, и не забыли, – заговорил Рамзес, – но этот пожар послужил подходящей уловкой, чтобы пересмотреть условия договора. И вот теперь мой любезный хеттский брат плачет и жалуется на боль в ногах, будто для сбора приданого ему необходимо оставить свою башню и собственноручно отлавливать каждую козу и каждую лошадь. В его стране что, нет ни одного визиря? Ни одного сведущего управляющего? Или все дела приходится вести его жене?

Хеттский посол, несомненно, привык к подобной едкой критике. Спрятав руки в своем парчовом одеянии, он спокойно ждал, пока Рамзес закончит речь. Потом произнес:

– Возможно, твое величество сомневается в честности своего хеттского брата? Или он старается возвести хулу на правителя, строго исполняющего все требования Кадетского договора, заключенного его прославленным отцом? И это несмотря на многие предложения, поступающие от вавилонского царя Кадашмана-Энлила, который надеется втянуть его в новые соглашения?

– Кадашман-Энлил – мерзкая скользкая ящерица, – пробормотал Рамзес. – Пусть мы и заключили с ними дипломатические отношения. А еще мне известно, что твой повелитель, Урхи-Тешуб, продолжает ссориться с вавилонянами. – Он откусил кусочек медовой лепешки с миндалем, задумчиво прожевал, потом изящно опустил пальцы в чашу с водой. – Почему я должен верить Хаттусилли? – спросил он сердито. – Он отказал мне в просьбе пересмотреть условия договора и уступить мне большую часть Сирии. А потом мне сообщают, что он сам как раз и претендует на те земли, о которых я его просил.

– Это всегда были хеттские земли, Божественный, – твердо ответил посол. – Согласно старинному договору, заключенному хеттами с твоим отцом, Осирисом Сети Первым, в котором вполне ясно изложено…

Хаэмуас подавил вздох досады. Упомянув Сети, Урхи-Тешуб допустил тактическую ошибку. Отец Рамзеса все еще оставался для него камнем преткновения. Сети был человеком, наделенным тонким вкусом и даром предвидения. Воздвигнутые им памятники, а также главное свершение его жизни – храм Осириса в Абидосе – являлись яркими образцами непревзойденного художественного вкуса, красоты и великолепия, при взгляде на которые просто захватывало дух. И, что еще хуже, Сети сопутствовал успех в военных делах, в которых Рамзес, несмотря на его самодовольные заявления, терпел самое позорное поражение. Потягивая вино, Хаэмуас задумчиво слушал, как они продолжают перебранку. Собравшись с мыслями, он заговорил, выждав момент, когда его вступление прервет речь хеттского посла, а не фараона.

– Я не вижу смысла в этом обсуждении, – твердо заявил он. – Мы собрались здесь, чтобы привести брачные переговоры к успешному завершению. При всем моем уважении, Урхи-Тешуб, если тебе угодно поговорить о ценности древних договоров, ты можешь выбрать для этого другое время. – Посол поклонился царевичу с выражением облегчения. Тогда Хаэмуас обратился к Рамзесу, который сидел, несколько раздраженно, но тем не менее грациозно поигрывая чашей для вина: – В Хаттусасе находится наш посол Гай, – напомнил он фараону. – Напиши ему, что мы желаем получить приданое одновременно с приездом царевны. И пусть Гай сам проследит за тем, чтобы были отправлены все обещанные дары. Хаттусилли не виноват в том, что у него случился пожар, а сам он болезнью прикован к постели. Его вина – в медлительности и нерасторопности.

– Слишком долго и слишком громко он похвалялся, – заметил Рамзес. – Я полагаю, мы должны потребовать пять сотых сверх того, что он обещал заплатить. Пусть возместит наше чересчур долгое ожидание. В конце концов, нам все равно полагается с него дань. – Он бросил на Хаэмуаса быстрый лукавый взгляд. – И вообще я не уверен, что царевна достойна тех неимоверных усилий, какие мне приходится прилагать для ведения этих переговоров. Возможно, я совсем откажусь от своих намерений и женюсь не на ней, а на какой-нибудь вавилонской царевне.

– То же самое может сделать и Хаттусилли, если мы станем оказывать на него слишком сильное давление, – возразил Хаэмуас. – Сейчас, отец, мы говорим о приданом, а не о дани, и это тебе хорошо известно. Зарони в сердце хеттского правителя зерна сомнения, но дай ему ясно понять: мы ждем, чтобы он полностью выполнил свои обещания. Ты ведь не хочешь прослыть жадным и корыстным?

– Я хочу получить то, что мне причитается, – с жаром произнес Рамзес. Он откинулся на спинку кресла, при этом его и без того сутулые плечи еще сильнее согнулись под тяжестью золотых и серебряных нагрудных украшений. Унизанные браслетами руки безвольно свисали вдоль резных львиных спин. – Что же, отлично. Техути-Эмхеб, тебе следует написать Гаю это дурацкое письмо, и еще одно – Хаттусилли, с выражением моего недовольства по поводу отсрочки, а также моих подозрений: мне кажется, он просто слишком беден и не в состоянии исполнить обещанное. Скажи ему также, что я согласен проявить великодушие и дождаться плодов этих чрезвычайно утомительных для меня переговоров.

– Его величество говорил в раздражении, – заметил Хаэмуас, обращаясь к писцу. – Не стоит писать о подозрениях его величества.

Писец кивнул и склонился над своей дощечкой. Рамзес кашлянул.

– Встреча окончена, – провозгласил он. – Всем выйти. Хаэмуас, останься.

Посол почтительно поклонился, и вместе с писцом они вышли из зала. Не дожидаясь, пока за ними закроются двери, Рамзес поднялся с места и сделал знак Хаэмуасу.

– Позови управляющего, пусть принесет твои врачебные инструменты, – приказал он. – Ашахебсед, распорядись. А ты, Хаэмуас, пройди сюда, во внутренние покои, и осмотри меня. Иногда мне становится больно дышать, а иногда вдруг перехватывает дыхание. Еще мне нужно какое-нибудь средство против усталости.

И, не дожидаясь, что скажет сын, он направился в смежную комнату. Хаэмуас последовал за ним. Его отцу уже ничем нельзя было помочь, но Хаэмуас никогда не решился бы в открытую заявить об этом Рамзесу, даже несмотря на то что фараон все равно беспечно отмахнулся бы от его слов. Он был глубоко убежден, что будет жить вечно.