"Ленинград действует. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Лукницкий Павел Николаевич)Глава 4. УДАР С ЮЖНОЙ СТОРОНЫ На Пулковском направлении. Последние числа августа «…Вместе с некоторыми моими товарищами я вступил в истребительный батальон. Перевели нас на казарменное положение. Но мы еще долго ходили на службу с винтовками и со всей амуницией. 10 июля из Ленинграда ушли части народного ополчения, в частности 3-й Дзержинский полк. Нас, истребителей, готовили для работы в немецком тылу, и мы еще задерживались в городе. 12 июля мне позвонили на службу, сказали – объявлена боевая тревога по истребительному отряду. Я не предполагал, что придется сразу же ехать на фронт, и даже не зашел домой, не захватил второго патронташа. А когда пришел в отряд, то узнал, что обстановка под Новгородом тяжелая. Нам предложили взять по четыре гранаты, выбрать лучшие винтовки и к ним по сто двадцать патронов. Все происходило так быстро, что успел только позвонить жене: «Принеси патронташ!» Через полчаса пришла бабушка, дочка и внучка и проводили меня. Мы – походной колонной от Ленэнерго на вокзал. Собралось много – из всех районов. Вечером, перед тем как нам сесть в поезд, приехал Капустин, секретарь горкома, и сообщали, что мы едем на усиление стрелковых подразделений. На другой день, 13-го, мы были в Новгороде, а 14-го, пройдя пешком от Шимска тридцать километров, сидели в окопах, на передовой. Я был среди двадцати товарищей: нам дали право пойти группами из одного учреждения. Я – из треста No 2 «Спецгидропроекта». Все двадцать – коммунисты, большинство инженеров, – были зачислены в 3-й батальон 835-го сп бойцами. До переднего края мы уже ползли под минометным и ружейным огнем. Приползли вечером, в 11 часов. Неопытные, неприспособленные. Один среди нас был участником финском кампании. Он дорогой нас наставлял: «В первую очередь найдите себе каску!..» На опушке леса мы собрали себе каски и лопатки, стали окапываться. Когда наутро освоились, картина кругом для первого знакомства была жуткая: трупы, желавшие уже по нескольку дней, народ измученный, засыпали стоя. Немцы лезли, нужно было вести беспрерывное наблюдение. И нам, новичкам было просто непонятно: как так можно? Мы перед тем день шли, а кроме того, почти четверо суток находились без пищи. Меня с бойцом сразу же заставили подобрать трупы и закопать под минометным обстрелом. Разложившиеся трупы!.. То у человека нет головы, то отдельно ноги… Приходилось не только стаскивать трупы, но и устанавливать, кто такой, и подбирать вооружение. Собравшись ползком, поодиночке, перелезая из окопа в окоп, обсудили мы все и решили, что пора действовать, раз нас послали на укрепление. Вызвали командира роты, потребовали порядка. Вскоре наладили мы дежурство, сон, подъем по тревоге. Неприятны были грубость да еще отношения между кадровыми и некадровыми частями. Сначала кадровики смотрели на нас высокомерно, без всякого на то основания, и это не дало им возможности сразу оценить людей, мешало использовать и силы и обстановку: надеяться, мол, нельзя… Но когда увидели нас в деле, отношение к нам стало исключительно хорошим и со стороны командиров и со стороны бойцов. Это было приятно чувствовать. На первом нашем рубеже мы находились девятнадцать дней. Были моменты, когда батальон пытался бежать под натиском немцев и когда отдельные коммунисты брали на себя командование и удерживали подразделения. И все же в итоге рубеж держали. Именно мы на этом рубеже остановили движение немцев силой своего 835-го полка. Это было впервые на всем участке, и что все более знаменательно – полк сформирован из приписного состава, только командир полка полковник Кибальчич был кадровым, он служил до войны преподавателем пехотного училища. Через девятнадцать дней мы переменили позицию, снова держали оборону, в общем, славно участвовали в бою тридцать пять дней беспрерывно. Приехавший к нам К. Е. Ворошилов дал приказ: полк считать героическим. Многих мы потеряли. Из двадцати моих сослуживцев погибли на моих глазах четверо, а где остальные – неизвестно. Многие были представлены к правительственным наградам. (Думаю, что ничего с наградами не вышло, потому что вскоре полк был разбит и все документы, кроме партийных билетов, пропали. Я даже не знаю, существует ли теперь этот полк.) Я был представлен к ордену за то, что дважды вывел большие группы с материальной частью из окружения. И в один критический момент, когда был разбит КП роты, принял командование ротой, и удалось удержать наш рубеж. Это было у разъезда Кчоры, немцы ходили шесть раз в атаку против нас. Мы лежали на этом рубеже два дня под жестоким минометным огнем. С утра минометный огонь усиливался (артиллерии не было), приближался, и мы чувствовали, что немцы готовят атаку. Сам я ходил два раза в разведку, обнаружил, что на правом фланге они подтянули минометы и поставили броневики. Я хорошо знаком с геодезией, поэтому сообщил артиллеристам местоположение этих броневиков и минометов. Они были через несколько часов уничтожены. Немцы атакуют нас так: подходят автомашины, на наших глазах высаживается из каждой человек по двадцать пять, капрал их выстроит в полный рост, скомандует – и они, винтовки наперевес, идут вперед: «Рус, сдавайся!» Думаю, что были пьяные, – галдеж, крики на немецком языке. Мы их подпустим метров на семьдесят и чесанем так, что просто истребление было! Лили их ручными пулеметами, станковыми, полуавтоматами – уходили немногие. Так продолжалось до шести раз, через каждые час-полтора. Тактика была у них: кто-то всегда наблюдал, как развертывается бой. Поэтому после каждой атаки было все труднее сидеть в окопах, так как минометный огонь становился все эффективнее – они открывали наши гнезда, видели нас. На пятой атаке они подкатили один танк. Он стал нас расстреливать в упор. Мы сообщили артиллеристам о местонахождении танка, но – непонятная история! – артиллерия начала бить по нам. Немецкие мины рвутся в двух – пяти метрах, а тут еще и наша артиллерия, и мы в открытых окопах! Перед шестой атакой обстановка: КП роты разбит, командир роты убит, командир взвода, сзади меня в десяти метрах, убит. А наблюдатели кричат: «Усилить внимание, повторяется атака с фланга!» командовать было некому. Помощник командира взвода сержант (раненный затем), растерялся, особенно когда с левого фланга сообщили, что у нас, у пулеметчиков, осталось по одному диску. А патронный пункт был разбит. Я собрал товарищей: «Надо держаться любыми средствами, уходить некуда!» Послали последних связных. Перед тем шесть связных не могли дойти до КП батальона: кто убит, кто ранен, это потом выяснилось. Я послал товарища своего: положение критическое, надо идти. А по цепи команду: «Приготовить гранаты! Патроны сейчас принесут!» Вот в таких условиях удалось отбить шестую атаку. Было уже темно. По крикам определили, что было больше атакующих. Патроны принес на себе один из наших бойцов в самый последний момент. И немцы перестали атаковать нас! Характерно: на третьей или на четвертой атаке они пытались распропагандировать нас, выступил какой-то на русском языке, что, мол, у них больше людей и техники, предлагал сдаться. Распространялся до тех пор, пока пулеметчик не дал очередь, и тогда они пошли в атаку. За такие дела полк получил звание героического. Командование армии отнеслось к нам со вниманием, да и нужен был отдых: в отделениях оставалось по пять человек! Нас отвели на отдых, весь полк, и впоследствии мы единым полком уже ни разу не выступали, а выступали разрозненными батальонами в тех местах, где было тяжело. Так мы – 3-й батальон – были брошены на поддержку 3-го Дзержинского стрелкового полка. Восемь километров шли сутки, потому что нас сопровождало около пятнадцати немецких самолетов, с утра до вечера бомбили нас. Под елочки ляжем, два шага пройдем, опять ляжем. За сутки не было ранено или убито ни одного человека, хотя немцы были абсолютными хозяевами воздуха, – мы не имели ни зениток, ни авиации. Думаю, 200 – 300 бомб они сбросили. Улетали, заправлялись и снова летали, долго утюжили нас самолетами, бомбили несколько дней удивительно неэффективно. К этому мы настолько привыкли, что в последние сутки я пять часов спал под бомбежкой, в окопчике шестьдесят сантиметров глубиной, укрывшись палаткой, – спал до утра. Они один залет – бомбы, второй – пулеметы, и заправляться уходят. И так беспрерывно. Потом стали каруселью ходить. Когда убедились, что этим нас не выкурить и мы не уходим из окопов, пустили самолеты без бомб, но, очевидно, с громкоговорителями, усиливающими шум мотора, особенно во время пикировки. И без бомбежки утюжили линии окопов, даже не стреляя пикировали. Спускались так низко, что можно было видеть летчиков. Шум был невероятный, и он заставлял всех лежать на земле, в окопах, потому что через час-полтора уже изматываешься от ожидания бомбы или пулеметной очереди… И только потом мы установили, что им нужно было прижать нас к земле, чтоб дать возможность своим частям незаметно к нам подойти. Неумение разгадать эту тактику привело нас к беде. Когда они кончили утюжку и мы поднялись из окопов, то у немцев уже были установлены станковые пулеметы, в ста пятидесяти – двухстах метрах от нас. А отдельные группы автоматчиков отрезали нам дороги в расстоянии тридцати – сорока метров. Последовали наш неизбежный отход и большие потери. Немцы били разрывными пулями. Боевые порядки нарушались, враг вклинился в стыки между ротами и взводами, мы были рассеяны, все так перемешалось, что мы не знали пункта сбора. Так был прорван весь фронт. Отступали мы только лесом, пешим порядком, а немцы наступали, как правило, на мотоциклах и машинах. Лесов они страшно боялись. При неопределенном местоположении пункта сбора наши марши, естественно, очень сильно затягивались, и, когда мы подходили к какой-нибудь деревне, оказывалось, что она уже занята немцами. Шум моторов противника все время сопровождал нас. То, что мы были отдельным батальоном, приданным 3-му полку, привело к смешению нашей группы с бойцами и командирами 3-го полка. Эта группа была, конечно, не боевой частью, потому что при отступлении значительная часть автоматов и пулеметы оказались потеряны – и не то что брошены, а, например: бежал пулеметчик, был ранен, а я уже нес винтовку приятеля и, не зная пулемета, не мог им воспользоваться. Другой пулеметчик убит – пулемета не подберут. Или раненного увозят вместе с пулеметом… Стадное чувство страха – очень сильная вещь. Я сам бежал и убеждал себя остановиться и остановить других. И останавливать удавалось, когда быстро создавался какой-то коллектив, который поддерживал. А так – нужно быть очень сильным человеком, чтоб при обстреле в упор, когда все бегут, остановиться и остановить других, – надо для этого обладать настоящим мужеством. Шли долго. Хлеба не было. Пили воду из колеи дороги, питались ягодами, грибами. Когда пришли в Пушкин, я пытался разыскать свой полк или уйти в свою дивизию. Командование 3-го полка этого сделать мне не разрешило (я был рядовой боец). А после переформирования меня назначили сюда, на командную должность – по положению занимаю должность строевого капитана…» С десятых чисел июля полк оборонял Лугу. К 18 августа, при отступлении от города Луги, выяснилось, что полк взорвал мост через реку Лугу у Толмачева и на пути к Сиверской был окружен немцами. Они переправились через реку в другом месте и перерезали впереди полка, у деревни Ящеры, дорогу на Сиверскую и Гатчину. В окружении оказался и весь 41-й корпус. С 18 по 21 августа полк под деревней Сорочки отражал атаки противника, затем по приказу выходил на восток: колесные и боевые машины – по настильной дороге, а люди – пешком, болотами. Вышли к деревушке Луги, и здесь 27 – 28 августа сорок пять самолетов подвергли нас жесточайшей непрерывной бомбежке. Материальная часть и обозы 24-й дивизии были взорваны и сожжены. По болотам и лесам подразделения всего 41-го корпуса пробивались с боями к пункту сбора – деревне Сусанино. К этой деревне 12 сентября выбрался и личный состав 49-го танкового полка. С 25 августа ни хлеба, ни соли, ни других продуктов, ни табаку, ни свежей воды, ни медикаментов не было. Обстреливаемый днем и ночью, полк нес на носилках множество раненых. На них пикировали фашистские самолеты, полностью господствовавшие в воздухе. Здоровые люди прикрывали раненых собою и все дни отдавали им свой голодный паек – по 150 граммов конины в сутки, а сами питались ягодами. Навстречу корпусу, чтобы открыть ему выход из окружения, пробивалась 90-я стрелковая дивизия. Она была уже в трех километрах от 49-го танкового полка, но сомкнуться с нею полку не удалось, и 14 сентября он получил приказ выходить из окружения мелкими группами самостоятельно. Прошел обходным маршем еще тридцать километров, форсировал реку Оредеж и шоссейную дорогу. После четырехсуточной утюжки самолетами, уничтожающих обстрелов из минометов и танковых пушек полк потерял б льшую часть людей. Остатки полка через Кобралово и Антропшино 17 сентября вышли в Павловск, но в этот день здесь, как и в Пушкине, уже были немцы. Из Павловска объединившимся мелким группам удалось с боем вырваться и пробиться дальше, к нашим частям. Так выходили из окружения и все части 41-го стрелкового корпуса. Со вчерашнего дня движение по городу прекращается в десять вечера и начинается в пять утра. Сегодня, говорят, враг вплотную подошел к Гатчине, положение Ленинграда очень трудное и опасное, но пока что жизнь в городе идет нормально. Я убежден, что Ленинград не может пасть, но не менее убежден, что в ближайшие дни начнутся бомбежки. Четыре дня назад занята Любань, три дня назад мы оставили Новгород, вчера фашисты ворвались с Тосно. Навстречу немцам, с севера, по Карельскому перешейку, вдоль Финского залива и по берегам Ладоги напирают финны. Цель фашистов ясна: хотят окружить Ленинград. В южной стороне и на Карельском перешейке разрозненные наши части с боями все выходят из окружения. Смотреть на истощенных, обессиленных, раненых людей, когда они достигают наконец Ленинграда, тяжело. Многие из них, пробиваясь, дрались из последних сил. Других, ушедших партизанить в тыл врага, мы увидим нескоро. Есть среди испытавших горечь окружения и люди деморализованные, то таких немного, большинство полны чувства мести, разъярены, вновь рвутся в бой. Всех вышедших из окружения переформировывают, включают в свежие части и сразу же направляют на фронт. Жарко. Кировский проспект, всегда такой чистый, теперь запылен, замусорен. По проспекту медленно тянется обоз – это вошедшая в город после отступления воинская часть. У перил набережной Карповки стоят несколько подвод. Красноармейцы спускаются к реке, котелками, ведрами зачерпывают воду. Толпа – человек сорок – пятьдесят – молча и сосредоточенно смотрит. Наконец кто-то сверху кричит: – Браток, ты что грязную воду пьешь? Заходи во двор! И то, что в центре благоустроенного города (в любом доме – водопровод!) люди берут воду из грязной речушки, вызывает чувство тоскливого недоумения… О чем повсюду в Ленинграде идут разговоры? Множество тем, неведомых до войны, сотни новых, ставших привычными, общепонятными терминов! Разговоры о школьниках, собирающих повсюду бутылки, необходимые для заполнения их горючей смесью, – миллион зажигательных противотанковых бутылок! О новом виде взрывчатки, именуемой синалом; о захваченных у немцев снарядах с химическими отравляющими веществами; о партизанских отрядах и полках, о подпольных партийных группах и истребительных батальонах, отправляющихся в тыл к немцам; о маскировке городских объектов, производящейся под руководством архитектора Н. В. Баранова; о песке, завозимом сотнями грузовиков во все городские дома, чтобы гасить им немецкие «зажигалки»; об эвакуации детей, о трудовой повинности и военном обучении всех трудящихся; о санпостах, о донорах, о группе самозащиты, об аварийно-восстановительных полках и батальонах в системе МПВО; о курсах танкистов на Кировском заводе и всяческих других курсах, о рабочих отрядах, об усилении охраны, о строительстве во всех районах города оборонительных рубежей, о новых гвардейских дивизиях народного ополчения, об артпульбатах и о баррикадах, о дзотах и дотах в углах домов на перекрестках улиц, о варежках и рукавицах, о щипцах для зажигательных бомб, о пойманных там и здесь фашистских шпионах, об экономии электроэнергии, топлива и продуктов питания… Это все – деловые, торопливые, энергичные разговоры, за которыми видны напряженные, быстро текущие дела, сливающиеся в один шумливый, гигантский поток. Жизнь в городе содержательна, кипуча, в ней чувствуется накал великого народного единства. |
||
|