"Ленинград действует. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Лукницкий Павел Николаевич)ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ У НЕВСКОГО «П Я Т А Ч К А» НОВОЕ НАШЕ НАСТУПЛЕНИЕ. В ДОБРЫЙ ПУТЫ ПЕРЕДНИЙ КРАЙ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БОЯ ЗА «ПЯТАЧОК». ДЕНЬ ВТОРОЙ. ДЕНЬ ТРЕТИЙ. ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ. ДОЖДЬ. РЕШАЮЩИЙ ДЕНЬ КОНЕЦ ОПЕРАЦИИ. ШТУРМ ЛЕНИНГРАДА СОРВАН! Новое мощное наступление войск Невской оперативной группы, под новым командованием – генераллейтенанта Д. Н. Гусева, началось в ночь на 26 сентября. В форсировании Невы участвовали пополненные 86-я стрелковая дивизия В. А. Трубачева, 70-я стрелковая дивизия А. А. Краснова, 11-я отдельная стрелковая бригада И. Ф. Никитина и два отряда морской пехоты. В операции приняли участие наши артиллерийские, танковые, инженерные части, авиация и корабли Балтфлота. Особенно напряженной и ответственной была работа инженерных и саперных частей генерала Б. В. Бычевского. Войсковые учения и вся подготовка проводились в тыловых лесах и на озерах Карельского перешейка. Заблаговременно к Невской Дубровке и в район платформы Теплобетонная, откуда должно было начаться форсирование Невы, были скрытно, по ночам, привезены на автомашинах тридцать плашкоутовтендеров Ладожской флотилии, десять катеров и две тысячи двести деревянных лодок, сделанных в Ленинграде. Сформированный специально для управления ими боцманский и курсантский морской батальон и три понтонных батальона (21-й, 41-й и 42-й), имевших в своем распоряжении три комплекта понтонного парка (Н2П) – около трехсот понтонов, готовы были двинуть в ход армаду своих судов: с танками, дивизионными саперными батальонами, стрелковыми частями и морской пехотой. Высадка должна была производиться поэшелонно весь день. Для того чтобы сосредоточение плавучих средств и танков происходило по ночам скрытно от немцев, поперек правого берега четырьмя инженерно-фронтовыми батальонами (52-м, 54-м, 106-м и 325-м) были вырыты глубокие траншеи – «карманы», в которые спустились до Невы специально построенные, ведущие из тыла дороги, замаскированные сверху, невидимые для врага. В этих «карманах» были спрятаны лодки, секции понтонов и танки, которым предстояло переправиться на понтонах. В ночь на 26 сентября вдоль всего течения Невы, от Рыбацкого до Шлиссельбурга, пронесся шквал одновременной артиллерийской подготовки: открыли огонь стоящие на Неве у Рыбацкого эскадренные миноносцы и канонерские лодки. Батареи тяжелой морской артиллерии, расположенные в лесах правобережья Невы, вместе с гаубичными и другими полками наземной артиллерии накрыли синявинский выступ немцев почти на всю его глубину. Легкая артиллерия, минометы, «катюши» обрушились на прибрежную полосу немцев по фронту в шесть-семь километров, особенно в трех пунктах, намеченных для высадки первого десанта. Сразу после артподготовки, в 3 часа 30 минут утра, под прикрытием дымовых завес началась высадка первых подразделений десантников – одновременно во всех трех пунктах. В центре форсировали Неву батальоны 70-й стрелковой дивизии вместе с моряками и вспомогательными частями. Морские, артиллерийские, инженерно-саперные командиры находились вместе с командирами стрелковых частей на объединенных командных пунктах у мест высадок и непосредственно, наблюдая за высадкой, управляли дружными действиями частей. Наша авиация производила непрерывные массированные налеты, а корректировщики артиллерии поднимались над полем сражения на аэростатах наблюдения… Сразу после нашей артподготовки немцы оказали бешеное сопротивление. Бесчисленные минометы обрушили огонь на десант, сотни пулеметов весь день поливали поверхность реки и наш берег сплошным косым ливнем пуль. Немецкая артиллерия, опомнившись после первого нашего удара, сыпала на правый берег и на переправы снаряды всех калибров. Тысячи снарядов и мин разрывались на всех участках форсирования одновременно. Немецкая авиация, бомбя наши войска, совершила в день больше трехсот самолетовылетов. В этом тяжелом бою высадка эшелонов наших войск продолжалась до шести часов вечера. Главный удар был направлен от берега Невской Дубровки, а части 11-й отдельной стрелковой бригады, переправлявшиеся у платформы Теплобетонной, прямиком против по сути неприступной 8-й ГЭС, должны были отвлечь внимание на себя во время переправы 70-й стрелковой дивизии и не допускать контрудара немцев со стороны Марьина. С правого фланга от направления главного удара действовала 86-я стрелковая дивизия. Невский «пятачок» был захвачен частями 70-й стрелковой дивизии, и они закрепились на нем. 11-я бригада и 86-я дивизия, которым на своих участках не удалось достичь успеха, смыкаясь с флангов, присоединились к 70-й стрелковой дивизии, чтобы, переправившись у Невской Дубровки, расширить участок прорыва в обе стороны берега и развить наступление вглубь. В этот день, стремясь отвлечь силы нашей авиации, немцы попытались, после почти пятимесячного перерыва, бомбить с воздуха Ленинград. Но им это плохо удалось. Их положение на Неве становилось угрожающим, потому что нашим частям на Невском «пятачке» удалось не только закрепиться, но и расширить участок прорыва; потому еще, что от Ивановского плацдарма вдоль берега Невы, атакуя немцев, пробивались части морской пехоты, а Волховский фронт вновь начал нажимать со своей стороны. В следующие дни наши танки вместе с пехотой стали пробиваться в глубину вражеской обороны. Свежие подразделения 11-й стрелковой бригады, высадившиеся на левый берег в ночь на 28 сентября, включились в боевые порядки 329-го и 68-го полков 70-й стрелковой дивизии, дрались на участке от 8-й ГЭС до немецкого опорного пункта Арбузове и завязали бои на его окраине. В этот день, 29 сентября, берег Невы немецкая авиация бомбила непрерывно, но ночью переправы продолжались. Неву переплывали наши танки-амфибии; понтоны под огнем врага переправляли средние и тяжелые танки. Наступление наше развивалось. По ночам поле сражения освещалось опускавшимися на парашютах осветительными немецкими ракетами, трассирующий многоцветный огонь полосовал небо, но в каждую следующую ночь высадка продолжалась. Первый батальон 11-й стрелковой бригады, пробивавшийся навстречу движущимся от Ивановского плацдарма морякам, перекатившись через усталых и понесших большие потери стрелков 70-й дивизии, ворвался к трем часам дня 29 сентября в Арбузово, прошел на другую его окраину, до опушки леса и закрепился там. Для немцев создалась реальная угроза окружения с третьего направления – на прибрежной полосе между Ивановским и Арбузовом. Поэтому днем 30 сентября немцы предприняли контратаку на занятое нами Арбузово. За нею, в течение дня, последовало еще шесть контратак, поддержанных бомбежками вражеских самолетов. Но все эти контратаки были отбиты нашими автоматчиками, гранатометчиками и минометчиками. За этот день – солнечный и ясный – на других участках левобережья бой удалился от берега: наши части ушли вперед, пробиваясь навстречу 2-й Ударной и 8-й армиям Волховского фронта, ведущим тяжелейшие бои в болотах и наполненных водою котлованах Синявинских торфоразработок, на местности, открытой для наблюдения и обстрела с Синявинских и других укрепленных немцами и яростно обороняемых ими высот… Бои были тяжелыми. Но люди оставались людьми. Они так привыкли к своему фронтовому быту, что и воюя ничуть не изменяли обычным своим жизнерадостности, деловитому спокойствию, способности шутить и смеяться. Уверенно и дружно они трудились. На примере людей маленького подразделения я расскажу здесь о том, как проходил их ратный труд в дни синявинских осенних боев… Вечером 26 сентября командир 13-й батареи старший лейтенант Якуб Платов возле машины пульустановки, никак не вылезавшей из котлована, ругательски ругал своего заместителя: – Не понимаю, товарищ лейтенант, какого черта смотрели вы? Все у вас люди, люди, забота о людях, а вот о технике заботы нет никакой! Ничего поручить вам нельзя. Почему бревна не подложили под левое колесо? Выезжать пора, а тут бегай сам по всей колонне да смотри, где кто опростоволосился! Широколицый, шахтерски широкий в плечах лейтенант Георгий Корнеевич Серпиков стоял перед командиром навытяжку. Тот – маленький, экспансивный, верткий – грозно наскакивал на него. К машине подошел командир пульустановки, степенный ефрейтор Исаенко с группой бойцов. Навалились дружно, машина выехала. Платов мгновенно смолк – Ну что, откипятился? – по-домашнему улыбнулся Серпиков. – Откипятился! – вздохнул отходчивый Платов. – Пойдем-ка тогда кашу есть, пока ребята патроны грузят! Серпиков давно изучил характер своего друга. Оба сидели на пустых бидонах и ели пшенную кашу одной ложкой. Второй не нашли: вся посуда была уже уложена в ящики. Подойдя к своим начальникам, ефрейтор Хлепетько поглядел на кашу, на темнеющие поодаль грузовики со снарядами, на пушки, поставленные в голову готовой к походу колонны, подумал, помялся, сказал: – Товарищ старший лейтенант, а ведь я знал, что мы сегодня выйдем! – Почему? – оторвался от каши Платов. – А потому – полотенце белое мне приснилось. Уж это всегда, как полотенце белое мне приснится, значит, верное дело – выезжаем! Бойцы вокруг рассмеялись. Подобные доказательства скорого отъезда высказывались и другими бойцами. Даже веселый повар Дуся, плотная коренастая девушка, не раз говорила: «Нам здесь не жить!..» А истина была в том, что с этой расположенной в Токсове позиции все давно стремились на передовую. И приказ батарее выйти к Невской Дубровке, занять новую огневую позицию для прикрытия с воздуха наступающих наземных частей был воспринят батарейцами как почетный и лестный подарок. Каждый понимал, как необходим для будущих решающих боев захваченный немцами в апреле, прославленный Невский «пятачок». Предстояло вновь вырвать его из рук врага и удержать за собой. Батарейцы были счастливы участвовать в этом деле. В ночь на 27 сентября колонна шуршала шинами по шоссейной дороге. На головной, буксирующей первое орудие машине ехал командир батареи. Серпиков восседал на второй. Путь к Невской Дубровке лежал через окраины Ленинграда, через Большую Охту и на Колтуши. Ехали в темноте. Окраинные полуразобранные на дрова домишки скалили белые печи да трубы. Неумолимо приближавшаяся вторая зима блокады' требовала от городского хозяйства жертв – множество деревянных домов было разобрано на дрова. Бойцы не узнавали знакомого с юности пригородного поселка. Освещенные синими лампочками, нагруженные дощатым ломом трамваи уступали колонне путь. Хлынул дождь, и девушки-прибористки сунули порученные им Лабиринт пустых ночных улиц, перекрестки, повороты и – снова шоссе и проплывающие во мраке деревни. В двенадцати километрах от переднего края, в деревни Хабои, колонна остановилась: здесь со своим штабом поджидал батарейцев командир полка. – Ну вот, батенька мой, – сняв очки, сказал в избе склоненному над картой Платову суховатый подполковник Зенгбуш, – утром поедешь дальше. И чтоб ты сбил десять самолетов и не возвращался, пока не собьешь их. Понял? – Есть, товарищ подполковник, постараюсь оправдать доверие! – скороговоркой ответил Платов. Он всегда был в речах, так же как и в движениях, быстр. Уж такой у него характер, за что бы ни взялся, все делать скорее, скорее! И утром, торопясь выезжать, он хотел ограничить завтрак сухим пайком. Но тут объявилась курносая чернобровая девушка: – Разрешите, я помогу вашему повару? Оказалось, что колхозники этой деревни наволокли сюда к утру свои котлы да посуду, и некий бородач выступил с торжественной речью: – Все для победы над врагом! Кушайте, дорогие бойцы! Наташка моя – повариха важная! А потом – побольше убивайте фашистов, чтобы не летали они над советской землей! Наташа так быстро и так вкусно сготовила пищу, что Платову возражать не пришлось. А когда колонна трогалась в дальнейший путь, Наташа при всех батарейцах, ничуть никого не стесняясь, подбежала к серьезному Серпикову и поцеловала его прямо в губы. Отскочила, засмеялась и, крикнув: «Чтоб хорошо воевали!», убежала в избу. Строгое лицо Серпикова расплылось в улыбке, темно-голубые глаза стали вдруг мальчишески озорными. Серпиков вспомнил, что ведь он, собственно говоря, комиссар батареи, и если все по его примеру… – Вот шалая! – прервал он свою мысль, но улыбка никак не сходила с его простодушного лица. – Смотрите, товарищ лейтенант! Мы об этой ясноглазой молодочке вашей жинке напишем! – шутливо пригрозил командир орудия Байшир. Улыбка исчезла. Серпиков насупился. Его жена Настасья Тимофеевна осталась в оккупированной немцами области. Уже больше года не знал он о ней ничего. – Поехали! – сурово сказал лейтенант. – Заводи моторы! С каждым километром дороги близость переднего края ощущалась все явственней. Грохот орудий усиливался, минометы оглашали лес неким металлическим харканьем. Но что это была за дорога! Ее еще только прокладывали в чаще леса саперы. Бревна стланей разъезжались, свежие ветки ельника под колесами машин тонули в болотной грязи. Встречный транспорт, старательно пропуская шедшую на передний край батарею, сворачивал, рискуя перевалиться в болото. Никто, однако, не негодовал, не ругался. Все понимали: надо! И шоферы встречных машин, не жалея ни сапог своих, ни захлестываемых грязью шинелей, выскакивали на подмогу артиллеристам, вместе с ними протаскивали пушки через ямы и рытвины. Колонну вел Серпиков, потому что Платов с двумя командирами других батарей уехал далеко вперед, чтобы заблаговременно выбрать огневые позиции. Но вот батарейцы увидели его на свежесрубленном мостике у застрявшего здесь гусеничного трактора. Колонна остановилась. – Ну как? – спросил Серпиков. – Выбрал! – обрезал Платов. – А чего сердишься? – Место больно поганое. Пни… Повозимся! И оба разом глянули вверх. Вылетев из-под солнца, стайка самолетов, кружась, с воем моторов взмывая под белые облака, ныряя, затарахтела пулеметами. Маленький И-16, бесстрашно атакуя четверку «мессершмиттов», стремившихся спикировать на дорогу, вертелся среди них вьюном. Неуклюже качнулся, сделал попытку выровняться, но штопором пошел к распростертым внизу лесам… – Сволочи! Сбили! Упал! – потряс кулаками Платов и сразу умолк: неведомо откуда взявшийся «лаг» ворвался в строй «мессершмиттов», сшиб головного, тот вспыхнул, прочертил в голубизне небес черную дымовую дугу; три остальных бросились наутек. «Лаг» гнался за ними, пока все не исчезли за горизонтом… – Товарищ старший лейтенант! Это никак и есть вы? Платов обернулся. Перед ним стоял выбравшийся из леса загорелый усатый боец. – Я… А вы кто такой? Э, да, кажись, Петров? Третьим номером под Лугой у меня был? – Точно! Я самый! – расцвел в улыбке боец. – Где свидеться-то через годик, товарищ старший лейтенант, довелось! И пока грузный трактор пыхтел на мостике, а колонна ждала пути, два старых соратника вспомнили многое… Радостную дату 10 июля прошлого года, когда та, прежняя батарея Платова сбила за день три «юнкерса», а три фашиста из их экипажей попали к нам в плен. И другую, трагическую, 10 августа, когда окруженный врагами Платов плакал, разбивая по неумолимому приказу свою последнюю пушку. А вражеские самолеты, издеваясь над беспомощными зенитчиками, с высоты двадцати метров штурмовали отступавших красноармейцев. И потом не было ни связи, ни продуктов; питались ягодами. Десять суток выходили из жутких болот пешком… – Весь год, товарищ старший лейтенант, я им мщу за это! – повел бровями Петров. – В гвардии нынче я! Трактор наконец съехал с моста, колонна двинулась дальше. Гвардии красноармеец Петров долго еще стоял на обочине дороги, разглядывая с видом знатока проползавшую мимо него новую технику прежнего своего командира. Вскоре стемнело, но зажигать фары было запрещено. Платов лежал на крыле головной машины, вслушиваясь в хлюпанье грязи под колесами, вглядываясь в кромешную тьму. – Правее!.. Довольно! Прямо! Левей! – кричал он назад, и шофер яростно вертел баранку, полностью доверившись этому голосу. – Влево! Еще!.. Правей! По всей незримой в ночи колонне слышались подобные напряженные возгласы. Батарейцы шли рядом с пушками, оберегая их от падения в канаву. И на каждой сотне метров перекатывали их через опасные места на руках. В три часа ночи лес оборвался. Дальше были одни только пни, развороченная земля, воронки, ходы молчаливых траншей. Ночь здесь и там раздиралась грохотом и молниями разрывов. Враг вел методический артиллерийский огонь. Чуть дальше над рекой вспыхивали осветительные ракеты, не умолкала пулеметная трескотня. Батарея была в районе прежней деревни Плинтовки, в полутора километрах от Невы, в двух – от немцев. И Платов, рассредоточив колонну, повел ее за собой изрытой, перепаханной снарядами целиной. Корчевали пни, прокладывали в хаосе иссеченного кустарника проходы, машину за машиной тащили на плечах, на руках. Иные из снарядов рвались совсем близко, осколки пробили борта трех машин. Но разгоряченным, сосредоточенным в физических усилиях людям было не до снарядов. И девушки-прибористки работали так же, как все… Опять пошел сильный дождь, шинели стали пудовыми. Пушки одна за другой занимали свои места на расчищенной для них площадке. Скрипел и позвякивал шанцевый инструмент. В болотную почву врыться было нельзя. Девять девушек-прибористок и повар Дуся, выбрасывая комья торфа лопатами, воздвигали бугры землянок, в которых можно было только лежать. Бойцы и командиры, сваливая жидкую землю между двумя рядами вбитых кольев, наращивали брустверы – укрытия для орудий и для приборов. Эти брустверы, высотой в два метра, являли собой инженерные сооружения, не предусмотренные довоенным уставом. Ибо кто прежде мог думать, что зенитную батарею понадобиться ставить на самом переднем крае, да вдобавок к тому – на болоте? Но каждый бруствер постепенно обрастал свежими, принесенными на плечах бревнами, и быстрее всех с этой работой справились орудийные расчеты Байшира и Грязнова. Ночь давно уже сменилась утром, утро – тусклым дождливым днем, а батарейцы все работали и работали, не замечая ни времени, ни дождя, ни грязи, ни разрывающихся вокруг снарядов. К Платову подошел незнакомый артиллерист со знаками различия старшего лейтенанта: – Ну что? Марать приехал? – А вы кто такой? – огрызнулся Платов. – А я ваш сосед, начальник штаба полевого дивизиона, – весело ответил пришелец, – фамилия моя Груша Ну, приходите сохнуть, вон – метров сорок – моя землянка!.. Но сохнуть Платову не пришлось. Работа оборвалась внезапно в 3 часа дня, как только ветер разметал и отнес за горизонт тяжелые лохмы туч. Резкий неожиданный выкрик разведчика, красноармейца Егорова, заставил всех кинуться по местам: – Курсом девяносто один – три «Ю – восемьдесят семь», высота двадцать пять… И время сразу стало измеряться секундами. – По звену «юнкерсов» темп пять! – скомандовал Платов. Приборы взялись вырабатывать данные, стволы орудий повернулись к летящим на высоте две тысячи пятьсот метров бомбардировщикам. Платов искоса глянул на еще не испытанных в бою девушек. Сосредоточенные, внимательные, они всматривались только в свои приборы. О девушках можно было больше не думать. И Платов прикинул: немцы направляются туда, где наша наступающая в этот день пехота переправляется через реку. В тембре голоса всех сообщающих данные был металлический автоматизм. – Огонь! Разрывы легли впереди цели. Головной самолет противника, никак не ожидавший, что напорется здесь на зенитки, резко свернул вправо, не дойдя до речных переправ. За ним метнулись вправо два других. Сделали вираж, кинулись к солнцу и новым заходом, изпод лучей, слепящих глаза зенитчикам, устремились к реке. Батарея Платова дала второй залп. Но «юнкерсы» все же успели войти в пике, сбросили бомбы и, резко набрав высоту, ушли восвояси… – Чтоб тебе пусто было! – выругался старший сержант Байшир. Батарейцы молчали. Платов кинулся к телефону, что был подключен к проводу соседнего артдивизиона, имевшего впереди наблюдателя: – Куда бомбы упали? – В воду… Не принесли вреда… Ну а вы-то что? Выходит, правильно я говорил? – ответил в трубку старший лейтенант Груша. Платов рассерженно бросил трубку. И услышал выкрик Егорова: – Курсом девяносто один – шесть «Ю – восемьдесят восемь»… Донесения и команды посыпались как из счетной машины: – По группе «юнкерсов»… Цель поймана! Дальномер тридцать два сорок… тридцать два шестьдесят… тридцать один восемьдесят… Больше его двадцать… Высота тридцать три двадцать… Скорость сто двенадцать. Есть совмещение… Огонь! Дружные залпы охватили головной самолет. Он начал стремительно терять высоту, сделал разворот вправо, покатился, перерезав небосклон, вниз, вниз, до самых немецких траншей. Облачко дыма рванулось от земли. Остальные пикировщики развернулись и, сбросив бомбы куда ни попало, ретировались. – Налетался один! Ура! – прозвенел от приборов восторженный девичий голос. И вместо сухих, лаконичных формул по огневой позиции покатились шутки и смех. А на четвертом орудии ефрейтор Скабыш спокойно, с удовлетворением заключил: – Это месть наша немцам за поруганную Белоруссию! Налеты на передний край и на переправы продолжались весь день. Некогда было даже перекинуться впечатлениями. Чтобы обмануть зенитчиков и рассеять их внимание, фашисты стали делать заходы несколькими группами с трех сторон. Нужно было стрелять уже не всей батареей, а каждым орудием отдельно по разным целям. Командиры орудий не терялись, действовали самостоятельно. И когда «юнкере» пикировал, ефрейтор Пилипчик, поймав его в прицельную трубку, держал в поле зрения до самого выхода из пикирования. И так увлекся, что не отклонялся от трубы даже в моменты выстрелов. А сила отката орудия, стоящего на болоте, была велика, ударом трубы Пилипчику перебило переносицу. Но, едва дав себя наспех перевязать, Пилипчик снова прильнул к трубе и не отрывался от нее до конца схватки. Так же неотрывно охотился за воздушной целью ефрейтор Лупанин. Он не отпустил прицельную трубу, не дрогнул, даже когда в пяти метрах от его пушки разорвался артиллерийский снаряд. Можно ли было хотя бы прищуриться, если как раз в этот миг вражеский «юнкере» входил в пике и требовалось дать выстрел не позже чем через три-четыре секунды? Лупанина обдало землей, осколки провизжали и звякнули о металл пушки, но ее выстрел заставил «юнкерса» преждевременно вырваться из пике, и вражеские бомбы отклонились от цели. А вечером, уже в темноте, когда страда сплошного дневного боя окончилась, когда Платов разбирал с командирами и бойцами результаты почти непрерывных стрельб, этот самый ефрейтор Лупанин, лежа на животе в низехонькой землянке, выписывал карандашом статьи «Боевого листка». Сбитый днем самолет был добрым почином. После двух бессонных ночей батарейцы, довольные собой, залегли спать. И, несмотря на продолжающийся обстрел, заснули крепчайшим юном. – Съешь! Ну съешь, ну хоть с ложечки!.. Вот чертяка, я ему принесла, а он и повернуться ко мне не хочет! – Отстань, Дуся, видишь – сейчас на нас пикировать будет! – Ну и леший с ним. Зря я, что ли, всем вам кашу варила? Слышались дикий свист, вой, рев сирены. Одномоторный Ю-87 пикировал на батарею под углом в 80 градусов. Пике длилось десять – двенадцать секунд, но пушка успевала вышвырнуть навстречу врагу несколько пудовых снарядов. Клубки разрывов вырастали перед носом фашистского летчика, немец пугался, мгновенно выводил самолет из пике и улепетывал в сторону. Вслед за ним с той же небесной «точки прицеливания» низвергался другой нависший там самолет – они шли эшелонами от трех до двадцати враз. Их бомбы летели вразброд, падали вокруг батареи, с чудовищным грохотом разрывались в болоте. Эта канитель началась в 6. 30 утра и продолжалась весь день. Днем Дуся все уговаривала: – Ну вот сейчас! Ну пока новый заход они сделают! Ну ешь же! Немцы решили во что бы то ни стало уничтожить мешающую им зенитную точку. За одномоторным Ю-87 они бросали на батарею двухмоторные Ю-88. На шестикилометровой высоте появлялись вдруг «хейнкели», сбрасывали бомбы с горизонтального полета. Пикировщики заходили к батарее с фронта, и с тыла, и с трех сторон одновременно. Не получалось! Тогда большая группа пикировщиков кидалась со стороны солнца на передний край, а другая, маленькая, выждав, когда батарея откроет по той огонь, внезапно выскакивала короткими пике из-за леса: авось не заметят! Батарейцы замечали решительно все. Им некогда было стереть пот с лица, но встретить врага снарядами они успевали в любой небесной точке. Стрельба была непрерывной – опоздание в поимке цели в открытии огня хотя бы на секунду грозило гибелью. Однако никто из батарейцев этой секунды немцам не подарил. Платов командовал с неподражаемой четкостью. И немцы освирепели. Они открыли по батарее жестокий орудийный огонь. Снаряды рвались повсюду вокруг, осколки свистели над аккуратно работающими зенитчиками. Больше трех десятков снарядов разорвалось поблизости. В момент, когда звено Ю-87 пикировало на батарею со стороны орудия старшего сержанта Мельника, снаряд разорвался в нескольких метрах от него. Осколком разбило «принимающий» прибор, другим осколком был ранен пулеметчик пульустановки Гудков. Командир орудия Мельник мгновенно принялся исправлять повреждение, а Гудкова заменил командир пульустановки Исаенко. И в те секунды, пока «юнкерсы», завывая, неслись в пике, пульустановка бросила в небо четыре струи длинных очередей. Пикирующий самолет охватило пламя, он рухнул вместе с бомбами в лес и взорвался. Два других, сбросив бомбы, резко свернули в сторону и ушли. Бомбы разнесли берег речушки в двадцати метрах от батареи. Но осыпанные землей батарейцы торжествовали. – Никуда не пойду! – умаливал командира батареи Гудков. – Одной рукой бить их буду! Платов решительно приказал санинструктору Зайцеву увести раненого бойца в медсанбат. Только к вечеру, с темнотой, немцы прекратили налеты. И в час, когда Дуся наконец полноправно кормила обедом бойцов, на батарею явился сосед, старший лейтенант Груша. Перетрогал на орудиях все вмятины от осколков, удивился, что убитых на батарее нет. – Уважаю, браток! – сказал он Платову. – Вижу теперь, сомневался я зря. С такими, как вы, можно соседить… Пойдем ко мне в гости. Шахматы признаешь? Платов решил, что после такой работы шахматы вещь полезная, хотя и чувствовал, что его голова от напряжения пухнет. К ночи на батарею заглянул представитель политотдела Бродский. С ним вместе пришел боец-баянист. Веселая «Комсомольская» разносилась над передним краем, дразнила немцев. А когда Бродский с баянистом собрались уходить, бойцы заявили, что им скучно будет жить без гармошки. – Пришлю! Честное слово, пришлю, как только еще одного фрица собьете! – Ну, значит, завтра же гармошка наша! – решительно определил ефрейтор Лупанин. – Снаряды! Товарищ старший лейтенант! У нас только тридцать шесть снарядов! Платов чертыхнулся и навалился на телефон. В этот, третий день боя немцы упорно контратаковали нашу пехоту, захватившую у них еще ряд траншей. Вражеская авиация яростно налетала на передний край. Охраняя от бомбежек пехоту, батарея Платова непрерывно завешивала небо заградительным зенитным огнем. Десяток пощипанных осколками «юнкерсов» только что рассеялся в беспорядке. Но немцы вот-вот опять появятся в воздухе, а снарядов у Платова всего тридцать шесть! – Получите, получите! – услышал Платов в трубке далекий металлический голос. – Три грузовика давно посланы! – «Посланы»! Это мы еще вчера слышали! – кипятился Платов. – А где же они?! Повадившийся навещать нового своего друга старший лейтенант Груша весело поддразнивал Платова: – Чего у тебя, снарядов нет, что ли? – Да, понимаешь, разорви их печенку… – Понимаю. На дороге затор. Может, мост провалился в болото. – А фрицы что ж, по-твоему, ждать будут? – Зачем ждать? Ты стреляй! – А чем прикажешь? Пнями этими, что ли? – Ну чего ж пнями? У меня сколько хочешь снарядов. Возьми у меня семидесятишестимиллиметровые. Платов обозлился: – Куда я их всуну? У меня пушки-то восемьдесят пять миллиметров! – Подумаешь! Ерунда! Возьми тряпок, подмотай да стреляй! Шутка была явно неуместной, но оба расхохотались. Трубка телефона запела. Платов оборвал смех, прислушался. Слушал-слушал и резко положил трубку. – Знаешь, Груша, что советуют мне? «Не охраняй пехоту, а храни эти тридцать шесть только для самообороны». Значит, стой, смотри, как там бомбы полетят, а сам не участвуй! Положение было в самом деле критическим. На горизонте показались шесть «юнкерсов», направляющихся к переднему краю. Платов не выдержал, вскочил, скомандовал: – По шестерке «юнкерсов»… Темп… Черт! Два на орудие! И орудия батареи повернулись туда, откуда на нашу пехоту через минуту могли сорваться десятки бомб. Каждый зенитный снаряд стоил теперь десяти. Ни один не должен был разорваться впустую. Это понимала вся батарея, жертвующая собственной безопасностью ради обороны других. – Огонь! Восемь драгоценных снарядов вырвались в небо. Два вражеских «юнкерса», только что перешедших в пике, колыхнулись, забились в отчаянной попытке вырваться в горизонтальный полет и двумя огнедышащими ракетами пошли вниз. Остальные, выгнув крутой полукруг, ушли назад, будто все это дело их никак не касалось. Груша взглянул на побагровевшего от возбуждения Платова и сказал только: – Ну, знаешь!.. Завтра мне привезут водку. Можешь выпить мои сто грамм! Через полчаса батарея отогнала еще одну группу бомбардировщиков. На каждое орудие осталось по три снаряда. А еще через полчаса, завывая на кочках и рытвинах, к батарее подполз первый грузовик, тяжело нагруженный ящиками с боеприпасами. После заката солнца на огневую позицию приехал начальник политотдела армии для вручения партбилетов батарейцам Байширу, Корсакову, Богданову и Лупанину. Аккуратный, тихий, с острым носом и большим умным лбом, командир орудия Федор Байшир, приняв билет, поднял свои темно-серые глаза, обвел взглядом всех окружающих и негромко, медленно произнес: – Этот партийный билет обязывает меня еще точнее и метче бить по врагу, и я это свое обязательство выполню! Все знали, что Федор Байшир родился в Белоруссии, слесарем был в Симферополе. Все знали, что Федор Байшир помнит схваченную немцами в Белоруссии сестру и расстрелянных немцами в Симферополе заводских товарищей. И потому обещание всегда немногословного старшего сержанта прозвучало как смертный приговор нескольким фашистским пилотам. А двенадцать тут же написанных бойцами заявлении с просьбой принять их в ряды кандидатов партии расширили этот приговор оккупантам. Командир пулъусгановкп ефрейтор Исаеико в своем заявлении написал: «В дни жарких боев я решил вступить в партию большевиков, чтобы коммунистом бить немецких захватчиков. Отомщу за поруганную Родину, мать Украину. Сбитый здесь самолет уже не появится над Сталинградом!» Заместитель командира батареи по политчасти лейтенант Серпиков, собрав исписанные карандашом листки, сказал: – Думаю, после победы американцы будут специально приезжать в СССР, чтобы взглянуть в Музее Отечественной войны на такие вот заявления! Лейтенант Серпиков до войны был преподавателем истории. И потому на все явления, даже здесь, в разгаре боев, смотрел с исторической точки зрения. На следующее же утро Байшир выполнил свое обещание. Четыре Ю-88 шли с фронта на батарею. Встреченные зенитным огнем, до батареи они не добрались и решили спикировать на пехоту. Прямой наводкой Байшир поймал первого на пике. Вонзившись в немецкую траншею, «юнкере» взорвался от собственных бомб. Второй «юнкера» был подбит, зашатался с борта на борт и, боясь той же участи, сбросив бомбы, ушел. Бомбы упали на немцев. Серпиков рассмеялся: – Заработали фрицы на завтрак! Бойцы расчета, торжествуя, начали было обсуждать удачу. Байшир строго сказал: – Вообще у нас разговоров не положено. Тут и команды-то стараешься сжать до предела. Смотрите, ребята, внимательней – вынырнет с тыла, и прозеваете! Байшир был, безусловно, прав. До платовцев дошла печальная весть о происшествии на одной из зенитных батарей, работавших в том же районе. Три Ю-87 оказались в тылу у батареи и вошли в пике. Разведчик-наблюдатель доложил командиру об этих трех «юнкерсах» секунды на две позже, чем следовало. Опоздание разведчика было роковым: расчеты не успели отразить нападение. Девять бомб разорвалось у орудий. Батарея лишилась нескольких человек, приборы оказались повреждены, связь порвана. И было бы еще хуже, если бы не хладнокровие командира батареи Кабенко. Немцы стали делать второй заход, но Кабенко не растерялся, вскочил, отряхиваясь от земли и песка, мгновенно оценил обстановку, подал команду. Огнем по пикирующим один «юнкере» был сбит, два других отогнаны. А у платовцев все было в порядке. Весь этот день схватки с вражеской авиацией происходили каждые пять – десять минут, и артиллерийский обстрел батареи также не прекращался до вечера. Приехавшие в два часа дня на огневую позицию члены партбюро до восьми вечера не могли начать заседания по приему в партию тех двенадцати, что подали заявления накануне. Дуся носила миски с супом к орудиям и приборам. Но Платову так и не удалось съесть свой суп. Едва возле третьего орудия он подсел к фанерке, прибитой к пеньку, и взялся за ложку, вражеский снаряд разорвался так близко, что землей засыпало и Платова, и фанерку, и суп. Платов отряхнулся, стал искать ложку, но, увидев, что в миске вместо супа земляная каша, сказал: – Ладно, не вышло дома, пойдем к другому! Вприпрыжку проскочил сорок метров до землянки своего соседа-приятеля: – Ну, Груша, корми! У меня авария! И приятель, налив Платову обещанные сто граммов, разделил с ним банку мясных консервов. В этот вечер при потаенном свете крохотной электрической лампочки в партию были приняты ефрейторы Исаенко, Пилипчик, Конопатский, и сержант Крепский, и красноармеец Чеканов, Два следующих дня шел дождь. Самолетов не было Переправлялись через Неву тридцать наших танков. Батарейцы укрепляли инженерные сооружения, тщательно просматривали и проверяли приборы и механизмы орудий. Платов анализировал с командирами и бойцами все стрельбы предшествующих дней Советам, указаниям обменивающихся опытом батарейцев не было счету. Боец Заварин песней «Играй, мой баян» испытывал присланную Бродским в подарок батарейцам гармонь. Жизнерадостная прибористка Зоя Кондратьева запела украинскую песню. И тотчас же грянула другая – широкая, хоровая. А после песен все стали вспоминать прошлое, каждой девушке хотелось рассказать все самое лучшее в ее жизни. Ефрейтор Катя Вольфсон заговорила о том, как весело проводила она время в Петергофе в осеннем золотом парке. Зоя, не успевшая до войны окончить конструкторский техникум, размечталась: «Вот бы стать после победы инженером-конструктором!» В других землянках бойцы «забивали козла». Платов обыгрывал Грушу в шахматы И вдруг по всей батарее разнесся зычный крик разведчика-наблюдателя: – Курс двести пятнадцать!.. Один письмоносец! А через десяток минут, взволнованный нежданной радостью, даже тайком прослезившийся политический руководитель батареи, сын шахтера, не признававший никаких сентиментов, Серпиков читал вслух удивительное, полученное им от жены письмо. Жена его, учительница Настасья Тимофеевна, вместе с детьми осталась в оккупированной немцами Орловской области; четырнадцать месяцев лейтенант не имел от жены вестей и, надо признаться, считал ее погибшей. И вот она писала ему оттуда – из родной деревни Матреновки, Жуковского района. «В школе не работаю, работаю в колхозе Здесь, в тылу у немцев, существует советская власть, колхозы, парторганизация, районный Совет Район наш называется партизанским, и партизаны нас охраняют. Три раза немцы пробовали штурмовать, делали на наш советский район налеты карательными отрядами Но каждый раз бывали разгромлены, несли большие потери Выходит у нас районная газета «Ленинский клич» Партизанам мы оказываем помощь, снабжаем их продовольствием, одеждой, а оружие и боеприпасы они добывают сами Мы ждем вас, Красную Армию, с часу на час, со дня на день Читая приказы и выступления, мы глубоко верим, что Красная Армия скоро разобьет ненавистного врага. Материалы эти нам доставляют партизаны, и все публикуется в газете «Ленинский клич», которая выходит регулярно. Володенька собирается ходить в школу и говорит мне. «Мама, я возьму папино ружье и пойду с партизанами истреблять фашистов. Я хочу помогать папке бить Гитлера». Валя здорова, растет и уже все понимает… А получилось все это у нас вот как. В первые дни продвижения немецкие войска сожгли почти всю деревню Семеновку, из 148 домов осталось 13. На улице казнили нашу председательницу сельсовета и пять колхозников. Их трупы повесили на площади, около здания сельсовета И говорили всем, что тех, кто не будут слепо повиноваться немецким офицерам, повесят тоже. После того как передняя линия войск прошла, организовались в наших лесах партизанские отряды, и ими были разбиты несколько мелких групп немецких солдат и офицеров, из них мало кто ушел живым. Немцы перестали показываться мелкими группами. Но дела у них шли все хуже, крупные части им пришлось гнать к передовым, и с помощью партизан мы восстановили в районе нашу родную советскую власть…» Один из партизан, перешедших через линию фронта в Брянских лесах, опустил это письмо в ящик, судя по штемпелю, в городе Кирове. Адрес был устаревшим, письмо, написанное в мае 1942 года, долго блуждало. Серпиков читал это изветшалое, потертое, но все же доставленное полевой почтой письмо, то мрачнел, то смеялся, и красноармеец Зоя Кондратьева молвила: – Как в сказке… Привычный гул канонады никому не мешал думать о том, что у каждого было глубоко в сердце. Кто-то сказал: «Отомстим за шестерых погибших колхозников и за сожженную деревню Семеновку», и батарейцы давали друг другу клятвы мести коротко и сурово. И только молчаливый старший сержант Байшир не сказал ничего, однако все знали, что этот худощавый серьезный человек с умным лбом и с презрительно изогнутыми, редко размыкающимися губами завтра же пошлет фашистам не проклятия, а длинные, тонкие, в пуд весом, снаряды. Едва первые лучи солнца прорезали поднимающийся над лесом, над рекою, над полем сражения туман, началось нечто непостижимое. В этот день немцы пытались разрезать Невский «пятачок» на две части. Им это не удалось. Гул надрывающейся артиллерии, разрывы мин, пулеметная трескотня сотрясали, казалось, самый туман. Незримые, над туманом, где-то высоко в небесах, роились, гудя, самолеты, и оттуда тоже доносилась пулеметная трескотня: только по звукам и можно было определить с земли, что там происходит жестокий воздушный бой. Держа фуражку в руке, вертя коротко остриженной головой, Якуб Платов пристально вглядывался в туман, вслушивался во всю эту какофонию, стараясь раскрыть, разгадать замысел врага, готовясь сделать все от себя зависящее, чтобы разбить зенитным огнем его тактику. Пока было понятно одно: пользуясь наступлением ясного дня, немцы предпринимают отчаянную попытку вернуть утраченные позиции. Там, за рекой, уже бьются наши пехотинцы и моряки, отстаивая тот клочок земли, которым овладели за эти дни. Но здесь, на батарее, пока все спокойно. Только трубочные уже с час стоят возле орудий, держа наготове снаряды, уперев их нижним концом в колени, охватив наконечники взрывателей ноющими от напряжения руками. Все молчат. Все до рези в глазах вглядываются в туман; каждый воин по-суворовски «знает свой маневр» и готов немедленно, при первой необходимости, его выполнить. Темный пушок легких пушкинских бачков Платова, чуть оттопыренные уши, острым мысом выдавшиеся над серединой лба волосы… Таковы, в общем не определяющие характера, черты его внешности. Только сосредоточенность энергического лица, только напряжение его глаз, всматривающихся то в один, то в другой сектор тумана, говорят об овладевшем им чувстве ответственности за предстоящие действия батареи. Но пока еще ничего поблизости не происходит, и посторонние мысли лезут в голову сами собой. То вспоминается отец – донецкий шахтер, суровый и повелительный, то – украинский говор матери: думает ли она о нем сейчас в своем тихом городе Горьком? Что делает там в эту минуту молодая жена-красавица? Приятно сознавать, что под шинелью, в нагрудном кармане гимнастерки, есть ее фотография… Вот такие же туманы ползли по утрам над степями Бугуpуслана, и татарские глаза отчима Сахаба всегда точно определяли, сгустится ли туман еще или растает под солнцем… А гул канонады моментами напоминает Якубу Платову грохоты цеха того донбасского завода, где он работал электрослесарем. Лучше бы сейчас не стоять на этой подмерзшей земле в напряжении ожидания, а кружиться на истребителе там, над туманом, откуда доносятся длинные очереди… Смешно вспомнить сейчас, как полечилось, что стал Якуб Платов не летчиком, а зенитчиком. Пытался попасть в летную школу, но образование для этого требовалось десятиклассное, а у него было только восьмиклассное. Ну и рассердился, решил: «Раз в летное не получилось, то пусть будет насупротивное ей – зенитное. С другого боку к авиации подошел!» А что все-таки новое придумают фашистские летчики сейчас, как только разойдется туман? Какую еще новую пакость готовят? Пока Якуб Платов передумывал свои думы, прошелестел длинными струями ветер, последние хлопья тумана над Невой рассеялись… И открылся весь передний край, с набухающими то здесь, то там желтовато-белыми клубками разрывов. А в голубых небесах не оказалось ничего, будто вместе с туманом растаяла и вся авиация. Но этой безмятежностью небес ни Платова, ни его батарейцев нельзя было обмануть. Через две-три минуты от линии горизонта оторвалось множество черных, быстро растущих точек. Платов надвинул на лоб фуражку, взмахнул рукой. И сразу все на батарее ожило: приборы, механизмы, быстрые мысленные расчеты начали боевую работу. «Юнкерсы» и «хейнкели» летели на разных ярусах, эшелонами. Приблизившись к переднему краю, они построились так, что Платов сразу разгадал их маневр: они хотели пройтись по первой линии траншей полосою бомб. Пушки Платова и все зенитки других батарей открыли огонь. Порядок вражеских самолетов расстроился. Бомбы пошли вниз как придется, легли не полосой, а зигзагами, минуя линию занятых нашей пехотой траншей. Самолеты ушли вразброд и вновь приблизились повторным заходом. Завеса заградительного огня снова встретила их. Вместо сплошной полосы бомб на переднем крае получились только рассеянные точки разрывов. В третьем заходе враги решили густо накрыть бомбами мешающие им зенитные батареи. Платов командовал, а его пушки стреляли быстрее, чем всегда. Фашисты сквозь этот огонь не прорвались. Бомбы легли впереди батареи на пустое болото, один из двухмоторных «чонкерсов» рухнул вниз, другой, одномоторный, был подбит и едва дотянул до расположения немецкой пехоты. Так начался этот день. До самого вечера сплошные налеты не прекращались. Поэшелонно, и на различных ярусах, и рассредоточение, и выходя из-под солнца, и пикируя одновременно с фронта, с флангов и с тыла – все тактические приемы, уже давно разгаданные зенитчиками, применяли немцы, чтобы осуществить основной замысел дня – пройтись ряд за рядом полосами бомб по всей территории, занимаемой нашими действующими частями: по первой линии траншей, по землянкам командных пунктов, по речной переправе, по огневым позициям тяжелых минометов и артиллерии, по коммуникациям ближнего тыла. Но везде и всюду они наталкивались на непрерывный ураганный зенитный огонь. Бомбы не успевали быть сброшенными или летели вразброд, большая часть их не приносила вреда. Каждая из наших зенитных батарей сбила в этот день по несколько самолетов. На багарею Платова только успевали подвозить снаряды. В разгар налетов батарейцы давали небывалый еще темп стрельбы: снаряд каждые три секунды Напряжение, испытываемое людьми и орудиями, превышало всякие предвидения уставов. В расчете Байшира от большого количества выстрелов на стенках патронника наслоился нагар. В момент, когда группа «юнкерсов» нацеливалась спикировать на батарею, при очередном выстреле произошло заклинение снаряда – он не дошел в патронную часть. Головной «юнкере», свистя и завывая, уже несся вниз. – Опустить ствол! – скомандовал Байшир и, схватив банник, одним скачком достиг дульной части орудия, выбил банником снаряд. Другим коротким банником заряжающий прочистил патронную часть, и пикирующий самолет врага был встречен снарядами в прежнем темпе: три секунды – снаряд. Разрывы вспухли перед самым мотором бомбардировщика, его пилот растерялся, сбросив бомбы, рванулся вверх. 200-килограммовая бомба разорвалась в восьмидесяти метрах от огневой позиции, засыпав всех землей и песком. Но вслед за бомбой, кренясь и шатаясь, объятый пламенем, падал на лес самолет, пробитый снарядом Байшира. А Байшир уже не глядел на него. Скомандовав: «Поймать вторую цель!», он встречал снарядами следующего ринувшегося в пике бомбардировщика. Тот тоже сбросил бомбу слишком поспешно и взмыл, спасаясь. Бомба упала в двухстах метрах от батареи, в пустое болото. – Третья цель! – скомандовал Байшир. Но третий бомбардировщик не решился пикировать и ушел за вторым. Тут Байшир заметил, что в работе затвора его пушки – задержка, цапфа не зашла в гнездо, затвор вручную не открывался, рукоять, скользя, обходила вокруг валика. Всмотрелся, увидел вмятину от осколка. На пятикилометровой высоте с северо-запада показалась вторая группа «юнкерсов», идущая к батарее. – Заменить! – коротко крикнул Байшир и вместе с заряжающим Зариповым и с наводчиком Пилипчиком взялся разбирать механизм. Пока другие орудия батареи яростным огнем не давали «юнкерсам» пикировать, на место испорченной рукояти была поставлена запасная, и Байшир ушел открыть по самолетам огонь, они рассеялись, не сбросив бомб. В середине дня батареей был сбит еще один самолет, на этот раз «хейнкель», затем Байшир подбил двухмоторный «юнкерс», а несколько минут спустя у перетруженного орудия старшего сержанта Мельника не сработала автоматика. Чтобы вышла гильза, заряжающий, ефрейтор Мусатов, стал открывать затвор вручную. Тут ни с того ни с сего автоматика сработала. Мусатову гильзой раскроило губу так, что подбежавший к нему санинструктор Зайцев сразу определил: без наложения шва не обойтись. Платов приказал отправить Мусатова в медсанбат. Окровавленный, перевязанный Мусатов заявил, что способен идти пешком, и отправился в путь вместе с Зайцевым. – Ну что ж, Петя, – сказал ему по дороге Зайцев, – по приказанию командира останешься в медсанбате, лечиться будешь. – Да ты что, – промычал сквозь повязку раненый, – смеешься надо мной? Что же я, не ленинградец, что ли? В такое время чтобы я остался там? Вот наложат шов, вернусь обратно на батарею! И в тот же день ефрейтор Мусатов занял прежнее место у четвертого орудия платовской батареи. За время его отсутствия Байшир совершил еще одно неплохое дело. Вновь взявшись обстреливать наш ближний тыл, враг поднял в воздух аэростат наблюдения. Это грозило неприятностями для всех наших частей. Дав четыре точных выстрела прямой наводкой, Байшир заставил аэростат снизиться, и снаряды немецкой артиллерии опять стали падать бесцельно. «Закомандовавшийся» Платов потерял голос и мог только шептать команды на ухо лейтенанту Полевичему – тот передавал их, как мощный радиоусилитель. Вечером, разгоняя и преследуя последние группы вражеских самолетов, в бой вышли наши «илы». В хвост к одному из «илов», внезапно прорезав облако, пристроился «мессершмитт». Стрелять по нему снарядами было нельзя: слишком малой была дистанция между ним и «илом». Платов приказал открыть огонь из пулеметов. Ефрейтору Исаенко понадобились только три очереди, чтобы поврежденный «мессершмитт» отвалился от «ила», и тот, развернувшись, пустился его преследовать. Темнело… Вернуть утраченные позиции фашистам и в этот день не удалось. Наша пехота не отдала им ни метра земли. Четыре сбитых, один подбитый и несколько поврежденных самолетов врага. Сотни сброшенных мимо Цели и сотни вовсе не сброшенных бомб. И если не считать разорванную губу Мусатова – ни одного раненого и убитого на батарее… Не прекрасный ли это успех за день боевой работы батарейцев Платова? А за все дни боевых операций был ранен только один человек– Гудков. Мышцы батарейцев от усталости одеревенели. По удача была столь несомненной, радость столь велика, что все легли спать только после десятка исполненных хором под гармонь песен. Ночью зарядил дождь, прервал действия авиации и зенитчиков на два дня. Утром, в последний день операции, немцы прекратили всякие контратаки, батареей Платова был сбит еще один самолет – по счету десятый, и батарея получила приказ перейти на новую огневую позицию. Вместе с приказом пришло письмо от командира полка: «Товарищ Платов! Дружески обнимаю и крепко целую тебя, как сына, как воина, как героя. Большое тебе спасибо, что бьешь немцев. Мсти им, дорогой мой, бей до последнего гада. Слово большевика ты сдержал – молодец. Представляю тебя к награде. Очень буду рад увидеть орден на твоей славной груди. Только не зазнавайся, упорней работай и добейся, чтобы каждый твой залп поражал фрица. Рви своими боевыми снарядами фрицев вместе с их самолетами в воздухе, чтобы ни одного метра не смогли они пролететь над нашей священной землей. Передай привет всему личному составу. Жму вам всем крепко руки, боевые мои друзья! Ваш Зенгбуш». А вслед за письмом Зенгбуш появился на батарее сам. Платов начал было рапортовать официально и строго, но Зенгбуш по-простецки обнял и поцеловал его, а затем, выстроив личный состав батареи, объявил о присвоении очередных званий всем отличившимся. Младшими сержантами в эту минуту стали ефрейторы Исаенко и Лупанин, ефрейторами – красноармейцы Егоров, телефонистка Маруся Щербакова и многие другие. – Хорошо повоевали, да мало! – сказал Лупанин. – Еще десяток бы сбить! Едва «батя» уехал, товар Дуся, сверкая всем рядом своих ровных зубов, блестя хитрыми глазенками, запела сочиненные мною для бойцов частушки: Схватила за плечи первого попавшегося бойца и пустилась с ним в пляс. Как-никак она находилась в полутора километрах от берега Невы. На Невском «пятачке» ей было бы не до пляски. … Батарея выполнила свой долг, – пора переходить на новые позиции! А в общем-то жаль уходить отсюда, с Невской Дубровки, хоть картина перед наблюдателем, стоящим на правом берегу Невы, и безрадостна!.. На месте прежде красивой, полной садов, яркоцветных дач и рыбацких домов Московской Дубровки не осталось никаких следов поселка и – ни единого дерева по всему берегу вплоть до Арбузова. А там видны остатки нескольких каменных домиков да куски стволов срубленных снарядами деревьев. Серая песчаная пустыня, изрытая воронками, из которых горчат подбитые танки да обломки бревен от искрошенных землянок и блиндажей. Вся земля, пахнущая даже на расстоянии кислыми взрывными газами, перепахана рваным металлом несколько раз. И ничего больше в этой пустыне нет. Только метров за семьсот от берега начинается изломанный, израненный, полный мертвых гитлеровцев, но все еще живой и опять принявший в себя живых врагов лес… Да видны с правого берега заложенные бревенчатыми щитами и чем придется входы в норы сражающихся защитников «пятачка»… От Невской Дубровки до Ладожского озера пути на машине, даже по разбитым и запруженным фронтовым дорогам, каких-нибудь два часа. В день окончания операций, 7 октября, на Ладоге бушевал шторм, длившийся уже несколько суток. Но, пренебрегая непогодой, в очередной рейс через озеро отправился буксирный пароход «Батурин». В этот день он едва не погиб – не от шторма, а от огня вражеской артиллерии. Однако, прежде чем приступить к рассказу об этом дне, я хочу окинуть общим взглядом события, происходившие в течение двух недель на Синявинском выступе. Ведь с позиций одной маленькой батареи в те дни было в общем-то так мало видно! Я не знаю точно дня начала наступления основных сил 2-й Ударной армии. Они двинулись в бой не на много дней раньше войск Невской оперативной группы. В полосе наступления армии приходился труднейший участок: от Липок на берегу Ладоги до Гонтовой Липки и Гайтолова – то есть местность к северу от Синявинских высот, так называемый Синявинский выступ, занятый немцами с осени 1941 года. Этот Синявинский выступ, ограниченный с запада Невой, на востоке состоит в основном из территории прежних Синявинских торфоразработок. Вся местность здесь, расположенная на три метра ниже уровня моря, уныла и оголена. Торфяное болото только коегде покрыто мелкой порослью Оно изрыто глубокими, в рост человека, карьерами, сплошь примыкающими один к другому и разделенными между собою тонкими стенками для того, чтоб по ним можно было ходить и вывозить торф. Строго параллельные и перпендикулярные, пересекающие одна другую, как строгая сетка, линии водосборных канав да насыпи столь же графически правильно проведенных узкоколеек превращают всю местность в трудно проходимую даже в мирное время полосу. Прямоугольники карьеров, ямы, болотца заполнены водой. Никаких проезжих дорог, кроме узкоколеек, здесь нет и не было. С осени 1941 года немцы превратили в узлы обороны кое-где разбросанные здесь на чуть возвышенных местах («островах») рабочие поселки. Настроив в них и повсюду вокруг бесчисленные цепи оборонительных сооружений, дотов, дзотов, минировав свой передний край и оплетя его колючей проволокой, по которой местами в спиралях Бруно пропущен электрический ток, немцы создали на территории торфоразработок крепость, обеспеченную артиллерийским огнем с Синявинских и других высот И, естественно, приобрети уверенность в том, что никакой вооруженной силой их оттуда не вышибить Огромные запасы стоженного в штабеля торфа дали им и топливо и прекрасный строительный материал для обеспечения еще большей неприступности этой местности. Ее-то и нужно было нам штурмовать, чтобы прорвать в самом узком месте кольцо блокады Его толщина у Ладоги не превышала десяти, а под Синявином – шестнадцати километров. Начинавшая операцию 8-я армия была брошена в наступление южнее этой территории, по еще более длинной дуге, но зато там, в лесистой и сравнительно возвышенной местности, в тылах немецких частей, не было ни таких естественных препятствий, ни такой крепости обороны… Когда же под давлением сильнейших немецких резервов – 11-й армии Манштейна – 8-я армия была потеснена к северу, у нас не оставалось иного выбора, сделав необходимую перегруппировку, бросить 2-ю Ударную на Синявинский выступ, главными силами по возможности обходя его с юго-востока. Иначе говоря, разворачивать наступление на стыке с 8-й армией – от Гайтолова и Гонтовой Липки, сквозь Круглую Рощу и вести технику по единственной, пересекающей здесь немецкий выступ дороге – Путиловскому тракту, годному для движения танков. Вот почему именно здесь, в районе Круглой Рощи, при прорыве разгорелись самые жестокие трехсуточные бои, тяжесть которых легла в основном на нашу 3-ю гвардейскую дивизию Этот удар развивался успешно Удалось достичь успеха и в самом центре Синявинских торфоразработок – немцы были выбиты из Рабочего поселка No 8. Преодолев все трудности, 2-я Ударная армия вместе с сомкнувшимися с нею передовыми частями 8-й армии прошла большую часть расстояния до Невы, откуда, с Московской Дубровки, навстречу двигались части Невской оперативной группы До стыка фронтов оставалось не больше полутора километров Некоторым передовым частям наших войск уже дан был приказ прекратить артиллерийский огонь, чтобы при встрече фронтов не поразить своих. Но немцы, перед лицом страшной для них угрозы, бросили в район нашего прорыва и к основаниям клиньев, вбитых в их оборону нашими наступающими поисками, последние из шести подтянутых от Ленинграда дивизий, все наличные танки, всю авиацию. Ценою огромной крови и полного крушения надежд на штурм Ленинграда им удалось оттеснить и разъединить наши сомкнувшиеся было фронты 1 и 2 октября на Невском «пятачке» вместе с вражеской пехотой появились немецкие танки. Их атаки были отбиты противотанковыми ружьями и гранатами Здесь шел тяжелый рукопашный бой[46]. Среди полутора сотен убитых в Арбузове немцев не оказалось ни одного солдата – были только младшие и средние офицеры. К 4 октября немцам удалось создать на Синявинском выступе почти пятикратный перевес в силах против наших войск, уже измученных в непрерывных и очень кровопролитных боях В этот день части понесшей здесь большие потери танковой дивизии немцев, поддержанные артподготовкой, огнем реактивных 6-ствольных и 12-ствольных минометов, огнеметами и исключительно сильной бомбежкой с воздуха, попытатись вклиниться в нашу оборону на Невском «пятачке», чтобы, вырвавшись к Неве посередине его, рассечь «пятачок» пополам и затем уничтожить наши разъединенные батальоны. Немцам это не удалось Пехотинцев 70-й стрелковой дивизии и 11-и отдельной стрелковой бригады поддержали с правого берега минометчики, зенитчики, бившие по наземным целям и по самолетам врага, и артиллеристы – отсечным огнем тяжелых орудий Защитники «пятачка» встречали танки гранатами и противотанковыми ружьями, дрались с такой удивительной стойкостью, с такой самоотверженностью, что все атаки немецких танков, дошедших почти до Невы, были отбиты. А на Круглую Рощу немцы бросили согни своих самолетов. Бомбили ее так, что леса в ней не осталось – вместо деревьев здесь торчали только изуродованные основания стволов. Части Волховского фронта не могли больше выдерживать темпа наступления – не хватало боеприпасов, продовольствия и, главное, людей. Немцам удалось восстановить свое положение на этом участке – захватить Круглую Рощу и закрепиться в ней. С этого момента бои на участке Волховского фронта стали затихать. Против пятикратного превосходства в силах Ленинградскому фронту также не было возможности что-либо противопоставить, потому что нельзя было без риска для Ленинграда оттягивать сюда дивизии с других участков обороны города. На «пятачке» с прежним упорством дрались его защитники, – теперь сюда переправился 330-й стрелковый полк 86-й дивизии, он сражался здесь трое суток – со 2 по 5 октября, вместе с остатками батальонов других соединений, оберегавших этот участок от новых немецких вторжений. В этих условиях стало ясно, что прорвать блокаду нашим частям не удается, но и что важнейшая задача – отвлечь на Синявинский выступ подготовленные к штурму Ленинграда немецкие дивизии и перемолоть их здесь – выполнена. Хочется, в частности, отметить: за все дни боев на Невском «пятачке» немцам не удалось ни разу опрокинуть наши части – все до единой вражеские контратаки были отбиты. 5 октября командование Ленфронта передало войскам приказ: прекратить наступление и, скрытно от немцев, по ночам, отвести все действующие на левобережье части обратно через Неву на правый берег. |
||
|