"Ленинград действует. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Лукницкий Павел Николаевич)
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ПРОРЫВ БЛОКАДЫ
ПОДГОТОВКА.
НАЧАЛО.
ЧЕРЕЗ НЕВУ.
ДИВИЗИЯ Н П. СИМОНЯКА.
ВЫСОТА ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ.
ВЗЯТИЕ ШЛИССЕЛЬБУРГА.
ПРОРЫВ УДАЛСЯ.
ВСТРЕЧА.
В ШЛИССЕЛЬБУРГЕ.
КРЕПОСТЬ ОРЕШЕК.
Наступило 12 января 1943 года.
В девять утра над лесами, над широкой, крепко скованной льдом Невой, над всем передним краем господствовала тишина.
Десятки тысяч наших воинов в полной готовности уже напряженно отсчитывали оставшиеся до атаки минуты, но строжайшая военная тайна не должна была быть нарушена ни единым необычным звуком.
Гитлеровцы знали, что Ленинград готовится пробить блокаду. Они предугадывали, где именно мы дадим генеральный бой, – это им подсказывала сама географическая карта. День за днем воздвигали они все новые оборонительные сооружения на предполагаемом участке прорыва, стягивали сюда свои отборные части, еще и еще насыщали огневыми средствами узлы сопротивления, созданные ими за шестнадцать месяцев блокады.
Но когда именно и с какими силами мы начнем прорыв – этого гитлеровцы не знали. И давно ожидавшийся ими новый удар советских войск все-таки оказался для них неожиданным.
– Мы думали, – позже показал пленный санитар Ганс Петерс, – обычный огневой налет. Думали, что вот-вот перестанут. Но огонь усиливался. Солдаты стали нервничать. Потом все забрались кто куда мог. Ефрейтор Ламберт Буути закричал: «Я был во многих походах, но такого грохота не слышал».
В 9. 30 утра прокатился над Невой неистовый гром орудий. Все системы заговорили сразу.
Час настал!..
В ураганный гул канонады вступил шум многих моторов – из-за стены дыма появились фашистские самолеты. Бомбами и пулеметным огнем немецкие пилоты хотели было сорвать работу артиллеристов. Внезапно шум моторов утроился, и, опрокинутые нашими истребителями, несколько самолетов рассыпались на части. Остальные фашистские штурмовики покинули поле боя – с этой минуты в небе стала господствовать наша авиация. Ее бомбовые удары были слышны за десяток километров вокруг.
Шестнадцать дивизионов «катюш» грохнули по левому берегу одновременно. И тогда на невский пустынный лед вступили наши легкие танки и наша пехота. Широким фронтом между двумя берегами загремело «ура!» – Нева была форсирована решительно, я бы сказал, стремглав. Поддержанные огневым валом, одетые в маскировочные халаты стрелки, моряки, саперы, связисты, автоматчики, минометчики карабкались на высокий, яростно обороняемый врагом берег.
Участок Невы по всему фронту наступления был уже всецело в наших руках. По льду переправилась артиллерия и прокатились новые волны пехоты.
Люди были злы, вдохновенны, неустрашимы…
В освобожденном через пятнадцать минут после начала штурма населенном пункте Марьино и в Пильне Мельнице выставляются палатки, дымят походные кухни. Немногие оставшиеся здесь, в прежде густонаселенном районе, дети и женщины рассказывают бойцам обо всем пережитом.
Один-единственный сарай сохранился на месте когда-то богатой деревни Марьино.
К Ленинграду, пройдя наконец Неву, под конвоем идут пленные гитлеровцы. Давно, но совсем иначе надеялись они попасть туда. Вид их жалок и омерзителен.
Среди них Франц фон Гюльтенфельд, сын прусского помещика, владельца шестисот гектаров земли, сотен лошадей и коров. В Германии в рабство этому гитлеровцу отданы двадцать пленных красноармейцев и десять русских женщин.
Только что окончился допрос, на котором сей пруссак угрюмо сказал: «Мы думали, что настал конец света. Нам твердили, что советская авиация больше не существует. Но вчера мы увидели совсем другое. Земля непрерывно дрожала от бомб и снарядов. Больше половины наших было убито или засыпано землей. На минуту стало тихо. И сразу же мы были окружены вашими!»
Я пишу это в землянке, под немолчный грохот орудий в ночь на 14 января 1943 года. Наступление продолжается. Блокада будет прорвана. Мы все это знаем!..
Два-три дня назад в этом лесу находился ВПУ. Сегодня последней уехала телефонная станция, смонтированная в автомашине. Два-три дня назад все дороги были запружены транспортом, шедшим к Неве. Сейчас дороги свободны, и навстречу попадаются только грузовики с трофеями да группы пленных. От передовых, продолжающих вести бой частей до последней тыловой канцелярии – армия передвинулась вперед, все – в наступлении.
Мороз градусов двадцать пять, встречный пронзительный ветер. Мы мчимся в открытом «пикапе» в освобожденный от врага Шлиссельбург. Густой лес, украшенный поблескивающим на солнце снегом, становится реже: все больше раскромсанных снарядами деревьев, все больше безжизненных прогалин, на которых из-под снега торчат только изглоданные, расщепленные пни. Вот Черная речка, текущая в глубоком овраге к недавнему переднему краю. Ее берега похожи на черный покинутый улей: землянки, блиндажи, дзоты пусты. Весь снежный покров вокруг – в темной сыпи от разрывов мин, прилетевших из-за Невы.
Чем ближе к Неве, тем хаотичней и неприютней пейзаж: все изрыто, измято, искромсано. На ум невольно приходит сравнение со следами черной оспы. И дорога, по которой мчится «пикап», выедена по краям воронками – эта страшная сыпь уже медленно затягивается свежим, нет-нет да выпадающим, девственно чистым снежком. Мороз крепчает, дали туманны; красный, резко очерченный шар солнца бежит над распяленными деревьями параллельно машине. Его багровые лучи выхватывают из белесой дымки то снежный купол опустевшего дота, из узеньких амбразур которого уже не глядят стволы орудий, то ряды безлюдных траншей, то оскалины в мертвых стенах – здесь когда-то высились трехэтажные кирпичные здания.
Вот он, передний край: первая береговая линия траншей, разбросанные в мгновение перед атакой рогатки колючей проволоки, пулеметные гнезда с устремленными на Неву бойницами, перекрытия наблюдательных пунктов. Перед ними – круто обрывающийся берег реки, окаймленный, насколько может увидеть глаз, черной пятиметровой полосой – следом гигантского взрыва, прогрохотавшего за несколько минут до атаки перед всей линией фронта. Когда полки готовились выскочить из траншей, чтобы стремительным броском форсировать ледяное пространство Невы, был дан сигнал, по которому все минные поля перед нашим передним краем были одновременно взорваны. Последними перед началом штурма дали одновременный залп «катюши».
Мы видим ледяной панцирь пустынной Невы, призрачно освещенный сквозь морозную дымку остановившимся вместе с машиной солнцем. Две шеренги маленьких елочек указывают нам переправу. Желтые – от термитных снарядов, красные и зеленые – от ракет, черные – от разрывов мин круглые пятна на снегу, прикрывающем лед. Еще не все проруби затянулись, от иных, клубясь, поднимается пар. А над нами на большой высоте висят четыре немецких самолета, они похожи на головки змей, потому что за ними, свиваясь в петли, по всему небу тянутся белые полосы.
Шофер резким толчком выбрасывает дверцу, высовывается из кабины, примеряется глазом к линии елочек, к смутно виднеющемуся противоположному берегу, к самолетам, вокруг которых набухают черные клубочки разрывов. И, видимо решив опередить немцев, даже если они спикируют, дает с места такой полный газ, что «пикап» берет Неву одним прыжком.
Сколько месяцев тысячи людей, не приподнимаясь над бруствером, глядели на тот берег, лелея в себе стремление наконец достигнуть его – презрев опасность, победив самую смерть. Сколько прекрасных советских людей отдали свою жизнь за то, чтобы настал наконец день, когда каждый желающий мог бы вот так же легко и свободно, как сейчас мы, переправиться на тот берег!
На первой скорости машина преодолевает зигзаг берегового подъема. Боже мой, как поработала здесь наша артиллерия! Только увидев воочию левый берег Невы, можно это понять: живого места здесь нет – каждый квадратный метр земли перепахан несколько раз. Два часа двадцать минут длилась наша артиллерийская подготовка, и лишь расщепленные бревна, полузасыпанные мерзлыми комьями земли траншеи, спутанные обрывки колючей проволоки свидетельствуют о том, что здесь несколько дней назад были мощные вражеские укрепления. Изуродованные трупы фашистов еще не все убраны. Обрывки шинелей и курток, разбитые ящики из-под патронов, бесформенные куски металла, провалившиеся землянки, и так – от берега и от прибрежной дороги, по всему снежному полю, до леса, превращенного в нагромождение щепы…
Дивизия генерал-майора Симоняка, за семь минут форсировав Неву, ворвалась сюда гневной лавиной, уничтожила все, что уцелело от огня артиллерии, и прокатилась дальше, в лес.
У этого леса перед нашим наступлением появились на картах названия «Фиалка», «Лилия», «Акация», «Мак», и бойцы шли теперь отвоевывать у врага удивительные цветы, обступившие старое, топкое Беляевское болото, – направление главного удара 67-й армии после форсирования Невы. Стрелка главного удара вонзилась в господствующие над всей местностью Синявинские высоты. Две другие стрелки были направлены на север – к Ладоге, в обход Шлиссельбурга, и на юг – к реке Мойке, притоку Невы, откуда немцы на второй день нашего наступления двинули свои резервы…
Выехав на прибрежную дорогу и повернув налево, на север, мы мчимся дальше. В заметенных снегом развалинах оборонительных сооружений работают саперы, выискивая проволочки еще не взорванных мин. Вдоль дороги трудятся красноармейцы трофейных команд – военное имущество и боеприпасы складывают в груды вдоль обочин. На розвальнях и на полуторатонках все это увозится в тыл.
Уже недалеко до Шлиссельбурга. Куски зеленых заборов да закоптелые печные трубы – вот все, что осталось здесь напоминанием о жизни советских людей, о жизни в хорошем домашнем уюте, в добре и довольстве. Застыв на морозном ветру, на полном ходу машины, я напрасно ищу взором что-либо уцелевшее с довоенных времен. Мы мчимся, и вокруг все то же: опустошение. И кажется, солнце напрасно кладет сюда свои чистые, великолепные, розовые лучи…
Впереди нас – круглая высота, голь лущеных стволов, оставшихся от когда-то шумевшей на ветру рощи. Это – высота Преображенская, на днях взятая и очищенная от гитлеровцев батальоном капитана Заводского. Мы огибаем ее и видим перед собой Шлиссельбург. Слева в Неву упираются рельсы узкоколейки. Их расчищают красноармейцы. Направо, уходя к Синявину, насыпь выгибается широкой дугой.
Пересекаем насыпь, объезжаем груду мертвых эсэсовцев…
Из всех наших дивизий и бригад, участвовавших в этом сражении, самую выдающуюся роль в прорыве блокады, бесспорно, сыграла 136-я дивизия генерал-майора Николая Павловича Симоняка.
Задолго до решительных боев весь личный состав этой дивизии был блестяще подготовлен к преодолению открытых водных рубежей в кратчайшие сроки. На одном из озер Карельского перешейка в суровой, имитировавшей настоящие бои обстановке дивизия со специальным снаряжением, с лестницами, с крючьями и в специальном обмундировании, применяя все виды оружия, училась, готовясь к штурму Невы. Артиллерия дивизии две недели изучала цели, точно намеченные для каждого орудия.
12 января – день начала общего наступления – начался, как я уже сказал, исключительно мощной артиллерийской подготовкой. Достаточно упомянуть, что лишь один рядовой артдивизион из множества других таких же за сто сорок минут подготовки выпустил с правого берега более шести тысяч снарядов!
Чтобы не разрушить лед Невы, вся наша артиллерия, бившая с закрытых позиций, клала свои снаряды не ближе, чем за двести метров от кромки берега.
 |
Герой Советского Союза, гвардии генерал-лейтенант Николай Павлович Симоняк.
А эту двухсотметровую полосу обрабатывали только наши орудия прямой наводки. Плотность огня была такова, что на каждый квадратный метр левобережья Невы легло в среднем четыре снаряда… Все основные огневые средства врага на направлении нашего главного удара были превращены в прах, узлы сопротивления сломлены. Только на участке 45-й гвардейской дивизии А. А. Краснова да против самого Шлиссельбурга не все огневые точки врага удалось привести к молчанию, – о причинах этого я скажу дальше.
В полдень 12 февраля 269-й, 270-й и 342-й полки 136-й дивизии Н. П. Симоняка по сигналу, одновременно с другими дивизиями, развернутыми цепями предприняли бросок через Неву. От стремительности и внезапности этого броска зависел успех всей операции. Сразу после одновременного взрыва минных полей духовой оркестр в траншеях дивизии заиграл «Интернационал». Первым на лед выскочил из траншеи батальон 269-го полка, которым командовал капитан Федор Собакин. Рванулись вперед штурмовые блок-группы, за ними – «основная волна», затем резерв комбата – стрелковый взвод, отделение ПТР, отделение обслуживания, два пулеметных расчета и расчет противотанковой пушки. Долговязый, хорошо тренированный, ловкий и, как всегда, решительный, капитан Собакин перебежал Неву ровно за четыре минуты. Командиры полков дивизии Симоняка – Шерстнев, Федоров, Кожевников, их заместители по политчасти Хламкин, Чудинов и Бондаренко, все командиры батальонов и их замполиты – вопреки обычным положениям устава – находились впереди цепей.
В этом месте ширина Невы достигает шестисот метров, по отлично подготовленные бойцы и командиры преодолели Неву за семь – десять минут.
Немцы открыли артиллерийский огонь лишь тогда, когда наступающим частям оставалось до левого берега не более ста пятидесяти метров. Огневые средства и укрепления врага оказались так решительно подавлены, разрушены нашей артиллерией и авиацией, что немцы не могли встретить атакующую дивизию огнем станковых пулеметов.
Паши бойцы форсируя Неву, бежали молча: некогда было кричать «ура», каждый был озабочен тем, как бы скорее достичь противоположного берега и закрепиться на нем. Ни один боец не залег, ни один не отстал. Потеряв на льду Невы не более тридцати красноармейцев и только двух командиров, все три полка дивизии ворвались в береговые траншеи противника, смяли и уничтожили все на своем пути. Подготовленный немцами в глубоком овраге следующий сильно укрепленный рубеж, с «ласточкиными гнездами»– ячейками на склонах оврага – был сломлен. Столь же стремительно промчавшись дальше, круша узлы сопротивления, дивизия ворвалась в основной пункт обороны противника – деревню Марьино, с ходу взяла ее, прочистила все дзоты и блиндажи. Миновав деревню, с тем же вдохновенным напором взяла населенный пункт Пильня Мельница, но и тут не задержалась – продолжала двигаться дальше…
В блистательном успехе этой непрерывной атаки сказался опыт, приобретенный во время учений на озерах Карельского перешейка – в частности, уменье пехоты бесстрашно идти вплотную за передвигающимся по мере ее продвижения артиллерийским огневым валом. Этот метод атаки был хорошо отработан, и бойцы были уверены в том, что рвущиеся впереди них наши снаряды и мины не поразят их. а только расчистят им путь, разметав и уничтожив врага.
Характерно: за весь день 12 января немцы на всей полосе нашего наступления нигде не предпринимали контратак. Не до того было!.. Контратаки начались только со следующего дня, когда к прибрежным гитлеровским частям стали подходить подкрепления из немецкого тыла.
Во время артподготовки, расчищая четырем нашим дивизиям путь, с правого берега по левому били все тысяча восемьсот орудий и минометов – такого количества артиллерии дотоле еще не сосредоточивал для удара Ленинградский фронт.
Но только 136-й стрелковой дивизии удалось форсировать реку столь быстро и почти без потерь. Другим дивизиям на льду Невы пришлось встретить сильное сопротивление. 45-я гвардейская дивизия, наступавшая в районе Невского «пятачка» и с самого плацдарма, но недостаточно перед тем разведавшая цели, сразу же оказалась в трудном положении и еще на льду понесла жестокие потери. Слева ее держали под сильнейшим огнем гитлеровцы, засевшие в гигантском железобетонном кубическом здании разрушенной 8-й ГЭС. Она была давно превращена в сильнейшую крепость[56]. Ведя жестокие бои и неся потери, 45-я гвардейская дивизия все семь суток боев удерживала за собой «пятачок», но не смогла развить наступления…
Начиная с 13 февраля эту дивизию справа непрерывно контратаковали крупные гитлеровские резервы, двинутые с юго-востока, и хотя на подмогу ей были брошены соединения второго эшелона, она вынуждена была только обороняться.
С первого часа нашего наступления в тяжелом положении неожиданно оказался и 330-й полк 86-й дивизии В. А. Трубачева. Отлично тренированные для ночных действий на лыжах в тылу врага, два батальона полка с несравненной смелостью форсировали Неву против Шлиссельбурга. Но у немцев здесь оказались скрытые от наблюдения с нашей стороны направленные вкось амбразуры. Подпустив наши штурмующие батальоны к самому берегу, немцы внезапно открыли по ним косоприцельный перекрестный огонь. Полк сразу понес большие потери. В. А. Трубачев, наблюдавший за наступлением из блиндажа на нашем береговом срезе Невы, приказал уцелевшим людям немедленно вернуться. К вечеру, пополнив полк, он, по приказанию М. П. Духанова, направил его вместе с резервным 284-м полком к Черной речке – на участок, удачно прорванный 136-й дивизией (и правофланговым, 169-м полком 86-й дивизии).
В прорыв, сделанный дивизией Н. П. Симоняка, двинулись и 86-я и 268-я стрелковые дивизии, а затем, по их следам, каждый день двигались дивизии и бригады второго эшелона армии. Все они, действуя плечом к плечу с частями первого эшелона, наращивали силу общего удара и расширяли общий фронт наступления.
Невозможно рассказать о бесчисленных проявлениях героизма бойцов и командиров. Упомяну только об одном – о подвиге тридцатичетырехлетнего красноармейца третьего батальона 270-го стрелкового полка дивизии Н. П. Симоняка Дмитрия Семеновича Молодцова, в прошлом – механика шхуны «Знаменка» Балтийской дноуглубительной флотилии. 13 января, когда батальон прошел рощу «Мак» и пошел в атаку па высотку 20.4,
В следующие несколько суток, не задерживаясь для отдыха, дивизия вместе с танками и артиллерией продолжала вгрызаться в разветвленную систему укреплений врага.
Хорошего успеха с начала боя добилась и 268-я стрелковая дивизия С. Н. Борщева. Ее 952-й полк подполковника Клюканова (уже прославившегося на Ивановском плацдарме) и 942-й полк полковника Козино первыми захватили траншеи вражеского переднего края, прошли вперед от полутора до трех километров, углубились в лес, сметая немецкие контратаки на пути к Рабочему поселку No 5.
Немцы, укрепив силы своей разгромленной 170-й пехотной дивизии сначала двумя, брошенными из резерва, а потом и дополнительными пехотными дивизиями, тапками, тяжелой артиллерией, переходя в непрерывные контратаки, оказывали нашим наступающим частям все более яростное сопротивление. Они бросили сюда и всю наличную авиацию, но наши самолеты по-прежнему господствовали в воздухе, как это было с первого дня наступления.
Командующий 67-й армией ввел в бой против Невской Дубровки 13-ю стрелковую дивизию В. П. Якутовича, в леса южнее Марьина – 123-ю отдельную стрелковую бригаду подполковника Шипова, а на прочие участки фронта – другие стрелковые соединения второго эшелона. С ними двигались перешедшие Неву по четырем наведенным переправам тяжелые и средние тапки, крупнокалиберная артиллерия. Напор наших передовых частей усилился. 123-я стрелковая бригада, еще 13 января войдя в стык между дивизиями В. А. Трубачева и Н. П. Симоняка, приближалась к Рабочему поселку No 1, а дивизия Н. П. Симоняка – к Рабочему поселку No 5. По льду Ладоги наступали лыжные бригады.
Была ли когда-нибудь гладкой и ровной узкая полоса между Невой и дорогой?.. Нет сомнений – была. Стояли на ней аккуратные домики с палисадниками, окруженные огородами. Над гнутыми прутьями, обводившими зеленые клумбы, поднимались анютины глазки, иван-да-марья. Чистенькие мостики сбегали к невской воде; подтянутые к ним тугими цепочками, дремали, противясь течению, рыбацкие лодки… Как археолог находит следы цветения исчезнувшей жизни под мрачным покровом пустыни, я устанавливаю прошлое этих мест по выброшенному взрывом мины на берег лодочному веслу, по пробитой пулеметной очередью зеленой садовой лейке, по черному обглодышу резного надкрылечного петуха, что торчит из дымящегося квадрата углей и золы…
Сейчас вся эта полоса – груды развалин, изрезанных ходами сообщений, в которых валяются обледенелые трупы немцев, и снег запятнан смерзшейся кровью.
Я стою над коротким, пересекающим мне путь оврагом. Он протянулся от дороги к Неве и был естественной преградой па пути наших бойцов к высоте Преображенской. Он изрыт, он издолблен норами блиндажей, пулеметных гнезд, стрелковых ячеек. Поперек оврага – печальное зрелище: лежит разбитый на мелкие куски самолет. Его мотором вогнана в землю вражеская минометная установка. Слева на снегу распласталось превращенное в черную головешку тело летчика. Хвост штурмовика отлетел далеко, на нем большая красная звезда… Я не знаю имени летчика. Но прекрасный подвиг его мне понятен. В пятнадцати метрах отсюда – дорога, на которой мог сделать посадку подбитый огнем врага самолет. Это, безусловно, вполне зависело от воли летчика. Конечно, он попал бы в плен… Но в ту последнюю минуту своего полета и своей жизни сильный волей герой склонил машину прямо на немецкую минометную батарею… Сегодня тело летчика похоронят. Через год и через сотню лет сюда, к памятнику, который непременно воздвигнут здесь, будут приходить советские люди, чтобы постоять в молчании, в раздумье о Великой Отечественной войне.
А сейчас, после откипевшего здесь сражения, я стою над оврагом, еще не отдавая себе полностью отчета во всех впечатлениях. Рядом со мной стоит в ватной куртке, с автоматом, висящим поперек груди, маленький, говорливый, с черными усиками, вздернутым носом и обветренным лицом человек. Это – командир девятой роты ЗЗО-го полка А. М. Гаркун. Он был здесь и в тот момент, когда самолет упал, он видел все, но тогда ему было некогда – он был занят тогда тем, что сам называет делом, а я назову – совершением подвига.
С девятью товарищами он первым переправился на этот берег, сплошь еще занятый гитлеровцами. В ночной тьме он сумел проскочить Неву, не задетый ни трассирующими пулями, ни холодным светом спускавшихся на парашютах ракет. Вместе с товарищами он пробрался вон к тому, ныне разбитому, домику у дороги и залег там, стреляя во всякого немца, который попадался ему на мушку. Фашисты были заняты напряженной обороной: пулеметчики сидели у своих разгоряченных пулеметов, минометчики слали мины на правый берег, стрелки не смели высунуть головы из траншей… А десять разведчиков, затаясь в самой гуще врагов, спокойно выбивали их одного за другим. Семь часов провели они здесь возле одинокого домика у дороги; перед утром ворвались в него, гранатами убили немецкого офицера и десяток его солдат. Воспользовавшись переполохом, сумели под покровом тьмы проскользнуть обратно к Неве, перейти ее, потеряв одного только человека, и доложили командованию обо всем, что здесь, на старом развороченном кладбище, видели, что узнали.
И когда на следующий день командир девятой роты старший лейтенант Александр Гаркун вновь оказался здесь, подойдя теперь не с Невы, а с фланга, вместе со своей ротой, то все вокруг было ему знакомо – и домик этот, уже разбитый снарядами, и этот овраг, и высота Преображенская впереди, такая таинственная ночью, а теперь, в солнечном свете дня, оказавшаяся совсем близкой и досягаемой. Вот налево церковь, которую нужно брать, потому что в ней засели немецкие автоматчики, вот дорога, обходящая высоту справа и устремленная вдаль, где видны строения Шлиссельбурга, вот еще правее – гладкое снежное поле, простертое до самого леса. – В этом лесу уже действует батальон старшего лейтенанта Григория Проценко, оттесняя немцев к узкоколейке, что протянута за высотой, от леса к Неве. Гаркуну тоже придется ее пересечь, когда он займет высоту и, спускаясь по ее склонам, выйдет па штурм Шлиссельбурга…
Собственно говоря, командир третьего батальона 330-го полка капитан Владимир Заводский вовсе не приказывал Гаркуну брать высоту, слишком хорошо укрепленную, чтобы можно было овладеть ею силами двух имевшихся в наличии рот. Эти роты были утомлены тяжелыми боями, которые в первые два дня наступления вел на своем участке Невы 330-й стрелковый полк. Высоту Преображенскую важно было хотя бы блокировать, в ожидании подкреплений – они уже спешили сюда. И потому задача Гаркуну была поставлена ясно: пройти полем, правее дороги, вперед и, обогнув высоту вдоль линии узкоколейки, дойдя до Невы, разобщить высоту и город. А чтобы немцы, сидящие на высоте, не помешали этому, Заводский, в момент когда рота Гаркуна двинулась, вызвал с правого берега огонь артиллерии по Преображенской и одновременно стал глушить немцев своей собственной артиллерией – было у пего шесть противотанковых орудий и семь минометов.
Семь минут работала артиллерия: с 9. 05 до 9. 12 минут утра 16 января. Поросшая густым и высоким кладбищенским лесом, круглая, как гигантский свернувшийся еж, высота ответила артиллерии треском ветвей, стоном ломающихся стволов, скрежетом разлетающихся под разрывами могильных камней, бешеной чечеткой надрывающихся немецких пулеметов и автоматов… Но эта чечетка выбивалась из сил, слабела. Рота Гаркуна прорвалась до самой узкоколейки вперед, крича «ура!», пересекла ее, достигла Невы, а затем в минуту, когда наша артиллерия разом замолкла, устремилась со стороны немецкого тыла на высоту.
Слыша несмолкающее «ура!», Заводский, находившийся по эту сторону высоты, понял, что Гаркун не остановился, что его рота – неудержима, и потому, не медля в решении поддержать инициативу Гаркуна, мгновенно двинул навстречу ему с этой стороны высоты роту старшего лейтенанта Василия Семенихина. Теперь «ура» гремело уже с двух сторон высоты. А со стороны дороги с поля к высоте двинулись три гусеничных трактора с укрепленными на них станковыми пулеметами. Позже пленные немцы признались, что шум этих тракторов был принят ими за громыхание танков и что потому, мол, нечего удивляться панике, охватившей в те минуты эсэсовцев.
Ровно в 10. 00, через пятьдесят пять минут после начала операции, высота Преображенская была взята, гитлеровцы, кроме нескольких взятых в плен, истреблены в своих рассекавших могилы траншеях и врезанных в старые склепы дзотах. Только сотни полторы, находившихся за узкоколейкой, побежали врассыпную в сторону Шлиссельбурга.
Белокурый, горбоносый, с раскрасневшимся лицом капитан Заводский, размахивая шапкой, командовал артиллеристами и минометчиками:
– Скорее, отсечный огонь!
И этот отсечный огонь не заставил себя ждать. А рота Гаркуна развернулась, устремилась с высоты в погоню за убегавшими гитлеровцами. Задержанные отсечным огнем, они остановились, беспомощно заметались, пытались было залечь вдоль узкоколейки, но автоматы и штыки бойцов Гаркуна не дали им опомниться – почти все эти гитлеровцы были перебиты. Рота Гаркуна поспешила дальше, на Шлиссельбург, ворвалась в окраинные его улицы, заняла три квартала…
Но это было еще преждевременно и неразумно – фланг у Невы оказался открытым, другие наши части еще не успели закрыть его, и потому Заводский приказал Гаркуну немедленно возвратиться из занятых им кварталов и закрепиться вдоль узкоколейки. Увлеченные успехом, бойцы остановились с явной неохотой. Однако приказ есть приказ, и он был немедленно выполнен. Заводский, который и сам бы не прочь двигаться в это утро дальше, доложил своему командиру, что, взяв высоту Преображенскую и прочно закрепившись, ждет дальнейших приказаний.
Все ближе сходились бойцы двух фронтов. Параллельными дугами, тесно смыкаясь на флангах, словно циркулем вычерчивая кривую близящейся победы, обходили Шлиссельбург войска Ленинградского фронта. Все уже становился коридор между двумя сходящимися фронтами. Наконец этот коридор стал так узок, что наши войска уже не могли давать огневой вал артиллерии перед наступающими пехотинцами – был риск поразить снарядами бойцов встречного фронта.
Тогда, видимо хорошо уяснив себе смысл донесенного сюда с Волги и Дона слова «котел», гитлеровцы побежали из Шлиссельбурга. Их давили наступавшие с юга на город и на тылы его гарнизона полки 86-й дивизии Героя Советского Союза полковника В. А. Трубачева и батальоны 34-й лыжной бригады подполковника Я. Ф. Потехина, недавнего журналиста, ставшего строевым офицером.
К этому времени главные силы 67-й армии оттянули от Шлиссельбурга основную массу немецких частей и, сокрушив их в бесчисленных очагах боев, настолько ослабили оборону вражеского гарнизона, настолько деморализовали его, что дали возможность сравнительно малым силам полка Середина доделать общее дело. Полк Середина двинулся штурмовать город, а полки Смородкина и Фомичева, двигаясь в обход города, все больше сближались с наступающими им навстречу волховчанами.
У каждой из этих частей есть свои заслуги в общем победном деле. 169-й полк Смородкина и прежде всего бойцы второго батальона А. Гофмана первыми на своем участке форсировали Неву против развалин совхоза «Овощь» и прорвали левобережные укрепления врага. 284-й полк Фомичева, вступив на левый берег, прошел с жестокими боями вдоль всего переднего края фашистов, по береговой кромке до высоты Преображенской. Здесь, уйдя сам в немецкий тыл, он уступил место следовавшим за ним частям, чтобы те с этого исходного рубежа могли обрушить свои атаки на высоту и на город. Все они дружно взаимодействовали.
Мне довелось разговаривать с еще не успокоившимся после боевого азарта старшим лейтенантом Василием Федоровичем Кондрашевым, который в этот день, 18 января, «сгреб», как он выразился, фашистского капитана, командира первого батальона 401-го полка 170-й «гренадерской» дивизии, ныне навеки недвижимой и заметенной снегом почти в полном своем составе.
– Вбегаю в дом, вижу: сидит за столом офицер, зажав руками виски. На столе перед ним – револьвер. «Хенде хох!» – кричу ему, с добавлением, понимаете, нескольких русских слов. Он встал, поднял руки… И объяснил мне так: был им получен приказ от фашистского командования немедленно отступить с остатками батальона. Но едва они двинулись вдоль узкоколейки, новый приказ: остановиться и – оказать русским сопротивление «до последней капли крови». Этот капитан – фамилия его Штейрер – хотел было выполнить приказ, однако никакими угрозами уже не мог остановить бегства своих гренадеров. Штейрер послал им вдогонку офицеров. Те охотно помчались следом и… так же, как солдаты, не вернулись. Штейрер остался один. Хотел было бежать тоже, да понял, что начальство расстреляет его за невыполнение приказа. Тогда вернулся, сел за стол и стал дожидаться нашего появления, чтобы сдаться в плен…
Вид у него был жалкий, и, охотно выбалтывая нам все немецкие тайны, он поминутно спрашивал: «А отвечая вам на этот вопрос, я не парушу своей чести офицера?» Мы со смехом говорили: «Нет, какая у вас может быть честь!» Он соглашался: «Яволь[57], какая может быть честь!» – и продолжал рассказывать решительно все и через минуту повторял ту же фразу…
Так же, как «храбрецы» Штейрера, вели себя все части фашистского гарнизона: бегство было поспешным, паническим. Гитлеровцы бросали в городе оружие, и награбленное барахлишко, и казенные архивы со всеми секретными документами, и обмундирование.
Это происходило днем 18-го… Но в предшествующую ночь, когда гарнизон еще не уяснил себе, что будет вот-вот окружен (ибо немецкое командование на сей счет обманывало его), отдельные группы эсэсовцев яростно сопротивлялись.
Несколько групп засели в полуразрушенных корпусах ситценабивной фабрики. Фабрика эта отделена от города каналом, расположена на островке между ним и Невой.
Сюда в ночь на 18-е двинулась с высоты Преображенской рота Гаркуна. Другие роты батальона Заводского штурмовали соседние кварталы города, взаимодействуя на своем правом фланге с батальоном Проценко. Одновременно в город ворвались девять броневиков, приданных этим батальонам, и артиллеристы вкатили, действуя в боевых порядках: пехоты, противотанковые орудия.
Гаркун прорвал баррикады из вагонеток и бочек, выставленных на оконечности островка, подошел к фабрике с двух сторон по очищенным им от немцев траншеям и занял разрушенное здание между ними. Немецкие автоматчики, засев во всех трех этажах фабрики, стреляли и вдоль траншей, и в упор по занятому красноармейцами зданию. Отсюда же, с фабрики, била прямой наводкой и вражеская пушка. Изза канала по фабрике били наши броневики и противотанковые орудия, очищая от врага окно за окном. А когда Заводский окружил фабрику, бой продолжался в ее помещениях – наши бойцы переползали по развалинам, выбивая фашистов гранатами. Все поголовно фашистские автоматчики были истреблены.
После этого нашу занимающую город пехоту ничто не могло задержать. Уже наступил день. Началось повальное бегство немцев. И только в тех домах, которые оказывались окруженными нашей пехотой, продолжались ожесточенные схватки.
Броневики майора Легазы, перешедшие Неву в первый день штурма, пронеслись по всем улицам города, жители выбегали из домов, встречали наших бойцов, указывали крыши и подвалы, еще служившие убежищем гитлеровцам. Рота Гаркуна добивала последних сопротивлявшихся автоматчиков в охваченной плотным кольцом церкви, боец Губанов уже водружал на ее колокольне красный флаг.
Город был взят к четырем часам дня. При прочесывании города рота Гаркуна потеряла одного бойца убитым и одного раненым.
На чердаках, в подвалах, среди догорающих бревен, в норах среди кирпичных груд лежали трупы фашистов – их заледенил сильный мороз.
А того узенького, уходящего на юг коридора между двумя нашими наступающими фронтами больше не существовало – наши танки, пехота и артиллерия сделали свое дело: ленинградцы и волховчане сомкнулись.
16 января батальоны 269-го и 270-го полков дивизии Н. П. Симоняка ворвались в Рабочий поселок No 5. Закрепиться в нем не удалось, бой продолжался и на следующие сутки, оба полка штурмовали его вторично. Вражеский узел сопротивления здесь был мощным. Гитлеровцы понимали, что с потерей Рабочего поселка No 5 все для них будет кончено, поэтому контратаковали нас с предельным ожесточением. Части 18-й стрелковой дивизии Волховского фронта, подступившие к поселку с другой стороны, также не могли захватить его. Вражеский коридор между фронтами сузился до одного километра.
Еще 12 января, начав наступление одновременно с 67-й армией, войска 2-й Ударной армии овладели Круглой Рощей, блокировали Рабочий поселок No 8, обошли Липки и двинулись дальше.
Во все пять суток после форсирования Невы бойцы передовых дивизий почти не спали. Ни танки, ни авиация, ни спешно подтягиваемые противником из глубокого тыла резервы пехоты не могли остановить нашего медленного, но неуклонного наступления. Особенно успешными были действия 327-й стрелковой дивизии, взявшей Круглую Рощу, и 136-й дивизии Н. П. Симоняка, состоявшей более чем наполовину из моряков – героев Ханко, из неустрашимой и неумолимой морской пехоты. Все пять суток ведущими в дивизии были батальоны Собакина, Душко и Малашенкова уже названных мною 269-го и 270-го полков. Именно они с 16 января вели ожесточенные бои в районе Рабочего поселка No 5. В тот день, 16-го, на них неожиданно напоролась двухтысячная колонна немцев, отступавших от Шлиссельбурга по узкому коридору между нашими готовыми сомкнуться фронтами.
Два дивизиона минометного полка (второй, которым командовал старшин лейтенант Барабашев, и I третий) накрыли огнем двадцати четырех своих 120-миллиметровых минометов эту колонну. Разгром ее в рукопашном бою завершили стрелковые батальоны. Па двухкилометровом отрезке дороги, ведущей из Шлиссельбурга к Синявину, было перебито I более полутора тысяч гитлеровцев, взято в плен – шестьсот.
Две сотни других отступающих немцев наскочили на командный пункт второго дивизиона 343-го артполка и окружили его. Несколько десятков находившихся на командном пункте бойцов и командиров вступили в рукопашный бой, бросая гранаты, стре ляя из пистолетов. Все две сотни «окружателей» были перебиты полностью. Заместитель командира дивизиона по политчасти капитан Мельников застрелил из пистолета тринадцать гитлеровцев, многие другие убили каждый по десятку врагов.
Быть первыми во встрече двух фронтов выпало на долю передовых отрядов 123-й отдельной стрелковой бригады (подполковника Шипова) 67-й армии Ленинградского фронта и 372-й стрелковой дивизии (полковника Радыгина) 2-й Ударной армии Волховского фронта.
В 9 часов 30 минут утра 18 января первый батальон 123-й отдельной стрелковой бригады, во главе с заместителем командира по политчасти майором Мелконян, старшим лейтенантом Калуговым и сержантом Анисимовым, на восточной окраине Рабочего поселка No 1 встретился с первым батальоном 1240-го полка 372-й стрелковой дивизии, во главе с начальником первого отделения штаба дивизии майором Мельниковым и командиром 440-й разведроты старшим лейтенантом Ишимовым.
Группа разведчиков старшего лейтенанта Братышко, из 136-й дивизии, продираясь в снегу сквозь гущу мелкорослого березнячка, обступающего Рабочий поселок No 5, внезапно наткнулась на встречную разведку волховчан, под командой лейтенанта Носкова. Определив, с кем встретились, разведчики братски расцеловались. Братышко, отослав свою группу назад – сообщить радостную весть продвигающемуся позади батальону, сам со старшим сержантом Трегубовым и бойцом Чугуновым пошел вместе с Носковым к волховчанам.
Вскоре, в 11 часов 35 минут, возле насыпи железной дороги у Рабочего поселка No 5 третий батальон (капитана Федора Собакина) 269-го полка 136-й дивизии, обходивший поселок с севера, сомкнулся с наступающим со стороны Волховского фронта батальоном капитана Демидова 18-й стрелковой дивизии[58] (эта дивизия, переброшенная из-под Сталинграда, была введена в бой из второго эшелона 14 января, под командой заместителя командира дивизии полковника Н. Г. Лященко). Собакии и Демидов крепко расцеловались… Через несколько минут с волховчанами соединился батальон капитана Душко. 270-й стрелковый полк 136-й дивизии обогнул Рабочий поселок No 5 с юга.
Незадолго до начала наступления третий батальон 269-го полка 136-й дивизии был посещен К. Е. Ворошиловым. Командир батальона Ф. И. Собакин и бойцы в тот день поклялись маршалу, что соединятся с войсками Волховского фронта. С этой клятвой они наступали и через семь суток боев – сдержали ее.
Весь день 18 января по всей линии двух сомкнувшихся армий происходили радостные встречи все новых и новых подразделений ленинградцев и волховчан…[59]
Дружно взаимодействуя в прорыве блокады и в овладении Шлиссельбургом участвовали многие части.
Это – танки – «малыши» 61-й танковой бригады полковника В. В. Хрустицкого, форсировавшие Неву с первыми штурмовыми группами. Особенно прославились на весь фронт командир танка лейтенант Д. И. Осатюк и его механик старшина И. М. Макаренков, которые на своей «малютке» выиграли схватку с тяжелым танком противника, «танцуя» перед ним и заманив его в сектор прямой наводки нашей тяжелой артиллерии. В другой день, вырвавшись вперед, они перебили сотни полторы гитлеровцев и удержали захваченный нашей пехотой рубеж.
Это – лыжники подполковника Я. Ф. Потехина. Они зажали немцев, пытавшихся выбраться из Шлиссельбурга, в такое кольцо штыков, из которого эсэсовцы нашли один только выход – в могилу.
Это – беззаветно храбрые бойцы и командиры 55-й отдельной лыжной бригады, которая почти вся трагически полегла на открытом для пулеметного огня льду Шлиссельбургской губы, наступая три свете дня, но одним батальоном все-таки взяла штурмом участок берега между Липками и Шлиссельбургом.
Это все воины Волховского фронта, шедшие навстречу неудержимым в своем натиске ленинградцам, и храбрейший из волховчан – командир роты 533-го полка 128-й стрелковой дивизии старший лейтенант Яков Богдан: своим телом он закрыл амбразуру вражеского дзота на кладбище возле деревни Липки, и рота – а за ней вся дивизия – пошла вперед!
Это, конечно, все артиллеристы, деморализовавшие немцев и разрушившие укрепления левобережья Невы за два часа двадцать минут поистине адской артподготовки, а затем в следующие дни и ночи не дававшие немцам опомниться ни на одном из штурмуемых нашими частями участков.
Это пехотинцы других дивизий, саперы, летчики и танкисты, воины всех родов оружия, участвовавшие в беспримерном сражении, – все действовали с безупречной храбростью, все заслужили 'равную славу в веках. Я называю сражение беспримерным не случайно: в истории войн не было примера, чтобы войска осажденного, блокированного, подвергнутого длительной ужаснейшей голодовке огромного города прорвали блокаду изнутри.
Потери наши в боях по прорыву блокады были большими. Не жалел, не щадил своей жизни никто – от рядового бойца до командующего фронтом. Тяжело ранен миной в бою у Круглой Рощи был генерал И. И. Федюнинский. Ранены были командиры дивизий В. Якутович, А. Краснов и несколько других командиров соединений. Незабываемый в веках подвиг совершил 13 января командир второго дивизиона 596-го истребительного противотанкового артиллерийского полка капитан Н. И. Родионов, остановивший вплотную надвинувшиеся на командный штаб дивизии С. Н. Борщева немецкие тапки с десантом пехоты. Их было тридцать, и шестнадцать из них перебили всех батарейцев дивизиона, и только два оставшихся в живых командира – Родионов и старший лейтенант Чернышев, встав последними у своих орудий в трехстах метрах от КП дивизии, – отбили атаку танков, но и сами были убиты…
Все жертвы оказались оправданными: блокада была прорвана, наши фронты сомкнулись…
Мне хочется описать хотя бы одну из тех многочисленных встреч ленинградцев с волховчанами, какие в день 18 января происходили по всей линии двух сомкнувшихся, раздавивших врага фронтов
В тот час, когда наши части очищали Шлиссельбург от фашистов, 284-й полк подполковника Н. И. Фомичева, из дивизии В. А. Трубачева, обойдя город, вышел к каналам и, уничтожив последние группы сопротивлявшихся гитлеровцев, уперся в воды Ладожского озера. Повернул направо и двинулся навстречу волховчанам, в сторону Липок. По Ново-Ладожскому каналу пошел батальон Епифанова, а по бровке СтароЛадожокого – второй батальон капитала Жукова во главе с подполковником Фомичевым.
Вечерело Короткий январский день сменился тусклыми сумерками. Слева от Фомичева темнело леском узкое пространство между двумя каналами, справа над широким снежным полем вспыхивали разноцветные огни сигнальных ракет, вздымалось короткое пламя разрывов, доносились крики «ура!» соседних, преследующих, истребляющих врага частей, так же как и полк Фомичева, стремившихся скорее сомкнуться с Волховским фронтом.
В полушубках, в валенках, в маскхалатах, неспавшие семь ночей, но возбужденные уже явной для всех победой, бойцы двигались торопливым шагом. Всем казался теперь обременительным двухдневный неприкосновенный запас продуктов, который дикому в наступлении не понадобился бойцы регулярно, трижды в день, получали горячую пищу в термосах, нормы были повышенными, питание организовано хорошо После того как взятая штурмом насыпь узкоколейки была пройдена, груза у всех убавилось, потому что часть его навью шли на захваченных лошадей.
 |
Сообщение Совинформбюро о прорыве блокады.
Никто не знал, где в данный момент волховчане и потому готовились подойти к деревне Липки и paзвернуться к бою, чтобы взять эту деревню штурмом. Предполагалось, что еще немало немцев встретится на пути. Идущий впереди дозор внимательно вглядывался в белесую мглу.
Только что под бровкой канала был обнаружен продовольственный оклад, задерживаться из-за пего не хотелось, выделять бойцов для охраны было бы неразумно – в тылу могли оказаться удравшие из Шлиссельбурга и скрывшиеся в лесу фашисты. Майор В. Д. Ломанов, красивый рослый моряк, предупредил всех об осторожности склад мог быть минирован. Оказалось, однако, что гитлеровцы в поспешном бегстве не успели сделать этого.
Быстро стемнело. Впереди всех шли разведчики под командой старшего сержанта командира взвода разведчиков Кириченко. Их было человек двадцать. Кириченко тихо промолвил «Стой». Разведчики сразу остановились. Впереди на бровке канала, показались какие-то фигуры.
Разведчики залегли, с автоматами наготове поползли вперед.
Всем очень захотелось, чтобы темные фигуры впереди оказались не гитлеровцами, чтоб это – великое и долгожданное событие – именно сейчас незамедлительно, свершилось.
Каждый повторил про себя установленный пароль встречи
Каждый боец знал, что в момент встречи он должен поднять свою винтовку или свой автомат двумя руками и, держа его поперек груди, крикнуть «Победа!» Разведчики взялись за оружие двумя руками, но тут же усомнились а если все-таки враг?
Но, подпустив встречных на близкое расстояние, не обнаруживая себя, разводчики ясно различили такие же, как у них самих, маскхалаты, такие же шапки-ушанки и полушубки, наши советские автоматы.
Можно было вскочить, кинуться навстречу, по. Кириченко поступил по уставу: он подманил к себе рукой старшего сержанта Шалагина, взволнованно прошептал ему:
– Беги, докладывай!
И, напрягая зрение, взглянул на часы. Было 18 часов 40 минут.
Шалагин опрометью побежал назад, срывающимся голосом доложил Фомичеву:
– Товарищ подполковник! Волховские идут!
– Не ошибся? – почувствовав, как екнуло сердце, опросил Фомичев.
– Как можно, товарищ подполковник?! Да своими ж глазами!
И Николай Иванович Фомичев, повернувшись к комбату Жукову, приказал ему остановить батальон. А сам вместе с майором Ломановым вышел вперед.
– Разрешите с вами, товарищ подполковник? – торопливо проговорил адъютант лейтенант Шевченко
– Да… И возьмите лучших автоматчиков. Человек семь…
Все эти фразы произносились торопливо, взволнованно, горячим полушепотом – историческое значение происходящего обжигало сознание каждого
Семь автоматчиков со своими командирами степенным шагом двинулись по береговой бровке канала навстречу тем, кто там, впереди, также остановился и откуда пока также не доносилось никаких голосов. Этими семью автоматчиками были командир взвода старший сержант Иван Пашков, старший сержант Владимир Мерцалов, помкомвзвода младший сержант Петр Копчун, красноармейцы Василии Мельник, Василий Жилкин, Леонтии Синенко, Усман Еникеев. Каждый из них сегодня перебил немало врагов…
– Кто идет? – впервые громко крикнул Фомичев, сблизившись с невидимыми во мраке застывшими на месте фигурами.
– Свои, волховчане! – донесся радостный отклик. И тут кто-то из автоматчиков, не удержавшись, возгласил на всю тишину канала.
– Даешь Липки!
– Липки наши! – послышался веселый голос из темноты.
Но никто не сдвинулся с места, потому что все видели: подполковник Фомичев и майор Ломанов при свете электрического фонарика проверяют документы двух волховских командиров и показывают им свои.
– Ну, правильно все! – наконец громко произнес Фомичев. – Здорово, друзья! – И направил луч фонаря прямо в смеющиеся лица майора Гриценко – заместителя командира встречной 12-й отдельной лыжной бригады, и капитана Коптева – начальника артиллерии 128-й стрелковой дивизии.
Фонарь тут же полетел в снег, широко распахнутые объятия двух командиров сомкнулись, они расцеловались так, словно были родными братьями.
И сразу же, как волной, смыло всякий порядок. Бойцы и командиры двух фронтов хлынули навстречу друг другу. Объятия и поцелуи прошедших сквозь смерть и огонь мужчин-воинов, никогда прежде не видавших друг друга, – это бывает только на войне, только в час доброй победы! Словно веселый лес зашумел над снежным и темным каналом, вопросы, поздравления и смех слились в один непередаваемый гул ликования. Но вот в этом гуле стало возможным различить отдельные фразы:
– Давно не видались!.. Лица-то у вас здоровые, а мы думали, что вы дистрофики… Гляди, поздоровей наших!.. Ну, как Ленинград? Как жили?
Новый друг Фомичева подхватил тот же вопрос:
– Как жили?
И Фомичев ответил:
– Было плохо, теперь хорошо, – и добавил (позже ему было смешно вспоминать об этом): – Двадцать семь линий трамвая ходят.
– Ну да?
– Точно!
Фомичев и сам не знает, почему он решил в ту минуту, что именно двадцать семь!
– Свет! Вода! Жить стало культурно, хорошо!
– А как побит Ленинград? Очень сильно?
– Есть места побитые, а в общем – ничего… Стоит!
– Да еще как стоит! Победителем!.. А как продукты к вам поступали?
– По Ладожской.
– Это мы знаем, что по Ладожской, а все-таки трудно?
– Чего там трудного! Одинаковую норму возили, – что вы, то и мы едим…
– А боеприпасы?
– А мы сами их делаем, еще вам взаймы можем дать… Небось артиллерию нашу слышали?
– О-го-го! Вот уж это действительно, мы удивлялись даже…
И тут в разговор вмешался подскочивший сбоку капитан Коптев:
– Родные ленинградцы, я ваших всех перецеловал!
– Ну и мы тебя поцелуем! – расхохотался Фомичев.
И минут пять все окружающие подряд мяли и целовали растерявшегося, уронившего шапку Коптева…
А затем подполковник Фомичев приказал восстановить порядок. Волховчане и ленинградцы разошлись на сто метров, построились. В подразделениях начались митинги. Под насыпью, в дружно очищенной бойцами землянке связи, была развернута найденная там кипа мануфактуры. Она помогла придать землянке праздничный вид. Совместный ужин командиров был назначен на 20 часов. Продуктов было хоть отбавляй, не нашлось лишь ни капли водки, а двух бутылок предложенного кем-то красного вина хватило, только чтобы налить каждому по маленькой стопочке.
– Чем будем угощать ленинградцев? – воскликнул Коптев. – Как же это так не предусмотрели?
И тут связной капитана, Гриша, хитро сощурив глаза, вытянул из кармана своих ватных штанов заветную поллитровку. Только успели распить ее, волховчане получили приказ по радио: поскольку штурмовать Шлиссельбург оказалось ненужным, отойти обратно на Липки.
А ровно через пятнадцать минут такой же приказ по радио получил подполковник Фомичев: поскольку штурмовать Липки оказалось ненужным, отойти на Шлиссельбург…
И тотчас же, горячо распрощавшись, оставляя за собой боевое охранение, волховчане и ленинградцы пошли выполнять полученные ими приказы.
Мы в городе. Вчера еще в нем владычествовали гитлеровцы. По рассеянным над снежным покровом развалинам, по торчащим из снега обгорелым бревнам, по печным трубам, похожим «а кладбищенские памятники, трудно определить даже границы исчезнувших кварталов. Очень немногие, зияющие пустыми глазницами окон кирпичные дома сохранили хоть приблизительно свои первоначальные формы. Позже я узнал, что из восьмисот домов, имевшихся в городе до захвата его гитлеровцами, уцелело лишь шестьдесят, да и то большая часть их приходится на приселок, вытянувшийся вдоль Ново-Ладожского канала, строго говоря, уже за чертою города. В комендатуре оставлен на стене огромный план Шлиссельбурга, вычерченный с поистине дьявольской педантичностью, свойственной современным тевтонам. Все сожженные дома на плане обозначены красной краской. Все разрушенные перечеркнуты крест-накрест, а уцелевшие залиты желтой тушью. Только тщательно вглядываясь в этот немецкий план, можно по пальцам пересчитать редкие желтые пятнышки.
Мы въехали в город по улице, сплошь усеянной еще не втоптанными в грязь винтовочными патронами, заваленной выброшенным из окон и подвалов хламом. Население торопилось вышвырнуть из своих полуразрушенных жилищ все относящееся к ненавистным оккупантам: их амуницию, пустые бутылки из-под французского коньяка, патентованные средства, геббельсовскую литературу, громоздкие соломенные эрзац-валенки и суконные солдатские боты на толстой деревянной подошве, изломанное оружие, всевозможную загаженную (Казарменную требуху…
Улицы запружены обозами вступивших в город красноармейских частей. Дымят полевые кухни, грузовики с продовольствием и боеприпасами настойчиво прокладывают себе дорогу Всю неделю боев армейцам приходилось спать на снегу – теперь они торопятся наладить себе жилье. Звенят пилы, стучат топоры, молотки – надо забить досками зияющие окна, исправить печи в разысканных среди развалин комнатах.
Всюду слышатся веселые голоса. Разговоры о победе, о наступлении, о встрече с волховчанами, о железной дороге, по которой скоро можно будет ехать прямым сообщением из Ленинграда в Москву, – каждый хотел бы удостоиться чести совершить этот путь, и именно в первом поезде!..
Над пробитой снарядами колокольней церкви висит красный флаг – его водрузил красноармеец третьего батальона 330-го стрелкового полка М. Г. Губанов после того, как 37-миллиметровая пушка, стрелявшая с этой колокольни, была разбита прямым попаданием из орудия, которое паши артиллеристы подкатили вплотную к церкви В подвале церкви бойцы роты Гаркуна еще дрались с последними автоматчиками из той полусотни «смертников», что засела здесь, а Губанов уже спускался с колокольни под приветственные крики «ура!».
Мы остановились возле броневика, над которым его экипаж воздвигал антенну. То был один из девяти броневиков, приданных 330-му стрелковому полку подполковника Середина, первым вступившему в город. На этих броневиках пехотинцы прочесывали центральные улицы, истребляя последних, стрелявших из подвалов и окон фашистских автоматчиков, уже окруженных, не успевших вместе со всем гитлеровским воинством предаться поспешному бегству.
Ища коменданта города, мы вернулись к окраинным кварталам и увидели против разбитых цехов ситценабивной фабрики остатки большого немецкого кладбища. Население вместе с бойцами рубило на нем кресты, чтобы стереть с лица земли и эти следы фашистского нашествия. Чуть дальше группа женщин выволакивала из-за забора два скрюченных замороженных трупа эсэсовцев. Красно-черная нарукавная повязка одного из них зацепилась за колья забора и осталась лежать на снегу. Взвалив трупы на саночки, женщины потащили их…
Солнце скрылось за горизонтом. Город погрузился во тьму. В нем не было ни освещения, ни водопровода, в нем не было ничего, присущего каждому населенному пункту. Он был еще мертв.
На перекрестке двух разбаррикадированных улиц регулировщики указали нам полуразрушенный дом, в котором мы найдем коменданта. Майор Гальмин, комендант, сидел за большим письменным столом против потрескивающей сухими дровами печки. Два огарка в бронзовых подсвечниках мигали, потому что дверь то и дело приотворялась: с мороза входили все новые люди в шинелях и полушубках. Входили торопливо, каждому было некогда, каждый хотел как можно скорее порешить с комендантом свои неотложные дела.
А он сидел за столом, перебирая пачку принесенных ему красноармейцем писем, не знал, за которое взяться раньше, разрывал один конверт за другим и одновременно отвечал хриплым от ночевок на снегу голосом – худой, усталый, с блестящими от волнения глазами.
Он отвечал быстрыми, точными словами и снова принимался читать письмо вслух всем обступившим его незнакомым людям:
– «Костя, у меня не будет ни одного «посредственно»… Папа сложил печку, в комнате у нас стало теплее…»
Это было письмо от племянницы из Москвы, и все обступившие стол – люди в шинелях и полушубках – отвлекались от своих насущных, не терпящих отлагательства дел и слушали внимательно. Не дочитав письма, майор откладывал его, брался за другое и одновременно, обращаясь к кому-то из тех, кто стоял в темном углу комнаты, отдавал приказание:
– Сообщите по радио, в тринадцать ноль-ноль начался артобстрел, методический, выпущено тридцать снарядов!
Едва он заканчивал фразу, окружающие его торопили:
– Дальше, дальше-то что пишет племянница?
И комендант Шлиссельбурга снова брался за письмо.
– Нет, это не то!.. Должно быть, письмо от жены, с фотокарточкой – давно обещала. Если без фотокарточки, я и читать не стану!
И наконец, найдя по почерку письмо от жены, вытянул его из конверта, и на стол выпал тусклый фотографический снимок.
– Ой-ой-ой, вот это я ждал! – хриплым шепотом возгласил комендант, вставая, склоняясь над свечкой. – И дочка, дочка Галина, год и три месяца ей, я еще ни разу в жизни ее не видел!.. А вы, товарищ лейтенант, возьмите роту и обойдите все землянки вдоль южных кварталов, только саперов возьмите, там мин полно. Ясно? Ясно, ну идите!.. «Поздравляю тебя, Костенька, с Новый годом…» С Новым годом поздравляет меня жена, понимаете? Вот ее фотокарточка!
И фотография пошла по рукам командиров и красноармейцев, а майор, вновь берясь за другую, где – дочка, смеялся:
– Галиночка-то какая толстая получилась, весь фокус заняла… В Кировской она области, понимаете?
Все, решительно все понимали состояние коменданта! Все были семь суток в бою, все ночевали в снегу, всем остро хотелось писем от родных и друзей… А на стене висел вражеский план сожженного города, а полуразбитый дом вновь заходил ходуном, потому что на заваленных трофеями, залитых кровью улицах опять стали разрываться снаряды. Но никто не обращал внимания на разрывы, все жадно вслушивались в письмо далекой женщины к сидящему за столом счастливому мужу…
В этот час все в городе были счастливы – и те, кто пришли сюда, и те, «то шестнадцать месяцев дожидались пришедших. Немногие дождались: из шести тысяч жителей, находившихся в Шлиссельбурге в момент оккупации его гитлеровцами, осталось только триста двадцать человек, из которых мужчин было не больше двух-трех десятков. Две с половиной тысячи шлиссельбуржцев умерли от голода и лишений, многие были замучены, остальные отправлены в глубокий – вражеский тыл. Фашисты кое-как кормили тех, кого им удалось заставить работать. Кормили, например, единственную в городе артель плотников и столяров, которая изготовляла гробы. Гробов требовалось немало: советская артиллерия каждый день отправляла эсэсовцев к праотцам.
Гитлеровцы, живя в городе, нервничали. В каждом сохранившемся или полуразрушенном доме, с южной его стороны, они посреди комнат построили блиндажи, северная половина дома служила блиндажу прикрытием. В блиндажах фашисты старались устроиться с комфортом, стаскивали в них диваны, зеркала, пианино и самовары, ковры и хрусталь, кружевные занавески и пуховые одеяла… Русское население ютилось в землянках в лесу. Каждое утро всех выгоняли на работу на рытье траншей, на строительство дзотов. С двух часов дня ни один русский человек не смел показаться на улицах, каждого запоздавшего хотя бы на пять минут ждали плети или расстрел.
Три сотни бледных, запуганных жителей из шести тысяч! Им долго еще надо привыкать к мысли, что 'настало наконец время, когда обо всем можно говорить громко и внятно, в уверенности, что ни один фашист, ни один подосланный бургомистром предатель-доносчик их не подслушает, что за правду их не потащат ни на пытки, ни на расстрел… Все они, как больные, в первый paз открывшие глаза после долгого беспамятства, в котором их беспрестанно терзал кошмар.
Мы ушли из комендатуры, полные впечатлений от рассказов, какими обменивались толпившиеся здесь люди.
В политотделе дивизии В. А. Трубачева, расположившемся в трех уцелевших комнатах разбитого, перерезанного траншеей дома, мы легли спать – так же, как и все, на поломанных железных кроватях, на голых и обледенелых прутьях. Было холодно, никто не скинул ни валенок, ни полушубков, ни шапок-ушанок.
Ночью враг обстреливал город дальнобойными орудиями откуда-то из-за Синявина. Всю ночь гремела жестокая канонада: наша артиллерия взламывала все новые и новые узлы – мощных оборонительных сооружений врага. Взлетали осветительные ракеты, лунная ночь рассекалась вспышками и гулами не прекращающегося ни на один час сражения.
В прибрежной траншее, между двумя окровавленными трупами эсэсовцев, кажущимися в своем смерзшемся обмундировании непомерно огромными, рассыпаны на снегу бумаги – обрывки писем, документы. Среди них – длинный листок: рисунок акварелью, сделанный еще летом. Примитивно изображено то, что немцы видели из этой траншеи прямо перед собой. Узкая полоска Невы. Низкий, длинный, серый, похожий на корпус дредноута скалистый островок. На нем иззубренная стана и высящееся над ней краснокаменное здание с башнями. В летний день, когда немец (рисовал эту крепость, в здании были разбиты только верхние этажи и макушка церкви. Ныне от всего, что высилось за восьмиметровыми стенами, остались одни развалины. Но это гордые развалины, так и не взятые врагом!..
Есть такое старинное русское слово, обозначающее нечистое стремление. Так вот, шестнадцать месяцев сидевшие в траншеях немцы вожделели, глядя па эту твердыню, до которой от них было всего только двести двадцать метров. Взирая на нее – близкую и недосягаемую, – они видели в своих мечтах Ленинград. Па рисунке по-немецки так и написано: «Шлиссельбург близ Петербурга…» Больше они не видят уже вообще ничего. Орешек оказался им не по зубам. Вот они лежат передо мной: застывшие трупы.
А славная крепость Орешек высится на островке с гордо реющим красным флагом. Пулеметами и снарядами рвали немцы этот флаг в лоскутья. Но над высшей точкой руин – над разбитой колокольней собора, – вопреки исступленному огню врага, каждый раз опять поднималось новое алое полотнище взамен изорванного. Двести двадцать метров, отделявшие Шлиссельбург от Орешка, оказались неодолимыми для всей военной мощи Германии, покорившей Европу…
Я был в этой крепости. Я прошел эти двести двадцать метров, спустившись из освобожденного Шлиссельбурга на лед Невы, ступая осторожно по узкой тропинке, проложенной среди еще не расчищенных немецких минных полей, и обойдя не замерзающий от быстрого течения участок реки, любуясь паром, поднимающимся отводы и словно возносящим эту – уже легендарную – крепость над солнечным, ослепительно сверкающим миром.
Обогнув высящуюся надо мной громаду, я вступил на островок с северо-западной его стороны, там, где к правому берегу Невы обращены старинные крепостные ворота под Государевой башней. Все шестнадцать месяцев блокады к этим воротам, под беглым огнем врага, ежесуточно ходили с правого берега связные, командиры и те, кто доставлял героическому гарнизону продовольствие, топливо и боеприпасы: летом– «а шлюпках, зимою – на лыжах или, в маскхалатах, ползком. Я нырнул в узенький проем в кирпичной кладке, которой заделаны ворота, и свободно прошел через все внутренние дворы, точнее, через все груды камня и кирпича, к траншее, сделанной в наружной стене; эта траншея – единственное место, где человек, остававшийся на островке, мог рассчитывать остаться живым, ибо вся площадь островка круглосуточно, шестнадцать месяцев подряд, обстреливалась и подвергалась бомбежкам с воздуха. Были дни, когда на Орешек обрушивалось до трех тысяч мин и снарядов В местах максимальной протяженности островок имеет в длину двести пятьдесят метров, в ширину – сто пятьдесят. Но он неправильной формы, поэтому перемножить эти две цифры значило бы преувеличить размеры площади островка. И вот на этот крошечный островок за четыреста девяносто восемь дней обороты, по самым минимальным подсчетам, легло свыше ста тысяч снарядов, мин и авиабомб, то есть примерно по полдюжины на – квадратный метр пространства. Немцы били в упор даже из 220– и 305-миллиметровых орудий. Камни Орешка превращены в прах. Но крепость не сдалась. Люди ее не только оказались крепче, несокрушимей «амия, но и сохранили способность весело разговаривать, шутить, смеяться… Все эти месяцы они вели ответный огонь по врагу, несмотря на то, что каждая огневая точка здесь была засечена гитлеровцами. Среди немецких бумаг, найденных в Шлиссельбурге, была обнаружена схема крепости с безошибочно обозначенными батареями.
Каждый день по немцам вела огонь 409-я морская артиллерийская батарея капитана Петра Никитича Кочаненкова, который стал командиром этой батареи
С 9 сентября 1941 года находится в крепости начальник штаба ее – младший лейтенант Георгии Яковлевич Кондратенко, первым пришедший в нее со взводом стрелков и двумя станковыми пулеметами после того, как сутки она пустовала, не занятая немцами, еще не имевшая нашего гарнизона. И сегодня Кондратенко мне жалуется:
– В первый раз за все время мне скучно… Были впереди всех, а теперь оказались в глубоком тылу. Никогда не бывало скучно, зайдешь на «мостик» – так называем мы наш наблюдательный пункт, – поглядишь в амбразурку, увидишь – землянка у немцев дымит, ну, сразу и потушишь землянку, или снайпер их вылезет – снимешь снайпера, или слушаешь вечером, как их тяжелый снаряд, будто поросенок, визжит, – досадно им, крейсер такой стоит у них перед, глазами, и ничего с ним не сделать… А мне от этого всегда было весело… Придется теперь просить начальство, чтоб повое назначение дали, скуки я терпеть не могу…
И смеется исхудалый, усталый Кондратенко, и глаза его искрятся, он внешне очень спокоен, и не окажешь, что сто тысяч бомб, снарядов и мин отразились на его нервах!
Начальник гарнизона гвардии капитан Александр Васильевич Строилов и заместитель его по политчасти капитан А. Я. Антонов скучают так же, как и Г. Я. Кондратенко. Тишина давно уже стала им непривычной. Да и за Ладожской трассой больше не надобно наблюдать – целый год крепость охраняла ее, целый год была падежным часовым «Дороги жизни» блокированного Ленинграда. Больше эту трассу не обстреляет никто, да и сама она, став ненужной, войдет в историю как один из славных путей, по которым наша Родина шла к блестящей победе…
Мне, к сожалению, не довелось повидаться с одним из самых известных героев Орешка – командиром орудия Константином Шкляром: в этот час он был где-то в Шлиссельбурге, исследуя там остатки тех целей – немецких дзотов, орудий, блиндажей, по которым безошибочно многие месяцы бил из крепости.
Украинец с Черниговщины, в далеком уже прошлом – столяр, он стал ладожским краснофлотцем за год до войны и с первых дней обороны Орешка воюет в составе его гарнизона. Он первым из защитников крепости стал бить по немцам из станкового пулемета. Он много раз отправлялся на шлюпке к правому берегу Невы: доставлял туда раненых, а оттуда – продовольствие и боеприпасы. Это именно он шесть раз под огнем врага поднимал над крепостью сбиваемый немцами красный флаг. Стал командиром орудия, обучил многих краснофлотцев стрелять из своей пушки по-снайперски. Артиллеристы гарнизона назвали его именем переправу на правый берег Невы[60].
Я ушел из крепости, взволнованный всем, что в ней увидел. И на прощанье мне со смехом показали кошку Машку, дважды раненную и выздоровевшую, любимицу всего гарнизона, которую младший лейтенант Кондратенко обнаружил в одном из казематов 9 сентября 1941 года, – все «население» крепости в тот день состояло из кошки с котом да собаки, да лошади, которую удалось увести только зимой, после того как Нева покрылась льдом.
Я ушел из крепости в город Шлиссельбург, освобожденный от немцев, и решил сохранить тот, найденный мною в траншее, рисунок, который злополучный гитлеровец сделал, конечно уже уверившись, что на этот остров ему не удастся вступить никогда.
На льду канала еще лежат безобразные, замороженные трупы гитлеровцев. Их много, они нагромождены один на другой. Желтая кожа лиц кажется сделанной из картона. Рваные раны, скрюченные пальцы, изорванная, окровавленная одежда, красно-черные повязки эсэсовцев на рукавах, соломенные эрзац-валенки и обмотки на распяленных ногах – вот зрелище, венчающее черные дела 170-й немецкой пехотной дивизии, предавшей огню и мечу Одессу, Севастополь и Керчь, расстрелявшей и замучившей изуверскими пытками десятки тысяч ни в чем не повинных, мирных советских людей.
Пришел день возмездия! 170-й «гренадерской» дивизии больше нет. В Шлиссельбурге и на каналах – ни одного живого гитлеровца. Пленные под конвоем девушек-автоматчиц отправлены в Ленинград. Мертвецы будут сброшены в воронки от снарядов и авиабомб и заметены снегом.
А в тихих разбитых домиках вдоль канала снова поселились советские люди…
… В 00 часов 57 минут, в ночь с 18 «а 19 января, через несколько минут после того, как строгая тайна о боях по прорыву блокады была командованием снята и в эфир было передано торжествующее сообщение Совинформбюро, мне удалось первому из корреспондентов центральной печати передать по военному телеграфу в Москву обзорную корреспонденцию о прорыве. В те радостные ночные часы счастливые ленинградцы не спали. Поздравляя друг друга, обнимаясь – в домах и на улицах, они ликовали. В воинских частях происходили митинги. А враг тупо и яростно обстреливал город, но никто на этот обстрел внимания не обращал…
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |