"Беатриса в Венеции" - читать интересную книгу автора (Пембертон Макс)

XXIV.

Гастон ничего не знал о приезде Беатрисы в Верону, все обитатели дома, в котором его приютили, тщательно скрывали это от него. Рана у него была тяжелая, и он потерял очень много крови, но молодость взяла свое, и, благодаря тщательному уходу Бианки, он стал быстро поправляться. С каждым днем он заметно оживал, все больше привязывался к Бианке и с нетерпением ожидал ее появления. Хотя больше она ни единым словом не упоминала о своей любви, чувство это проскальзывало в каждом ее движении, в каждом взгляде, он понимал это и, конечно, не мог не быть благодарен за такое отношение к себе. Что касается старого Филиппи, тот проводил свою жизнь около камина на кушетке, с которой поднимался для того, чтобы изредка изрекать разные нравоучительные сентенции и говорить о том, что бы он сделал, если бы снова температура больного повысилась. Странное предложение, сделанное им в первый день Гастону, уже больше не повторялось им, он все время молча сидел в своем углу и приготовлял различные лекарства, которых, однако, никто не принимал.

Дни проходили один за другим, очень медленно для Гастона и слишком быстро для влюбленной в него девушки. Граф спал очень мало в первую неделю своего вынужденного плена и в тихие ночные часы постоянно вспоминал время, проведенное им в Венеции. Он вспоминал, как впервые встретился с Беатрисой в соборе, как восхищался ее красотой и боялся ее начитанности и необыкновенного ума. Тогда он ее еще не любил, это он ясно теперь сознавал, но теперь она научила его любить, и он чувствовал, что не в состоянии будет жить без нее. В доме Бианки он, конечно, не осмеливался спрашивать о том, приехала ли Беатриса, но с каждым днем он все больше беспокоился о ней, и по мере того, как восстанавливались его силы, решение бежать из этого дома становилось в нем все сильнее.

Бианка прекрасно понимала все, что происходило в нем, и старалась окружить его заботами и ласками, чтобы вознаградить за претерпеваемые им муки. В комнате больного повсюду были расставлены розы в прелестных вазах, на столике перед ним лежали его любимые фрукты и цветы. Открытое окно, к которому была придвинута постель, выходило на узкую темную улицу, и он мог следить часами за проходившими по ней гражданами, а также французскими солдатами. Вдали из-за красных крыш виднелись горы и долины с красивыми деревушками, утопавшими в зелени. Гастон проводил целые часы у этого окна, в то время, как Бианка читала ему повести и сказания древней и средневековой Италии, но, собственно говоря, он плохо слышал то, что она читала, так как мысли его обыкновенно блуждали в собственном недалеком прошлом: он вспоминал о своей неудаче, о своем позоре и старался себе представить, как он будет жить дальше, принужденный подать в отставку. Он чувствовал, что Бонапарт уже потерял к нему всякое доверие: подобный человек не прощает неудачи. И поэтому ему, Гастону, придется выйти из военной службы и отправиться во Францию совершенно опозоренным и посрамленным; он невольно спрашивал себя, согласится ли Беатриса разделить с ним это печальное будущее. Он верил в то, что она согласится, но все же ужасался мысли, что ему придется рассказать ей о своем позоре. Все было бы иначе, будь судьба хоть немного благосклоннее к нему. Они читали в этот день как раз «Дон Кихота», так как в библиотеке, находившейся в их распоряжении, было не больше дюжины разных книг. Бианка, кроткая и покорная, откинув с белоснежного лба свои черные, как смоль, волосы, сидела в ногах его постели, прижавшись лицом к спинке его кровати. Старый Филиппи мирно дремал на своей кушетке, пригретый горячими солнечными лучами, врывавшимися в открытое окно. Неясный гул голосов с улицы, отдаленная музыка в одном из кафе, тихий, ясный день невольно навевали на девушку и ее слушателя какое-то тихое, мирное настроение. Она читала как раз фабулу о том, как Базилиус женился на Квинтерии из-за спасения души, и, увлеченная рассказом, она читала с большим чувством до того места, где обман, наконец, открылся, и бедный больной был исцелен силою любви. Прочитав это место, Бианка остановилась и заметила, что Гастон не слушает ее.

— К чему вам читать, граф, если вы даже не слушаете меня? — сказала она.

Гастон очнулся от своей задумчивости и сконфуженно ответил:

— Почему вы думаете, что я вас не слушаю, синьорина?

— Да ведь ваши глаза закрыты, вы даже не знаете, вероятно, что именно я читаю.

— Простите меня, но, право же, это такая глупая история, ну, как можно быть настолько наивным, чтобы воображать, будто любовь находится в связи со спасением души.

— А разве это не так? — спросила она быстро. — Разве в любви нет самопожертвования?

— Конечно, нет, синьорина. Мы стараемся только доставить себе удовольствие с полным пренебрежением к последствиям, что и служит всегда почти источником наших несчастий. Самопожертвование никогда не следует смешивать с любовью: если требуются жертвы, не может быть уже больше любви. Дружба — дело другое. Жертва, принесенная дружбе, священна, и в настоящую минуту я это чувствую больше, чем кто-либо.

Бианка подумала немного, глядя Гастону прямо в глаза, потом сказала:

— Я уже запретила вам раз навсегда благодарить меня за что-нибудь. Вы знаете, что я счастлива тем, что вы находитесь здесь, у меня. Зачем вы опять заставляете меня говорить об этом? В данном случае нет никаких жертв, приносимых дружбе, — нет, я не верю в дружбу и в другой подобный вздор, я смотрю на дело так: вы пришли сюда ко мне за помощью, потому что не могли поступить иначе, а я ухаживаю за вами, потому что хотела этого. Я в этом вижу простой договор и нисколько не обманываю себя. Вы не забудете меня так скоро, покинув даже мой дом, а я только этого и хочу; я знаю, что этим все кончится между нами, так как предчувствие подсказывает мне, что мы с вами уже больше никогда не встретимся. Я чувствую себя так, как будто мне угрожает большое несчастье, но я ничего не могу сделать, чтобы предотвратить его. Вы уедете обратно во Францию, а я, вероятно, выйду замуж за другого, да, я знаю, что это неизбежно, отец будет настаивать на этом, и я не стану противиться его желанию. Так где же здесь дружба? Неужели вы верите в то, что у женщины могут быть друзья? Я в это не верю, и поэтому меня считают какой-то особенной и оригинальной. Я выйду замуж и всю свою жизнь промечтаю где-нибудь в Венеции или в Риме, и так будет лучше для нас обоих, верьте мне.

В глазах ее блестели слезы, но гордость помогла ей не расплакаться, и Гастон, тронутый до глубины души, не находил все же слов утешения и думал то же самое, что так будет лучше для них обоих. Он понял теперь, что чувство Бианки к нему действительно глубоко и бескорыстно, и он дал себе слово при первой же возможности покинуть ее дом, этого требовала его честь.

— Вы в скором времени ждете возвращения вашего отца? — спросил он, нарочно переменив разговор, чтобы избежать еще более щекотливых объяснений. — Я думал, что найду его здесь по приезде сюда из Боволетты.

— Мой отец еще в Венеции, — ответила Бианка равнодушно, — я получила от него письмо с извещением, что он приедет сюда завтра или послезавтра. Позвольте мне быть откровенной, граф, я не хотела бы, чтобы вы встретились с моим отцом, по крайней мере, здесь. Вы, конечно, поймете, почему, так как вы знали его в Венеции.

— Я прекрасно понимаю это, синьорина, так как я знаю, что ваш отец не любит моих соотечественников. Я очень сожалею о том, что по долгу службы мне приходится всегда действовать против него. Но, я надеюсь, в будущем многое изменится. Лежа здесь, я все думал о том, как бы мне отплатить вам и всему вашему дому за доброе отношение ко мне.

— Этот день настанет, когда вы отдадите мою отчизну Бонапарту, — с горечью ответила Бианка, — неужели вы думаете, что мой отец — Пезаро, и вдруг согласится принять какое-либо одолжение со стороны француза в этот день?

— Я надеюсь на это, ваш отец слишком умен для того, чтобы взваливать провинность целого народа на одного человека; если для Венеции настанет тяжелый день, я спасу его и его дом ради его дочери.

— Этот тяжелый день уже настал, — сказала она, — мой отец никогда не согласится благоденствовать тогда, когда гибнет его родина. Нет, граф, прошу вас, не думайте о нас. Мы исполним свой долг, остальное мы можем предоставить Богу.

Он не стал ей противоречить, так как слова ее возбудили в нем мучительные мысли, которые были еще более тягостны ему, чем ее объяснение в любви. Неделю тому назад она готова была открыть ему секреты своих соотечественников, готова была их предать, только бы добиться ответа на свое чувство. Сегодня же она говорила о спасении души и самопожертвовании. В последнем случае она была сама собой, теперь только он понял, насколько велико было ее искушение, если она готова была предать своих друзей по первому его слову. Он решил покинуть ее дом как можно скорее. Если бы он был настолько силен, что мог бы обойтись без посторонней помощи, он ушел бы в этот же день, но каждая его попытка подняться с постели сопровождалась обмороком и такой слабостью, что ему и думать было нечего уйти самому, оставалось одно — обратиться за помощью к Валланду. Но гордость мешала ему сделать этот шаг, и он был настолько откровенен, что сказал об этом Филиппи, когда Бианка вышла из комнаты.

— Доктор, — сказал он, — я должен сегодня же покинуть этот дом.

Старик стоял у камина и грел свои руки, когда Гастон обратился к нему с этими словами; на устах его мелькнула неприятная улыбка, когда он повернулся к говорившему.

— Сын мой, — сказал он, — попросите ангела одолжить вам крылья, так как вы знаете, что сами вы не в состоянии двинуться с места.

— Я в этом не вижу ничего невозможного, — недовольным тоном ответил ему Гастон. — Пошлите к Валланду и скажите, что я желаю его видеть.

Старый Филиппи опять повернулся к огню, чтобы греть свои руки, и еще ниже опустил свою седую голову.

— Вы говорите, как ребенок, — сказал он. — Разве вы не знаете, в чьем доме вы находитесь?

— Я нахожусь в доме Пезаро, сенатора, но что же из этого?

— Да, в доме Пезаро, слуги которого, конечно, так мало понимают свои обязанности, что сейчас же так и откроют двери французам, которые явятся за вами, — с иронией ответил старик.

— Вы хотите сказать этим, что я не могу уйти отсюда, когда захочу? — сердито воскликнул Гастон.

Филиппи утвердительно кивнул головой.

— Что касается Бианки, — сказал он медленно, — то она готова была бы сделать для вас все, что угодно, но и помимо ее и преданных ей слуг есть еще и слуги, преданные ее отцу. Спросите их, выпустят ли они вас.

— Но что же они выиграют тем, что удержат меня здесь?

— Что они выиграют? Неужели вы настолько скромны, что не догадываетесь, что они рады, что захватили самого умного человека в Вероне, который уже второй раз не сделает ошибки, которую только что сделал.

— Вот как, — воскликнул Гастон, — значит, они предпочитают моего друга Валланда?

— Да, они предпочитают вашего друга Валланда.

— Значит, они действуют по собственной инициативе?

— Нет, они действуют по приказанию нашего господина, который завтра прибудет к нам.

— Я непременно повидаюсь с ним, — сказал Гастон. — Он поступает очень неосторожно. Неужели он не понимает, что стоит мне только сообщить о себе куда следует, и завтра же мои друзья ворвутся в его дом. Стоит мне крикнуть в окно и остановить первого же французского солдата, и что тогда будет? Нет, право, ребенок и тот поступал бы осторожнее в данном случае.

Филиппи вскочил на ноги и, приложив палец к губам, проговорил:

— Тише! Вы говорите, стоит вам сказать слово первому попавшемуся французскому солдату или известить Валланда о том, где вы находитесь, но вопрос в том, станут ли они слушать вас? Вы плохо знаете людей, если рассчитываете на это. Нет, сын мой нам надо найти другой выход.

Он говорил теперь на ухо Гастону и шептал ему чуть слышно:

— Дайте мне чек на тысячу дукатов, и я сегодня же ночью освобожу вас. Не ждите, пока вернется Пезаро. Его возвращение может стоить вам жизни.

Гастон без малейшего колебания живо воскликнул:

— Я дам вам этот чек, как только пожелаете!

Он спал в этот день почти без перерыва, благодаря лекарству, данному ему Филиппи; когда он проснулся, он почувствовал, что силы его возвратились, и он понял, что слабость, прежде не покидавшая его, во многом зависела от медикаментов, предписанных ему прежде этим доктором. Голова его была совсем свежа, он сам, без посторонней помощи поднялся на постели и даже встал затем с нее. Но темнота, царившая в комнате, не позволяла ему тотчас же испробовать хорошенько свои силы, и хотя сердце его билось при мысли о скором освобождении, он все же решился еще предпринять что-либо, тем более что вслед за подъемом сил сейчас же началась реакция, и он, утомленный, снова лег в постель, раздумывая о том, сдержит ли Филиппи свое обещание. Гастон, проснувшись среди ночи, открыл окно, чтобы взглянуть на улицу и постарался уловить там признаки того, который теперь может быть час. Прямо над ним сияло безоблачное небо, покрытое мириадами звезд, по улице проходили редкие прохожие, засидевшиеся где-нибудь в кафе, в открытое окно доносился шум шагов патрулей, слышался где-то женский голос и звук арфы. Он глубоко задумался снова о том, с какими радужными надеждами он въезжал в Верону, как он мечтал о том, что ему удастся примирить французов с итальянцами. Несмотря на постигшую его неудачу, он все же был глубоко уверен в том, что, будь он здоров, он мог бы привести в исполнение свою мечту. Он боялся только одного, что народ, выведенный из терпения жестокостью Валланда, не вытерпит, и вспыхнет открытое восстание, которое можно будет погасить только оружием. Но все же, несмотря на это, ему казалось, что если только старик сдержит свое обещание и поможет ему выбраться из этого дома, он еще успеет устроить все к лучшему.

В доме в эту минуту царила мертвая тишина, огонь в камине ночью почему-то не зажжен. Гастону вспомнились слова Филиппи, что ему грозит опасность не со стороны Бианки, а со стороны фанатиков-слуг, преданных всею душою Пезаро, этому злейшему врагу Бонапарта. Конечно, весьма возможно, думал он, что приверженцы Пезаро постараются удержать его, как заложника, в доме, но чего они хотели достигнуть этим? Ведь, во всяком случае, они могли удержать его здесь только в продолжение еще нескольких дней. Бианка, наверное, первая бы помогла ему спастись в том случае, если бы против него замышляли что-нибудь дурное. Обдумывая все это, он почувствовал, что его снова клонит ко сну. Он закрыл глаза и проспал, по крайней мере, целый час; когда он проснулся, над ним стоял уже Филиппи; лица его Гастон не мог рассмотреть, но он услышал его голос, шептавший ему:

— Ни слова, граф, если вы дорожите своею жизнью. Пезаро вернулся и все узнал. Слушайтесь меня, не расспрашивая ни о чем: каждая минута дорога.

Гастон быстро поднялся на постели и огляделся кругом еще сонными глазами. Лицо доктора было совершенно скрыто густыми складками плаща, ниспадавшего почти до самых его пят. Он вынул потайной фонарь из кармана и поставил его на столик перед камином, так что видны стали уже заранее приготовленная бумага, чернила и перо. Филиппи был не один, ему прислуживал какой-то юноша, одетый зажиточным мещанином. Гастон никогда еще не видел старика таким озабоченным и деятельным. Смешно было смотреть, как он сновал из угла в угол, приготовляя лекарства, прислушиваясь к тому, что делается в комнатах внизу, он казался каким-то видением, а не живым человеком, в полумраке, царившем в комнате. Его беспокойство и суетливость явно свидетельствовали о том, какой опасности они все подвергались; он двигался с такой осторожностью, будто внизу находилось множество вооруженных людей, готовых ринуться наверх при первом шорохе. Но, по-видимому, Филиппи боялся больше, что его услышит Бианка, чем все остальные в доме.

— Выпейте, — сказал он Гастону, поднося к его губам высокий бокал с жидкостью, которую он раньше посмотрел на свет, как бы желая убедиться в том, что она приготовлена совсем так, как надо.

Граф выпил весь бокал и вдруг сразу почувствовал необыкновенный подъем сил, как он уже это раз испытал при своей первой попытке подняться с постели.

— Но ведь вы, право, волшебник! — воскликнул он. — Вы даете мне положительно крылья.

— Но зато я и требую платы за них, — ответил старик. — Вот здесь чек, когда вы его подпишете, мы тронемся в путь.

Гастон быстро поднялся с постели и встал на пол. Голова его кружилась, свет фонаря мелькал перед глазами, но, тем не менее, он оказался в силах пройти всю комнату и подписать чек.

— Я хожу, точно клоун, — сказал он, смеясь, — но вот вам чек, доктор.

— Я через три дня предъявлю его в крепости, тогда там будет уже новый начальник, не так ли? Но, впрочем, нам некогда терять времени. Петро, помоги-ка графу одеться, — и затем, побледнев вдруг, как смерть, он воскликнул: — Что это такое?

Все трое стали прислушиваться, слышно было, как внизу кто-то двигался. Они ясно расслышали, как кто-то медленно стал подниматься по ступенькам наверх. Тяжелые шаги, казалось, пригвоздили старого Филиппи к месту. Голова его была откинута назад, глаза готовы были выскочить из орбит, казалось, что он считает шаги с трясущеюся челюстью и дрожащими губами. Более громкий шум вызвал холодный пот на его лбу. Человек, поднимавшийся наверх, уронил что-то, и тяжелый предмет со стуком полетел вниз по лестнице. Вдруг шаги прекратились, и все опять стало тихо кругом.

— Это были шаги Пезаро, — воскликнул старик, нарушая наконец молчание, — но мы вовсе не желаем услышать их еще раз. Одевайтесь скорее, граф. Петро, помоги одеться синьору.

Возбуждение и тревога иногда утраивают силы. Гастон испытал это на себе в данную минуту, он забыл свою слабость и головокружение и думал только о свободе, он быстро двигался по комнате, совершенно забыв, что еще так недавно лежал здесь без сил, почти без движения. Когда он оделся, Филиппи спрятал фонарь опять под складки своего плаща, и, быстро оглядевшись кругом, чтобы убедиться, что ничего не забыто, он велел своим спутникам следовать за собою, и они тихонько, гуськом, стали подниматься по узенькой лестнице, ведшей на крышу дома. Они достигли ее без всяких препятствий, но только тогда, когда очутились на свежем воздухе, они вздохнули наконец свободно полной грудью.

— Теперь что? — спросил Гастон, он даже в эт минуту еще не вполне доверял Филиппи, — вы заработали свои дукаты очень легко, старина, но я только тогда назову вас действительно лучшим врачом в мире, когда вы дадите мне возможность добраться до земли.

Он чувствовал себя как-то странно возбужденным; чистый воздух, звездное небо — все это, казалось, еще больше подкрепило его силы... Теперь он уже не думал о том, что покинул дом Бианки, ему это казалось так неважно в эту минуту, со свободой к нему вернулось и честолюбие. Он решил идти к Валланду и объявить себя его заместителем, на другое же утро все жители Вероны должны были узнать, что у них новый губернатор. Он снова решил завоевать себе право командовать имеющимися здесь войсками, и на этот раз уже он, конечно, не пойдет на компромиссы и даст хороший урок веронцам. Гастон воображал, что старый Филиппи, стоящий рядом с ним, и не подозревает, о чем он думает; он считал его шарлатаном и негодяем, неспособным испытывать какие-либо патриотические чувства, но в этот момент он жестоко ошибался, старик зорко следил за ним из-под полуопущенных век и, казалось, читал каждую его мысль.

— Вот дорога вниз, на землю, — сказал он, обращаясь наконец к Гастону, — пройдите три следующие крыши, и вы очутитесь на колокольне церкви св. Афанасия. Дверь колокольни открыта, об этом я уже условился с церковным сторожем, а вот этот юноша проводит вас дальше, до западного выхода из храма, идите же теперь с Богом.

— Значит, вы не проводите меня дальше, Филиппи?

— Нет, синьор, я предоставляю поле действия более молодым силам. У дверей храма вы найдете коляску, ожидающую вас, не медлите и идите, иначе вы заставите всех ждать вас.

Он накрыл снова голову плащом и исчез тем же путем, как пришел наверх. Если даже Гастон и подозревал старика в измене, то теперь было уже поздно предпринимать что-либо. Он решил следовать за юношей и предоставить все дальнейшее судьбе.

— Вы служите у доктора Филиппи? — спросил он юношу, идя за ним.

— Я — его сын.

— Значит, он говорил вам обо мне, Петро?

Юноша отрицательно покачал головой.

— Мой отец — человек скрытный, синьор, — ответил он.

— Прекрасно, тем лучше. Вы хорошо знаете дорогу, Петро?

— Ребенок мог бы найти ее, синьор, посмотрите, вот и церковь, нам стоит перешагнуть эти перила, и мы на колокольне, нам даже не нужно больше фонаря, будьте только осторожнее, ступени очень узкие. Тот дом там, внизу, где еще виднеются огни, принадлежит теперь маркизе де Сан-Реми, она приехала сюда несколько дней тому назад.

Гастон не сказал ни слова. Он смотрел не отрываясь на этот дом, как будто увидел вдруг перед собою привидение.