"Цветущий сад" - читать интересную книгу автора (Пембертон Маргарет)

Глава 22

Стол был накрыт на террасе под веселыми разноцветными китайскими фонариками, протянутыми от росшей в углу пальмы до двух палисандровых деревьев.

— Прекрасная идея — обед на свежем воздухе. Похоже на пикник, — оживленно сказала Венеция, когда все уселись.

— Очень цивилизованный пикник, — заметил Хасан. — Вовсе не похож на ваши непостижимые английские вылазки за город, где полно муравьев и жуков и к тому же льет дождь.

Все засмеялись, за исключением Дитера и Верити.

Венеция легко коснулась тонкой руки Хасана:

— Дорогой, ты недоволен нашими пикниками только потому, что не можешь быть счастлив без песка!

Снова раздался хохот. Нэнси заметила, что Дитера всего передернуло от отвращения, когда леди Бессбрук обратилась к своему любовнику.

На закуску подали жареных рябчиков и вальдшнепов и в изобилии шампанское.

Предполагалось, что обед будет легким и приятным. Однако более неприятной атмосферы Нэнси не приходилось видеть. Верити совсем не поднимала недовольного лица от тарелки и говорила, только когда к ней обращались. Она едва прикоснулась к еде и шампанскому. Ни разу не засмеялась. Нэнси в отчаянии пыталась убедить себя, что это влияние Дитера. Под столом их руки соприкасались, и когда Верити смотрела на мужа, в ее глазах читалось обожание. Возможно, это были отголоски старинных традиций супружеской верности. Ко всем прочим достоинствам, супруги Мезрицкие были очень дружной парой.

Нэнси обнаружила, что продолжает время от времени поглядывать на своего зятя. Он был чем-то похож на Вира. Светлые волосы, голубые глаза, безупречная кожа. Но на этом сходство кончалось. На фоне спокойного, сдержанного английского обаяния Вира явно напускное благообразие Дитера выглядело особенно отталкивающим.

— Я слышала, Сайри уехала в Вашингтон, — впервые обратилась к ней Верити.

Смешно, но Нэнси почувствовала волнение. Она не думала, что дочь знает о визите Сайри в отель.

— Да, дорогая, она уехала несколько дней назад.

— Но не в Вашингтон. — Голос Верити был ровным, бесцветным и безжалостным. — Я узнала, что ты испортила отношения между ней и отцом, и она вынуждена переехать в Чикаго.

Нэнси пыталась что-то сказать, но не находила слов. Она не могла даже представить, что Верити знала о связи отца с Сайри. Нэнси всячески старалась уберечь ее от этой грязи. По своей наивности она думала, что Верити будет шокирована этим открытием. А сейчас здесь, среди гостей, дочь небрежно упомянула об этом, как будто речь шла об участии Греты Гарбо в спектакле «Королева Кристина».

— Я ничего не портила, — тихо сказала Нэнси, — и думаю, лучше продолжить эту беседу позже, наедине.

К счастью, вниманием гостей завладела Бобо, и остальные не могли удержаться от смеха, когда она начала описывать отъезд виконтессы Лоземир.

Раков на столе сменил палтус с тушеным картофелем и салатом из огурцов. Вместо хереса появилось рейнское вино. Уж оно-то должно было понравиться хмурому немцу.

Бобо рассказала собственную версию запрещенного «Уллиса», и недоверчивые глаза Хелен Бингам-Смит округлились.

Нэнси была рада передышке. Что же произошло? Почему Верити так явно и открыто поддерживала отца и Сайри? Неужели то, что она покинула Джека и уехала из Хайянниса, вызвало у дочери негодование, и теперь она выражает его своим поведением? Нэнси покачала головой и попыталась понять ситуацию. Если Верити знала о связи Джека с Сайри, значит, она знала об этом еще до приезда на Мадейру. До того, как Нэнси отправила ей письмо из Хайянниса. Дочь отнеслась к этому спокойно и даже не сочла нужным сообщить матери, что происходит. Ей было безразлично, страдает она или нет. На спине Нэнси выступил холодный пот. Она стала посмешищем. Конечно, это вполне в духе Верити. Джек и она всегда были замкнутыми. Джек редко бывал дома, и Верити не хотела что-либо говорить матери, чтобы не причинять ей боль. За столом снова раздался смех. За цыплятами последовало фруктовое мороженое с ромовым пуншем и вином. А затем произошло то, чего Нэнси все время подсознательно боялась.

— И когда же Гитлер собирается начать? — добродушно спросил Регги Дитера. Тактичность никогда не была достоинством Регги. Венеция попыталась нарочито громко заглушить его вопрос, но ее перебил Дитер:

— Фюрер сам все решает.

— Как удобно для фюрера, — лениво заметила Бобо и взяла винограду.

— Какие могут быть претензии к фюреру? — сказал Регги весьма легкомысленно, слишком поздно заметив искры гнева в светло-голубых глазах Дитера. — Просто он сколачивает Германию с типичной прусской основательностью.

— Он не пруссак, — поправила Бобо с той же притворной вялостью.

— Разве? А я думал, что все немцы пруссаки. — История никогда не была сильной стороной Регги.

— Германия была достаточно унижена, — холодно заявил Дитер.

Нэнси закрыла глаза. Кажется, Дитер собирался повторить свой монолог, который впервые прозвучал в Хайяннисе.

— Мне известна та ложь, которую распространяют о нашей стране. Многие до сих пор верят, что мы начали войну в 1914 году. Это неправда. Версальский договор уничтожил нас. Он был несправедливым.

— Но Веймарская республика… — начала было Венеция.

Дитер резко повернулся к ней, глаза его сверкали голубым огнем.

— В Веймарской республике господствовали дегенераты и гомосексуалисты, и потому она была обречена на провал. Германия сама определит свое будущее. Она никогда больше не будет пешкой, которую двигают на шахматной доске Европы Соединенные Штаты и Британия.

— Полегче, старик, — предостерег его Регги.

— Нет-нет. Пожалуйста, продолжайте. Мне кажется, тема очень интересная, — сказала Бобо, подперев подбородок рукой. — Я очень много слышала о новой Германии, но мне не все понятно. — Она протянула руку за другой гроздью винограда. — Если Германия Гитлера так прекрасна, почему же почти все евреи покидают ее?

— Германия — для немцев, а не для евреев! — Дитер выкрикнул эти слова с такой злостью, что царившее за столом веселье сразу же прекратилось.

— Даже не для немецких евреев? — В голосе Бобо уже не чувствовалось прежнего интереса. Она внимательно рассматривала гроздь винограда.

— Нет такого понятия, как немецкие, польские, чешские евреи. Есть просто евреи.

— Понимаю. Вы так просто все объяснили. Глупо с моей стороны не знать этого.

Венеция снова попыталась перевести разговор на другую тему, но Дитер, слишком долго молчавший, уже не мог остановиться:

— Фашизм — величайший символ веры в то, что западная цивилизация завоюет весь мир!

— Символ веры, которая питает отвращение к современному искусству, музыке, евреям, масонам и католикам? — спросил Феликс презрительно. — Которая закрывает художественные галереи и оперные театры, если картины или музыка созданы евреями? Которая превращает издевательство над евреями в национальную забаву, так что они продают все свое имущество и покидают страну, являющуюся их родиной, а также родиной их родителей и предков? Которая испоганила венский Ринг, самый великолепный бульвар Европы, и венцы теперь не могут спокойно сидеть и потягивать пиво в уличных кафе и наслаждаться красотой своего города? В Вене не осталось красоты. Фашизм так же разрушителен, как и коммунизм. Обе эти веры отвратительны.

Наступила гнетущая тишина. Князь Феликс Заронский, всегда веселый и беззаботный, раньше столь бурно проявлял свои чувства только в отношениях с женщинами или при игре в кости.

Он очень похож на Ники, подумала Нэнси, отчаянно пытаясь разрядить обстановку, но у нее ничего не получалось. Да, он похож на Ники. Внешне — любящий удовольствия плей-бой, а внутри — страстный бунтарь. Ее предложение пойти в комнаты и выпить кофе было отвергнуто.

— Это правда относительно евреев? — спросила Хелен. — Они действительно вынуждены покидать свою страну?

— У них нет своей страны! — В уголках рта у Дитера появилась пена.

— О чем вы все так беспокоитесь? — спокойно сказала Верити. — Ведь они всего лишь евреи, и от них надо избавляться.

— Верити, ты не должна так думать! Ты не понимаешь…

Верити непоколебимо смотрела на мать:

— Я все прекрасно понимаю, мама. Евреи просто свиньи, и с ними надо обращаться соответственно.

Нэнси издала какой-то нечленораздельный звук, а Бобо медленно поднялась, отодвинув стул назад.

— Я еврейка, — сказала она обыденным тоном, будто речь шла о том, что ей холодно или тепло. — Полтора столетия назад мой прадед высадился в Америке вместе с моей прабабушкой и бабушкой. Среди переселенцев были также ирландцы, шотландцы, поляки и итальянцы. Америка — большой кипящий котел, где смешались различные нации. Вы никогда бы не смогли определить мою национальность, не так ли? И продолжали бы сидеть со мной за одним столом, есть, пить и говорить о чем угодно. Сомневаюсь, чтобы вы, несмотря на свое происхождение и воспитание, никогда в жизни не дружили с евреями. Вы ненавидите некую абстракцию и пытаетесь перенести эту ненависть на реальных людей. У вас нет необходимости покидать этот стол, чтобы избежать осквернения чистоты своей расы тем, что вы едите за одним столом со мной. Наше отвращение взаимно. Спокойной ночи.

Бобо повернулась. Шелковое платье плотно облегало ее фигуру, а юбка была настолько узкой, что каждый шаг стоило запечатлеть на полотне. Она шла с поразительным достоинством.

— Извините нас. — Регги чувствовал себя явно неловко. Лицо Хелен вытянулось и побледнело.

Феликс взял руку Нэнси и поцеловал ее.

— Спокойной ночи, дорогая. Вы, конечно, не можете выбирать себе зятя. Пусть это утешит вас.

Венеция поцеловала Нэнси в щеку. Она на некоторое время задержала взгляд на Верити, а затем вышла вслед за своим любовником, который проявил неожиданную черту своего характера.

— Редкое животное, — услышала Нэнси ее слова, обращенные к Феликсу, когда они выходили из комнаты. Она поняла, что это замечание относилось к ее дочери.

Остался только Хасан. Он выпустил вверх кольцо сигарного дыма и откинулся назад на спинку стула, глядя на Дитера и Верити, как на двух необычных зверюшек в зоопарке. Затем обратился к Нэнси:

— Благодарю вас, дорогая, за очень содержательный и интересный вечер. Он в некоторой степени изменил мои представления о жизни.

На какое-то мгновение Нэнси показалось, что темнокожий Хасан тоже является поборником расовой чистоты.

— Я всегда говорил, что останусь холостяком, пока не встречу женщину, которая будет мне дороже всех сокровищ. Теперь я нашел ее. Спокойной ночи.

— Надеюсь, сегодняшний вечер не повторится, — сказала Верити, взяв сигарету из золотого, с выгравированными инициалами портсигара Дитера. — Евреи достаточно неприятны, но черные…

— Убирайтесь! — Нэнси встала из-за стола. Глаза ее сверкали, лицо стало мертвенно-бледным. — Убирайтесь! Чтобы глаза мои больше вас не видели! Вон из моей комнаты!

Дитер встал и положил руку на плечо Верити.

— Оставьте мою дочь. Я хочу поговорить с ней!

— Не стоит, мама. Не сегодня…

— Останься!

Верити побледнела, услышав непривычную ярость в голосе матери. Безупречная кожа Дитера покрылась безобразными красными пятнами.

— Хайль Гитлер! — завопил он, вытянув руку в нацистском приветствии. Нэнси ударила его по руке с такой неистовой яростью, что он потерял равновесие и рухнул на стол. Вокруг него падали недопитые бутылки с шампанским и бренди, виноград и посуда.

— Убирайтесь вон! Вон!

На его пиджаке остались следы от цыпленка, а руки были вымазаны кожурой раздавленного винограда.

— Покровительница евреев! — прошипел Дитер, вставая на ноги и свирепо глядя на Нэнси. — Распутная, паскудная американская сука!

Он хлопнул дверью с такой яростью, что она закачалась на петлях.

Нэнси обняла дочь:

— Завтра утром ты пойдешь к Бобо и извинишься!

— Нет, я не сделаю этого.

— Бобо — моя подруга. Она отказалась от вечера в более интересной компании, чтобы приветствовать тебя здесь. Ты хотя бы осознаешь то, что говоришь? Ты проявляешь невероятное невежество и бестактность.

— Никакой бестактности, мама. Все, что сказал Дитер, правда.

Нэнси уже не держалась на ногах. Она опустилась на софу. Верити продолжала сидеть в нескольких шагах от нее, покуривая с холодным выражением лица.

— Когда ты стала нацисткой? — спросила Нэнси наконец.

— Я всегда была ею. Я только не знала этого слова.

— Нет. Ты была нормальной, хорошей девочкой. Любила плавать, ходить под парусом, наслаждаться пикниками на морском берегу и клубничными праздниками.

— Ты ошибаешься. Я едва все это выносила.

— Ты была такой застенчивой!

— Я никогда не была застенчивой. — Серые глаза Верити, непохожие на глаза ни Нэнси, ни Джека, смотрели на мать с явным презрением. — Просто я скучала. У меня не было ничего общего с этими ужасными девчонками в Дорчестере и дочерьми твоих подруг. Мне не хотелось ни с кем общаться, пока я не встретила Дитера.

Нэнси неотрывно смотрела на нее. Что же она упустила? Когда поступила неправильно? Как, любя свою дочь, она вырастила такое непривлекательное, неприятное, не любящее и недостойное любви, нетерпимое создание, которое называет евреев свиньями и способно без малейшего смущения утверждать, что всех их надо изгнать из своей страны? Кстати, как-то непреднамеренно получилось, что в их окружении никогда не было евреев.

Нэнси вспомнила слова Бобо по адресу Дитера. Людям, подобным Верити и Дитеру, нет нужды знать евреев, чтобы ненавидеть их. Они были просто безмозглыми фанатиками. Они были нацистами.

Нэнси попыталась еще раз с надеждой обратиться к дочери:

— И что же, по-твоему, мы должны делать с евреями, Верити?

— Сжечь их, — сказала Верити, выпуская дым сигареты. Когда она встала и вышла из комнаты, Нэнси ее не задерживала.

Вошли официанты, чтобы очистить стол, но Нэнси отправила их назад. Она отослала и Марию. Нэнси продолжала сидеть на софе, глядя в пространство. Она вспомнила Верити в день рождения, когда ей исполнилось восемь лет. Дочь тихо стояла в стороне, наблюдая, как играют другие дети. В десять лет Верити тоже не принимала участия в общих играх, предпочитая одиночество. «Странная девочка, — говорили ее друзья. — Ей неинтересно с нами». В четырнадцать лет Верити, принимая поцелуй матери и ее пожелание спокойной ночи, ни разу не ответила на него. Всегда сдержанная, бесстрастная, загадочная.

Раздался стук в дверь. Нэнси не хотела открывать. Даже когда она увидела Рамона, оцепенение не оставило ее. Она лишь удивленно произнесла:

—О!

— Я лишь вкратце слышал о том, что произошло, от Венеции и Феликса.

Его голос был зловещим. Она не видела выражения его лица, потому что была не в силах поднять голову.

— Извини, — сказала Нэнси. Она не могла двинуться с места, предложить ему выпить или попросить присесть. Это был его отель, а ее дочь и зять оскорбили одну из гостей.

— Почему ты должна извиняться? — резко спросил он, подходя к подносу с напитками и наливая себе виски. — Ты же не нацистка, не так ли?

— Не говори глупости. — Нэнси заплакала.

— Нэнси…

— Попроси их уехать.

Она закрыла лицо руками, неудержимо рыдая. Рамон обнял ее и глухо произнес:

— Вернись ко мне, Нэнси! Давай перестанем терзать друг друга. Давай снова любить.

— Я не могу! О Господи! Не могу! Не могу!

Руки Рамона опустились. Он стоял и смотрел на нее, но Нэнси сидела, отвернувшись от него. Даже сейчас, когда она страдала из-за своей дочери и отвратительного зятя, он был ей не нужен.

— Я прослежу, чтобы они уехали сегодня же, — сказал он, возвращаясь к своей манере растягивать слова. — Я тоже уезжаю.

Когда Нэнси поняла, что осталась в комнате одна, она, спотыкаясь, подошла к постели и упала поперек, безудержно рыдая.

Она долго не могла заснуть, вспоминая все, что произошло. Полгода назад у нее был муж, которого она по крайней мере уважала, хотя он и изменял ей. Он тщательно скрывал свою сущность, но дьявольский шприц в его руках развеял последние иллюзии. У нее была дочь, которую она безгранично любила и считала вознаграждением за неудачный брак. Дочь, которая, как она думала, тоже горячо любила ее. Теперь же Нэнси знала, что ее застенчивость была не чем иным, как равнодушием и холодностью. Верити не проявляла чувств просто потому, что у нее их не было. Для Нэнси кумиром был ее отец, но и он был свергнут с пьедестала после короткой ужасной беседы. Отец оказался убийцей. Он совершил преступление, правда, не своими руками, но, по существу, это было одно и то же.

В это утро тошнота у нее была особенно сильной. Мария отказалась от своих планов в ближайшее время выйти замуж. С миссис Камерон происходило что-то ужасное, и она не могла оставить ее, пока та не восстановит свои силы. Несмотря на жаркое солнце, Нэнси знобило, когда она в темных очках, чтобы скрыть опухшие глаза, отправилась на поиски сеньоры Энрикес. Она опасалась встречи с экономкой после своего панического бегства накануне вечером, хотя увидеться с ней было необходимо. Нэнси накинула на плечи жакет.

Сеньора Энрикес улыбнулась и ни словом не обмолвилась о том, что произошло в апартаментах миссис Камерон. Она быстро просмотрела список вновь прибывающих и отъезжающих; отметила необходимость организовать праздник по случаю дня рождения леди Хелен Бингам-Смит, которой исполнялось восемнадцать лет на следующей неделе; уволила нечистого на руку лакея; наняла двух новых служанок из Опорто. Им подали черный кофе, и после третьей чашки Нэнси почувствовала себя почти сносно.

— Мистер Санфорд просил меня сообщить вам, что граф и графиня Мезрицкие решили сократить свой визит и отбыть на лайнере, который отплывает сегодня вечером. — Голос сеньоры Энрикес был совершенно бесстрастным. — К сожалению, граф Мезрицкий неудачно упал вчера вечером и сломал два ребра. Доктор сделал перевязку и надеется, что граф не будет испытывать особых неудобств.

Нэнси налила себе еще чашку кофе, думая о том, что заставило Рамона применить силу.

— Мистер Санфорд также просил меня передать вам два экземпляра газет, которые были доставлены пароходом из Лондона. Это все. Я свободна, миссис Камерон?

— Да. Благодарю, Карлота.

Нэнси налила себе четвертую чашку кофе и открыла «Таймс». На внутренней полосе небольшая заметка была обведена красным карандашом, чтобы привлечь ее внимание.

«Сенатор Джек Камерон объявил о намерении начать бракоразводный процесс против своей жены, в прошлом мисс Нэнси Ли О 'Шогнесси. Сенатор Камерон также вызывает в суд Рамона Санфорда, миллионера, плейбоя, главу торгового дома Санфордов…»

Нэнси не могла продолжать чтение. В другой, менее известной газете был просто помещен заголовок: «Сенатор хочет развестись с женой, влюбившейся в „Пантеру“. Фотографию Рамона смонтировали с фотографией Нэнси на одном из балов. Это единственное, что могла сделать пресса. К их огорчению, не нашлось ни одной фотографии, где Нэнси и Рамон были бы сняты вместе.

Нэнси заказала еще кофе и откинулась на высокую спинку кожаного кресла.

Теперь у нее не было причин оставаться на Мадейре. Она позвонит Вильерсу и попросит его заказать ей билет на ближайший лайнер, но только не на тот, с которым Дитер и Ве-рити возвращались в Европу. Принесли кофе, и она взяла чашку, задумчиво поглаживая ее рукой.

Куда она поедет? Только не в Вашингтон, Нью-Йорк или Хайяннис. Она не вернется в Америку. Тогда, может быть, в Англию, в Молсворс? Вир, конечно, с радостью примет ее, но при этом ему будет очень тяжело. Он должен развестись с Клариссой и уделить все свое внимание Алексии. Она никому не нужна в Молсворсе, особенно если за ней тянется шлейф скандала. Уединение не продлится долго, подумала Нэнси, с отвращением глядя на кричащие газетные полосы. Достаточно и одного обитателя Молсворса, занятого разводом, чтобы газеты запестрели соответствующими заголовками. Если же появится еще один, пресса сойдет с ума.

Оставались Париж, Рим, Венеция. Нэнси съежилась от мысли об одиночестве в каком-нибудь отеле и бессмысленном времяпрепровождении. Здесь, в «Санфорде», у нее была цель. Здесь были подруги — Бобо, Венеция и Джорджиана. Никто из них пока не собирался уезжать. Чарльз вернулся на флот и, по мнению Джорджианы, не выражал сожаления, что так поступил.

Рамон сказал, что уезжает. Прошло уже около четырех месяцев с тех пор, как она побывала в ненавистном кабинете доктора Лорримера. По-видимому, ей осталось не так уж много времени. Она проведет его в «Санфорде». Будет заниматься живописью, помогать сеньоре Энрикес и стараться не думать о Рамоне.

Собравшись с силами, которые в последнее время быстро покидали ее, Нэнси поднялась и подошла к открытым окнам, намереваясь отправиться по своему обычному маршруту к скалам, где она писала свои картины. Мольберт и краски должны быть уже на месте, так же как и плетеная корзина с закусками и напитками, немного более подходящими для нее, чем сыр и терпкое красное вино, которое предпочитал Джованни.

Вдруг она увидела Рамона. Он решительно направлялся к ее номеру. Нэнси быстро отпрянула от окна и бросилась к двери, открыв ее дрожащими руками. Что ему надо от нее? Лично сообщить об отъезде Мезрицких? Выразить свой гнев или благодарность? Что бы там ни было, она не перенесет встречи с ним. Она не могла находиться с ним рядом и не касаться его. Он уезжает. Он говорил об этом вчера. Может быть, он идет, чтобы попрощаться? У нее не хватит духа стоять в нескольких дюймах от него, слышать его глубокий голос, видеть его сильные руки, ощущать властную близость его тела. В последние несколько дней она с большим трудом переносила невероятные испытания, но этой встречи она не выдержит.

Когда Нэнси вошла в свой номер, задыхаясь, словно после долгого бега, она обнаружила Зию, сидящую на террасе в свободном платье из блестящего шелка. Ее талию опоясывала нитка жемчуга, свисавшая почти до лодыжек. На ней сверкал огромный сапфир, и Зия играла им, выпустив из рук, когда вошла Нэнси.

— Рамон говорит, что покидает Мадейру, — сказала она глубоким бархатистым голосом. — Я пришла спросить: а ты не останешься?

— Да, останусь. Я не представляю, куда можно уехать.

Днем Нэнси редко чувствовала тошноту, но сейчас она заявила о себе с полной силой.

— Извините меня, — сказала она перепуганной Зие и поспешила в ванную.

Зия в ужасе поднялась и хотела последовать за ней. Ее опередила Мария:

— Через несколько минут миссис Камерон будет в порядке. Это просто тошнота.

— Тошнота? — В зеленых глазах Зии отразилось недоумение. — Разве миссис Камерон больна? Почему она не сказала мне об этом? Она показывалась доктору?

— Младенцы не нуждаются в докторах, — сказала Мария со знанием дела.

Зия закачалась.

Мария внимательно смотрела на нее. Нет, она не оговорилась. Миссис Камерон была беременна и, кажется, не собиралась ничего предпринимать. Она не хотела помириться с Рамоном, и тот выглядел ужасно измученным, как и Нэнси. Правда, он постоянно встречался с юной англичанкой, но Мария знала от его камердинера, что Рамон Санфорд много пьет, когда остается один в своих апартаментах. Он не спит по ночам, и его веселость как рукой снимает вместе с его вечерним костюмом. Все это было весьма загадочно, и Мария ничего не могла понять. Что-то произошло между ними, и, будучи гордецами, они разошлись. Им непременно надо помириться, особенно сейчас, когда на свет должен появиться младенец. Зия Санфорд способна сделать то, чего она, Мария, не может.

— Бренди! — прохрипела Зия. — Бокал бренди, скорее!

Мария с любопытством наблюдала, как элегантная Зия Санфорд схватила трясущимися руками бокал с бренди и выпила с таким выражением, будто это было лекарство. Если бы не умело наложенный макияж, ее лицо было бы мертвенно-бледным.

— Я должна прилечь и отдохнуть.

Мария проводила ее до двери. Снаружи трое помощников, которые сопровождали Зию от дверей ее комнаты до Гар-ден-свит, взглянув на хозяйку, буквально понесли ее назад, в уставленный цветами будуар.

У миссис Санфорд повторился сердечный приступ. Тяжелые бархатные шторы задернули, отгородив ее комнату от солнечного света и воркующих голубей. Убрали шампанское, апельсиновый сок и печенье. Вместо этого на столе появился целебный бренди. Зия никого не принимала: ни доктора, ни Вильерса, ни даже Рамона.

Рамон, думая, что такое состояние матери вызвано его решением уехать, изменил свои планы. Правда, эти планы, по его мнению, на самом деле и не должны были осуществиться.

Нэнси чувствовала себя виноватой. Если бы Зия не решилась на дальнюю прогулку до Гарден-свит, возможно, приступ не повторился бы. Нэнси ежедневно пыталась ее увидеть, но каждый раз ей говорили, что миссис Санфорд никого не принимает.

Визит в Камара де Лобос нельзя было больше откладывать. К счастью, Рамона там не было. Присутствовала только Тесса, ее тихие, очаровательные родители, Регги Минтер и Хелен. Росманы жили в достатке, но без излишней роскоши. На вилле не было обычных для богатых домов картин Гогена, Пикассо или Оливера Месселя, демонстрирующих благосостояние владельцев. В гостиной висел лишь оригинал Вермеера, и то только потому, что миссис Росман была влюблена в эту картину. Рядом в нише расположились четыре этюда с цветами, выполненные художником, о котором Нэнси никогда не слышала, а над балюстрадой в верхней части лестницы находилась большая пастель с изображением совы. В углу виднелась подпись детским почерком: «Тесса Росман, 1922».

Через неделю после того, как снова разболелась Зия, вернулся Джованни. Он захотел посмотреть работу, которую Нэнси написала в его отсутствие. Джованни одобрительно кивнул головой, с сияющими глазами восторженно потирая грубые крестьянские руки.

— Прекрасно. Каррера, мой агент, хочет организовать выставку-продажу. Он предлагает двадцать пять тысяч долларов за твою картину. Я сказал, что она не продается. Тогда он попытался узнать, кто ее написал и где ты находишься, но я ничего ему не сказал. Скоро, скоро…

— Двадцать пять тысяч долларов, — удивленно повторила Нэнси. Деньги сами по себе не имели большого значения для женщины, с рождения располагающей миллионами долларов, но эти миллионы были заработаны ее предками и родителями, разумно вкладывавшими деньги и приобретавшими ценные бумаги. Двадцать пять тысяч долларов за то, что она сделала своими руками? Это невероятно. Нэнси, почувствовав слабость, присела на камень.

— Двадцать пять тысяч долларов? — переспросила она недоверчиво.

Джованни усмехнулся и кивнул головой.

— Вы должны усиленно работать. Вам надо создать не менее шести картин. Шесть хороших картин.

Он улыбался, видя, что Нэнси никак не может ему поверить.

— За работу! — сказал он.

Нэнси кивнула. Живопись была ее единственным утешением. На несколько коротких счастливых часов она забывала Рамона и погружалась в мир, где были важны только краски, освещение и холст.

Примерно через полчаса Джованни поразил ее тем, что неожиданно заговорил. У них было неписаное правило — никаких разговоров во время работы.

— Художники — редкая порода людей. Они видят то, что не замечают другие.

— Да. — Нэнси решила, что он говорит абстрактно.

— Это касается вас, например.

— Меня? — Нэнси замерла с кистью в руке.

— Я вижу, как вы изменились, и удивляюсь, почему вы не говорите об этом. Ведь вы во всем мне доверяете.

— Это, вероятно, потому, что я счастлива, когда занимаюсь живописью. А может быть, от волнения, что кто-то хочет выставлять мои работы. Я не хотела портить вам настроение разговорами о моей дочери и о ее политических убеждениях.

На этот раз кисть Джованни повисла в воздухе.

Он заговорил осторожно, как мужчина, опасающийся испугать пятнадцатилетнюю девочку неожиданным открытием:

— В этом открытом платье хорошо видна ваша грудь. Разве вы не замечаете, что она изменилась?

Нэнси удивленно посмотрела на себя. Ее фигура действительно немного изменилась. Грудь стала более полной и тяжелой. Вчера ей пришлось отказаться от нового хлопчатобумажного платья и надеть старое, более свободное. Нэнси не придала этому значения. Она вела относительно малоподвижный образ жизни. В основном читала на террасе или принимала солнечные ванны с Джорджианой. Не было дальних прогулок по песчаному побережью, как в Хайяннисе, что позволяло сбросить лишние фунты. Не было игры в гольф. Естественно, что она прибавила в весе.

— Раньше я много ходила, — сказала Нэнси. — Каждый день по нескольку миль. На Мадейре нет места для таких прогулок. Нет длинного песчаного пляжа, только отвесные скалы, спускающиеся к самому морю. Нет площадок для гольфа, а играть в теннис у меня нет сил.

— О Боже! — воскликнул Джованни и опустил кисть. — Вы рассказывали мне о многом в те часы, что мы вместе проводили здесь. Теперь моя очередь сообщить вам кое-что, но не о себе. Если людям захочется узнать о жизни Джованни Фер-ранци, они будут смотреть на мои картины. Не будет ни биографических очерков, ни надоедливых интервью с пошлыми репортерами.

Нэнси подавила улыбку.

— Что же вы хотите рассказать мне?

В нескольких шагах от них о скалы бился прибой. Вокруг зеленели кустарники и массивные пальмы. С того места, где они сидели, сквозь листву можно было видеть розовые крыши отеля.

— То, что у вас будет ребенок, — сказал Джованни.

Нэнси засмеялась:

— Джованни, мне тридцать пять лет.

— Моя мать продолжала рожать, когда была на десять лет старше вас.

— Но я не могу иметь детей. Я хотела еще раз родить после Верити, но доктор сказал, что это невозможно.

Джованни пожал плечами:

— Доктора, что они понимают? Разные люди, разные мнения. Это известно.

Нэнси перестала смеяться. Ее рука непроизвольно легла на полную, отяжелевшую грудь. Тошнота по утрам, отсутствие месячных. Она посмотрела на свою грудь и увидела проступившие сквозь кожу бледно-голубые вены. Такого Нэнси не видела с тех пор, как была беременна Верити. Она озадаченно скользнула рукой по животу. Под мягким шелковым платьем живот округлился и увеличился.

— Когда? — ошеломленно произнесла она вслух и тут же поняла. Это произошло в тот день, когда они устроили с Ра-моном пикник в горах и занимались любовью на берегах ледяного потока Рибейра де Джанела. Сколько же недель прошло с тех пор? Шесть? Восемь? Произошло столько событий, что она потеряла счет времени.

— Этого не может быть! Я не могу забеременеть!

Джованни не стал с ней спорить.

Нэнси смотрела невидящими глазами на холст перед ней. Ребенок! Ребенок Рамона! Яркое солнце слепило ей глаза. Она неистово задрожала и отложила кисти. Она беременна и должна сохранить жизнь внутри себя весь необходимый срок! Она должна выносить ребенка до конца! От удивления и радости Нэнси совсем лишилась сил.

— О Господи, — воскликнула она с мольбой, обращаясь к Богу, в котором раньше сомневалась. — Позволь мне иметь ребенка! Пожалуйста, сохрани его! — Нэнси сняла с мольберта холст и заменила его новым. Ее сознание прояснилось, от мрака не осталось и следа, в нем жила только надежда. Следующая ее картина будет полна радости, тогда как в предыдущих отражалось только горе.

Джованни выпил вина прямо из горлышка бутылки и вернулся к своей работе. Может быть, она позволит ему быть крестным отцом… Он очень хотел быть крестным отцом ребенка такой женщины, как Нэнси Ли Камерон.