"Маленькая торговка прозой" - читать интересную книгу автора (Пеннак Даниэль)12– Я, Ваше Величество? – Да, вы, если согласитесь. – Соглашусь на что? Она посмотрела на Готье, потом сказала: – Готье... Юный Готье открыл свой школьный ранец, разложил бумажки и, прежде чем вплотную приступить к делу, сухо заявил: – В двух словах, Малоссен, Ж. Л. В. процветает, но все же отмечается некоторый спад продаж за рубежом. – А во Франции мы не поднимаемся выше трех-четырех сотен тысяч. У Калиньяка нет ни старого ранца, ни счетной машинки, зато у него на плечах большая голова с памятью гасконца, правда дырявая. – Можно было бы еще на несколько лет пустить все на самотек, Малоссен, но это не наш стиль работы. – К тому же (пытается исправиться Готье) в Европе для нас открывается обширный рынок. Сострадательная Забо сжалилась: – Нам предстоит хорошенько раскрутить его новый роман. У нас исключительный план, Малоссен. Я же, понятное дело, возвращаюсь к вопросу, который больше всего меня интересует: – Скажите наконец, кто такой Ж. Л. В.? Коллективное авторство? Тогда Королева Забо пускает в ход свой излюбленный прием. Подается всей своей щуплой грудной клеткой в сторону Луссы и говорит: – Лусса, объясни ему. Лусса единственный из ее подчиненных, с которым она на «ты». Нет, конечно, не из-за цвета его кожи, а из давней дружбы, с детских лет. Их отцы – один слишком черный, другой слишком белый, соответственно, – пробавлялись в былые времена старым тряпьем. «Мы учились читать на одной помойке». – Ладно. Не кипятись, дурачок, и слушай внимательно. И давай мне объяснять, что Ж. Л. В. – это некто, кто на данный момент хочет остаться в тени. «Эта „звездная болезнь простаков”, как тут выразился один, не пристает к нему, понимаешь?» Лусса сам не знает, кто это такой. За этим столом только Королева Забо знакома с ним лично. В общем, анонимный писатель, почти как завязавший алкоголик. Сама идея мне нравится. В кулуарах издательского дома «Тальон» ступить некуда от первых лиц единственного числа, которые пишут только для того, чтобы о них говорили «он», «тот». Их перо облезает, а чернила сохнут, пока они бегают по критикам и визажистам. Они причисляют себя к клану писателей, едва их успеет запечатлеть первая вспышка фотоаппарата, и по привычке разворачиваются в пол-оборота, где надо и не надо, из-за постоянных снимков на память, для будущих поколений. Эти пишут не для того, чтобы писать, но для того, чтобы Мне кажется, да мне именно кажется, что я начинаю понимать. Медленно, но упрямо голова соображает. – И что? – спрашиваю я. – А то, Малоссен, – подключается Королева Забо, – здесь как раз и неувязка. Ж. Л. В. – А!.. – Но он не против, чтобы кто-нибудь его замещал. – Замещал? – Играл его роль, если хотите. Пауза. Круглый стол вдруг заметно сжался. Ну что ж, вперед: – Это должен быть я, Ваше Величество? – Что вы об этом думаете? – И ты согласился? Жюли как пружина выскакивает из вороха перин на нашей постели. – Я сказал, что подумаю. – Ты согласишься? Ее пальцы упорхнули из моей шевелюры, и я не узнаю звука ее голоса. – Я подумаю. – Ты согласишься корчить шута для этих чертовых издателей? Последние слова она уже просто выкрикнула. – Что с тобой, Жюли? Она выпрямилась. Она смотрит на меня со всей своей высоты. Капли нашего пота еще блестят у нее между грудей. – Как это – что со мной? Ты понимаешь, что ты мне сейчас объявил? – Я тебе еще ничего не объявил. – Послушай... Подумать только, минуту назад нам было так жарко, и вдруг – такие сюрпризы, мурашки по спине! Не нравится мне это. Как будто застукал домушника у себя в квартире. Чувствуешь, что тебя прижали к стенке. Поневоле начинаешь защищаться... хуже некуда. – Что еще послушай? Мой голос тоже изменился. Это уже не мой голос. – Тебе не надоело валять дурака? Ты не хотел бы побыть самим собой, хоть раз в жизни? Именно это я и возразил сначала на предложение Королевы Забо. Но она расхохоталась своим забическим смехом мне в лицо: «„Самим собой”, Малоссен, „самим собой”! Собственное „я”, что это еще за снобизм? Вы полагаете, что все мы. сидящие за этим столом, и есть „мы сами”? Быть самим собой, уважаемый, это быть тем самым конем, в нужный момент, на нужной клетке, в руках хорошего шахматиста! Пан или пропал!», но я уже отвечаю Жюли этим противным голосом, который никак не может быть моим: – Ах так! Значит, я уже не я? – Нет! Да ты никогда и не был самим собой! Ни секунды! Ты не отец своим детям, ты не в ответе за те тумаки, что сыплются на твою голову, и ты собираешься играть роль бездарного писателишки, при том, что ты никогда таковым не являлся! Тебя все используют: твоя мать, твои начальники и теперь еще эта сволочь... И вдруг я говорю: – Зато наша журналистка с львиной гривой и упругими грудками сама себе хозяйка? Да, я сказал это... Слово – не воробей... Но так как Жюли – это Жюли и никто другой, то ее раздражает вовсе не львиная грива и не упругие грудки, ей не по нутру упоминание о журналистке. – Журналистка по крайней мере настоящая! Она не просто Меня, Бенжамена Малоссена, так просто не проймешь, но чванливое бравирование «наивными дураками» меня просто взбесило: – А на чем, интересно, наживается наша настоящая журналистка? Ты выходила сегодня на улицу, Жюли, нет? Ты видела разинутую пасть Сент-Ивера, подвешенную на крючках у газетчиков, выбитые зубы, выколотые глаза, видела или нет? (Наш дежурный сюжет для перебранки, журналистика... только серьезная, минное поле.) – При чем здесь это? Я никогда не писала в рубрику происшествий! – Конечно, ты делала хуже! – Что ты такое говоришь? Она вся белая от бешенства, я – от ярости, нас теперь не различить на фоне постельного белья. – Тебе и без рубрики происшествий есть где развернуться, Жюли; нет, ты не будешь тратиться на что попало, твои сюжеты отбираются тщательнейшим образом: беды стран третьего мира, расправа над партизанами, интервью несчастного приговоренного прямо в камере, накануне казни, те же происшествия, сдобренные экзотикой и вашими благими намерениями: снимаем с лодки, плеск волн, в фокусе слезливого внимания – труп утонувшей мексиканочки, информация, которую мы не вправе от вас скрывать, безупречно, не подкопаешься, струйка крови, чистой, как расплавленное золото... Она уже оделась. Она уходит. И, обернувшись в дверях, бросает напоследок: – Да, сегодняшний пирог... это был не розовый сироп, обыкновенный ревень. Штокроза, как и ты, Малоссен, – сорняк, неистребимый и несъедобный. Так-то. Три года счастья сгорели дотла в пожаре ссоры. Я даже не успел ей объяснить, почему я, может быть, согласился бы на предложение Королевы Забо. Может быть, да, а может быть, и нет. Даже, скорее всего, что нет. Во всяком случае, не такой ценой. Знайте, что вам работа приносит, но не забывайте также, чего она вам стоит. А уход Жюли – это слишком дорогая плата. Что это меня вдруг прорвало? Как будто я не понимал, что журналистский взгляд Жюли – это единственная гарантия, что нам не вывернут все наизнанку... Ладно, Жюли, твоя взяла, завтра же отправлюсь в издательство «Тальон» и пошлю Королеву Забо подальше, пусть сама играет Ж. Л. В., вместо меня. И потом, может, Забо и есть Ж. Л. В.? Тогда понятно, почему она одна его знает и почему великий писатель не хочет появляться перед камерами: с чугунком вместо головы, посаженным на кочергу, заменяющую ей тело, ее и слепой испугается. Решено: я не возьмусь за эту работу, я найду что-нибудь другое. Окончательно и бесповоротно. Это меня как-то сразу успокоило. Я встал. Перестелил аккуратно постель. Снова лег и стал смотреть в потолок. В дверь постучали. Робко, три раза. Жюли. Три застенчивых знака примирения. Вскакиваю, открываю. Клара. Она поднимает глаза. Улыбается. Входит. И говорит: – Жюли нет? Я вру: – Уехала на встречу. Клара верит. – Да, она уже давно не работала. Я поддакиваю: – Странно, что она хотя бы половину положенного срока отсидела дома. Один из тех разговоров, когда каждый говорит о своем. – Она вернется через две недели с новой статьей, – уверяет Клара. – Или через три месяца. Молчим. Оба. – Присядь, Кларинетта, не стой. Взяв меня за руки, она садится на краешек постели. – Я должна сказать тебе кое-что, Бенжамен. И, естественно, замолкает. Я спрашиваю: – Ясмина вернулась к себе? – Нет, она внизу, слушает историю Тяня. Она хочет остаться со мной еще на одну ночь рядом. Потом: – Бенжамен? – Да, моя хорошая? – Я беременна. И добавляет, как будто я нуждался в этом уточнении: – Я жду ребенка. |
||
|