"Короли побежденных" - читать интересную книгу автора (Первушина Елена)

Глава 1. ВЫРОДОК

Мне очень жаль, что ты считаешь себя обиженным нами настолько, что готов начать против нас настоящую войну, воткнув тем самым копье в могилу твоего отца.

Если оскорбление и было тебе нанесено, то, поверь, неумышленно. Мне остается лишь просить у тебя прощения и предложить тебе быть моим гостем.

Приезжай в столицу, как только это будет для тебя удобно, и мы вместе найдем решение, не затрагивающее ни твоей, ни нашей чести.

Написано на тонкой бледно-зеленой бумаге, привязано к ветке сосны.

Когда с тобой разговаривает аристократ, гляди ему в рот. Не упускай ни единого слова. Отвечай, по возможности, односложно: да или нет. Можно невпопад. Он решит, что ты дурак, или разгневается и, может быть, скажет больше, чем собирался. Главное, все запомнить.

Оставшись один, на досуге повтори в уме всю его речь несколько раз. Поищи второй, третий смысл. Обдумай все намеки: истинные и мнимые. Сопоставь со всем, что слышал раньше о нем и о его Доме. Прими во внимание, где, когда, при каких обстоятельствах вы разговаривали.

После этого можешь попытаться сочинить ответ. И все равно будь готов к тому, что тебя облапошат, как несмышленыша.

Если же у тебя в руках оказалось его письмо, прежде всего пойми, как тебе повезло. Ты получил что-то неизменное от такого вечно изменчивого и непредсказуемого существа, как асенский аристократ. Все равно как если бы кто-то ради тебя остановил воду в реке.

Осознав всю невероятность чуда, с письмом поступай так, как описано выше. И обязательно напоследок подумай, что заставило аристократа своими руками отдать тебе такой сильный козырь.

Я поехал в Аврувию, едва получил послание Дирмеда. Было самое начало весны — месяц ивы.

Паводок сошел, и на дорогах чавкала мокрая рыжая глина. Лукас, серый отцовский жеребец, неодобрительно поглядывал на свои ноги и переступал осторожно, будто плясунья на канате. В глубине души я был этому рад: в обычное время он любил выкидывать всякие штуки, а я не настолько хороший наездник, чтобы ими наслаждаться.

В лесу еще оставались острова снега, вернее наста, сплошь засыпанные еловыми иглами и тонкими веточками. На склонах оттаяли брусничники, и запахи полосами стекали вниз, на дорогу. Мы с Лукасом то и дело останавливались и принюхивались. На вершинах елей, поближе к солнцу, пробовали голоса зяблики.

Смола стекала по еловой коре, и я подумал, что, когда вернусь домой, нужно будет «отворить кровь» березам. Забавно, но я почему-то ни секунды не сомневался, что дом мне все же оставят. Потому что твердо знал, что не смогу жить без него.

Из приведенных выше рассуждений можно с легкостью заключить, что я являюсь крупным теоретиком разговоров с аристократами. На практике же я был знаком всего лишь с двумя представителями этого сословия: со своим отцом и старшим братом. От встреч с другими членами семьи (семьи, которая никогда не будет моей) они меня оберегали.

Отец был четвертым сыном, а потому ему дозволялись некоторые чудачества. В число этих чудачеств попал и я.

В отличие от других приемышей, от меня никогда не скрывали моего происхождения. И не припомню случая, чтобы я чувствовал себя несчастным из-за этого. Думаю, мои кронные родители никогда не смогли бы мне дать такой любви и такого чувства безопасности. Но всю правду о себе я знал.

Моей настоящей матерью была деревенская дурочка. Кому из мужчин я обязан жизнью, известно только ей. Хотя, наверное, она сама его тут же забыла. Тем не менее у нее хватило ума подбросить ребенка в самый богатый дом в округе, а после бесследно исчезнуть из наших краев.

Но это еще полбеды. Родился я не когда-нибудь, а в ночь волчьего плача, когда, по преданиям, звери обретают человеческий разум и плачут по загубленным ими душам. Если же человек в эту ночь выходил из дома, в него вселялась душа зверя.

Отцу потребовалось немалое мужество, когда осенним утром на седьмой день месяца вереска он обнаружил меня у своих дверей. Не то чтобы он был суеверен, но он прекрасно понимал, что будут думать обо мне наши крестьяне.

Но он знал также, что как раз поэтому ни одна семья не согласится взять подкидыша, родившегося волчьей ночью. Его собственные дети уже выросли, руки его жены тосковали по ребенку, а ему самому некому было передать свое ремесло. И он решился. И Дом позволил ему еще и эту глупость.

Дом Дирмеда, один из девяти Домов аристократов, бывшего жречества асенов, многие десятки лет заполнял своим потомством скамьи университета Аврувии.

Чаще всего юнцы год околачивались на факультете искусств, заводили нужные знакомства, узнавали достаточно для того, чтобы поддержать разговор в обществе, и уходили. Их ждали отцовские поместья, корабли, ювелирные, оружейные, антикварные лавки и все прочее, что составляло сказочные богатства аристократов.

Тех, у кого обнаруживались способности, Дома отправляли далее, на юридический факультет. Окончившие его счастливчики защищали интересы семей либо шли на королевскую службу, помогая тем самым аристократам управлять королем и двором.

И наконец, если дела Дома шли хорошо, богатство умножалось, а женщины рожали достаточно сыновей, нескольким юношам дозволялись выбрать занятие по склонности.

В такие времена Дома уподоблялись буйно цветущим деревьям, раскрывающим все новые и новые соцветья уже не ради плодов, а ради вящей красоты и славы.

Такая удача выпала на долю моего отца. Он не только закончил медицинский факультет университета, чего в Доме Дирмеда еще не случалось, но даже сумел избежать обязательного брачного союза с другим Домом и женился по любви, взяв за невестой весьма скромное приданое.

Ценя такие подарки судьбы, он не стал мозолить родичам глаза, а уехал с молодой женой в поместье недалеко от столицы.

Однако аристократы не были бы аристократами, если бы не прикрепили на прощание к одежде счастливого беглеца крючок, за который они в любой момент могли бы вытянуть его обратно.

Из денег, которыми владел мой отец, немалая сумма была выделена на то, чтоб обеспечить его детям благополучное будущее. Однако большая часть наследства, в том числе и само поместье, после смерти отца возвращалась к главе рода, и тот мог распоряжаться ею по своему усмотрению для «поддержания чести и благосостояния Дома». О завещании знали все, но до поры до времени оно никого не тревожило.

Отец и мама очень скоро поняли, что со мной не все в порядке. Я видел и слышал то, чего не видели и не слышали другие. Иногда мне было достаточно взять в руки какую-нибудь вещицу, и я мог рассказать обо всех ее прежних владельцах. Или о том, что случилось в таком-то месте много лет назад. Правда, чаще всего мои рассказы было невозможно проверить, и их порешили считать детскими враками.

Но был еще один случай, который я, как ни странно, начисто забыл, отца же он серьезно обеспокоил.

Мне было лет тринадцать. К отцу пришла посоветоваться беременная женщина, жена одного из наших арендаторов. Отец осмотрел ее, не нашел ничего дурного и позвал меня, чтоб показать, как найти ребенка у женщины в животе. Я вслед за отцом нащупал головку младенца и вдруг сказал:

— Папа, не надо. Он не хочет жить.

Спустя два месяца женщина родила урода, который, к счастью, не прожил и часа.

После этого у моего отца был серьезный разговор с нашими фермерами. Уж не знаю, в чем и как удалось отцу их убедить, но с тех пор он стал осторожно и незаметно ограждать меня от встреч со многими людьми. Да я и сам понял, что должен быть осторожнее, чтоб не превратиться в пугало для всей округи.

Говорят, если человек беседует сам с собой, это признак одиночества. Я почти никогда не чувствую себя одиноким, но часто молча разговариваю с кем-то. Иногда с собой, а чаще с теми, кого нет рядом, но чей совет мне нужен. С отцом и матерью, с нашими соседями, слугами, со своими деревьями, собаками, птицами. Вот и сейчас я снова повторял в уме письмо Дирмеда, главы Дома, старшего брата отца, и пытался понять, что обещает мне поездка в столицу.

Прежде всего, он ни разу не обратился ко мне. Если бы он признал мое усыновление законным, он мог бы написать, например, «Дорогой племянник» или, на худой конец, «Ивор». Но он этого не сделал.

Дальше — в письме не было ни слова соболезнования. А ведь не прошло и трех месяцев с тех пор, как я потерял и отца, и мать.

С первым снегом к нам пришла грудная лихорадка. Отец, как всегда, возился со всеми больными в округе, пока лихорадка не уложила его в постель. Он был уже слишком стар, чтобы долго ей сопротивляться. Матушка находилась при нем неотлучно, закрыла его глаза и слегла сама. Так вместе я их и похоронил.

Сначала у меня не было времени на то, чтоб горевать. Нужно было что-то делать с двумя покойниками, с промерзшей землей, с могильщиками, панически боявшимися войти в дом, где побывала грудная лихорадка, с новыми заболевшими. Потом слег я сам. Правда, дело ограничилось несколькими днями жара да парой бессмысленных видений.

Потом, выздоровев, я понял, что плакать не о чем. Для меня родители оставались живыми. В самом прямом смысле слова.

Однако для моего дяди словно бы ничего не случилось. Он отметил лишь, что, начиная спор из-за наследства, я хочу «вогнать копье в могилу моего отца». Здесь он ошибался, и, я думаю, ошибался намеренно. Если рассуждать строго, я, напротив, хотел исполнить отцовскую волю.

Мой старший брат был штурманом на одном из кораблей Дома Дирмеда. Сестра вышла замуж за нашего арендатора и уже произвела на свет двоих детишек. Асены считают происхождение сыновей по отцу, а дочерей по матери, поэтому сестра не была аристократкой и неравенство не могло разрушить ее брак. Но она также не могла претендовать на родовые земли Дома Дирмеда.

Выходило, что присмотреть за поместьем, кроме меня, некому. А мне больше некуда деваться.

Отец мне однажды сказал:

— Знаешь, Ивор, у меня все не идет из головы… Нехорошая мысль, но, видать, крепко засела. Ведь часто бывает так: ты любишь человека, но знаешь, что, если все пойдет, как заведено в мире, без непредвиденных случайностей, ты переживешь его и тебе придется видеть его смерть. Так почему же мы себя к этому никак не готовим?

Он был врач, он знал, о чем говорит.

Потом мы долго беседовали. И о том, как убаюкать горе, и о более земных вещах. О том, что мне делать, когда я останусь один.

Кончилось псе тем, что отец сел писать новое завещание, по которому поместье переходило в мое владение. Он хотел сделать все для того, чтобы я ни в чем не нуждался.

Одного лишь он не мог предусмотреть. Того, что, пока я живу в их доме, среди вещей, которых касались отец и матушка, я могу говорить с ними, как с живыми.

Разумеется, едва было вскрыто второе завещание, мои родичи тут же попытались его оспорить. Они утверждали, что я в силу своего происхождения не могу считаться аристократом и членом их семьи. Между ними и нанятыми отцом адвокатами завязалась долгая тяжба, поглощавшая кучу денег. Я же так и висел между небом и землей.

Однако, судя по письму, и господин Дирмед был не в восторге.

Во всяком случае, все его смиренные пассажи вроде «считаешь себя обиженным нами», «нанесено оскорбление», «поверь, неумышленно», «просить у тебя прощения», «как только тебе будет удобно» я воспринимал как тонкие шпильки, которыми меня прикалывали к стене. В самом деле, если он не признавал меня своим родичем, вся эта вежливость могла быть только издевкой.

И наконец, «решение, не затрагивающее ни твоей, ни нашей чести». О какой такой моей чести могла идти речь, если я в их глазах был безродным попрошайкой?

Так что, скорее всего, в Аврувии меня ждал ультиматум. И я был к нему готов. Собственно говоря, у господина Дирмеда были все основания так поступить.

Потому что, когда я полностью осознал, что будет со мной, если я потеряю дом, мне пришло в голову, что и я могу заставить зашататься землю под ногами моих родичей.

Я попросил дозволения у отца. И получил его.

Я приехал в Аврувию около полудня и вновь увидел сложенные из желтого песчаника стены, невысокие дома с окнами в человеческий рост, разноцветные мозаики под крышами. Зимой грудная лихорадка тоже собрала здесь свою дань: то здесь, то там я видел на окнах белые или серые платки.

Однако сейчас город уже оживал: в утоптанной грязи на улицах было много следов тупоносых башмаков матросов и мастеровых, узких женских сапожек, кое-где отпечатались подковы с королевскими знаками. Из домов долетали запахи дымящихся жаровен и мокрой известки.

Прежде чем предстать перед глазами дяди, я завернул в городской дом моих родителей. Он много лет стоял заброшенным, лишь фасад подновляли время от времени, чтобы не позориться перед соседями. Но несколько дней назад я прислал из поместья слуг и велел им нанять охрану.

Я так торопился, что не стал заходить в дом. Керн, сын Тарна, главный распорядитель моей затеи, сам вышел ко мне, и мы поговорили прямо у ограды.

— Сколько вам удалось выручить за драгоценности? — спросил я.

— Почти пять тысяч марок, господин.

— И сколько вы вчера раздали?

— Без малого три тысячи.

— Отлично. Дом Дирмеда не пытался вам помешать? — Я указал на свежую ссадину на его шее.

Он рассмеялся:

— Нет, совсем нет, господин! Это один из тех, кого мы одарили вчера. Он считал, что ему мало дали.

— Ладно, прибавь вергельд к своему жалованью. Я надеюсь, обошлось без серьезной драки?

— Конечно. Я не нанимал проходимцев. Охрана действовала замечательно и вчера, и сегодня утром.

— А что было сегодня?

— На рассвете пришел гонец из Дома Дирмеда и сказал, что сегодня вы приезжаете в столицу для переговоров с его господином. Тогда мы прекратили раздачу денег.

Он замолчал и быстро взглянул на меня. Я кивнул:

— Все правильно. И что же потом?

— У ворот собралась толпа. Они были в негодовании, и нам с большим трудом удалось их разогнать. Говоря по чести… Дом Дирмеда прислал своих людей в помощь нам.

Он снова нерешительно взглянул на меня, пытаясь понять, не рассержен ли я. Но я только улыбнулся:

— Вы молодцы. Пока все идет прекрасно. Оставайтесь здесь и ничего не предпринимайте. Возможно, я заночую сегодня у вас.

Нынешней зимой, когда я вновь и вновь перечитывал письма своих адвокатов и пытался понять, есть ли у меня хоть какой-то шанс сохранить дом, меня вдруг осенило, что слова для поддержания чести и благосостояния Дома можно истолковать по-разному.

И когда аристократы приперли меня к стене, я решил нанести удар в спину. Я продал кое-какие ценные вещи (те, с которыми не было связано никаких важных воспоминаний) и велел объявить в городе, что все, кто считает себя несправедливо обиженными Домом Дирмеда, могут получить от меня возмещение нанесенного им ущерба. Таким образом я позаботился оподдержании чести Дома.

Разумеется, даже при своих куцых знаниях законов я прекрасно понимал, что раздаю то, что мне не принадлежит. Но я рассчитывал на быстроту своего предприятия и на то, что несправедливо обиженные поддержат эту идею. А при такой неразберихе часть денег и вовсе может исчезнуть бесследно, так что я, по крайности, не умру с голоду.

И пока что все шло как задумано. Аристократы соизволили обратить на меня внимание. Доказательство тому — вчерашнее письмо. И я знал, что скажу сейчас Дирмеду. Что, если они будут продолжать свой грабеж, я тоже смогу их немного ограбить.

Дирмед, так же как и Керн, встретил меня у ограды своего дома. На вид ему было лет пятьдесят. Густые каштановые волосы с седыми кончиками, как у породистой собаки, темные, блестящие глаза, большие губы, твердый подбородок. Ни в лице, ни в фигуре я не заметил ни малейшего признака слабости или болезни. Неприятности у него, несомненно, бывали, но он пока что неплохо с ними справлялся.

Словом, он был не тем противником, какого я пожелал бы себе.

— А вот и ты, Ивор. — Тон его был вполне дружелюбен. — Я рад, что ты услышал мою просьбу и приехал так быстро. Пойдем в дом. Ты не устал с дороги?

— Нет, благодарю; нисколько.

Мы переступили порог, поднялись по лестнице в его кабинет. И этих нескольких шагов мне хватило, чтобы понять, чем аристократы отличаются от прочих людей. Вовсе не богатством и не знатностью.

Каждая комната была словно беззвучная песня. Темные ковры, в которых тонули ноги. Старая резная мебель, самые изгибы которой согревали душу. Блики весеннего солнца на гобеленах. Я без труда мог себе представить, как поколение за поколением молодые аристократы вырастают здесь, впитывая всей кожей окружающие их красоту и достоинство. Достоинство людей, понимающих мир настолько, что в любую самую мелкую и будничную вещь способны вложить вселенскую гармонию.

Недаром аристократам на земле асенов дозволяется почти все. Они представляют наш народ перед глазами богов, каждое мгновение доказывая, что человек может служить украшением вселенной. И если при этом в своей земной жизни они немного жадничают и жульничают, то в лучах их славы эти маленькие недостатки вовсе не заметны.

Я попытался убедить себя, что мне нечего стыдиться своего обветренного лица и заляпанных грязью сапог. А также попытался не замечать неодобрительного взгляда Дирмеда, брошенного на мой серый камзол. Серый — цвет траура для простых асенов, белый — для аристократов. Пока не был решен вопрос о том, кто я есть, я не имел права носить траур по приемным родителям.

С этого Дирмед и начал:

— Если ты решил стать членом нашей семьи, ты избрал для этого странный способ. Сегодня ваш дом едва не разобрали по камешку.

— Но я вовсе не пытаюсь войти в вашу семью.

— Чего же ты тогда хочешь? Да, прости, я все еще держу тебя на ногах. Пожалуйста, садись. Выпьешь вина?

— Нет-нет, спасибо, — поспешно пробормотал я, соображая, что одно очко он у меня уже отыграл.

В самом деле, если я не претендую на то, чтоб они признали наше родство, как я могу у них чего-то требовать?

— Я хочу лишь одного, — сказал я как мог твердо, — исполнить волю моего приемного отца. Примите во внимание хотя бы, что я уже два десятка лет прожил в поместье и хорошо его знаю. И меня все знают. Никакой ваш управляющий не сможет так хорошо поддерживать там порядок. Давайте договоримся: оставьте мне земли еще на два-три года. И если потом вы сочтете, что они не приносят вам дохода, можете выгонять меня в шею.

Это была ложь. Я так и не научился разбираться в делах и всецело доверял отцовскому управляющему. В поместье я был пока полезен лишь тем, что иногда не без успеха лечил лошадей и принимал роды у овец. Но ради того, чтоб сохранить дом, я был готов научиться чему угодно.

— А ты суров, племянник, — улыбнулся Дирмед. — Но скажи-ка, ты сам отдал бы землю человеку, который ведет себя порой очень странно? Спит часа три в сутки, ночи напролет бродит по лесам или, запершись в комнате, разговаривает сам с собой. Да еще время от времени совершает чудесные исцеления, как церетские пророки. Все это очень мило, но доверять такому человеку деньги и имущество я бы не стал. Даже во имя моей любви к брату.

Это был мат. У меня даже не возникло желания узнать, кто предоставил дядюшке такие исчерпывающие сведения о моих привычках. Возразить было нечего. Не будешь же клясться, что мои странности ни для кого не опасны. И не будешь объяснять, что сейчас он мягко и аккуратно затягивает петлю на моей шее. Что, потеряв дом, я потеряю последнюю связь с отцом и матерью.

— Но послушайте… — Я сам уже плохо понимал, что говорю. — Если вы не доверяете мне, если хотите назначить своего управляющего, пусть будет так. Но тогда позвольте мне хотя бы жить в этом доме. Может быть, у вас найдется для меня какая-то работа там, в поместье? Спросите: кого хотите, я еще ни разу в жизни не причинил вреда ни человеку, ни зверю, ни дереву. Или вы думаете — за мной нужно присматривать?

И осекся. Я сейчас попросту забивал гвозди в крышку собственного гроба. Я просил его. А на просьбы есть только один ответ. Когда с тобой разговаривает аристократ, нужно быть настороже. А я вляпался как мальчишка.

— Ты все же не хочешь вина? — спросил вдруг Дирмед.

Я покачал головой. Он рассмеялся:

— Ох, Ивор, я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Что у тебя не спрашивали, каким ты хочешь родиться, в чьем доме расти. И что заставлять тебя сейчас расплачиваться за чужие ошибки, мягко говоря, неблагородно. Поверь, я махнул бы на твое наследство рукой, но время сейчас не то. Мы на пороге новой войны с тардами. И Домам понадобятся все силы, чтобы выстоять в этой войне.

Я молчал. Что мне было до тардов? Разве что, если отберут дом, можно будет податься и на войну. Врач всегда врач, убивать никого не придется, а в остальном мне будет все едино.

— Ну вот что, — сказал Дирмед. — Сам не знаю пока, что с тобой делать. Останься на несколько дней в городе, поживи у себя. Хозяйство твое переживет?

— Что? Да, конечно, переживет.

Я не сразу понял, о чем это он. Он сказал: поживи у себя и твое хозяйство. Похоже, военная карьера откладывалась.

— Через неделю здесь будет большая свадьба. Алов Красавица из Дома Ойсина выходит замуж за Фергуса, твоего троюродного брата.

Я поспешно и радостно кивнул. Имена мне ни о чем не говорили, но какая-то невероятная надежда все же забрезжила на горизонте. Даже аристократ не станет так издеваться над человеком.

— На свадьбу соберется вся семья. Приходи, дай им на тебя посмотреть. А то, боюсь, ты представляешься всем чем-то вроде одичавшего тарда. Когда они с тобой познакомятся, можно будет снова обсудить оба завещания. К тому времени, может быть, станет ясно, что на уме у нашего короля.

Я не понял, при чем тут король, но мне, впрочем, было уже все равно.

— Спасибо вам большое, — сказал я торопливо, пока он не передумал. — Вы просто не представляете, что делаете для меня.

— Нет уж, уволь, — покачал головой Дирмед. — Заботиться о себе будешь сам. Я сделаю только одно: пошлю моих людей посторожить твой дом. Не хочу, чтоб тебе проломили голову несправедливо обиженные. Да, вот еще что. Пока ты живешь в городе, постарайся не демонстрировать свои э… способности.

Кай, дорогая!

Мы не виделись уже год. А ты сама поклялась мне, что за мной нет никакой вины. Если это правда, ты поступаешь просто жестоко.

Через три дня Алов выходит замуж. Прошу тебя, приезжай. Если не ради меня, то хотя бы для того, чтобы не блистать отсутствием.

Д.

Написано на золотистой бумаге, привязано к бутону ириса.

Письмо застало меня за работой: я копировала миниатюру из старой тардской хроники. Его принесла девочка-послушница, и, когда я покраснела, увидев почерк отца, ее глаза засветились любопытством. Здешние обитательницы, наверное, все еще гадали, какие тайные пороки заставили меня прийти сюда, в Храм Тишины.

— Что передать гонцу? — спросила послушница, поспешно опуская глаза.

— Ничего. Я напишу ответ завтра.

Оставшись одна, я выглянула в окно и увидела отцовского посланника. Он стоял у ограды Храма и болтал с другими послушницами, убежавшими из-под присмотра старших жриц. Его ярко-голубой плащ странно выделялся на фойе их серых платьиц.

За последний год я нечасто видела асенов, да и те были обычными фермерами или мастеровыми. Этот же, столичный житель, показался мне здесь, в тардском Храме, чем-то невероятно чужим. Лицо его было мне незнакомо. Похоже, его взяли в дом уже после моего отъезда.

Я прочла письмо и заметила, что солнечные лучи падают прямо на страницы хроники. Я поспешно закрыла книгу и убрала ее в тень. Потом зачем-то подошла к сундуку, вытащила свои старые платья, хотя прекрасно знала, что они давно и безвозвратно вышли из моды.

Я кружила по комнате беспомощно, как слепая собака, и не могла побороть охватившее меня смятение.

На этот праздник мы должны были прийти вдвоем. На мне было бы платье нежно-зеленого шелка, в ушах покачивались бы фамильные изумруды Дома Ивэйна. А Энгус изо всех сил старался бы казаться старше своих двадцати лет.

Вручая новобрачным наш подарок, он сказал бы Фергусу: «Вот видишь, и ты пойман. А кто смеялся надо мной год назад?» Алов взяла бы меня за руку и тихо спросила: «Душенька, что ты скажешь о замужестве?» А я шепнула бы ей: «Соглашайся. Это кушанье, которое стоит попробовать». И все гости гадали бы, о чем мы секретничаем…

Но теперь все мои платья черные — цвет, который носят асены, когда знают за собой непоправимую вину. А Энгусу никогда не исполнится двадцать.

Я не знала, что мне делать.

Не ездить в Аврувию?

Но отец скучает и хочет видеть меня. За что я буду его мучить? Да и блистать отсутствием действительно не стоит. О причинах моего затворничества в тардском Храме и так уже ходят самые разные слухи. Упорствуя, я порчу репутацию всей семьи.

Так поехать?

Но как быть с наказанием, которое я выбрала для себя год назад?

По асенским законам аристократа осудить невозможно. Но тем строже должны мы следить за собой. Если даже боги заранее простили все мои проступки ради древности моей крови, то я все равно отвечаю перед собой за смерть Энгуса.

А уехать из столицы во второй раз будет очень тяжело. Асены слишком непохожи на другие народы, а потому мы можем быть счастливы только на своей земле, среди своих. Известно, как страдает человек, если ему отрежут руку. Ну а что происходит с самой рукой? Она просто гниет и распадается.

Посоветоваться с верховной жрицей Храма?

Но она так по-детски благоговеет перед деньгами, которые я плачу за стол и кров, что позволит мне любую вольность.

За год я так и не решила, как относиться к своим новым сестрам. Я уважала их отвагу. Они рискнули в одиночку, без помощи мужчин обосноваться на чужой земле и служить своей богине вдали от родины. Они избавили ближайшие деревни от необходимости кормить две дюжины девочек-сирот. И поверьте, быть послушницей гораздо лучше, чем нахлебницей без приданого. Да и сама я была им многим обязана. Но их вера все же не казалась мне наилучшей.

В Храме Тишины поклонялись мудрой провидице Балле, и жрицы с пророческими способностями ценились особенно высоко. Вероятно, оттого эти женщины были склонны к нездоровому любопытству, а именно в те минуты, когда их осенял Дар Ясновидения, они частенько казались мне обыкновенными деревенскими кликушами.

Тут я заметила, что нашла способ не думать о своих печалях, перемывая кости своим благодетельницам.

Попеняв себе за злоязычие, я села писать письмо нашему ювелиру. Что бы я ни решила, но нет никакой причины лишать новобрачных их подарка.

Разумеется, я поехала. Силы воли мне всегда не хватает.

Портниха за два дня создала нечто скромное, но достойное, из темного бархата цвета старого дерева (было бы излишне являться на свадьбу в черном). Мне даже не пришлось лишний раз приезжать в столицу — все мои мерки она помнила хорошо. А вот отцовского посланника я вконец загоняла. Отец на радостях прислал за мной наш экипаж, так что я не торопилась и оказалась в городе уже в сумерках. Возница был мне также незнаком, болтать попусту не хотелось, и я смотрела на город.

Высоко в небе покачивалась узкая сверкающая лодочка молодого месяца. Нагревшиеся за день камни домов понемногу отдавали тепло. Колеса подскакивали на брусчатке, и свет фонаря выхватывал из темноты то пробившийся меж камней стебель травы, то бегущего по своим делам кота, то светлые завитки стружки, которые гнал от корабельных сараев ветер.

Столица казалась брошенной, опустевшей. В ней жили сейчас лишь тени и тайны. Неудивительно, что аристократы играют свои свадьбы ночью.

В саду горели в каменных чашах золотые шары саремы, отчего тени казались еще гуще, воздух теплее и слаще, а лица становились какими-то зыбкими.

Приехавшие ранее гости бродили, беседуя меж собой, по неосвещенным дорожкам, на мгновение вспыхивали их ярко-красные, синие, зеленые накидки и снова уходили в темноту.

Зато Алов и Фергус встречали гостей, стоя буквально в кольце огней.

Жаль, что я не могла показать новобрачных девочкам из Храма. Они, наверное, решили бы, что видят короля и королеву эльфов. Он — смуглый, черноволосый, в синем с серебром камзоле. Она — зеленоглазая, белокожая в светло-желтом парчовом платье (в цвет опалов Дома Дирмеда). Волосы цвета лесного меда собраны на затылке тяжелым узлом, так что ей приходится чуть-чуть откидывать голову.

Красивая пара. Впрочем, по-другому и быть не может. Мы, аристократы, не можем себе позволить хоть на мгновение показаться безобразными.

Послушницы не отрывали бы от жениха с невестой глаз. Но у асенов странные вкусы.

Пока я шла по дорожке меж двух рядов горящих светильников, в спину мне воткнулось не меньше дюжины взглядов.

Я постаралась их не замечать и поспешно протянула Алов и Фергусу шкатулку с подарком.

На черном бархате лежали два серебряных перстня с аквамаринами, мужской и женский. Фергус, как и все мужчины нашего Дома, добывал средства к жизни морской торговлей, а, согласно древней Азбуке Камней, аквамарин предохраняет мужчин от морской болезни и женщин от утренней тошноты.

Намек был понят, и они расхохотались.

— Ах, Кайрен, как нам тебя не хватало! — воскликнула Алов. — Вечно ты что-нибудь придумаешь!

Непонятно было, что она имеет в виду: аквамарины или кулон с аметистами на моей шее, от которого она не отрывала глаз.

Аметист, согласно все той же Азбуке, знак одиночества и удаления от мира. Глядя на него, Алов, верно, вспоминала о моем распутстве и искуплении, и ей было сладко и страшно.

— Я очень дорожу тем, что ты приехала к нам, Кай, — сказал Фергус просто. — Я знаю, что любой подарок из твоих рук принесет нам удачу.

— А я знаю, что вы сами принесете удачу друг другу, — ответила я.

По счастью, приезд новых гостей отвлек всеобщее внимание от порочной Кайрен. А то у меня уже кости таяли от их взглядов. Я тут же скрылась в тени старого каштана и осмотрелась, разыскивая отца. Однако его пока не было видно.

А четверо гостей, что поднимались сейчас по аллее, и в самом деле выглядели очень странно.

Первый — молодой широкоплечий мужчина, одетый на тардский манер, но без обязательных для знатного тарда массивных золотых безделушек. Волосы у него были совсем светлые, лицо грубоватое, но добродушное. А в каждом движении видна гибкость и свобода. Для асена такая походка была бы естественной (вернее, заученной с пеленок), но среди тардов так двигались только опытные воины.

Я подумала, что немало асенских девиц уже видят себя скачущими верхом ранним утром по росистой траве бок о бок с этим симпатичным тардом.

А вот трое других грацией не отличались. Один из них — мужчина средних лет — носил широкий темный кафтан, совершенно скрадывавший его фигуру. Следом, сложив руки на животе, опустив головы, шли две женщины — пожилая и молодая, в одинаковых серых платьях, отделанных белым кружевом.

Это были цереты, народ, носивший лишь черное и серое, цвета позора и траура. Сами они утверждали, что лишь эти цвета пристали благочестивым людям.

Никто особенно не удивился тому, что на свадьбу аристократов приглашены тард и целое церетское семейство. Похоже, в мое отсутствие в Аврувии начались какие-то серьезные перемены.

Тард поклонился хозяевам и протянул им свой подарок. Шкатулка была чуть побольше моей, в ней лежали странные изогнутые палочки и еще что-то слишком маленькое для того, чтобы я разглядела. Зато Алов увидела это сразу.

— Фергус, — промолвила она тихо и испуганно, — посмотри, здесь же серьги.

Тард тоже забеспокоился. Он догадался, что совершил какой-то промах, только никак не мог понять какой. Откуда ему было знать, что на земле асенов серьги дарит только жених невесте — чтобы они звенели ей на ушко о его любви.

Фергус избавил от замешательства их обоих:

— Да, серьги, и чудесные. Я никогда еще не видел такой тонкой работы по дереву, да и Алов тоже. Я даже опасаюсь, не предпочтет ли она ваш подарок моим опалам. Впрочем, ей решать. А пока, дружище, скажите, что мне делать с этими трубочками?

— В западном княжестве их набивают порошком, поджигают, глотают дым и проводят время с приятностью, -пояснил тард. — Я обучу вас этому развлечению, если пожелаете. Если нет, пусть они просто будут в вашей коллекции диковин.

Вокруг одобрительно загудели. Для тарда он говорил на редкость складно.

— Вы искусно потакаете моим маленьким слабостям, господин Вестейн, — улыбнулся Фергус.

Следующий подарок также заставил новобрачных призадуматься.

Юная светлокудрая церетка протянула им дюжину полотенец, расшитых голубыми и желтыми цветочками. Алов с благодарностью приняла подношение и изумилась: полотенца были крошечные, не больше двух сложенных вместе ладоней.

— Это очень красиво, — сказала она, целуя дарительницу (та вздрогнула и отступила на шажок), — но, простите меня, что этим вытирают?

Мужчина в черном костюме заслонил девушку плечом и сказал по-асенски с ужасным акцентом:

— Это кладут на стол, на ноги. От грязи.

— Дорогая, это для наших будущих детей, — нашелся Фергус. — Для того, чтоб они не пачкали платье, сидя за столом.

Хозяева и гости раскланялись и расстались с видимым облегчением. Я посмеялась, представив, какими помешанными мы кажемся этим чужеземцам. В самом деле, мы не глотаем дым, не дарим серег и не кладем на столы маленькие полотенца.

Глядя на Фергуса и Алов, я словно видела себя несостоявшуюся. Такую, какой стала бы рядом с Энгусом.

Она будто нарочно все время совершала маленькие ошибки, чтобы испытать своего суженого, а он с честью выдерживал испытания.

Это была очень тонкая игра, почти неуловимая для разума. Они ощупью искали какую-то глубокую связь, гораздо глубже обычной страсти. И я надеялась, что, увлеченные этой игрой, они незаметно влюбятся друг в друга. А если и нет, может, так будет еще лучше.

Даже любимый мой не снился мне так долго, как один мальчишка, с которым мы как-то раз целый вечер протанцевали, не сказав друг другу двух слов. Это не имело ничего общего с любовью. Просто слитость двух тел, предощущение каждого движения, будто нас выкроили из одного куска. Оттого мы и молчали тогда — чтобы не разрушить очарования.

Может быть, протанцевать вот так всю жизнь — это и есть счастье? Может, брачные законы аристократов вовсе не так грубы и жестоки, как это считается?

«Интересно, кому пришлось вместо меня идти в Дом Ивэйна? — подумала я. — До смерти любопытно, а спросить неудобно. — И тут же одернула себя: — Клуша ты, Кайрен. Прекрати кудахтать».

Наконец я набрела на отца. Он беседовал с двумя юнцами из нашего Дома. Судя по заносчивому виду, они еще находились в том счастливом возрасте, когда позволяется трепать языком и проказничать.

Мы поздоровались. Отец, конечно же, не посмел показать, как он рад моему приезду. Для главы Дома выказывать слабости неприлично. Он только пожал мою руку, улыбнулся глазами и спросил:

— Как ты находишь нашу юную чету, Кай?

Я рассказала о своих наблюдениях.

— Мудрая Кай, — рассмеялся один из молодых людей. — Вы одобряете браки по расчету?

— А кого вы цените больше: друга, который прикроет вам спину в бою, или капризную девицу, которая швырнет вам в лицо ваши же подарки, если сочтет, что они слишком дешевы?

Мой собеседник неожиданно погрустнел:

— Не знаю, трудно сравнивать. Впрочем, как знать. Может быть, вскоре я смогу проверить ваши умозаключения.

Я с удивлением увидела, как вытягиваются лица нашей золотой молодежи.

— Господа, в чем дело? Случилось что-то очень ужасное?

— Видимо, нам скоро придется воевать, Кай, — сказал отец. — Тардам становится все теснее в своем королевстве. Ты же видела наших гостей.

— Видела. Забавные. А кто они такие?

— Светловолосый красавчик — посланник князя Веллирхейма, западного княжества тардов. По слухам, он пытается о чем-то договориться с нашим королем, — траурным голосом объяснил юноша.

— А о чем он может договариваться? О заключении союза против Баркхейма, — добавил его товарищ.

Тут я наконец все поняла и посочувствовала ребятам. Их подло обманули, подсунув вместо беззаботной куртизанки Юности какую-то дурно пахнущую старуху — Войну.

В хрониках, которые я читала в Храме Тишины, рассказывалось, как асены, а через двести лет и тарды высадились на острове.

Цереты — коренные жители этой земли, — не сражаясь с захватчиками, покорно ушли в горы, на скудные каменистые земли. А асены основали свое королевство — Лайю, Благоуханную Землю.

Потом явились тарды и началась война. Асены были плохими воинами, и очень быстро львиная доля острова оказалась под властью их противников. Заодно разлетелись на осколки последние церетские княжества.

Впрочем, с тардами оказалось возможным неплохо поладить и с успехом торговать. И все благодаря их дурацкому порядку наследования. Вся земля в тардском королевстве считалась собственностью короля, и он поровну делил ее между сыновьями. Стравливая наследников друг с другом и давая им под огромные проценты займы на ведение войн, асены превратили тардов в дойное стадо.

Но последний король сплоховал. Из его потомства выжило лишь двое сыновей. Старший получил Баркхейм, Страну Кораблей на востоке, младший — Веллирхейм, Страну Полей, западное княжество. А между ними узким клином была зажата Лайя, земля асенов.

— И что же, у этого Вестейна есть шансы? — полюбопытствовала я.

— Очень может быть. Почему-то король предпочитает слушать его, а не своих советников-аристократов. Кроме того, хоть все дамы Аврувии уже трубят о рыцарских достоинствах княжеского посланника, если мы откажемся, он может спустить па нас своих маркграфов. Тарды специально сажают на границах самых отъявленных бандитов.

И юноши тщательно изобразили на своих лицах мрачную покорность судьбе. Это смотрелось очень трогательно.

— Вестейн Вестгейр, — сказала я задумчиво.

— Что сие означает?

— Вестгейр по-тардски — Копье Запада.

— Ну вот, — вздохнул молодой человек, — еще одна крепость выкинула белый флаг.

— Кстати, премудрая кузина, — вмешался второй, — вы так хорошо осведомлены об обычаях тардов. Скажите, правда ли, что у них не существует брачных законов? И что они женятся лишь по взаимной склонности?

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Наверное, бывает и так и эдак. Просто тарды — народ воинов, и женщин среди них всегда больше, чем мужчин. Поэтому, чтобы удержать мужа при себе, тардка старается внушить ему любовную страсть.

— А мужчина?

— Мужчина, как всегда, верит женщине. Тот, кто поумнее, старается придумать какое-то обоснование этому. Например, один тардский поэт учит, что женщина должна стать для мужчины одновременно супругой, возлюбленной и Дамой Сердца. Куда потом от такой денешься?

— Другими словами, они не видят различия между любовью и браком, а потому им не удается ни то ни другое?

Тут я почувствовала, что разговор приобретает опасный оборот. Еще немного пообсуждаем обычаи хардов, а потом дойдем до моей собственной злосчастной свадьбы. Поэтому я поспешно сказала:

— Если вам верить, сами асенки прославляют благородство этого тарда. Видите, каких успехов добились тардки в воспитании своих мужчин.

И, оставив кузенов поразмышлять над этим умозаключением, под руку с отцом удалилась.

— Ох, болтуны проклятые! — вздохнул отец. — Вот я недавно выписал из деревни одного мальчика, так милое дело — все время помалкивает.

Ответить я не успела. У меня все мгновенно вылетело из головы. По аллее поднималась женщина, встречаться с которой мне совсем не хотелось.

«Ну вот, — подумала я мрачно, — с веселым тебя праздничком, Кай! То-то радости сегодня будет!»

Отец тоже увидел кого-то на ближайшей аллейке.

— Ты прости, девочка, — сказал он, — я тебя ненадолго брошу. Нужно кое с кем поговорить. Увидимся за столом.

С ним всегда так: заботы о Доме вытесняют все прочее. Я его милостиво отпустила.

Нормальному человеку лучше обходить стороной места, где веселятся аристократы.

Вино стряхивает с человека шелуху, позволяя разглядеть ядро. Говорят, что пьяные тарды шумны и драчливы, словно дети. Асены же, выпив, становятся мудрыми, как змеи.

Очень скоро я почувствовал, что очутился в гадючнике. Из-за каждого дерева на меня глядели темные, непроницаемые глаза, да и шипения слышалось предостаточно.

Аристократы отдыхали. Обменивались тонкими язвительными намеками, смеялись над какими-то замысловатыми шутками, а я молча шатался от одной компании к другой и до смерти хотел домой.

По счастью, на меня налетел Ник, мой старший брат. Он тоже был здорово под хмельком, но это его не портило.

— Ах, глотка тардская! Ив! Ты что здесь делаешь?

— Хожу на задних лапках, — буркнул я мрачно.

— Серьезно, как тебя сюда занесло?

Я коротко рассказал о своих злоключениях.

— Вот морды тардские! — прокомментировал Ник. — Слушай, я могу что-то сделать?

— Да боюсь, что нет. Лучше не лезь.

— Нет, ну надо же! — сказал он обиженно. — Как тардские корабли топить на море, так пожалуйте, господин Никлас, а как тут, на земле, так не нашего ума дело, старшие решат.

— Зачем это ты корабли топишь? — поинтересовался я.

— Брось, они же сами напрашиваются. Как отойдешь от берега, они уже тут как тут. На острова пропустят, конечно, дождутся, когда с грузом домой пойдем. А там и ловят. Ну вот и деремся немного. Груз-то дорогой.

— Сарема? — спросил я.

— Она, кормилица.

Ник указал на горящие в светильниках желтые шары, и в глазах его засветилась нежность. Каждый шар испускал свой тонкий, дразнящий аромат. Плантации деревьев, с которых собирали душистую смолу, были одной из сокровищниц Дома Дирмеда.

— Тарды без нее жить не могут, — пояснил Ник. — Притирания делают, представляешь? Бабы мужиков приманивают на запах, мужики — баб.

И добавил несколько слов, выражающих его полное презрение к тардским мужчинам, не могущим обольстить женщину без помощи саремы.

— Все мы тут повязаны, — ответил я невпопад.

В самом деле, зачем асенам сарема? У них жертва всегда сама залезает в силок. Как я сейчас. Похожу здесь, погрущу и пойму, что с аристократами мне делать нечего. Проще отдать им все и исчезнуть.

— Кстати о тардах. Ты еще не видел их вблизи?

— Не удостоился.

— Пошли, познакомлю с одним. Я его привез в Аврувию полгода назад. Он получше других будет — забавный. Особенно если напоить.

— Пошли, — согласился я радостно.

Мне сейчас нужно было мощное противоядие от асенов.

Тард был в самом деле замечательный, хоть и трезвый. Видно было, что его не слишком беспокоят душевные смуты, но к тем, кого они беспокоят, он относится с сочувствием.

Он очень вежливо восхищался нашим праздником.

Как его зовут, я уже не услышал. Потому что взглянул на его спутников и понял, что противоядие может оказаться страшнее самого яда.

Нет, конечно, ни облаченный в черные одежды господин, ни его почтенная супруга не привлекли моего внимания. Нет, конечно, не они…

(Почему так часто говорят о красоте асенских женщин? Потому лишь, что они знают тысячу и один способ привлечь к себе глаза мужчин? Или оттого, что они крепко вбили это мужчинам в головы? Но все знают, что асенки прекрасны, тардки лихие бабенки, а на цереток и смотреть нечего.)

Она была красива как… Как облако, которое сейчас унесет ветер. Как птица, вспорхнувшая с ветки. Как дерево в каплях дождя, на миг вспыхнувшее под солнечными лучами.

Я непонятно говорю?

Она была одета в безобразное серое платье, и я в первый раз в жизни пожалел, что вижу сквозь время, а не сквозь ткань. Какие-то кошмарные кружева скрывали ее шейку до самого подбородка. Она поджимала губы, как старуха. Она не знала, куда деть руки. И все же я в жизни не видел девушки прекраснее. Ее красота была чем-то случайным, ненужным, почти нелепым. А поскольку я все последние дни также чувствовал себя нелепым и случайным, она сразу же стала мне несказанно дорога.

— Ида, — сказал суровый церет, — моя племянница. Он плохо говорил по-асенски, и вместо «найхе» — племянница сказал «найксе» — русалка. «Ида, моя русалка».

Я что-то ответил. О том, как я рад знакомству.

У нее были густые русые с золотинкой волосы, к концам они светлели. Наверное, если распустить их, они чуть-чуть вьются. Кончики пальцев закололо — до того захотелось дотронуться. И серые глаза. Такие, что цвет не разобрать, пока не подойдешь ближе. Близко-близко.

Первая моя мысль была: «До чего же не вовремя!» Потому что я знал: это всерьез и надолго.

Тард расспрашивал меня о нашем поместье. Кажется, не разводим ли мы лошадей. Что-то я отвечал.

И тут запели флейты. Хозяева приглашали всех в дом на церемонию.

Прежде чем Ник или этот тард успели понять, что происходит, я протянул Иде руку:

— Разрешите сопровождать вас к столу, госпожа?

Она отступила и пробормотала что-то на своем языке.

Впрочем, без перевода было понятно, что перспектива идти со мной под руку внушает ей неодолимый ужас. Дядюшка ее стал мрачнее тучи.

Тард принялся извиняться, говорил что-то о церетских обычаях. Ида залилась краской.

Я выдавил из себя:

— Конечно, о чем речь, разумеется.

И поспешно откланялся.

Даже не предполагал, что могу так обидеться.

На что обижаться, если рассуждать трезво? Какое право я имею? И тем не менее спутница была мне нужна позарез. Если я войду в дом один, то подпишусь под своим отлучением от Дома Дирмеда. Я быстро шел по аллее, выискивая дам, у которых еще не было кавалеров. «Я с любой пойду плясать, которая отважится».

Все девицы, однако, уже прекрасно знали, кто я такой и что у меня не все в порядке с головой, а потому спешили отвернуться и заняться разглядыванием какого-нибудь цветочка на клумбе. Глаз не отвела только одна. К ней я и направился, горя обидой.

— Добрый вечер, кузина.

— Добрый вечер, кузен, — ответила она удивленно. — Простите, мы виделись раньше?

— Нет, к моему величайшему сожалению.

— Тогда почему вы так уверены?

— В чем?

— Что я -ваша кузина.

— О, в каком-то колене — несомненно. Все аристократы родственники.

Она рассмеялась, и тут я наконец понял, почему она не отвернулась. На ее шее висел маленький серебряный кулон: фонарик со стеклами из дымчатых аметистов. Она надеялась, что этот знак отпугнет любого навязчивого кавалера.

Но у меня уже не оставалось времени.

— Я — Ивор, сын Аида. Вы разрешите сопровождать вас?

Она снова удивилась:

— Вы меня не узнали?

— Нет, ведь мы раньше не встречались.

— Я — Кайрен. Припоминаете?

— Простите, что? Я всего неделю назад приехал из поместья.

— И вам еще не успели рассказать всех новостей?

— Я почти ни с кем здесь не знаком.

Она засмеялась:

— Вы славный. Странный немного, но мне это, пожалуй, нравится. Пойдемте.

И подала мне руку.

— Кстати, кузина, — сказал я, — о чем мне разговаривать с вами по дороге и за столом, чтоб не попасть впросак?

— Только не о свадьбе, — ответила она поспешно. — Вы чем обычно занимаетесь? Я имею в виду, у себя в поместье. Лошади? Карты? Хозяйство?

— Хожу по лесу. — И, сообразив, что ответ звучит странно, добавил: — Охочусь.

— Вот и отлично! Будете мне рассказывать про ваш лес. А я обещаю внимательно слушать.

Впереди шли церет с женой и тард с Идой. Я заметил, что ни та ни другая пара не держалась за руки.

Свадебная церемония была проста до предела. Считается, что аристократы не нуждаются ни в чьем благословении. И если какие-то ритуалы еще выполняются, то лишь ради почтения к их древности. Словом, аристократы обращаются с богами как с выжившими из ума стариками и старушками: снисходительно потакают их мелким капризам и вежливо уклоняются от их советов в серьезных делах.

Отец невесты передал жениху белого голубя. Фергус, показывая, что согласен на брак, выпустил птицу в ночное небо. Потом он вдел в уши Алов опаловые серьги Дома Дирмеда, и все было закончено. Аристократы вернулись к своим разговорам и шуточкам, новобрачные накинулись на еду.

Боюсь, я оказался плохим кавалером. Весь ужин я бессовестно пожирал глазами Иду, а когда повернулся наконец к своей даме, ее уже след простыл.

Я твердо приказал себе не смотреть больше на церетку, а то она, бедняжка, не сможет проглотить ни кусочка. Приказ я выполнил, но настроение тут же испортилось.

Я сидел и распалял в себе злобу на аристократов. Мне вдруг сделалась омерзительна их манера играть свадьбы — будто сводили вместе двух породистых лошадей. А еще смеют называть крестьян грубыми и разнузданными. Посмотрели бы на себя сейчас. Каждый обязательно смерит новую пару похотливым взглядом. И никому в голову не придет, что в таком соединении заключена какая-то тайна, непостижимая для разума сила, заставляющая их на миг подняться от обычного человеческого скотства к всемогуществу. Что только это в нас и ценно, а не наши корабли, плантации и поместья.

Похоже, я здорово захмелел. За столом уже почти никого не осталось. Молодежь устроила танцы в большой гостиной, те, кто постарше, разложили карты. Я понял, что пора уносить ноги. Сейчас меня никто не заметит.

Я спустился в сад и услышал голоса. Внизу, у мраморного фонтана, изображавшего некое морское чудовище, стояли две женщины.

В одной из них я с удивлением узнал свою даму. Вторая — сухопарая девица не первой молодости — выговаривала ей визгливым голосом.

— И года не прошло, а ты уже снова веселишься тут! Всем подряд глазки строишь! Мало у тебя, видно, развлечений в Храме.

Кайрен ответила тихо, но внятно:

— Тейя, прошу тебя, нас могут услышать. Ради памяти Энгуса, не устраивай снова скандала.

— Ты еще имя его смеешь произносить, грязная ты…

И с размаху залепила моей даме звонкую пощечину.

И что самое невероятное, моя гордячка аристократка не сказала ни слова, а лишь опустила голову, как провинившаяся служанка.

Я хотел было прийти ей на помощь, но потом подумал, что лучше не спешить. Защищать женщину от женщины — дело неблагодарное. Тем более что увидел спускавшихся по лестнице церетов и тарда. Я нырнул в ближайшие кусты, добежал, перепрыгивая через клумбы, до ограды и успел увидеть еще раз бледное личико и золотистые волосы Иды прежде, чем она села в коляску. Садились женщины также сами, без чьей-либо помощи, и могу засвидетельствовать, что Ида справилась со своими юбками с неподражаемой грацией.

Вернувшись назад, я застал Кайрен в одиночестве все у того же фонтана. В глубокой задумчивости она «пекла блинчики»: бросала золотые монеты так, что они плашмя стукались о воду и снова подскакивали.

— Доброй ночи, кузина, — сказал я как можно мягче, чтоб не напугать ее.

Но она не испугалась.

— Доброй ночи, кузен, — ответила она спокойно. — Вы что, видели?

— К сожалению. Я оказался от вас слишком близко.

— Не мудрено. Бедняжка визжала на весь сад. Это сестра моего покойного жениха. Считает, что я повинна в его смерти.

Только тут я заметил, что она все еще дрожит то ли от холода, то ли от обиды, и накинул ей на плечи свой плащ.

— Кузина, вы поступаете неразумно, сидя здесь. Давай те я провожу вас домой.

Она покачала головой:

— Спасибо, но я тоже живу за городской стеной.

— Может быть, вы переночуете у родни?

— После того, что сегодня случилось? Думаете, вы единственный, кто слышал Тейю? — усмехнулась она. — Нет, спасибо, я прекрасно доберусь сама.

Я, однако, заставил ее подняться. Руки у нее, разумеется, были холодными как лед.

— Никаких возражений, кузина. Я вас провожаю. Где вы живете?

— Храм Тишины, — ответила она и посмотрела на меня с интересом. Ждала удивления или возмущения: аристократка, живущая в доме у тардов! Но сейчас меня гораздо больше волновало то, что она может застудить легкие. Грудная лихорадка не щадит глупых молодых девиц.

— Замечательно. Мы с вами почти соседи. Вы со своим экипажем или мне поискать?

Она пожала плечами:

— Ну хорошо, со своим. Я только поднимусь на минуту в дом, скажу отцу, что уезжаю.

В экипаже я заставил ее надеть собственный плащ, а своим укутал ей ноги.

— Вы — большой чудак, кузен, — сказала она, улыбаясь.

— Как вам будет угодно. Просто я жалею все живое. Ваше тело не виновато, что у вас неприятности. Не за что его так наказывать.

— Откуда вы знаете? Может, как раз оно и виновато?

— Нет. Во всех неприятностях вините свою глупую голову.

— А вы строги! У вас есть дети?

— Я не женат.

— Простите.

— Не за что.

Она снова тихонько засмеялась. Голос у нее был низкий, мягкий и смех чуть приглушенный.

— Я сейчас представила себе Алов и Фергуса. Как они бредут в спальню усталые, но счастливые. Не оттого, что вместе, а оттого, что с честью выдержали испытание.

Я вдруг произнес то слово, что вертелось у меня на языке весь вечер, хотя при даме его произносить не полагалось.

— Случка.

Дама моя почему-то не рассердилась, а только пожала плечами:

— Забавно. Вы сами только что говорили о любви к жизни. Почему же ваш глаз оскорбляют такие житейские вещи?

— Не знаю. Наверное, потому что, хоть, я и выродок, я все же упрямо пытаюсь быть человеком.

— Вы религиозны, кузен?

— Не знаю. Вам бы лучше поспать, а не слушать пьяные откровения незнакомца. Устраивайтесь поудобнее и закрывайте глаза. Ехать еще далеко.

Она покорно положила голову мне на плечо и вскоре в самом деле заснула. Наверное, здорово намучилась за сегодняшний день. Ее волосы щекотали мне ухо.

«Вот так кошка!» — восхитился я. Не то чтобы она положила на меня глаз, просто у асенок подобные маленькие хитрости в крови.

Вот в таких надо влюбляться, если в голове еще хоть что-то осталось. Покатые плечи, бедра тяжеловаты, но пятерых-шестерых детей родит не поморщившись. Волосы каштановые, густые, пахнут здоровьем. Глаза светло-карие, теплые, скулы узкие, подбородок твердый. И хоть она и вполовину не так грациозна, как моя Ида, зато везде будет на месте: и на троне, и в хижине угольщика, и под плащом бродяги. И отца для своих детей найдет такого, чтоб выросли живучими, сильными, с ясными головами. Словом, аристократка, цвет нации. Что она рядом со мной, выродком, делает, уму непостижимо.

Небо на востоке уже розовело, когда мы оказались у ворот Храма. Едва экипаж остановился, Кайрен тут же проснулась.

— Ох, кузен, вот и доброе утро! Только как же вы теперь доберетесь домой? Одолжить вам мою колымагу?

— Ни в коем случае. Ваш возница тоже падает от усталости. Я дойду сам, здесь недалеко.

— Тогда прощайте.

Старый каменный дом понемногу появлялся из рассветного тумана. Я посмотрел на его узкие окна-бойницы, на высокий фундамент, на массивное крыльцо, темный бревенчатый сруб поверх первого — каменного — этажа и снова утвердился в своих подозрениях. Похоже, его строили цереты еще до того, как мы появились на острове. Надо бы найти какой-нибудь повод зайти к кузине в гости и всласть полазить по здешним закуткам.

Возница повел лошадей за дом, к конюшне. Кайрен постучала в дверь и позвала:

— Гвенни, это я, открой, пожалуйста.

Дверь со скрипом растворилась, оттуда выглянула заспанная девочка-послушница и непонимающе уставилась на Кайрен, потом на меня.

Кузина еще раз помахала мне рукой и скрылась.

Я пошел напрямик через лес, кое-где проваливаясь чуть ли не по колено в снег, кое-где по влажной оттаявшей земле.

Когда на землю легли косые солнечные лучи, я шел через старый ельник милях в двух от дома. Сейчас, когда деревца подлеска еще не раскрыли листьев и молодая хвоя светилась зеленью и золотом, здесь было вовсе не темно и не мрачно.

Лес просыпался. Птицы уже принялись за работу — торопились охмурить своих будущих женушек. Чиркал, будто вертел точильный круг, зяблик. Зарянки выговаривали: «Разве-я-не-славный-женишок?!» Синицы умоляли: «Будь со мной! Будь со мной!» Теперь эта брачная вакханалия будет преследовать меня до самого вечера.

Я присел отдохнуть на узкой прогалине. Всю середину ее занимал большой снежный остров, а по краю, у еловых стволов ютились аж три муравейника. Муравьи уже вылезли греться на солнце и копошились на вершине купола, словно черное бурлящее варево. Я похлопал по ним ладонью и слизнул с пальцев муравьиную кислоту. Потом мне пришла в голову еще одна идея.

Я протянул муравьям еловую шишку и, когда пяток черных солдат перебрался на нее, положил шишку на снежное поле. Муравьи тут же заметались, как потерпевшие крушение моряки на плоту, забегали, касаясь усиками снега. Я построил для них мост, соединив тонкой веткой шишку и «берег», и загадал: если хоть один, из них выберется из снежного плена, мне удастся сохранить дом.

Муравьи все так же бестолково суетились, забирались на ветку, но, пройдя по ней шаг-другой, тут же поворачивали назад. Наконец один, самый любопытный, пополз дальше. Я следил за ним, боясь вздохнуть. Как всегда бывает, я сам поверил в собственную выдумку. Если он выберется, то и я сумею одолеть аристократов.

Он прошел уже больше половины пути, но вдруг остановился, завертелся, отчаянно шевеля усами, и вдруг повернул назад.

«Ах ты, тардская морда!» — подумал я, досадуя и на него, и на себя. Надо же, нашел, на кого ставить — на тупую скотину, у которой, наверное, даже страха смерти нет!

Муравей меж тем вернулся на свою шишку-плот, обежал всех прочих пленников, щекоча каждого усами и… Тут я не поверил глазам. Они все, один за другим, поползли по мосту. Время от времени «впередползущий» возвращался, чтобы проверить, все ли в порядке у следующего. Так в полной гармонии и идиллии все перебрались на твердую землю. Лишь один ошибся: пополз в другую сторону, выбрался на снег, побегал немного и замер. Заснул от холода. Я осторожно выловил его и перенес на землю.

Мне стало стыдно: скотинка оказалась человечнее меня. А я достоин своих родичей-аристократов, если вот так играю с живыми существами.

Я пошел дальше и скоро выбрался из ельника в поля. По правую руку на холме, окруженный куртинами кустов шиповника, возник наш дом. И я снова остановился, чтобы взглянуть на то, ради чего готов сражаться со всеми асенами Лайи.

Любому человеку, хоть что-то понимающему в архитектуре, дом показался бы ужасным. Он был слеплен из трех непохожих друг на друга частей. Северное крыло, построенное почти сто лет назад из серого камня, грубой кладкой, плоской крышей и двумя квадратными башнями больше всего напоминало крепостную стену. На первом этаже были службы — кладовые, конюшня, каретный сарай, второй же представлял собой большую свалку всего, что прежние хозяева не захотели выбросить. Я некогда с восторгом эту свалку разгреб и устроил на втором этаже свою коллекцию самых разных предметов, собранных мной в доме и округе, с помощью которых я смог отправиться в путешествие по другим временам. Старая посуда, мебель, детские игрушки, ржавые наконечники стрел, женские украшения. Все они становились для меня ниточкой, ведущей к их прежним хозяевам. Сюда же этой зимой переехали вещи, принадлежавшие отцу и матери. По вполне понятным причинам я не хотел говорить с ними при посторонних.

Южное крыло с комнатами для хозяев, слуг и гостей было построено при моем дедушке и напоминало скорее загородный дворец — большие окна, высокие арки, тонкие, покрытые резьбой, колонны. Там я появлялся нечасто.

Но самыми старыми были галереи, соединявшие оба крыла. Они сохранились еще со времен церетов. К сожалению, потом их не раз ремонтировали и ни одного следа, уводящего в прошлое, мне не удалось найти.

Возвращаться не хотелось. Весна и церетка разбередили меня, и сейчас лучше было не попадаться на глаза людям. Я обошел дом стороной и спустился к реке. Здесь, на широких земляных террасах, стояла когда-то церетская ферма. Сейчас от нее остались только каменные фундаменты коровника и дома да две мертвых, высохших яблони. Между камнями пробивались первые листья земляники.

Летом я любил сидеть здесь, на камнях, и исподтишка наблюдать за жизнью людей, ушедших с этой земли два века назад. Я знал в лицо и по именам несколько поколений хозяев этой фермы, знал их неторопливое, повторяющееся из года в год зачарованное житье. Когда пришли асены, цереты не удивились и не испугались, а покорно приняли свою новую судьбу. Те, кто помоложе, почти не сопротивляясь, ушли прочь, а старшие, те, кто корнями врос в эту землю, просто умерли, освободив место для новых хозяев.

И все же они умели быть счастливыми. Я завидовал их спокойствию, их согласию с жизнью. Я все же ощущал себя асеном, и жизнь для меня всегда оставалась непредсказуемым и опасным зверем, который отступит лишь перед тем, кто равен ему в хитрости.

За развалинами фермы на излучине реки лежало сердце моего царства — Дубовый Сад. Дюжина старых дубов, посаженных еще при первых асенах, с огромными дуплами, обломанными ветром, спиленными ветвями, шрамами от молний на коре. Они всегда казались мне сборищем лесных духов. В складках серой коры я видел лица, узловатые, скрюченные ветви не раз качали меня. Прошлогодние листья темными коронами лежали на их головах.

Я подтянулся и с удобством устроился на широкой отлогой ветке. Когда мне было лет десять, я впервые объездил этого скакуна. Но и теперь, десять лет спустя, он выдерживал меня с той же легкостью.

С воды поднялась пара пятнистых черно-белых чирков и, свистя крыльями, пролетела над моей головой. Я тоже свистнул им вослед: «Шир! Шир!» — изображая полет стрел.

Теперь наконец я мог позволить себе вспомнить Иду. Я заставил ее появиться передо мной из рассветного тумана, с той же рассеянной улыбкой и погруженным в себя взглядом, какие я видел у старых изображений асенских богов, вписал ее в раму из бегущей воды и неподвижных деревьев, немного поспешно (чтобы не давать воли скверным мыслям) одел в перламутрово-голубое, ниспадающее широкими складками платье, распустил по плечам ее волосы и перетянул их тонкой серебряной лентой.

Теперь и в мое сердце пробралось спокойствие. Я словно потерял себя, соединился с деревом, с рассветом, с птичьими голосами и стал лишь частью пьедестала для Иды, Царицы Весны.

Я не умею видеть будущее, но много знаю о том, какой будет моя жизнь. В силу своего происхождения я однозначно и бесповоротно выпадаю из асенской системы браков, а это значит, что мне светит благосклонность лишь женщин определенного пошиба.

Я могу плясать и веселиться на деревенских посиделках — девицы и их кавалеры знают, что с моей стороны им бояться нечего. Если мне потребуется большее, в моем распоряжении все веселые кварталы Аврувии. Может быть, когда-нибудь надо мной сжалится легкомысленная служаночка из нашего дома и несколько лет, пока ей не надоест, мы будем разыгрывать некое подобие семейной жизни. Но я сам прослежу, чтобы она не оказалась в положении. Детей у меня быть не должно. Я сам не знаю, что может от меня родиться.

Однако я вовсе не собирался отказывать себе в удовольствии однажды в жизни полюбить не только телом, но и душой. И когда Ида запала мне в сердце, я обрадовался. Она чужая в Аврувии, она не говорит по-асенски, ее бдительно охраняют дядя с теткой и этот тард, а потому мне нетрудно будет держаться от нее подальше.

Я скорее своими руками отдал бы дом на разграбление, чем хоть на мгновение вырвал бы ее из привычного ей мира. Никто не может помешать мне видеть ее призрак и говорить с ним, но живая девушка ничего не должна обо мне знать. Я не лучший подарок.

Все это были грустные мысли и грустные решения, но сейчас никакая боль не могла меня достать. Деревья, мои братья, отвели бы любое несчастье. В лучшие мои минуты я рад, что я такой, каким родился. И только одно меня печалит — мне не с кем разделить любовь этой земли, деревьев, реки, всего мира.

Так я сидел, грелся на солнышке и думал об Иде, пока глаза не стали слипаться. Однако идти домой через главный вход означало сейчас неизбежную встречу со слугами. Они, конечно, захотят узнать, чего я добился в городе, а мне пока нечем их порадовать.

Поэтому я тайком пробрался через галерею в северное крыло, где у меня на такой случай были припасены тюфяк и одеяло. Я стянул сапоги, подложил под голову плащ, все еще хранивший запах Кайрен (точно — кошка!), и отправился наконец в страну сновидений.

Когда я уже закрыл глаза, пришла матушка, поправила одеяло, пригладила мои волосы, шепнула: «Все будет хорошо, голова бедовая!» — и ушла, прошуршав юбками.

Во сне я видел, как она и Ида собирают яблоки в нашем саду.