"Короли побежденных" - читать интересную книгу автора (Первушина Елена)

Глава 3. «КОЛЬ ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ, КАКОЙ НЕДУГ…»

Глубокоуважаемый господин отец!

Я уже посылал вам письмо с оказией, о которой ниже напишу подробно. После отправки того, первого, письма я очень беспокоился, но, по счастью, назавтра же прибыл Ваш гонец, и теперь, благодаря Вашей предусмотрительности, я могу Вам все объяснить.

Человек, который привезет вам первое письмо, — некий Ивор из Дома Дирмеда. Послан он был в Лорику, если верить его словам, самим господином Дирмедом. Этот Ивор сказал мне, будто господин Дирмед не верит, что я убил Энгуса, сына Ивэйна, и ищет доказательств моей невиновности.

Разумеется, я был сильно напуган, но виду не подал и по его просьбе рассказал все подробности той злосчастной драки.

Ни о чем другом он спрашивать не стал, более того, ничего подозрительного я в его поведении не заметил. Хотя, конечно, подозрительно уже и то, что он приехал сюда. Так или иначе, но ничего действительно важного он увидеть не мог.

Я солгал ему лишь один раз. Сказал, что именно господин Дирмед спас меня от казни в Храме Правосудия. Если у этого Ивора и были какие-то догадки, то после моих слов они должны исчезнуть.

Господин Дирмед никогда и ни с кем не станет разговаривать на эту тему. А Ивор — птица невысокого полета, он никогда не осмелится прямо задать такой вопрос своему патрону. И если вы будете держаться с Ивором той же линии, какую избрал я, ему будет не за что зацепиться.

Отсюда, из крепости, мне трудно понять, какую игру ведет Дом Дирмеда, но я сделал все, что было в моих силах, чтобы обезопасить Вас и наших покровителей.

Я велел Вашему гонцу торопиться и надеюсь, что к приезду Ивора вы будете уже во всеоружии.

Также надеюсь, что здоровье Ваше по-прежнему крепко.

Еще осмелюсь напомнить, что Вы поклялись мне никогда не выступать открыто или тайно против Дома Дирмеда. Если Вы нарушите клятву, я забуду Ваше имя.

С любовью,

Ваш сын Лейв.

Написано на дешевой желтой бумаге, запечатано геммой с головой оленя.

Вскоре выяснилось, что прозвище Вестгейр — Копье Запада, — случайно слетевшее у меня с языка, уже бродит по столице, причем наши придают ему совершенно определенный и не слишком приличный смысл. Я понадеялась, что тард не знает, кто его этим именем наградил.

Это был первый ужин, который я устраивала после моего возвращения из Храма, а вернее — после смерти Энгуса. Хотя гостей ожидалось всего двое, причем один из них — провинциал, а второй — дикарь, привыкший есть сырое мясо, проводить целые дни в седле и спать на земле, я расстаралась вовсю.

Наняла на вечер лучшего повара Аврувии, ограбила особые винные погреба нашего дома, выставила на стол нашу лучшую посуду из дымчато-синего стекла, украшенную золотыми грифонами и виноградными гроздьями. По легенде, ее привезли когда-то на кораблях с нашей далекой родины. Я, правда, всегда гадала, как стекло довезли по морю, не расколов, и кому это было нужно, но на то и легенда.

Кроме того, я послала в монастырь за букетами бесого-на. Саженцы карликовых деревьев с темно-голубыми гроздьями цветов жрицы привезли с собой из Империи. Они говорили, что тарды сажают бесогон у дверей своих домов для того, чтоб отогнать злых духов. Те всегда начинают считать, сколько маленьких цветков в каждом соцветии, и не могут остановиться до самого рассвета. Букеты я велела расставить в гостиной. Вместе с ирисами из нашего сада получилось неплохо.

Отец был не в восторге, когда я предложила ему пригласить к нам на ужин господина Вестейна, но, глядя на мою суету, умилился, а когда я заказала первое со дня свадьбы Алов и Фергуса платье — из бледно-лилового шелка, с тонким золотым шитьем на рукавах, он, кажется, поверил, что я действительно вернулась, что я не останусь в Храме Тишины навсегда. Даже обещал за ужином недолго посидеть с нами, но потом — извините, дела, своих гостей я должна развлекать сама. Если отец задержится за столом дольше, чем велит простая вежливость, завтра же вся Аврувия будет гадать, не ведет ли он тайных переговоров с тардами. Впрочем, нам с Ивором такая поспешность была только на руку.

Тард вблизи оказался так же мил, как и на расстоянии. Конечно, мне ли не знать, что тарды вовсе не дикие звери, но Лейв с детства жил в Аврувии, этот же Вестейн приехал прямиком из Империи, таков, как есть. И все же одет он был хоть и богато, но без лишней роскоши, в движениях был не изящен, но ловок, по-асенски говорил не очень чисто, по-тардски жестко выговаривал «р» и «х», иногда путал слова, но понимал превосходно. Держался он спокойно, уверенно, и пахло от него отнюдь не лошадиным потом, а скорее солнцем и пылью.

За ужином я болтала о всякой ерунде, чтобы дать мужчинам время освоиться. О новостях Аврувии, о дождях, о прошедшей свадьбе, о трубках и табаке. Спросила у Вестейна, не хочет ли он закурить. Он покачал головой:

— Не за столом же — ни за что на свете! Я согласен смотреть сквозь дым на вашего короля, но на ваше милое личико, сударыня — помилуйте!

Я поблагодарила за комплимент. Похоже, тарду уже надоело изображать домашнего дракона.

Я долго думала, как бы поосторожнее подвести разговор к бэрсам, даже стратегию какую-то сочинила, но кузен действовал проще. Едва мой отец, извинившись еще раз, откланялся, едва я зажгла сарему в светильниках и принесла сладкие вина и печенье, как Ивор пошел в наступление:

— Кайрен рассказывала мне о ваших заколдованных воинах без доспехов. Сейчас еще попадаются такие?

— Рассказывала Кайрен? — удивился тард. — Сударыня, откуда…

— Я бывала в тардском Храме Тишины, там много старинных рукописей.

— И вы понимаете письмо?

— Да, мне кажется, что я читаю неплохо, но говорить по-тардски не рискну.

— Я дерзок, помилуйте, но для чего вам это? Скука?

— Скука или любопытство, выбирайте, что вам угодно. Просто мне нравилось это чтение.

— Благослови бог вашу скуку, — сказал Вестейн. — Я думал, тарды здесь всем безразличны.

— Так как же все-таки обстоит дело с бэрсами? Меня тоже гложет любопытство, — напомнил о своем существовании Ивор.

— Плохо, — ответил Вестейн серьезно. — Когда-то казалось, Империю очистили от этой нечисти, но затем они вылезли как из ничего, взяли учеников, и снова началось, Но князья Барка и Веллирхейма больше не дают им покровительства. Открыто — ни за что.

— Но если возникнет большое желание, бэрса можно нанять? — спросил Ивор.

— А что тут будет большим желанием? — поинтересовался Вестейн и добавил, пожимая плечами: — Увы, можно. Вначале это было очень благородное учение. Люди отказывались от всего себя ради защиты своей земли, своего народа, своего князя. А теперь они — обычные убийцы за деньги. Можно только завидовать асенам. Вы прекрасно умеете беречь старинные обычаи и установления.

— Приятно слышать, что вы такого высокого мнения о нас, — вставила я. — Это не вежливость? Вы действительно так думаете?

Ивор, на мой взгляд, узнал достаточно, теперь следовало увести разговор, чтобы бэрсы незаметно затерялись среди других тем.

— Я стал высокого мнения о вас за последний год, — ответил Вестейн. — Об аристократах особенно. Наши дворяне должны все время доказывать, что они стоят над прочими по справедливости. Доказывать силой и кровью. А вас нельзя представить иначе как высшим родом. Когда я вижу аристократа, пусть он даже бедно одет, я его всегда узнаю. Всегда знаю, что это природный дворянин чистых кровей…

— Благородное животное, — закончила я.

Ивор рассмеялся. Тард недоуменно посмотрел на нас.

— Простите, — сказала я поспешно. — Я не хотела задеть вас, только не стоит так торжественно говорить об аристократах. Мы все немного проходимцы и любители играть словами.

— Это интересно. Объясните еще, пожалуйста, — попросил Вестейн.

— Я, кажется, понимаю, что хотела сказать кузина, — снова вступил в разговор Ивор. — Если аристократы и благородны, то скорее не как справедливые люди, а как звери. Там, где человек прилагает огромные усилия, чтобы не выглядеть монстром, зверь не испытывает затруднений. Он не тронет самку или детеныша, он не будет убивать из жестокости, он не станет добивать просящего пощады. Ему это просто в голову не придет. Он сотворен благородным и иным быть не может. Разве что заболеет бешенством. А человек будет мучительно размышлять о добре и зле и в конце концов обязательно ошибется. И аристократы поколение за поколением воспитывали в своих детях это звериное чутье, называя его любовью к красоте, чувством соразмерности, гармонии. Во всяком случае, таково мнение самих аристократов.

— Но если так, — сказал Вестейн задумчиво, — если хорошо то, что красиво, а не наоборот, если нет твердых правил, наверное, асенам как-то зыбко жить.

— Нам это нравится, — ответила я. — В Лайе считают, что живое зыблется, а неподвижное — мертво.

— Твердым и мертвым быть легко, — вставил Ивор, — а живым — ох как трудно! И все же большинство предпочитает жить.

— Свобода выше долга? — спросил Вестейн.

— Да, конечно, — улыбнулась я.

— Тогда вы — народ гордецов, на самом деле. И это плохо. Тард или церет видит в вас колдунов. А с колдунами не дружат.

— А что главное в жизни для тарда? — спросил Ивор. — Для вас?

— Верность, — ответил Вестейн, не задумываясь.

— Верность кому? Или чему?

— А здесь и проверяется человек. Его честь, его разум. Благородный не присягает на верность недостойному. Цереты присягают Богу, для них он выше всего. Но я ищу достойное не только на небе, но и на земле.

— Словом, каждый народ знает кусочек правды, — сказал Ивор. Но поговорить друг с другом мы почему-то можем лишь на пороге войны.

— Хорошо, — Вестейн улыбнулся и быстро глянул на дверь, за которой скрылся мой отец. — Давайте не дадим случиться войне.

За окном уже стемнело, цветы пахли сильнее, чем днем, потрескивала в зеленых чашах горящая сарема, наши тени плясали на стене.

— Давайте не дадим случиться войне, — повторил Вестейн. — Вы видите сами, как это нужно.

— А вы знаете способ? — поинтересовался Ивор.

— Вообще — нет. А для этой войны знаю. Лайя должна заключить союз с Веллирхеймом.

— И завоевать Барк?

— Нет, что вы, помилуйте. Я видел ваших солдат, армию. Я не стал бы никогда ждать помощи от них. И мой князь не станет. Но у вас много кораблей, а у нас — мало. Если вы закроете порты Баркхейма, вы поможете нам победить, а сами потеряете очень мало людей.

— Я понимаю, что это выгодно вашему князю. Но может быть, для Лайи выгоднее вовсе не вступать в войну?

— Хорошо. Вам можно попробовать еще два пути. Вы соединяетесь с Баркхеймом, но клянетесь не воевать против тардов вовсе. Тогда князь Барка раздавит нас, а потом захочет вашу землю. Ему нужно будет делать подарки своим воинам после победы. В Лайе много добра, много денег и плохая армия. Для армии Барка поход сюда будет прогулкой.

— А второй путь?

— Вы не соединяетесь ни с кем. Тогда Барку опасно иметь вас за своей спиной. Он начнет войну с Лайей.

— Но что помешает вашему князю, захватив с нашей помощю Барк, проглотить потом и землю асенов?

— Многое. Мы слабее. Две кампании разом мы не осилим. И затем, мой князь — младший сын. Если он сядет на трон Империи, это будет против слов его отца. Моему князю люди не простят того, что могут простить старшему. Он станет очень осторожным. А если мы захватим Лайю, здесь непрерывно будет бунт. Это съест все наши деньги. Здесь погибнет много молодых тардов. Никто не позволит моему князю такого, и он это прекрасно знает. Потому я приехал в Аврувию не с угрозами. Больше того, я привез подарок, на который никто не хочет даже взглянуть.

— Подарок?

— Да, того странно одетого церета, над которым смеется вся Аврувия. Он, видите ли, главный в общине Линкариона — это такой церетский город на западе Веллирхейма. Так вот, они боятся войны настолько, что согласились приехать сюда и предложить вам все, что имеют, лишь бы вы помогли Веллирхейму. Они могут торговать с вами на ваших условиях, они готовы просто заплатить вам и… Они действительно очень богаты. Поймите, это уже не политика. Все здесь думают, что я хитро играю. Когда бы так! Нет, клянусь сосками матери, я просто не хочу видеть этот город в развалинах. Не хочу видеть мертвых асенов. Очень просто, да? Но ваш король ничего не делает без слова аристократов. А аристократы не смотрят на тех, кто носит черное и серое. Очень просто.

— То есть вы хотите, чтобы я уговорила отца выслушать вас и вашего церета? — спросила я.

Вестейн повернулся так резко, что едва не сбил синий кувшин с вином.

— Я понимаю, я ничего не могу хотеть от вас.

— О чем разговор? Я все сделаю.

Я здорово повеселился в тот вечер. Во-первых, подтвердились все мои подозрения. Теперь я знал, кто убил Энгуса. Правда, имени назвать не мог, но догадывался, что бэрсов в Аврувии немного. Остается выяснить, кто заплатил за убийство, но это почти не мое дело. Дядюшка Дирмед справится гораздо лучше.

А во- вторых… Во-вторых, я оказался свидетелем совершенно незабываемого зрелища -моя кузина и этот тард увидели друг друга. Ради этого стоило мотаться через всю Лайю и обратно.

Первой, разумеется, все поняла она. Пока он битый час распинался на плохом асенском о том, как ненавидит войну, она как-то по-особому сощурилась и тихонько кивнула самой себе. Положила глаз — по-другому не скажешь.

И только когда она сказала как нечто само собой разумеющееся: «Хорошо, я все сделаю», до тарда наконец дошло. У него распахнулись глаза, как у ребенка, увидевшего в лесу белую лань. За весь оставшийся вечер он сказал едва ли два-три слова. Не мог поверить.

А когда мы прощались, боги, как он взял ее руку! Будто это не женская лапка, а мотылек, раскаленное железо и заточенный меч одновременно. И, честное слово, не решился поцеловать! Поцеловал только воздух над ней. А когда я, нахал, по-братски чмокнул кузину в щечку, он тут же прожег меня взглядом. Ох, боги мои, боги, как вы над нами шутите!

На следующий день после наших славных посиделок в темноте дядюшка Дирмед потребовал меня к себе.

— Что же ты притих, племянник? — спросил он. — Даже не напомнишь о нашем уговоре. Кайрен вернулась, значит, дом твой на веки вечные. Давно уже пора. Нет ничего глупее, чем тяжба между родичами.

Но я был уже не тот желторотый юнец, который приехал сюда месяц назад. Я сразу догадался, отчего вдруг стал племянником и родичем и почему меня осыпают золотом.

— Стоп, стоп. Значит, если я не ошибаюсь, на этом все закончится? Похороним Энгуса еще раз? Не будем доискиваться, кто убийца?

— Ивор, милый! — Дядюшка похлопал меня по плечу. — Тебя кто-нибудь просил искать убийц? Если просил, то кто? Уж не я во всяком случае. Его родичи к нам за помощью не обращались.

— Кого вы покрываете? — спросил я.

— Что?

— Или, может быть, правильнее так: что вы покрываете? Вы ведь гораздо умнее меня и варитесь в этом котле не первый год. Почему убили Энгуса? Почему Энгус сам искал смерти? Почему вы спасли Лейва от петли?

Я ожидал, что он выгонит меня с позором. Либо — предложит не сходить с ума. Но он только спросил:

— А ты поверишь?

— Во что?

— Поверишь, если я скажу тебе правду?

— Попытаюсь.

— Ладно. Так вот, я ничего не знаю. Прежде всего, никакого Лейва. Не знаю и знать не хочу. И Энгус со мной никогда не откровенничал. Но у меня опыт и чутье. И я уверен: этот муравейник сейчас нельзя ворошить. Я и без того уже обещал Кайрен сделать что-нибудь для господина Вестейна. И так будет много шума. А мне сейчас все время кажется, будто мы ходим по хрусталю. Так что послушай моего совета — поезжай домой. Присмотри за посевом, за урожаем и до осени в столице не показывайся. А то и до будущей весны. Дела с завещаниями я сам улажу. Доверяешь?

Вот тебе раз! Все-таки я ничего не понимаю в аристократах.

— Не знаю… То есть доверяю, конечно, как родич родичу, но слишком все это неожиданно. Ладно, я подумаю.

— А вот думать-то тебе, по-моему, вредней всего, — сказал Дирмед. — Ладно, племянник, как надумаешь — заходи прощаться. И потом, если в поместье что-то не заладится, сразу посылай ко мне. Я всегда буду рад помочь тебе. Клянусь первенцем.

Я распрощался. Постоял у ворот, подумал недолго. А потом решил пожаловаться Кайрен. Почему? Во-первых, это единственный путь продолжить розыски. Кайрен кровно заинтересована в том, чтобы найти убийцу Энгуса, и знает кухонные тайны аристократов не хуже Дирмеда.

Но, во-вторых, почему я сам твердо решил продолжать? Никакого шкурного интереса у меня уже не осталось. Более того, Дирмед может рассердиться и отобрать дом за мое непослушание. Аристократы — они такие. Тогда почему?

В детстве меня, как и всякого примерного мальчика, возили на ярмарки. Карусели, петушки на палочке и все такое прочее. Только все мои ярмарки заканчивались одинаково — я натыкался на какого-нибудь канатоходца или жонглера и застывал столбом. Деревенел и не мог сдвинуться с места. Мама выманивала меня леденцами, отец хлопал по плечу и шептал: «Да не помогай ты, не помогай, он сам справится! И так ничего не случится», — все без толку. Только когда акробат заканчивал номер и соскакивал на землю, я мог наконец расслабить напряженные до боли мышцы, облизывал закушенную губу и покорно плелся следом за родителями. И страшно мне было не из-за высоты, не из-за качающегося каната, не из-за самих трюков, а из-за того, что каждый следующий был сложнее предыдущего и я знал, что акробат не может остановиться, пока не докрутит весь номер до конца. Здоров он или болен, силен или слаб, с хорошими или дурными предчувствиями. Не может остановиться, хоть в этом и нет никакого смысла.

И сейчас я тоже знал, что не смогу остановиться, пока не докручу свой номер. Какие-то течения в глубине мира пришли в движение, и я должен плыть вместе с ними. У меня нет ни одного доказательства, но я твердо уверен, что смерть Энгуса связана и с предстоящей войной, и с миссией Вестейна, и с моей собственной судьбой. Одна моя волчья душа ведает почему. И Дирмед тоже чует. Аристократы — они такие.

Словом, я отправился прямиком к Кайрен, но ее не было — упорхнула за покупками. Я рассудил, что, если даже она скоро вернется, толку от нее будет немного. Женщина, купившая какую-нибудь тряпку, становится слепа и глуха ко всему прочему. Кузина будет слушать меня, а думать о зеркале.

Поэтому я решил зайти завтра. И зашел. Но все случилось не совсем так, как я ожидал.

Мне было искренне жаль Вестейна. Получилось так, словно его полгода растягивали, как пружину, а потом вдруг резко отпустили.

Я поговорила с отцом, и он сказал: «Хорошо, давай сюда своего тарда. И этого богатого церета тоже давай. Только быстрее. Завтра же».

Я сообщила вердикт Вестейну, и он схватился за голову:

— Нет, так нельзя. Завтра — никак. Цереты не входят в чужие дома.

— Почему не входят? Двери малы?

— Это неприлично. В доме бывает только семья. Для гостей у них беседки в саду.

— Но в нашем саду нет беседки.

— В том-то и дело.

— А как же на свадьбе?

— Путешественникам можно. Но он должен перед этим неделю поститься и просить прощения у Бога.

Я призвала отца, чтобы втроем разобраться с вопросами этикета. Отец выслушал Вестейна и покачал головой:

— Через неделю вся Аврувия будет знать нашу беседу во всех подробностях еще до того, как будет сказано первое слово. Или сейчас же — или в этом нет никакого смысла. Вы думаете, прочие Дома не слушают вас просто по глупости? Или думаете, что я всемогущ и неуязвим?

Вестейн отправился к себе и вернулся часа через два. Церет согласился. Будет завтра вечером вместе с женой и племянницей.

— Простите, при чем тут жена и племянница? — спросил отец.

Вестейн покраснел.

Оказалось, что, когда церет услышал, что в доме будет одна женщина (я), возникли новые сложности. Он должен взять с собой женщин своего племени, чтоб они могли в случае чего поклясться перед общиной, что он занимался в нашем доме переговорами, а не чем-то иным.

Я хохотала как сумасшедшая, вообразив эту картинку.

— А что, за ним это водится — заниматься чем-то иным? — спросил отец.

На Вестейна лучше было не смотреть.

— Не обращайте на нас внимания, — попросила я. — Мы отсмеемся сейчас, а вечером будем серьезны, как дохлые рыбы.

— Боюсь, что это еще не все, — вздохнул Вестейн и принялся рассказывать мне, что церетам нельзя есть, а что можно и в какой последовательности они едят то, что можно.

Так что, когда к нам в гости явился Ивор, я была просто счастлива. Я решила, что он прекрасно поможет мне развлекать цереток. Когда он не дергается, в нем море обаяния.

Никогда еще я не ошибалась так жестоко.

Весь ужин Ивор просидел с невыносимо кислой миной. На его лице крупными буквами было написано, что он считает ниже своего достоинства разговаривать с чужаками. Хуже того, он весь вечер бесстыдно разглядывал младшую церетку, будто барышник лошадь. Я делала ему знаки глазами, но он не хотел замечать.

Потом отец, Вестейн и церет удалились для переговоров, а я осталась с дамами наедине (не считая Ивора, но он, похоже, сам не желал, чтоб его считали за человека). Церетки знали по-асенски всего несколько слов, так что я тщетно ломала голову над темой для беседы. Потом меня осенило. В нашем доме была огромная книга, написанная по рассказам наших моряков. К слову, Ник, старший брат Ивора, внес в нее немалую лепту. Церетки с трепетным изумлением разглядывали изображения дальних островов, морских и сухопутных чудовищ и странных народов и, хвала богам, не скучали. Так понемногу выплыли.

Мужчинам, кажется, тоже удалось найти общий язык, они вернулись в гостиную с лицами серьезными, но не мрачными.

Проводив гостей, я набросилась на кузена — как он мог, да как он смел!

— Что, в самом деле было так ужасно? — недоумевал Ивор. — Ты прости, я не заметил.

— Дурак, — сказала я. — Битый час пялился на девицу, а теперь спрашиваешь: «Неужели так ужасно?»

— Но тебе же нравится, когда на тебя смотрят.

— Дурак еще раз. Ты что же, не понял? Ей скоро третий десяток, и лицо уже не то, и фигура, ни одного жениха поблизости, а ты…

— Хватит! — рявкнул вдруг Ивор. — Сама придержи язык! Я ж не говорю гадостей про твоего Лейва.

У меня рот открылся от изумления.

— Так ты… Ты хочешь сказать, что…

— Что без конца говорю глупости в твоем присутствии, — огрызнулся кузен. — Как это тебе удается, ума не приложу.

— Ох, Ивор, прости. Клянусь первенцем, я же…

— Ладно. Забыто.

Мы посидели в разных углах дивана. Помолчали. Потом кузен тряхнул головой и сказал:

— Так вот, теперь о приятном. Ты не знаешь, кто мог заплатить за убийство твоего жениха?

— Не знаю. Правда, я все время думала в эти дни. Не знаю.

— Хорошо. Давай начнем по-простому. У него были враги?

— Не знаю.

— Вы вообще что-нибудь друг о друге знали?!

— Ты думаешь, если бы Энгусу грозила опасность, мой отец отдал бы меня за него?

— Хм. Ладно, довод косвенный, но принимается. Итак, явных врагов не бьио. Далее. Кто-нибудь был недоволен вашей свадьбой?

— Тейя. Сестра Энгуса. Ты думаешь, она его и прирезала? Чтоб никому не достался?

— Не издевайся. Кто-то еще?

— До такой степени, чтобы убить? Нет. Это нелепо. Обычный брак между Домами.

— Вся наша жизнь — нелепость. Ладно. У Дома Ивэйна были враги?

— Разумеется. Кому-то всегда слишком тесно рядом.

— И кому же было слишком тесно рядом с Домом Ивэйна?

— Дому Ойсина. Но, Ивор, я не знаю никаких подробностей. Это — денежные дела, я в них ничего не понимаю.

— А у вас какие отношения с Домом Ойсина?

— У кого это у вас?

— У Дома Дирмеда.

— Во-первых, не у вас, а у нас. А во-вторых, что ты спрашиваешь? Ты же был на свадьбе. Алов — из Дома Ойсина.

— Извини. Значит — дружба. Тогда придумай мне повод, чтобы побывать там.

— Но, Ивор, если даже они что-то не поделили, это же не причина, чтобы убивать наследника Дома.

— Правильно, не причина. И вообще Энгус умер не из-за денег. Он узнал что-то такое, отчего ему не захотелось больше жить.

— Что ты…

— Подожди, не спрашивай. Прости, но я не хочу тебе рассказывать все, что знаю. Придумай предлог для встречи с господином Ойсином.

— Ну хорошо. Ты у нас немного лекарь, если я правильно помню?

Кузен кивнул.

— А у господина Ойсина огромный сад, не чета нашему. Растения привозят из-за моря. Так что у тебя есть вполне законный интерес. Я напишу Алов, попрошу, чтобы ее отец тебя пригласил. Пойдет?

— Конечно! — Он поцеловал мои пальцы. — Что бы мы делали без тебя, Кайрен?! Ты словно бальзам для несчастных мужских сердец, алчущих справедливости.

— Мне следует потупиться и покраснеть?

— Попробуй. Тебе пойдет.

На всякий случай я в тот же вечер заглянул к Кинне. Проверил, какое досье на Энгуса содержится в ее прелестной головке. И неожиданно оказалось, что Кай права. Никаких темных дел за ее женихом не числилось. Он вообще был строгих правил, даже в борделях бывал раза два, не больше. Надеюсь, на том свете это ему зачтется.

Я рассуждал так. Во-первых, нанять бэрса — недешево. Во-вторых, сомневаюсь, что даже в Империи они валяются во всех придорожных канавах. Нужно знать, где искать. В-третьих, наняв, нужно его спрятать. Такое оружие хорошо, пока о нем никто не знает. А спрятать тарда в Лайе нелегко — их слишком мало. А за асена его не выдашь. Итак, нужны деньги, связи, дом. Что несколько сужает круг подозреваемых.

На следующий день пришло приглашение из Дома Ойсина. Почему-то Тило решил, что его оно тоже касается. Едва я вышел за ворота, он оказался тут как тут. Печально поскуливал, мел хвостом дорожную пыль. Кончилось все тем, что я сказал: «Ладно, проводи, но во двор — ни шагу. Будешь ждать на улице».

Он кивнул и с веселым тявканьем побежал вперед.

Сад был чудесен. Дрожали полные утренней росы молодые листья. Под защитой невысоких деревьев зацвели ландыши, и запах будто шапкой накрыл этот уголок. В маленькой оранжерее завязал первые оранжевые бутоны гранат. Наперстянка уже выбросила молодые стебли с розовыми колокольчиками.

Отца Алов дома не было, и по саду меня водил ее дед — глава Дома. Ему шел, наверное, уже седьмой десяток. Был он невысок ростом, сух лицом и породист чрезвычайно. Высокие скулы, тонкий нос с горбинкой, нестареющие карие глаза. Если бы меня попросили указать на настоящего аристократа, я выбрал бы его. Но тут я вспомнил рисунок Кайрен, на котором господин Ойсин получился этаким стареющим петухом, горделиво озирающим свое хозяйство. Похоже.

Разговор наш пересказывать бессмысленно. Господин Ойсин прекрасно знал, что я из Дома Дирмеда, а потому говорил лишь то, что, по его мнению, не могло бы заинтересовать моего дядю. А я еще не достиг той остроты ума, чтобы ловить аристократов на слове. Так что в основном мы говорили о цветах.

— Мелисса, — журчал господин Ойсин, — базилик, дигиталис, конволярия, миллефолиум…

Те травки, что росли на наших обочинах, я узнавал, но заморские прежде видел лишь сушеными. Так что хотя бы ради этого стоило прийти.

Мы гуляли по дорожкам, и я изо всех сил напрягал свое зрение — и первое, и второе, чтоб обнаружить хоть что-то подозрительное. Не обязательно связанное с Энгусом или бэрсами, но хоть какую-то неправильность, за которую можно уцепиться.

И донапрягался. В какое-то мгновение я просто закаменел, как тогда, на ярмарке под канатом, потому что почуял вот здесь, точно в этом месте оборвалась какая-то важная связь внутри мира. Лопнула, словно наложенный уже на рану и затянутый шов. Слишком резко потянул, и концы расползаются в разные стороны, не поймаешь, и в рану снова выпирает кровавое мясо.

Господин Ойсин взглянул на меня удивленно, совсем по-петушиному наклонив голову.

Я приказал себе не валять дурака и как ни в чем не бывало продолжил разговор. Из предчувствия, в конце концов, шубы не сошьешь. И я еще не настолько сошел с ума, чтобы верить всему, что мне поблазнится. Пришлось прощаться несолоно хлебавши.

Но уйти я не мог. Бродил вокруг дома как дурак и наконец нашел тихое местечко. У самой ограды позади дома в узком безлюдном переулке стояла скамейка. На нее-то я и опустился, погрузившись в размышления на тему «куда ж дальше?».

Тило, довольный моим возвращением, увлеченно рылся под скамейкой и вскоре выкопал себе какую-то игрушку. Пытался схватить ее, но собаке довольно трудно зубами поднять что-нибудь с земли — все время тычется носом в песок. К счастью, штучка было изогнутой, и Тило прижимал лапой один конец, чтобы другой поднялся над землей. Но она все время выскальзывала — слишком маленькая и хорошо обточенная.

— А ну-ка дай сюда!

Тило заворчал недовольно: «Вот еще, сам попробуй найди такую».

— Я кому говорю? Фу!

Услышал, что я не шучу, и отдал.

Я вертел штучку в руках. Изогнутая коленом полая деревяшка, которая называется…

Вот именно.

Называется «трубка».

И балуются ею только тарды.

Я не поверил себе. Слишком уж хорошо и просто все получалось. Сидел нужный мне человек на солнышке, подремывал. Почти как я сейчас. Положил трубку рядом, а она возьми да и скатись. А трава тут густая. Была густая. Год назад.

Ну а дальше что? Сейчас эти тардские игрушки входят в моду. Может, кто-то из франтов уже успел…

Нет. Она дешевая. И старая. И трещинки уже пошли, и конец вон как обсосан.

Ну хорошо, а если здесь был Вестейн? Пытался договориться с господином Ойсином. И сидел тут потом в расстроенных чувствах. Трубка дешевая? Так он же у нас скромняга.

Хотя, что я голову ломаю? Вещь любимая, все время была в руках, должен остаться четкий след бывшего хозяина. Проще глянуть своими глазами.

Я глянул, и спине сразу стало холодно. Какой там Вестейн!

Я таких еще не видал — физиономия обыкновенная, нос картошкой, подбородок мягкий, вид скучающий, но внутри… Он весь уже был там, по ту сторону черты, ни за что человеческое не держался. И воля невероятная, чтоб оторваться раз и навсегда от здешнего берега и плыть вместе с темными течениями, не сопротивляясь, не ропща.

Когда ему давали деньги и показывали, кого он должен убить, он всегда знал, что посылает его не тот, кто платит, нет, его ведет одна из великих сил мира. Когда-то он думал, что имя этой силы Родная Земля, потом понял, что это сама Госпожа Смерть.

Такой вот он был — бэрс. В каком-то смысле тоже мой брат.

Я снова обошел дом и постучал в калитку. Приоткрылось маленькое окошко, и привратник сурово спросил (верно, посетителей в этот час не ожидалось):

— Кто беспокоит господина Ойсина?

— Я не к господину Ойсину, — сказал я и протянул ему трубку. — Вот, нашел в траве. Может, кто-то из ваших потерял?

— Ничего не знаю, — буркнул привратник, но трубку взял и тут же резко захлопнул ставень, что можно было счесть косвенным признанием вины.

Но, собственно говоря, какие мы имеем доказательства того, что Дом Ойсина виновен в смерти Энгуса?

Никаких, если не считать грубости привратника и моего бреда.

И тут я понял, что мне нужно совсем немного. Просто задать два вопроса Вестейну. Два, не больше. И тогда все встанет на свои места.

Кай, я увижу вас завтра? Ответьте «да».

Написано на тонкой белой бумаге, запечатано геммой с листком вяза.

Красный шар солнца был обрезан сверху темно-синим рваным облаком, снизу — кромкой леса. В реке играли огненные змеи.

— Ветрено будет завтра, — сказал Вестейн. — И дождь будет, может быть.

«Ну вот, заговорили о погоде, — подумала я, — это уже конец. Сейчас должно случиться что-то страшное».

Мы сидели на старой городской стене, на горячих потрескавшихся камнях в зарослях полыни. Солнце быстро стекало за горизонт рубиновой каплей. В городе загорались огоньки. Холодный ветер дельты иногда налетал на нас огромной волной и тут же ложился смирно у наших ног.

Вестейн встал, сорвал метелку полыни, растер в пальцах и сказал почти зло:

— Кайрен, если я скажу, что люблю вас, вы не оскорбитесь? Ответьте «да».

Я невольно улыбнулась:

— Да, не оскорблюсь… Нет, не оскорблюсь… Не буду оскорблена… Ну вот, вы меня совсем запутали.

— Я запутал? — Вестейн в досаде пнул ближайший камень. — Да я сам запутался так, что хуже нет! Мне нужно спасать моего князя, а не подлипать к девицам.

— Мне кажется, вам не за что корить себя. Сделать больше, чем делаете вы, — не в человеческих силах.

— Ну вот, теперь вы меня утешаете. Дожил… — Он посмотрел на меня хмуро, будто голодная хищная птица. — Ну поймите, не мог я не полюбить! В первый раз увидел женщину, которую не надо жалеть. От которой я могу принять помощь. Я раньше был очень гордый дурак. Все ждал встретить достойную меня девушку. А те, с кем спал, ну за что же их любить, если согласны на такое? А теперь вижу вас, и сам я вас не достоин. И быть между нами ничего не может, а все равно люблю, как мальчишка, и в голове только это. Понимаете, ужас какой?!

Я рассмеялась:

— Вы меня и вправду напугаете до смерти. А причины нет. Если бы мы друг друга ненавидели, стоило бы грустить.

— Но вы же не знаете ничего! Я — первый дворянин в нашей семье. Почетом, понимаете? Милость князя.

— Вестейн, знаете, что пишут на могилах аристократов? Так хочет жизнь. А жизнь всегда права. Намек ясен или мне вас еще поуговаривать ничего не бояться?

— Кай, я не верю. Вам, асенам, верить нельзя, это точно. А поцеловать вас можно? На помощь звать не будете?

— «Вас» — нельзя. А «тебя» — можно попробовать.

Мы попробовали.

Не знаю, как Вестейн, а я той ночью так и не уснула. Сидела на кровати, смотрела на свечку. Причем думала вовсе не о Вестейне — тут думать не о чем. Мы в руках судьбы: что получится, то и получится.

Но если не о Вестейне, то о ком тогда? Сама от себя не ожидала. Всю ночь вспоминала Энгуса.

Мы с ним только однажды говорили серьезно. И, как ни странно, о любви. Я спросила:

— Скажи, когда я буду твоей женой, чего ты будешь ожидать от меня? Чего не сможешь простить?

Он думал долго. А потом ответил:

— Я не жду, что ты меня полюбишь. Если так случится, это будет замечательный сюрприз. Я не жду, что ты не станешь мне изменять. Решай сама, ты знаешь, чем это кончается. Но об одном я тебя попрошу. Может быть, когда-нибудь ты полюбишь кого-то по-настоящему. Просто потому, что он есть. Так, что тебе будет все равно, любит он тебя или нет. Так, что перестанешь чувствовать боль и страх. Так, что тебе ничего не будет нужно от него, только чтобы он был доволен своей жизнью. И ты готова будешь за это заплатить, не жалуясь, не предъявляя потом счетов.

Если встретишь такого человека — оставь меня немедленно. Скажи только: «Я нашла свою судьбу» — и я все пойму. И наверное, постараюсь тебе как-то помочь.

— А ты сам любил так?

— Нет, к сожалению. Я всегда чего-то хотел от своих женщин. От тебя, как видишь, тоже.

— А если полюбишь так, бросишь меня?

— Да. Потому что это — самое главное в жизни. Только это и есть жизнь. Все остальное — ее ожидание. И еще потому, что за любовь нужно платить. Иначе — все вранье.

Я тогда промолчала, но про себя не согласилась с ним. Как это — и есть жизнь?! В жизни еще столько всего, кроме любви! Но теперь Энгус умер, так и не встретив своей судьбы, и его слова приобрели новый вес и цену.

На секунду я испугалась. Что если Вестейн и есть тот таинственный суженый, от которого, если верить пословице, и на коне не уедешь? Но тут же успокоилась. Нет, не он. Лейву еще нужна была моя любовь, Вестейну же достаточно того, что он сам любит.

Будь его воля, он до старости носил бы меня на руках, не давая ни башмаку моему, ни оборке платья коснуться земли. Меня или любую другую девушку, которую он сочтет достойной. А таких не так уж мало в той же Аврувии, у него просто не было времени посмотреть по сторонам. Так что ни моей, ни его свободе ничто не грозит, а все прочее — дело наживное.

С домом, в котором жили сейчас Вестейн и цереты, произошла в свое время веселая история. Стоял он у старой верфи, принадлежавшей Дому Эйланда, и был поначалу просто-напросто бараком для корабельных рабочих. Верфь ветшала, приходила в негодность, потом превратилась в кладбище старых кораблей, а в опустевшие бараки полез всякий сброд. Дом Эйланда решил не тратить больше денег и махнул рукой на свое имущество.

С полгода назад (не в преддверии ли все той же войны?) у королевской гвардии наконец дошли руки до всех злачных местечек. Незваных гостей повытаскивали из бараков, построили в колонны и погнали куда-то прочь из столицы. Восстанавливать крепости, как полагал я теперь.

Примерно в то же время в Аврувии появился Вестейн и стал искать дом для себя и своих спутников. В дом к асенам церетов было не затянуть и на аркане, а в двух городских гостиницах ночевали только личности, самый вид и запах которых оскорбляли порядочного человека.

Дом Эйланда тут же почуял выгоду, немного подлатал свои бараки, превратил их в некое подобие жилья и продал тарду и церетам за сказочные деньги. Эту байку, над которой потешалась вся Аврувия, поведал мне Керн, сын Тарна, и благодаря ему я теперь знал, где искать Вес-теина.

К верфи я подошел уже в темноте. Длинное одноэтажное строение из серого камня казалось нежилым, лишь в одном окне мерцал слабый огонек. Ни привратника, ни сторожевой собаки, и даже ограды нет. Я обошел дом, вороша сапогами мокрую прошлогоднюю листву, отыскал дверь и постучал.

Ник, мой старший брат, рассказывал мне об огненных горах на островах, о раскаленной смоле, которая выливается из них и застывает. Точнее, твердеет только тонкая корочка сверху.

Так вот, когда дверь открылась, я почувствовал, что стою на этой самой тонкой корочке, а под ногами у меня — огонь.

Потому что дверь открыла Ида. Я не подумал, что могу встретить ее здесь. Она принадлежала совсем иному миру, в котором были река, утки, Дубовый Сад, весенняя земля, но не было места ни войне, ни мертвому Энгусу. И вот она стояла передо мной живая и настоящая. Меня заколотило так, будто я заболел всеми лихорадками разом. Ее дивные волосы были стянуты лентой, на шею лег золотистый отсвет, щеки и кончики пальцев покраснели от холода. Комната за ее спиной тонула во влажных серых сумерках. Горящая лучина освещала край стола, белело какое-то рукоделие.

Я велел себе не валять дурака и спросил:

— Можно увидеть господина Вестейна?

Она покраснела, опустила глаза и сказала:

— Теперь нет. Скоро-скоро. Идите здесь. — И отступила на шаг, приглашая меня войти.

— Вы одна? — спросил я.

— Отец нет. Мать спит.

— А слуги?

— Слуги — где отец.

Я совсем забыл о двери, и ветер, прорвавшись в комнату, хлопнул что есть силы ставнями, погасил лучину. Я бросился запирать, но Ида тут же оказалась рядом и, глядя на меня умоляюще, проговорила:

— Пожалуйста. Нет-нет.

— Отчего? Что случилось?

Она прикусила губу, покачала головой и тихо ответила:

— Теперь каждый может видеть. Мы просто сидим. — И добавила, снова краснея:

— Не будьте злы.

Как ни странно, я все понял.

— Если хотите, я подожду Вестейна на улице.

— Нет-нет. Здесь. Теперь хорошо.

Она села за стол, но снова зажигать лучину и браться за работу не стала. Я не осмелился сесть: был лишь один свободный стул, совсем близко от нее, и я остался подпирать какой-то шкаф с видом поистине идиотским. Я вдруг вспомнил и уже не мог выбросить из головы то, что сказала Кайрен: Ей скоро третий десяток, и лицо уже не то, и фигура, и ни одного жениха поблизости.

Мне было невыносимо больно за Иду и стыдно за себя, потому что я опять ничего не мог сделать. Наверное, первая любовь тем и отличается от прочих, что мы не даем любимой права на существование. Лучше всего, когда она где-то далеко и в дымке, а все про нее можно придумать самому. Потому-то первая любовь так светла и радостна — ей нет дела до чужой боли и бед. Потому-то я и выбрал в возлюбленные Иду, мою далекую принцессу. Легко быть галантным с призраком.

Но Кайрен несколькими словами разбила мой хрустальный замок, и сейчас я видел перед собой живую Иду, слышал ее дыхание, чувствовал запах ее волос и знал, что по утрам она уже выдергивает седые волоски и радуется, что родилась блондинкой, знал, как плачет, заметив новые морщинки на шее или в углах глаз, знал, как больно ей видеть чужих детей, как устают к вечеру ее ноги, как болят и набухают синие клубки жил под коленями. И знал, что не было, нет и не будет для меня женщины желаннее, что никогда больше ничьи запястья, колени, грудь не будут мне казаться средоточием мира. И если бы мне сейчас сказали: «Одна ночь, а потом подожги свой дом и выколи себе глаза», я бы согласился. И может быть, для нее важней всего знать, что хоть кто-то, пусть даже сумасшедший кол-дун-асен, вот так до одурения ее любит. Но нельзя было. Совсем нельзя. У нас ничего общего нет и быть не может. Я это давно решил.

И тогда, чтобы не сойти с ума, я стал говорить все, что лезло в голову — она все равно не поймет.

— Вот вы сказали, что есть такой закон, правило — когда двое в комнате, дверь должна быть открыта. Чтобы каждый мог войти, удостовериться. И вам самой неудобно, потому что получается, что вы о каждом госте думаете плохо, а на самом деле все не так, это просто обычай такой. Но ведь это закон церетов, а вы сейчас на земле асенов. А вы сами говорите, что путешественникам многое дозволяется, а обычаи асенов вы выполнять не обязаны. Вот и получается, что только сейчас вы и свободны и можете сделать все, что захотите, даже если какое-то дурацкое правило запрещает это. Вы мне не поверите, а если и поверите, то спросите: «Для чего же нарушать правила?» Но может, их нужно нарушить не для чего-то плохого, а для хорошего? Не знаю. Вот я их всегда нарушаю. Не потому, что получится хорошо, а потому, что не могу иначе. Но может быть, вы знаете, как сделать что-то хорошее, однако никогда не решитесь, потому что закон нарушать страшно, и что тогда случится, предсказать нельзя…

Не знаю, долго ли еще я нес бы этот бред, но тут наконец пришел Вестейн. И я сразу понял, что значит блажные глаза, и понял, где он был, потому что от него пахло духами кузины. Мне стало смешно и легко. Ида, извинившись, ушла, мы остались вдвоем, и я сказал, почему-то обратившись к нему на «ты»:

— Прости, пожалуйста, что потревожил тебя так поздно, но это дело может и для тебя оказаться важным. Ответь мне, пожалуйста, на два вопроса, потом я тебе все расскажу. Не удивляйся, ладно?

Он улыбнулся. Его сейчас трудно было чем-нибудь удивить. Он был добр и полон участия ко всем вокруг.

— Какой разговор! Спрашивай.

— Ты когда-нибудь имел дело с Домом Ойсина?

— Нет. Никогда.

— А с кем-то еще из аристократов пытался договориться прежде, чем познакомился с Дирмедом?

Вестейн задумался. Я очень боялся, что он солжет из осторожности. Но он почему-то мне поверил.

— Да. Еще в самом начале. Я тогда встречи с королем искал. Я думал, что от короля все зависит. И тогда один аристократ меня королю представил.

— Кто?

— Ивэйн, сын Энгуса.

— Все. — Я вздохнул и опустился наконец на стул. — Все, конец. Кольцо замкнулось. Я свободен.

— Что?

— Садись, — велел я Вестейну. — Садись, слушай.

И я рассказал ему все. Всю картинку, которая была теперь у меня перед глазами.

— Началось это все с двух тардов. С господина Хольма и его сына Лейва, которые решили перебраться в Лайю и торговать сукном. Дому Ивэйна это не понравилось, и он с легкостью разорил незваных конкурентов.

Самым разумным для Ивэйна было бы затем купить тардов с потрохами и заставить их работать на себя. Но в Доме Ивэйна всегда строго соблюдали древние законы чистоты крови. Он не мог потерпеть, чтоб тарды жили и торговали в Лайе.

И тардам пришлось бы плохо, если бы они не нашли новых покровителей. Не все так принципиальны, как Дом Ивэйна. Многие сейчас беспокоятся о будущем. Многие понимают, что тарды уже никуда не денутся, что с ними нужно торговать, их нужно постепенно привязывать к себе. Тардские деньги ничуть не хуже асенских, и чем больше их осядет в Лайе, тем лучше.

Так вот, Дом Ойсина принял Хольма и Лейва под свое покровительство, с тем чтобы они помогли наладить связи с другими торговцами в их княжестве. В Стране Кораблей — Баркхейме. А потом приехал ты, Вестейн из Веллирхейма, и стал уговаривать асенов заключить союз с твоим князем.

— И Ивэйн помог мне, — перебил Вестейн. — Почему он не вспомнил о том, что ненавидит тардов?

— Это ты думаешь, что он тебе помог. На самом деле он представил тебя королю, который не обладает никакой реальной властью. А ты, наверное, в благодарность осыпал его подарками. Так было дело?

Вестейн кивнул.

— Хорошо. Но тут забеспокоился Дом Ойсина. В их интересах, как ты понимаешь, было, чтобы Лайя заключила союз с Баркхеймом. И в предстоящей войне, и дальше, на долгие времена. Два Дома аристократов принялись вертеть королем так и этак — и наткнулись друг на друга. Немедленно заработали две шпионские сети, дабы любой ценой выяснить, что нужно сопернику. Скоро о связи Дома Ойсина с Баркхеймом стало известно Ивэйну. Он, конечно, сумел бы распорядиться этим козырем по-умному, но тайну узнал Энгус, сын Ивэйна. А он почему-то еще не растерял всех иллюзий и решил известить об этих интригах короля.

Вот тут Ойсин забеспокоился. Король — невелика птица, но если другие Дома узнают, что Дом Ойсина первым вышел на Баркхейм, они объявят главу Дома предателем и с наслаждением его утопят, а утопив, поделят его наследство.

И Энгусу подписали смертный приговор. И Ойсин разыскал в Империи бэрса, чтоб ни одна живая душа не догадалась, кто стоит за смертью Энгуса. И бэрс, не посрамив своего ордена, разыграл убийство так, что за него осудили невиновного.

— И Ивэйн отказал, когда я просил его помочь, дважды, — закончил Вестейн. — Но если доказать, что Ойсин платил бэрсу для убийства аристократа, союза с Барком не будет никогда. Ты можешь?

— Погоди, — сказал я. — Погоди. Все, что мог, я уже сделал. Никаких доказательств у меня нет, а если бы и были, я не стану тягаться с Домом Ойсина.

— Почему? Думаешь все же, они — святые?

— Нет. Просто я знаю, как это опасно. Я и тебе рассказал все это, чтобы предостеречь. Если Дом Ойсина не побоялся убить аристократа, то уж с тардом они церемониться не будут.

— Но я ж говорил тебе уже! Если будет союз с Барком, Лайи не будет. Ты потеряешь свою землю, если будешь трусить сейчас.

— Ты думаешь, я боюсь Дома Ойсина? Я боюсь себя. Тут Вестейн уставился на меня так, что я понял: пожалуй, в своих откровениях я заехал слишком далеко.

— Пойми, я — глупый провинциал, я случайно замешался в большую политику. Ничего не знаю, ничего не умею и могу, сам того не желая, разворошить весь здешний муравейник. Может быть, уже разворошил, — добавил я, вспомнив физиономию стражника, когда я протягивал ему трубку. — Если бы мы с тобой были в лесу, я знал бы, что можно, что нельзя, где страшно, где нет. А здесь я слеп и опасен. Поэтому лучше ты сам. Посоветуйся с Кайрен, с господином Дирмедом, с твоим церетом, наконец. Кстати, где он шатается ночью? Это точно небезопасно.

— А, не беспокойся, — пробормотал ошарашенный Вестейн. — Нас сегодня господин Ивэйн позвал. Год прошел от смерти сына. Сходится все как, странно, да? Вот… не идти невежливо было, а я… не смог сразу пойти. Ну он и пошел один, а я обещал быть позже. Ты не бойся, я с ним людей отправил, он не один пошел.

Я, наверное, здорово побледнел. У Вестейна голос стал совсем испуганным:

— А что может случиться? Это же Ивэйн, не Ойсин. И я подумал, на свадьбе мы уже были — ничего, а тут поминки. Какая разница?

— Какая разница? — переспросил я. — Говоришь, все сходится? Свадьба — это свадьба, а поминки у аристократов — это оргия! А твой церет… Там же все, что угодно, может случиться! Бежим!

Вестейн, слава богам, переспрашивать не стал. Мы нырнули в темноту и бросились со всех ног к дому Ивэйна.

У дома на маленькой площади боролись, поигрывая мускулами, два стройных светлоголовых паренька. Ивэйновы сторожа сидели у ограды, попивали вино и подбадривали борцов криками.

Увидев нас, светлоголовики тут же замерли и вытянулись перед Вестейном. Тот перевел дух, заговорил с ними по-тардски, потом обернулся ко мне:

— Все в порядке. Господин Конрад тут — живой и здоровый.

— Пойдем, пойдем скорее, — тянул я его за рукав.

Он ничего не понимал, а меня тошнило от страха.

Пропустили нас без единого слова, только попросили отдать оружие. Вестейн снова глянул на меня, я кивнул, и он отстегнул от пояса кинжал. Светлоголовиков тоже сочли оружием и оставили на улице. А те, кого я боялся, наверняка были внутри.

Если бы меня так не трясло, я бы вдоволь полюбовался на аристократов. Здесь снова был весь цвет Лайи: кто вокруг стола, а кто уже на ложах у стен. Горели шары саремы, пламя отражалось в темных портьерах, густой маслянистый дымок поднимался к сводам потолка.

Темная сарема. Очень редкая, очень дорогая.

Очень плохо.

Аристократы то ли от вина, то ли от дыма саремы утратили всякий интерес к происходящему. Мы проталкивались довольно бесцеремонно, но нам никто не подарил ни слова, ни взгляда. Они только переговаривались негромко бархатными голосами да позвякивали серебряными чашами. Лишь Ивэйн, отец Энгуса, увидев нас, медленно кивнул. У него были темные мешки под глазами, тонкая с желтизной кожа, потухший взгляд.

Очень плохо.

Как там говорил Дирмед? Мне все время кажется, будто мы ходим по хрусталю.

Господин Конрад в своих неизменно черных одеждах притулился в стороне от прочих пирующих, однако лицо у него было умиротворенное. Асенское вино и темная сарема даже ошпаренного кота умиротворят. Мне очень не понравилось, как бегают зрачки у церета, как дрожат его пальцы. Асен, по крайней мере, знает, что такое сарема. Асен все время себя видит. А этот церет полжизни прожил с зажмуренными глазами.

— Ну вот, видишь, все в порядке, — прошептал Вестейн.

— Уводим его отсюда скорее, — ответил я.

— Подожди, неприлично.

— Скорее, пожалуйста, скорее…

Я думал, что ничего не понимаю в аристократах, но Вестейн понимал еще меньше. Меньше, чем ничего. Еще более ничего, чем я… Похоже, темная сарема добралась и до моих мозгов.

— Пожалуйста, пойдем скорее, — просил я.

Не успели.

За занавесами завизжали флейты и пошли отбивать ритм бубны — чаще, резче, звонче. В комнату проскользнула девушка в белой траурной тунике, черные распущенные волосы хлестали ее по спине. Она упала на колени перед маленькой нефритовой урной — символом могилы Энгуса и заговорила тягучим безумным речитативом. Асены, подавшись вперед, не отрывали от нее глаз.

— Где ты, любимый мой? Имя твое — мед под моим языком, но напрасно я зову тебя. Я изранила ноги, я не стыжусь более ничего, я ищу тебя на всех улицах, я окликаю идущих мимо, но среди них нет тебя. Почему ты бросил меня? Неужели объятия смерти тебе желаннее?

Снова взвились, рыдая, бубны. Вышла вторая плакальщица. Она обняла урну, лаская ее тонкими смуглыми пальцами.

— Вернись, возлюбленный мой! Сними заклятье с моей кожи — она не может забыть тебя. Сними заклятье с моей груди — она ждет твоих ладоней. Сними заклятье с моих губ — они сухи от страсти. Развяжи мой пояс и подари мне вновь всю радость мира!

Церет поднял голову и напряженно всмотрелся в обнаженные ноги плакальщиц. Вестейн, кажется, тоже понял, что сейчас начнется. Мы подхватили господина Конрада под руки и осторожно поволокли его к выходу. Он сопротивлялся, но несильно. То и дело мы натыкались на аристократов, но те лишь отругивались шепотом, не поворачивая головы. Они ждали, когда погаснут светильники и их плечи обовьют женские руки. Если в эту ночь будет зачат ребенок, Ивэйн возьмет его в дом. Это будет сын или дочь мертвого Энгуса.

Третий удар бубнов, и перед урной склонилась третья девица. У нее были очень светлые волосы и бледная кожа — большая редкость среди асенов. Такая же, как и темная сарема. Аристократы разом коротко вздохнули. Когда погаснут светильники, начнется хорошая драка за эту белянку.

— Нет мне покоя без тебя, возлюбленный мой! Прекрасно было твое лицо, и от единого взгляда твоего разгорался огонь в моем чреве. Горячими и нежными были твои руки, кружилась моя голова, когда ты ласкал меня. Стройными были твои бедра, и я забывала все, когда твое колено касалось моего. Неистощима была твоя плоть и сладостно входила она в чресла мои!

Это было не про Энгуса. Старые асенские песни, плач об умирающем боге, который отдавал свою кровь земле, чтобы она стала плодоносной. Когда обряд забылся, их стали петь на похоронах.

Это было не про Энгуса. Энгус был честный мальчик, за которым не водилось никаких грязных историй. Он даже в борделях бывал всего раза два, если верить Кинне. Но не мог же я объяснять это церету!

Хотя церет довольно плохо знал асенский, он все понял. Темная сарема лишает рассудка, но открывает глаза и уши. Церет упирался, грузно ворочался в наших руках, шептал что-то на своем языке. Я видел, как стискивает зубы Вестейн, и понимал, скоро темная сарема возьмет верх и над ним.

И тут Ивэйн поднял наконец голову, посмотрел на обнимавшую урну белянку, на церета, усмехнулся и сказал хрипло:

— Похожа на твою дочку, да? Хочешь ее?

Я до сих пор не знаю, что тогда понял церет, но он вдруг вывернулся из наших рук, одним прыжком подскочил к Ивэйну и плюнул в его чашу.

Мгновенье было тихо, потом раздался громовой хохот. Смеялся Ивэйн, сипло, с натугой втягивая в себя воздух, смеялись аристократы, стуча чашами по столу, им нравился этот храбрец в черной одежде проклятого. Церет вначале растерянно озирался, потом с неожиданным проворством залепил кулаком в чей-то хохочущий рот. Асены повскакивали с мест. Началась потасовка.

Вестейн, разрезая толпу, как фрегат, расшвыривая аристократов, прорывался на помощь церету. Аристократы, заметив такого могучего противника, с восторгом на него набросились. Девушки испуганно жались к стене и зажимали рты ладошками. Ивэйн так и не поднялся со своего кресла, сидел среди всеобщего побоища неподвижный и отрешенный.

Мне тоже очень хотелось прижаться к чему-нибудь и затаиться, но я, упрямый дурак, не отставал от Вестейна. Тому удалось ухватить церета за руку и снова потянуть к выходу. В передних покоях звенели мечи. Вестейновы телохранители пробивались к своему господину, но людям Ивэйна строго-настрого было запрещено пропускать в залы кого-нибудь с оружием.

Мы были уже у самых дверей, когда я увидел на мгновение, краем глаза, едва ли не затылком, как тонкий стилет вспарывает одежду Вестейна на левом боку. Я не удивился, не испугался, я ждал именно этого.

«А Энгус лежит, не шевелясь, и нож тарда торчит у него в спине», — сказала Кинна.

А дальше уже моим телом завладела волчья душа. Я рванулся, упал, повис на чьем-то жилистом запястье, выворачивая его резко вниз и в сторону, и заорал:

— Ивэйн, в твоем доме оружие! Чужаки убивают гостей в твоем доме!

Стилет дзенькнул об пол, а я получил такой удар по голове, что прикусил язык и простился со своим черепом. Перед глазами поплыли радужные круги, но я все же откатился в сторону и пополз к стене, уворачиваясь от сапог асенов, братьев моих.

И там, под какой-то чудом еще не перевернутой скамьей, мое мятежное сердце наконец обрело покой. Теперь-то я уже точно докрутил свой номер до конца и смотрел на все издалека-издалека, как Ивэйн — спокойно и отстраненно.

Я видел, как темная гибкая фигура перепрыгивает через порог, ныряет под тардские и асенские мечи и, невредимая, исчезает во мраке.

Я видел, как церет, вскочив на стол, таскает белянку за волосы и рычит, как голодный пес.

Я видел, как еще дюжина девиц, выскочивших из-за занавесов по знаку Ивэйна, утихомиривает расходившихся асенов.

И я видел, как Вестейн стоит среди всего этого бедлама и на лице его безграничное изумление.

Я видел, как он прижимает руку к левому боку и по пальцам его течет кровь.