"Только тишина" - читать интересную книгу автора (Петецкий Богдан)

3.

— Ты не знаешь, что такое тишина… на Земле, — заявил Тарроусен. В голосе его звучала угроза. — Никто не знает, — добавил он чуть погодя. — А все именно в это упирается. Один-единственный человек, подверженный психозам, в соседстве с миллионами погруженных в гибернацию людей, представляет собой достаточную опасность. Двое — гарантированное безумие. Институты психоматематики подвергли фантоматическому исследованию несколько десятков человек. Я знаю, о чем говорю…

— Именно потому, — перебил Онеска, — ты нам необходим. Хотя и не принимал участия в приготовлениях. Но ты привычен к тишине… в космосе. Может, для тебя это окажется легче. Такой возможности мы не могли упустить. Что подалаешь, почти все пилоты, которые были в распоряжении Центра, сейчас в пространстве…

— Я буду один, — спокойно заявил я, — и мне этого достаточно. Можете не вдаваться в объяснения. Хотел бы только знать, сколько таких… постов, и как обстоит дело со связью?

Они замолчали. Быстро обменялись взглядами. Прошла, должно быть, минута, прежде чем Тарроусен поднялся и подошел к размещенному в центре помещению пульту. Положил руку на клавиатуру и уставился на голубоватый, матовый экран.

— С аппаратурой у тебя хлопот не будет, — проворчал он. — Линии, сигнализирующие о работе генераторов, прикрывающих город, и о полях гибернации, сблокированы. Точно также, как центры, управляющие деятельностью автоматов, которые будут поддерживать в порядке линии коммуникации, здания и промышленные предприятия. Достаточно глянуть на индикаторы — и тебе все ясно.

— Это ты и собираешься мне продать? — спросил я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела максимально дружелюбной. — В таком случае ты должен решиться на нечто большее. Например, буду ли я на этом экране любоваться внутренним видом вашей спальни? Умиляться, как ты улыбаешься во сне? Стоит мне подумать, что тебе предстоит вот так лежать год за годом, не в силах ни словечка промолвить, и мне никакая тишина не страшна…

На последнем предложении я невольно стиснул зубы. Побоялся, что не смогу справиться с голосом. С меня и в самом деле было достаточно всего этого.

— Прошу тебя, — заговорил Онеска на удивление тихо, — постарайся нас понять. Это ты здесь остаешься. А не мы.

Я уже знал, что они приняли решение поделить восьмидесятилетнюю тишину на четыре вахты. Мне предстояло нести вторую. Через двадцать лет я проснусь здесь, на вершине холма в парке — под куполом контрольно-коммуникационной станции, и приму на себя опеку над прилегающим регионом с заключающим несколько десятков миллионов человек гибернатором столицы континента. А также аварийную связь с космосом. Они сказали достаточно, чтобы я сообразил, что их на самом деле тревожит. Они не могли оставить спящих без защиты. Необходимо учесть любую возможность. Такую, например, как воздействие внеземного фактра, даже если весь опыт нашей цивилизации противоречил такой возможности. В конце концов, случались же падения гигантских метеоритов. Или землетрясения. Невозможно запрограммировать автоматы так, чтобы они были способны на целенаправленную деятельность перед лицом любой из не предвиденных человеком ситуаций. Другое дело — живой пилот. Функционирует неизмеримо медленнее и совершает ошибки, но без боя не сдается.

Только вот любой оставленный на милость течения времени человек окажется после этих восьмидесяти лет фактором, дезорганизующим новое распределение сил в биосфере. Он будет иметь преимущество по времени активности. Превзойдет любого из своих современников суммой накопленного опыта. Бог знает, что из всего этого может получиться.

Поэтому я буду один. Поэтому проснусь внутри этой стадии при сигнале соответственно запрограммированной аппаратуры, не зная ни что выпало на долю моего предшественника, ни даже, где находится его пост, в котором он работал. Для каждого из нас было приготовлено отдельное гнездышко, предусмотрен лишь обмен информацией между приставками сумматоров. Я уже после первых слов Тарроусена понял, что будут запрещены контакты между пилотами, дежурящими одновременно, вблизи разных центров цивилизации. Что даже не скажут, сколько же нас всего.

И все же я хотел вынудить их это мне сказать. Одно дело оберегать людей от опасностей, которые невозможно заранее предвидеть, и совсем другое — предусмотреть угрозу в реакции тех, кто был оставлен на страже. «Ты не знаешь, что такое тишина…» Вот именно. Остальное — не в счет. Даже если они уговаривают себя, что дело обстоит иначе. Источник их беспокойства таится в страхе передо мной. Перед тем, что я сделаю, отданный во власть тишины. Земной тишины, которой никто не знает. Все они окажутся у меня в руках. Миллиарды людей. По-просту, все человечество. В моих руках, и в руках тех, кто так же останется, и о которых они не хотят сказать, где их искать.

Я должен выяснить, сколько в этом перестраховки, возникающей всего-навсего и только из того, что они наконец-то наткнулись на нечто, которое невозможно рассчитать при помощи информатической аппаратуры.

— Жду ответа, — бросил я.

Снаружи донесся тихий шелест, словно песок посыпался. Поднялся ветер.

— Инструкцию найдешь после пробуждения в памятной приставке датора, — сухо произнес Тарроусен. — Тебе должно этого хватить.

— И не сердись на нас, — добавил профессор утомленным голосом. — Нас тоже ограничивают правила… Коротко говоря, ничего больше мы не имеем права сказать…

— Держись, сынок, — произнес отец, когда мы стояли на лестнице, ведущей к эскалатору. Спустились сумерки, и над городом заполыхали миллионы огромных, кричащих всевозможными расцветками огней. Авия задержалась ступенькой ниже. Я видел ее профиль, словно врезанный в плоскость голубоватого рекламного экрана.

Отец не выпускал моей руки. Я поглядел наверх. Мать, брат и сестра стояли неподвижно в дверях дома, там, где мы обменялись несколькими прощальными словами. Впрочем, прощался я. Не они. Они-то увидят меня завтра утром. Я их — через двадцать лет.

— Поговори с Авией, — услышал я спокойный голос отца. — И помни, что потом мы долго будем вместе…

Да. Они, должно быть, не раз повторяли эту фразу, пока она не врезалась в память. Им это было необходимо. Что до меня, так мне предстояло сперва убедиться в этом.

Уже стоя на ленте эскалатора, я крикнул, подняв правую руку:

— Спокойных снов!

Мой голос затерялся в нарастающем шуме города. Там, где только что была видна фигура отца, лежала узкая полоса тени, над которой засияла спроектированная тысячью эмиторов гигантская надпись: «Спокойной ночи».

Через десять минут мы оказались в шентре академической зоны, на третьем уровне. Я несколько раз поворачивал голову, чуть ли не касаясь губ Авии. И каждый раз натыкался на ее удивленный взгляд. Она молчала. То, что мне казалось ее голосом, было всего лишь единственным, более не идентифицируемым звуком в непрестанной гаме, заполняющем все воздушное пространство метрополии.

Дальше мы шли пешком. Сразу же за массивом Научного Совета Правительства начинался небольшой городской парк. Мы спустились по узкой аллейке, ощущая под ногами едва заметное содрогание почвы. Это давали о себе знать два более низких, вибрирующих от движения этажа города. Всепоглощающий грохот несколько смягчался, звуки смазались, стали похожими на рокот прибоя, когда им любуешься с прибрежного обрыва.

В результате традиционного освещения улочек получалось так, что парк оказывался погруженным в полутьму. Тем резче обозначались брошенные на небо, распластавшиеся от крыш до зенита рекламные изображения и надписи. Во всех них было что-то такое общее со сном. От мягкого света ночников, проходя через постельные принадлежности, и вплоть до персонажей из мира сказок. Единственный в своем роде сценарий карнавального вечера.

Люди, мелькающие за дверями, все направлялись в одну сторону. Город неторопливо перемещался в направлении спальни. И это было только начало. Срок истекал в двадцать три часа. К тому времени все они будут покоиться в креслах гибернатора, но впервые в истории не для того, чтобы вместе с ними перенестись в другие миры, но, дабы обмануть время на Земле.

— Карнавал, — безразлично бросил я. — Ты не рада?

— Нет, — спокойно ответила она.

Ясное дело, что — нет.

— Как же все будет… с нами? — спросила она голосом не изменившимся.

Я пожал плечами. Потом ответил вопросом на вопрос:

— А что бы ты желала услышать?

Ответил, пожалуй, излишне едко.

Она мотнула головой, но ничего не сказала.

Мы — не дети. Двадцать лет одиночества не равнозначны полеты к ближайшей звезде. Уверения, что время это стечет по человеку как вода, свидетельствовало бы или о недостатке воображения, или обо лжи.

Когда я проснусь, то окажусь старше ее на четырнадцать лет. Фактор тоже немаловажный.

— Думаешь о том, что будет, или же — что я бы хотел? — спросил я наконец.

Она улыбнулась. Улыбка получилась не из веселых.

Потом прошептала:

— Помолчи, — и быстро добавила, голосом неестественно оживленным: — Понимаешь, это должен был быть обычный вечер, словно ничего не происходит. Никаких декораций, развлечений и прочего. Но трудно удивляться…

— Что до меня, — фыркнул я, — так я уже ничему не удивляюсь.

И подумал: самое смешное, что это — правда.

Глянул на часы. Четверть десятого. Последние десять минут. Потом мне придется поторапливаться.

— Да, — произнесла она, наклонив голову. — Нам пора…

Но не тронулась с места. Мы стояли там, где парковая тропинка образовывала расширяющийся полукруг. Обступившие ее деревья позволяли на время забыть о царящем над миром буйстве огней.

Ее поцелуй был коротким. Словно она думала о тех, что последуют в грядущем. Словно день сегодняшний уже перестал приниматься в счет, или же нам он уже не принадлежал.

Я сильно прижал ее к себе, притянул ладонью голову.

— Важно только это, — произнес я вполголоса. — Мы хотим, чтобы было так. И, что бы там ни получилось, не будем иметь друг к другу претензий…

Последовала изрядная пауза, только потом она так же тихо ответила:

— Не будем…

До меня донесся шорох приближающихся шагов. Не оборачиваясь, я потянул ее к краю тропинки. Шаги смолкли.

— Прошу прощения…

— Профессор, — сказала Авия, отстраняясь.

Я оглянулся. В круге света, на фоне деревьев вырисовывался характерный силуэт Марто, экзобиолога, которому я сдавал один из самых ответственных экзаменов перед концом стажировки.

— Добрый день, профессор, — произнес я, делая шаг в его направлении. — А точнее, добрый вечер.

— Доброй ночи, — проворчал он неохотно, здороваясь с Авией. — Доброй ночи. Сейчас это — единственное пожелание, в котором сохранилось хоть немного здравого смысла. Раньше говорили: «Пусть земля будет тебе пухом…»

— Даже там? — спросил я безо всякой улыбки. Было нечто в его голосе, заставляющее думать, что он не шутит. Или — не совсем шутит.

На это он ответил молчанием.

— Вернулся, — произнес он, подходя поближе, чтобы можно было разглядеть мое лицо. — В самую пору. По крайней мере, имеешь возможность отдохнуть. До начала сезона.

— Вы о чем? — рассмеялась Авия.

— Об охоте, — проворчал он. — На бизонов, на пещерных медведей. Может на преродактилей. Разве вы не знаете, что все будет так же, как во времена, когда Земля переживала младенческий возраст творения, без меры и без порядка? Ну как, поохотимся? : — На последних словах голос его превратился в пронзительное шипение. Да, он не шутил.

— А вы, профессор? — спокойно поинтересовался я.

Какое-то время он молчал, потом слабо улыбнулся и пожал плечами, словно пытаясь защититься.

— Я — старый осел, — признался он. — Поймал в парке молодую парочку и начинаю рассказывать им о птеродактилях. Ерунда все это, — сообщил он весьма весело. — Просплюсь, и полный порядок…

— А я серьезно спрашивал. — произнес я настойчиво.

Он оцепенел. Какое-то время молча меня разглядывал, потом покачал головой.

— Не стоит, — сказал он, и прозвучало это с профессиональной весомостью, — игнорировать фактор времени, когда счет идет на целую цивилизацию и ее среду обитания. Если бы какая-нибудь раса, из тех, про которые пишется в детских книжонках, задумала захватить Землю, то ничего бы лучше ей просто не придумать: Это, это, разумеется, фантастика, но достаточно характерная. Поскольку та раса, причинившая наибольшее количество зла на протяжении многих веков, ею же самой и является. Теперь, к примеру, она измыслила один из приятнейших способов… самоубийства.

— Даже так? — повторил я.

— Не знаю, — раздраженно ответил он. — Никто не знает. Ни один из тех болванов, что выписывают сейчас на небесах разную ерунду. Для этого они годятся. Для того, чтобы ничего не видеть. Но остались еще люди, которые знать обязаны. Те, для кого предвидение является необходимостью, поскольку составляет честь их профессиональных качеств. Знать — и сидеть тихо, как мышь у кормушки. Еще раз повторяю. Не стоит рисковать потерей биологического равновесия в размерах целой цивилизации и ее биосферы, если никто не знает, что из всего этого может получиться. Я говорю не о последствиях нарушений в социопсихологии, хотя одного этого было бы достаточно. Но подумайте о тех, кто останется. А ведь и такие найдутся. Хотел бы я хоть одного из них увидеть…

— Профессор, — начала Авия, с улыбкой покосившись на меня.

— Продолжайте, — перебил я. Она быстро глянула на меня и замолчала.

— Вы бы хотели увидеть одного из тех, кто останется… — напомнил я, видя, что Марто словно бы и заколебался. Но он был слишком углублен в себя, чтобы что-либо замечать.

— Напрасно я вас запугиваю, — сообщил он, покачав головой. — В конце концов, это моя личная точка зрения… крайне личная, — добавил он с горечью, — Что ж, я бы хотел взглянуть в глаза человеку, от которого будет зависеть жизнь всех нас… само ее существование с традициями, достижениями, со всем ее, словно бы оборванном как кинолента, образом жизни. Не для того, дабы найти подтверждение собственным опасениям. Но, чтобы пожелать ему… мужества. Пусть даже он окажется глупцом, не отдающим себе отчета в происходящем…

— Надеюсь, — рассудочно произнес я, — они сперва подумали, а потом делали выбор.

Это его встряхнуло. Он некоторое время разглядывал меня, словно желал убедиться, не издеваюсь ли, а потом взорвался:

— Подумали? Кто это — подумали? Впрочем, это пустая болтовня. Не существует ни одного объективного критерия. С тем же успехом можно было бы устроить лотерею или брать первого попавшегося с улицы…

— Вы, профессор, не преувеличиваете? — тихо поинтересовалась Авия. В ее голос ощущалась неприязнь. Удовольствия это мне не доставило.

— Нет, — бросил Марто. — Мы ни малейшего понятия не имеем, как все это будет. Даже ты, — он поглядел на меня, нахмурив брови. — Тишина и одиночество. На Земле. На Земле, судьба которой зависит от движения пальца одного-единственного человека. И не надо быть стариком и профессором, чтобы предвидеть то, о чем множество раз говорилось в литературе. И не только специализированной.

Он перевел дыхание и сделал шаг назад.

— Повторяю еще раз, — голос его изменился, — я — просто старый осел. Нужно было выговориться перед кем-то, чтобы потом отправиться в это дурацкое лежбище. Или скорее… могильник. Не надо держать на меня зла. Спокойной ночи, — едко произнес он и исчез в тени так же неожиданно, как и появился.

На какое-то время я оцепенел, потом посмотрел на часы и сказал:

— Мне пора.

Авия без слова направилась в сторону ближайшей тропинки, ведущей к эскалатору. Совсем немного не хватило, чтобы я развернулся и двинулся в противоположном направлении. При мысли о той «доброй ночи», которую мне пожелали, и о той, которая была у меня впереди, мне стало как-то скверно.

Мы стояли на краю виадука, переброшенного над участком Парка Огней. Никогда еще его названия не оказывалось настолько кстати. Цветные линии, бьющие из световодов, очерчивали, казалось, горизонтальные плоскости, а фантастические фигуры, образуемые тысячами неоновых светильников и экранов, заполняли усе пространство до горизонта. Вибрирующий в воздухе отзвук машин и средств передвижения, смешавшийся с разнородным шумом толпы, нисколько не ослабел.

Мы ни о чем не говорили. Авия, перегнувшись через баллюстраду, глядела вниз. Я видел ее четко обрисованный профиль с резко обозначенными, полными губами, с спустившейся ниже лба прядью волос. На фоне озаренного сиянием пространства голову ее окружал ореол. Я напрасно тревожился о том, как именно будет выглядеть эта минута. И был рад, что именно такой она запечатляется в моей памяти. Словно бы немного идеализированный портрет о чем-то задумавшейся девушки.

Я повернулся спиной к ограждению и положил ладонь ей на плечо. Она вздрогнула и придвинулась немного ближе.

— Все будет так, как ты захочешь, — сказал я, достаточно хорошо понимая, что любое последующее слово только ухудшит дело. — До свидания. Рано утром я заскакиваю к парикмахеру и направляюсь к тебе. Жди.

Я убрал руку с ее плеча и ступил на ступеньки, ведущие на уровень парка, где, на этот раз, никто меня не ждал. Дорогу к моей «сторожке» я проделаю в одиночестве. И пешком.

Когда моя голова оказалась уже ниже уровня виадука, я услышал сверху ее тихий голос:

— Счастливо…

Куполообразной базы не оказалось там, где я ее оставил. Вместо поблескивающей полусферы я обнаружил пирамиду из небрежно наваленных сучьев. Сперва я подумал, что спутал тропинки, нечастые в этом районе парка. Осмотрелся. Нет. Холм был тем самым. Так что такое, черт побери?

Я услышал шелест, который немного погодя перешел в звуки шагов. Из-за деревьев появилась фигура Тарроусена.

— Пришел? — бросил он негромко, проходя мимо и нацеливаясь на каменистую осыпь.

— Пришел, — спокойно ответил я.

Он молчал. Я был ему за это благодарен. Считал, что последний разговор в этом столетии для меня остался уже позади. По крайней мере, я хотел, чтобы было так.

Он добрался до вертикального углубления, наполовину скрытого ветвями и наклонился. В это же мгновение перед моими глазами выросла округлая стена купола.

Меня это озадачило. Я не предполагал, что со своими предосторожностями они зайдут так далеко. Словно планета и в самом деле была переполнена существами, которые, воспользовавшись безалаберностью ее обитателей, намерены избавиться от всех от них за один прием. Причем, начнут с одиночных контрольных постов.

— Вот здесь выключатель фантоматической аппаратуры, — сообщил Тарроусен, указывая на участок почвы. — Это на тот случай, если ты надумаешь изменить программу отсюда, снаружи. Кроме того, — добавил он, — маскировкой не следует пренебрегать. Ни сейчас, ни через двадцать лет, когда ты заступишь на пост. Помни, что дело касается не только твоей личной безопасности…

Голос его звучал серьезно. В нем слышалась и озабоченность, и еще что-то, очень личное. Словно он хотел попросить меня о чем-то.

— Все? — сухо поинтересовался я.

Он отвернулся. Какое-то время молчал, повернувшись лицом в направлении города. Оттуда до нас доходили лишь слабые отблески многоцветного зарева, полыхающего сейчас над прощающимся со своей современностью миром.

Под конец он вздохнул. Мотнул головой и бесцветно произнес:

— Твой гибернатор полностью запрограммирован. Будет лучше, если ты вообще не станешь прикасаться к пульту. Он сам разбудит тебя через двадцать лет. Через следующее двадцатилетие тебе придется только энергетические линии. Твой второй сон продлится вдвое дольше. Зато потом все мы будем вместе…

Эта перспектива должна быть склонить меня к слепому послушанию. Какая жалость, что этот разговор не запрограммировали так же старательно, как гибернатор. Еще пара фраз — и я загорланю гимн обезьян из Книги Джунглей. Впрочем, не играет роли, что именно я сделаю. Если и взаправду дойдет до такой попытки, результаты которой неизвестны, хотя бы по той причине, что такого передо мной не переживал ни один из обитателей Земли.

— До свидания, — сказал я, повернувшись к холму. — Спокойной ночи.

Он простоял еще немного, потом что-то пробормотал, чего я не разобрал, и начал спускаться, направляясь к деревьям, из-за которых недавно появился. Я подождал, пока звук его шагов не слился с далеким шумом города, потом неспеша повернулся и посмотрел в сторону виднеющихся на горизонте огней. Они протянулись на многие километры. Даже с такого расстояния я мог прочитать спроецированные на небо буквы, образующие надпись: «Спокойной ночи». Я подумал о улыбке матери, об отце, о печали в глазах Авии. В ушах зазвучал голос Марто, полный страха, если не угрозы.

Несколько секунд я простоял неподвижно, потом пожал плечами, отвернулся, нашарил в иллюзорных ветвях включатель фантоматической аппаратуры и спустился в тамбур базы. Чувствовал я себя наподобие гнома, который после неудачной попытки исцеления какого-нибудь крохотного королевства возвращается в недра горы.

Пространство от горизонта до верхушек ближайших деревьев было залито чистейшим солнечным светом. Цвет его приводил на ум планеты, лишенные атмосферы. Но только если смотреть на северо-восток, где круто обрывающийся склон открывал вид на обширную равнину. Все остальное пространство вокруг базы поросло густым лесом, с достигающим головы человека буйным подлеском.

Для меня минула ночь. Для людей, усыпанных в силовом поле там, внизу, за плотной массой зелени, — едва четвертая часть ночи. Та же самая ночь, только на двадцать лет укороченная, начиналась в этот момент для незнакомого мне пилота, которого я сменил на «вахте». А еще через двадцать лет я и сам вернусь в эту ночь, разве что став на четвертую ее часть старше моих современников.

Я оторвал руку от гладкого ствола дерева и сделал шаг вперед. Почувствовал, как корни, на которые я поставил ногу, поддаются под моим весом, и, пытаясь сохранить равновесие, выбросил руку в сторону мощной ветви, свисающей над углублением. Моя рука прошла сквозь воздух. Долей секунды раньше я вспомнил, что никаких ветвей здесь нет. Это не спасло от падения, но позволило вовремя высвободить ноги из упругих, переплетшихся как небрежно брошенная сеть корней.

Программируя фантоматическую защиту базы, позабыли об одном. О зелени, которая обступила купол тесной, плотной стеной. Стволы, листья, дикие плоды, где-то на половине погружающиеся в каменную осыпь, не смогли бы обмануть никого, кто раз в жизни имел дело с фантоматической аппаратурой, воздействующей на нервные центры и навязывающие человеку представления, согласные воле автора «сеанса».

Зрение в гораздо большей степени основано на нашем опыте, чем мы обычно отдаем себе в этом отчет. Проникая в монолиты каменных глыб, я ощущал их прикосновение на коже, ощущал запах разогретых на солнце белесоватых пятен, имититующих колонии лишайника. Мои ноги по колено уходили в скалу. И все же я без труда отыскал ступени, ведущие на вершину купола.

На противоположной стороне от входа в базу, на плоской котловине, являющейся продолжением склона, светилась как зеленое стекло небольшая поляна. Вид на нее наполовину заслоняли деревья, разросшиеся у основания купола. В их листьях преломлялись солнечные лучи. Небо было безоблачным, и если бы не это, мне бы пришлось искать другие следы ливня, который только что отшумел над территорией парка. Я в жизни не видел такой обильной росы.

Воздух благоухал. Я глубоко вдохнул раз, потом еще раз. Попробовал отыскать в памяти ситуацию, которая позволила бы мне определить этот аромат, сравнить с впечатлениями, полученными когда-либо в прошлом. Мне пришел в голову поток, скачущий по камням, скошенное сено и разогретые на солнце горные травы. Потом — простыня, высушенная на ветру и хранящаяся в доме старой хозяйки, которая сохранила привычку перекладывать белье лавандой.

На самом же деле, однако, это был просто воздух. Нечто, касательно чего все сравнения столь же на месте, как, например, попытка объяснить родившемуся в Сахаре ребенку, что Тихий Океан похож на источник в его оазисе, только размерами несколько больше.

Я услышал колокола. Низкий, вибрирующий, далекий звук, доносящийся со всех сторон, как это бывает с колоколами в безветренный день. Я задержал дыхание и закрыл глаза. Голос углубился, очистился. Источник его, вне сомнения, следовало искать за пределами поля зрения.

Я прикинул, когда и где слышал в последний раз колокола. Какая-нибудь архивная запись? Историческое представление? Выкрашенные голубым деревянные домики, стены которых вырастают из зарослей мальв?

Но тут не было ничего общего с подлинными колоколами. Это только тишина. Тишина и воздух. Вообщем, воображения мне не занимать. Но я не предполагал, что человек может в такой сильной степени ощущать присутствие воздуха и тишины. И что эта последняя и в самом деле звенит, как о том можно было прочитать в старинных книгах.

У меня заболели глаза. Я прикрыл веки и на какое-то время замер неподвижно, борясь с неожиданным приступом сонливости. Мне захотелось разлечься на вершине купола, заложить руки за голову и, ни о чем не думая, заснуть. Словно это не я проснулся десять минут назад, а до этого двадцать лет провел в идеальном сне, внутри привычной камеры гибернатора.

Внизу послышался громкий шелест. И стих.

Я очнулся в долю секунды. Первым моим движением было — припасть к гладкой поверхности крыши, укрыться. Меня охватил страх перед чем-то, что, укрывшись за непроницаемой стеной зелени, наблюдает за моей смешно вырисовывающейся на фоне неба фигурой и пытается понять, на что я окажусь способным, если меня согнать отсюда.

Шелест повторился. Что-то промелькнуло между деревьями. Я напряг глаза. Заяц. Остановился. Чуть погодя я заметил еще одного.

Я пожал плечами. Хотелось смеяться. Заяц. В нескольких километрах от столицы. Они проснулись посреди охотничьих угодий. Те, кому ради того, чтобы увидеть лягушку, приходилось ездить в альпийские заповедники.

Я посмотрел в ту сторону, где находился город. Мои глаза уже настолько освоились с ослепительным блеском солнца, что я разглядел четко вырисовывающиеся на фоне горизонта лабиринты ближайших кварталов и даже отдельные здания. Над ними не зависло ни слабейшей тени, воздух там был точно таким же, что и здесь. Просто — воздух.

Я скользнул взглядом по узкой полосе равнины, по пологим холмам, протянувшимся от города до основания базы, а точнее — до серой каменной осыпи, из которой она вырастала, повернулся и начал спускаться. Задержался у выхода, вызвал малый универсальный автомат, вооруженный металлическими манипуляторами с набором инструментов, и поручил ему очистить от корней и сучьев тропинку, ведущую к тамбуру. Подождал, пока он сделает свое дело, и вошел внутрь. Автомат оставил снаружи, чтобы он тем же самым способом привел в порядок всю прилегающую территорию. Я не намеревался сохранять осторожность до такой степени, чтобы каждый выход наружу грозил мне переломом ноги.

В тамбуре я привычно задержался, ища глазами сигнальную лампочку, всегда помещаемую над крышкой люка. Вспомнил, где нахожусь и — усмехнулся. Это все те несколько лет за пределами атмосферы Земли, на протяжении которых путь в жилые помещения, будь то ожидающая в стартовом положении ракета, будь то база, всегда вел только через шлюз. На этот же раз это было нечто большее, чем просто навык пилота. Шлюз — это всегда граница миров. Собственного, безопасного — и чужого.

Эта мысль меня отрезвила. Я переступил порог. Дверцы сошлись с тихим шорохом, словно кто-то разгладил на столе листок металлической фольги.

Тишина кабины, как мысленно назвал я нутро «сторожки», отличалась от той, снаружи. Не только звуки, но и то, что человек привык называть тишиной, может иметь свои оттенки. Мне пришлось напряженно прислушаться, прежде чем удалось различить шум тока в аппаратуре. Или, может, только шелест ленты в регистрационной приставке. Собственно, даже не шелест, а неуловимую вибрацию, испускаемую поверхностью стен.

Кабина была более просторной, чем это предположил бы кто-либо, наблюдающий снаружи. Так же, как и на планетарных объектах, напротив входа помещался полукруглый пульт с окошками датчиков и клавиатурой информационных узлов. Над ним тянулся ряд прямоугольных, большей частью темных в этот момент экранов. Справа — еще распахнутая настежь ниша гибернатора. Около нее — коммуникационное устройство с сумматором и пульт аварийной сигнализации. Этот последний прилегал боком к массивному ящику, снабженному чем-то вроде балдахина, из под которого выглядывало широкое кресло с изголовьем, утыканным индикаторами. Это была моя «служба здоровья». Диагностическая аппаратура с совмещенные с ней контуры стимулятора.

В центре кабины размещались вытянутый столик, кресло с точечным освещением, низкий комбинированный экран для подручного управления и трубообразный выход пищевого синтезатора с откидывающейся лапой раздатчика. Двадцать лет на синтпайке — это больше, чем я мог бы рассчитывать. Я подумал о ягодах в лесу и во второй раз с момента пробуждения был вынужден усмехнуться.

Я отключил поступление тока в блоки гибернатора, после чего наглухо захлопнул дверцу, стараясь не думать о том дне, когда мне, постаревшему на двадцать лет, придется вновь раскрыть ее. После чего вернулся на середину кабины и занялся экранами.

Задействованные энергетические зоны субконтинента работали нормально. Стрелки в указателях гигаватт неподвижно покоились на зеленых полях. В контрольных записях не было даже следа хотя бы малейшего падения напряжения на протяжении прошедших десятилетий. С этой стороны погруженным в сон людям даже на долю секунды не грозила опасность.

Я проверил сигнализацию связи, по очереди перебирая ситуации, предусмотренные в программе. Когда я кончил, было уже изрядно за восемь. Я съел запоздалый обед и вновь взялся за дело. Проконтролировал информационные блоки световодов внутренней системы базы, опробовал механическое управление коммуникационным пультом, после чего немножко посидел в кресле с диагностической аппаратурой. Обошлось без неожиданностей. В моем организме не отыскалось ничего такого, что могло бы причинить хлопоты, ни в качестве пилота, ни в качестве свежеиспеченного отшельника.

Я решил сразу же расправиться со всем тем, что должно было предшествовать началу обычных, повседневных обязанностей. Придвинул кресло к экрану регистрационной приставки, устроился поудобнее и переключил аппаратуру на запись, переданную с базы, идентичной моей, на которой некто, не знаковый мне ни по внешности, ни по имени, ожидал предшествующее двадцатилетие, пока я перейму от него эту тишину, концентраты, приглушенный свет датчиков и экранов, а также скрывающие от взоров несуществующих прохожих фальшивые каменные нагромождения. Может, впрочем, его база напоминала забытую церковь. Или — груду развалин. Это не имело для меня значения. Искать ее мне и без того было запрещено.

Текли минуты, из минут складывались часы, а перед моими глазами проходили непрерывные графики и линии, информирующие обо всем, что видел и что делал мой предшественник. Кем бы он ни был, но в деле он разбирался безусловно. И не страдал от излишка мыслей. Даже при увеличенной скорости воспроизведения, выполняемые им операции повторялись с правильностью, напоминающей запись работы автоматической пульсационной помпы.

Примерно в половине двенадцатого глаза мои начали слипаться. Встал, прошел в противоположный угол помещения, вскипятил нагревателем воду и заварил кофе, после которого ближайшие дни должен был бы передвигаться исключительно бегом. Воду мне, по крайней мере, экономить не приходилось. Я подумал о том, в скольких городах и по сей день существуют обязательные ограничения пропускной способности водопровода и почувствовал себя смущенным. Не по сей день. По вчерашний.

Да. Пройдет еще определенное время, прежде чем я освоюсь с фактом, что ночь моя длилась двадцать лет.

Я вернулся к экрану воспроизводящей аппаратуры, и, обжигая губы кофе, вновь пустил запись.

Беглого взгляда на счетчик было достаточно, чтобы убедиться, что прошло восемнадцать, в любом случае — не меньше семнадцати лет с той поры, когда Земля затихла. Результаты измерений сменились в отвратительно однообразном ритме, ничего не происходило, лица Марто, Онески и прочих Тарроусенов оставались мертвыми в моей памяти, молчащими, как и их не высказанные до конца опасения. Ничто не оправдывало потери двадцати лет тем человеком, что тогда смотрел на экраны, мной, остальными, кто несет свою вахту на других континентах, теми, кто придет нам на смену.

Неожиданно уровень записи увеличился. Матовый до сих пор экран стимулятора озарила вспышка. По его поверхности побежала оранжевая линия, переходящая в яркую, подвижную синусоиду.

Шел девятнадцатый год одиноких трудов человека, обнажающего сейчас передо мной процессы, проходящие в его нервных центрах. Я представил, как он вел отсчет уже не на дни, а на часы. Может, терпение его иссякло? Может, слишком много внимания он посвятил этим индивидуальным хронологическим подсчетам?

Барабан воспроизводящей аппаратуры замер с деликатным посвистыванием. Я довольно долго глядел на экран и ничего не предпринимал. Потом принял другую позу и перемотал запись.

Распорядок дня моего предшественника подвергся изменению. Цифровые данные перепутались до такой степени, что только компьютер был в состоянии выделить информацию, касающуюся отдельных явлений. Потом следовали длительные периоды подного бездействия. Когда он ни на что не обращал внимания. За исключением себя.

Поскольку стимулятор его работал без перерыва. Усиливал поля, генерируемые отдельными участками мозга, возбуждал, упорядочивал связи снутри организма, сглаживал или ликвидировал нарушения мыслительных процессов. Контрольный экран корректировки порой становился похожим на рисунок ребенка, который хотел нарисовать лес, но потом потерял терпение. Его заполняли тесно стоящие разноцветные линии.

Потом вдруг заговорил динамик:

— Перестань истериковать, — произнес охрипший мужской голос, в котором звучала усталость и словно бы раздражение. — В конце концов, это просто охота. Выбираешься наружу, идешь по лесной дорожке и — бах-бабах! В любом другом месте ты многое бы отдал за такое развлечение…

— Не люблю этого, — раздалось в ответ. — Никогда не любил. Охота — это хорошо для детишек, играющих в индейцев. Жестокость, вроде, является чем то естественным для психологии десятилетних мальцов…

— Жестокость? — с сарказмом подхватил первый. — Значит, ты признаешь, все же, что речь идет только о животных…

— Ничего, черт побери, я не признаю, — во втором голосе слышался страх. — Повторяю, я не люблю этого. Не имеет значения, касается это животных или же…

— Существ, которые охотятся… на тебя?

Я оцепенел. Что он сказал? Откуда второй голос?

Второго голоса не существовало. Все время говорил один и тот же мужчина.

Я сорвался с кресла. Инстинктивно бросил взгляд в направлении двери, словно желая убедиться, что не забыл запереть ее. И почувствовал, что покрылся потом.

— Больше ты сегодня никуда не пойдешь, — рявкнул динамик.

— С чего бы это? Дабы не рисковать?

— Базу они не атакуют. Да и в любом случае автоматы справятся без тебя.

— Я все-таки пойду.

— С излучателем?

— Нет. С букетиком фиалок. И добрыми пожеланиями.

Какое-то время было тихо. Потом послышался глубокий вздох.

— Похоже на то, что с меня всего этого довольно. Если задуматься на минутку, то и в самом деле довольно…

Динамик затрещал и смолк. Словно говорящий именно в этот момент сориентировался, что его подслушивают.

Я прокрутил запись до конца. Контрольная лампочка звука так и не вспыхнула ни на мгновение.

Из информации, закодированной в регистрационной аппаратуре, следовало, что на девятнадцатом году службы человек, несущий вахту на базе, столкнулся с проблемой, связанной с какими-то животными. И предупреждал своих сменщиков, чтобы те были начеку, покидая сторожку.

Информация, хотя и крайне скупая, была сконструирована логично. Становилось ясно, что речь идет о животных, причем — таких, которые могут доставить определенные неприятности.

Ладненько. Что касается меня, то не могу сказать, что я не люблю охоты. Раньше ни разу не пришлось пробовать. Так что посмотрим.

Последние действия, которые осуществил мой предшественник, заключались в проверке автоматической связи и аппаратуры гибернатора. Он включил аварийную систему, заблокировали все коммуникационные каналы, за исключением одного, суммирующего, с выходом на остальные базы, в том числе, и мою, и отправился спать. И то хорошо. По крайней мере, не произошло ничего такого, что могло бы ему помешать в этом.

Собственно, всю эту запись я должен еще разок прогнать через компьютеры, чтобы те сделали интерпретацию. Ни на что особенное я не рассчитывал. Все предпочтения и заповеди имеют сейчас такую же ценность, что предупреждение стоящего на мосту человека о том, что вода холодная.

Разумеется, я это сделаю. Завтра или через пару дней. Чего у меня в самом деле больше необходимого, так это времени.

Животные…

Я пожал плечами и отключил аппаратуру. В период гибернации снов не бывает. Если бы не это, то его шестидесятилетняя ночь могла бы произвести на меня гораздо более сильное впечатление.

Я встал, проверил, заперт ли выход, и отправился в спальню. Постоял некоторое время под холодным душем, потом, завернувшись в жестковатую простыню, немного передвинул ручку климатизатора и устроился в раскладном кресле. Кресло было точно таким же, что и на кораблях дальнего радиуса действия.

Я погасил свет и лежал неподвижно, с открытыми глазами. Только позже я понял, что ожидаю каких-либо звуков снаружи. Ветра, подкрадывающихся шагов, хотя бы шелеста листьев.

— Животные, — пробормотал я.

Вспомнил зайца, скачущего по залитой солнцем поляне, улыбнулся и заснул.