"Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции" - читать интересную книгу автора (Берглар Петер)

ГЛАВНАЯ ВСТРЕЧА: НАПОЛЕОН

Немало великих исторических биографий берут свое начало в поражениях, в неблагоприятных ситуациях, будь это целые системы или отдельные их элементы; так произошло с Цезарем, Октавианом, Валленштейном и Кромвелем, а также с Бисмарком, Лениным, Черчиллем и Аденауэром. Определенная ситуация крушения, когда кажется, что исчерпаны и средства, и люди, становится трамплином для “человека часа”. Это относится к двум великим противникам на европейской сцене – Наполеону и Меттерниху, которые в конечном счете вели борьбу за будущее Европы. Общим для них, как бы ни были они различны во всем, было то, что оба являлись наследниками: один, корсиканский генерал, – Французской революции и пожинающей ее плоды Директории, а другой, рейнско-венский дипломат, – проигранных войн, губительной политики несчастных предшественников.

Когда в 1803 году Меттерних перебрался из Дрездена в Берлин, где молодая королевская чета, Фридрих Вильгельм III и Луиза, пробудили у многих патриотов надежду на обновление государства, он в прекрасной резиденции на Эльбе сделал важное приобретение: знакомство с Фридрихом Генцем, которое произошло в 1802 году, переросло в дружбу на всю жизнь, в которой до самой смерти гениального публициста оба в равной мере и давали, и получали друг от друга; они были близки духовно, политически, а также по стилю частной амурной и роскошной жизни, несмотря на некоторые различия. Генц (1764-1832 гг.) в последующие годы стал одним из главнейших советников Меттерниха; “переход в другую веру”, вызванный знакомством с сочинением Эдмунда Берка (“Reflection on the Revolution in France”), превратившим его из сторонника революции в ее противника, сделал его одним из отцов немецкого консерватизма. Обоснованная именно им взаимосвязь между “консерватизмом” и “реставрацией”, которая стала судьбой немцев, еще и по сей день не решена до конца.

На те три года, которые Меттерних провел в Берлине, приходится главное решение имперской депутации (1803 год), которое упразднило церковные территории и тем самым разрушило структуру империи, выбило основу из-под ног императора и окончательно превратило светские германские сословные владения в автономные территориальные государства. Из этого факта, а также из продолжающегося почти десятилетия отпадения Пруссии от империи и, наконец, перед лицом предстоящего провозглашения “empire”, Франц II, римско-германский император, сделал вывод: с 1804 года он стал императором Австрии Францем I. Уже этот шаг, а не декларация Рейнского союза, был шагом к распаду империи. 6 августа 1806 года, после того как шестнадцать немецких государств объявили о своем выходе из империи и объединились в Рейнский союз под протекторатом Наполеона, Франц сложил с себя корону германского императора, которая восемь с половиной столетий была символическим центром Запада.

В это же время, в первые дни августа, в Париж прибыл новый посол Австрийской империи. Он прибыл как представитель побежденной державы ко двору победоносного, все более смело выступающего императора. Наголову разбитая 20 ноября (2 декабря) 1805 года под Аустерлицем Австрия вынуждена была заключить Пресбургский мир, который стоил ей пятой части территории – завоеванных только в 1797 году венецианских территорий, Форарльберга, Тироля, всех переднеавстрийских владений; она была также вынуждена признать новое великое герцогство Баденское и превратившиеся в королевства, увеличившие свою территорию Баварию и Вюртемберг; кроме того, она должна была выплатить в виде контрибуций 40 миллионов флоринов. Таким образом, положение было отнюдь не блестящим, когда 10 августа 1806 года Меттерних впервые предстал перед Наполеоном: тем великолепнее была обстановка в Сен-Клу, где император принял его с соблюдением всех церемоний. Инструкция, которую новый австрийский министр иностранных дел граф Иоганн Филипп Штадион (1763-1824 гг.) дал своему парижскому посланнику, была нацелена на установление дружеского согласия между двумя державами; впрочем, при этом Вена понимала основные положения “взаимности” как отношения равных, в то время как Наполеон требовал открытого присоединения к его политике, направленной в тот момент против России и Пруссии.

Парижские годы (1806-1809) являют нам колеблющегося, неуверенного в политических суждениях, даже заблуждающегося Меттерниха, но вместе с тем популярного в обществе дипломата с широко разветвленными связями, природным достоинством, непоколебимым хладнокровием во всех, даже тяжелейших ситуациях. Именно последнее качество, которое его никогда не покидало, составляло его особую силу, и это объединяло его с французским коллегой Талейраном: он, который с 1807 года постепенно перешел в лагерь оппозиции, а с 1808 года становился все более опасным скрытым врагом Наполеона, несет свою долю вины за ошибочные политические выводы Меттерниха. Если после третьей проигранной союзниками войны Меттерних был исполнен мрачного пессимизма и видел для габсбургского государства единственный шанс выжить в тесном примыкании к Франции, подозрительно напоминавшем вассальные отношения, то мало-помалу, не в последнюю очередь из-за ошибочного впечатления, что во Франции существует влиятельная оппозиция, которая может серьезно воспрепятствовать императору-выскочке или даже угрожать ему, а также переоценивая “второй фронт” в Испании, он постепенно перешел в лагерь “реваншистов” и даже стал одним из столпов венской партии войны. Нужно просто принять как факт, что во главе австрийской внешней политики стоял уже зрелый Меттерних, способный на реалистическую оценку соотношения сил, на глубокий анализ европейской ситуации после 1809 года, после неоднократных горьких поражений своей страны, вина за которые в какой-то степени лежит и на нем. Впрочем, заблуждения соседствовали у посла со здравыми суждениями: что русско-французское единение в Тильзите будет недолговечно; что Наполеон в своей борьбе против Англии будет вынужден в военных целях овладеть всем континентом, то есть включить в свою систему и Россию; что она не сможет надолго включиться в континентальную блокаду без ущерба для себя – все это было верно и означало надежду для Австрии. В 1808 году Наполеон казался на вершине своей власти. В Эрфурте, бок о бок с царем, с которым он обращался как с младшим партнером и одновременно обволакивал лестью, он провел смотр войск вассалов. Тальма играл перед “партером королей”. Однако эрфуртская встреча “большой двойки” стала не только демонстрацией императорского блеска, но и часом рождения предательства. Талейран начал здесь свою двойную игру: он предостерег Александра I, воодушевил его на сопротивление новому “корсиканскому другу”, даже довел до его сведения стремление Франции к мирному возвращению в “естественные границы”, заставил его поверить в пресыщенность войнами и захватами и уже тогда помог укрепиться в нем ростку русско-французского конфликта 1812 года и более того: непоколебимости России. То, что Александр затем в 1812 году не использовал возможности сохранения мира, не пошел на мирные предложения Наполеона, дошел с войной до Парижа и довел ее до свержения соперника, в значительной степени основывалось на том представлении о Бонапарте, которое внушил ему Талейран. Царь всея Руси, неустойчивый и поддающийся влияниям – что не исключало мистически-экзальтированного упрямства, – постоянно поддавался влиянию более сильных – Талейрана, Каподистрия, фрау фон Крюденер, временами также и Меттерниха. Последний вместе с Фуше участвовал в интриге, с помощью которой князь Беневентский пытался завлечь своего владыку, которому он до 1807 года служил в качестве министра иностранных дел, подобно мухе, в сеть, из которой не было спасения. Все это также питало его надежды на помощь русских против Наполеона, которые были жестоко разбиты в 1809 году, когда Австрия, полностью изолированная, на глазах боязливо сторонящейся Европы одна выступила против Наполеона.

Поражение, которое поставило под угрозу дальнейшее существование габсбургской империи, стоило руководителю внешней политики графу Иоганну Филиппу Штадиону его министерского портфеля – это понятно. Не совсем понятно, почему он достался именно тому его сотруднику, который принимал столь значительное участие в крушении. Как считает Србик, то, что “гибкий человек” подходил императору Францу больше, чем “упрямый и часто неудобный Штадион”, наверняка правильно, однако решающим для этого назначения было нечто другое: в часы всеобщего уныния и растерянности, после поражения австрийцев под Ваграмом, которое бывший посол пережил вместе со своим императором, в исторический момент, когда речь шла о войне и мире и тем самым – о судьбах монархии, Меттерних впервые проявил, если не величие, то железные нервы, ясность ума и выдающуюся способность оценки ситуации и принятия соответствующего моменту решения. Не поддаваясь мужеству отчаяния Штадиона и интеллигентским страхам своего друга Генца, имея свое мнение в отличие от императора Иосифа, и не поддаваясь страстно-героическим порывам как императрица Людовика, отстраняясь от партии войны, но также и от “мира любой ценой”, он нашел и показал путь к спасению: “терпимый мир” без капитуляции. Лишь это испытание, к которому удачно добавилось то, что победитель Наполеон соблюдал меру, было решающим для назначения министра иностранных дел в октябре. Пусть непрямо, но Наполеон помог своему великому противнику занять позицию, с которой последний мог повлиять на его судьбу. Но когда мы назвали эту главу “Главная встреча”, то имели в виду ее обоюдное судьбоносное значение. Насколько это осознавали участники встречи, остается под вопросом; достаточно того, что это понимаем мы. С точки зрения французского императора Меттерних парижских лет был умным, тонко чувствующим нюансы дипломатом, в какой-то степени живым промежуточным пунктом для него, властителя Европы, в вопросах обмена информацией и финансирования Вены; и для первого, и для второго Меттерних был только “транзитом”, только рецептором или распределителем, а не инициатором. Неважно, какой оценки заслуживает его активное участие в политической жизни в период его бытности послом, – главным было то, что он никоим образом не мог повлиять на решения Наполеона и французского правительства, что он оказался в изоляции и, когда началась война, так же незаметно отбыл с Сены, как три года назад туда прибыл. Наполеон мог видеть в австрийском посланнике второстепенную фигуру большой политики; в 1813 году на тех знаменитых переговорах в Дрездене все было иначе. Теперь перед ним стоял авторитетный государственный деятель державы, вступление которой в войну могло иметь решающее значение. Запись разговора, который состоялся 26 июня во дворце Марколини, передана Меттернихом в “Архив”; независимо от необходимых сокращений, которые были проведены, она заслуживает величайшего внимания.

Он показывает Наполеона в состоянии слабости, попавшего в сети, которые раскинули вокруг него множество мелких и небольших противников, но прежде всего запутавшегося в себе самом, в закономерностях своего взлета и условиях своего господства. “Ваши властители, – так набросился император на министра, – рожденные на троне, могут двадцать раз позволить разбить себя и все же опять и опять возвращаться в свои резиденции, но я этого не могу, я, сын удачи! Моя власть ни на день не переживет тот момент, когда я перестану быть сильным и внушать страх”. Были ли слова такими или другими, их смысл – чистая правда. То же относится к реплике Меттерниха на замечание Наполеона, что он не может и не будет заключать мир, поскольку выиграл две битвы (при Гросгершене 2 мая и при Баутцене 21 мая): “Судя по всему тому, что Ваше Величество мне только что сказали, я вижу доказательство невозможности взаимопонимания между Вашим Величеством и Европой. Ваши мирные договоры были всегда только перемириями. И неудачи, и успехи толкают Вас к войне. Сейчас такой момент, когда Вы и Европа бросили друг другу вызов; и Вы, и Европа примете его, но в борьбе будет побеждена не Европа!” Точно неизвестно, действительно ли император, после того как Меттерних назвал его армию своего рода последним призывом, армией детей (“он побледнел, и его черты исказились”), “швырнул шляпу в угол комнаты” и закричал: “Я вырос на поле боя, и такой человек, как я, мало беспокоится о жизни миллиона людей!”, но и этой сцене присуща внутренняя правда. Самого себя Меттерних, когда много лет спустя писал свои заметки, стилизовал под, так сказать, “глас судьбы”, который возвещает завоевателю его жребий – причем весьма элегантный и остроумный “глас”: “Я оставался совершенно спокоен, оперся об угол подставки между окнами и сказал, глубоко тронутый услышанным: ..давайте откроем двери, и пусть Ваши слова прозвучат от одного конца Франции до другого. Дело, которое я представляю, от этого не пострадает"”. Это уход античного прорицателя, который мемуарист изображает для потомков: “Вы растеряны, сир, – живо вскричал я, – у меня было предчувствие этого, когда я шел сюда; теперь у меня есть уверенность”. А маршалу Бертье, который провожал его до экипажа, он якобы сказал: “Все, с ним кончено!”.

Решающая встреча: Наполеон, человек Средиземноморья, человек грубой творческой силы, завоеватель, наследник и укротитель революции и в то же время ее передовой боец и распространитель, катализатор Европы, который смешал старые традиции и юношеские стремления к будущему и высвободил из них силы разрушения, – он натолкнулся на Меттерниха, рейнландца-австрияка, человека продуманной дипломатической игры, германского графа древнего дворянского рода, который в то же время был насквозь пропитан французской рациональностью; у которого были скорее не позитивные наметки того, чего он хочет, а четкое представление о том, чего он не хочет; которому революция была противна уже из чисто эстетических соображений как нечто, оскорбляющее обоняние еще до того, как мозг и сердце вынесли свое суждение; он натолкнулся на него и потерпел крушение. Ибо когда 12 августа 1813 года Австрия примкнула к коалиции (Россия, Пруссия, Англия, Швеция), это означало для французского императора окончательное, необратимое поражение, для Меттерниха же было логичным ходом на политической шахматной доске в соответствии с планом всей партии. А начал он ее в 1809 году; достижение пусть сурового, но не гибельного для габсбургского государства договорного мира было первым шагом к коренному изменению соотношения сил в Европе. Необходимо было сохранить Австрию – пока ничего больше, и хотя это напоминало положение сателлита, важным было только одно: сохранение потенциальной возможности для будущего освобождения; этому служили годы “исполнительной политики”, 1810-1813, когда всемогущего императора приручила эрцгерцогиня, когда Франц I в 1812 году был вынужден засвидетельствовать своему зятю в Дрездене почтение и предоставить в его распоряжение тридцать тысяч человек для русского похода. Этот поход позволил сделать Меттерниху второй шаг: находясь формально в союзе с Францией, Австрия фактически придерживалась нейтралитета. Нейтралитет после зимней катастрофы Наполеона превратился в конце концов из скрытого в формальный, а затем вооруженный; летом 1813 года он уже выглядел как “вооруженное посредничество” и, как следствие, объявление войны тому, кто не захотел подчиниться посредничеству, – Наполеону. Разумеется, диктатор континента подчинился не австрийскому министру иностранных дел, ибо крушение его господства было следствием многопланового исторического процесса огромного масштаба, но внутри этого процесса Меттерниху выпала ключевая роль, точнее сказать, он сам захватил ее. Вступив в Большой альянс последней, Австрия взяла на себя и политическое, и военное руководство им. Благодаря тому, что она имела решающий голос в принятии исторических решений – меттерниховское “искусство правильного взгляда”, – она на целое десятилетие определила расстановку сил.

Меттерних, который был всего на четыре года моложе Наполеона, когда последнего сослали на убогую скалу в Атлантическом океане, едва достиг пика своей карьеры; он пережил поверженного на 38 лет и, казалось, был призван для того, чтобы за три десятилетия своего пребывания на посту министра и канцлера полностью уничтожить его дело; однако он приветствовал племянника, Наполеона III, как “восстановителя спокойствия и порядка во Франции”. Меттерних умер 11 июня 1859 года, между двумя поражениями Австрии (при Мадженте 4 июня и при Сольферино 24 июня), как за полстолетия до этого он возвысился между двумя поражениями (под Аустерлицем и под Ваграмом).

Если отношение Меттерниха к Наполеону I в период его правления диктовалось борьбой за существование Австрии и будущее Европы, то этим оно ни в коем случае не исчерпывалось. Справедливо отмечалось, что его позднейшая “борьба против ниспровержения, беспорядка и анархий”, в которой он видел “главную тему своей собственной жизни”, существенно определялась опытами с внутренней властной системой солдата-императора. Меттерних ненавидел революцию и более того: он ненавидел любую политическую активность посторонних – а для него таковыми были народы в качестве объекта управления – как источник хаоса и нестабильности; а поскольку Бонапарт представлял “1а revolution incarnee”, то он ненавидел и его. Однако сущность французского императора была двоякой: именно потому, что он “олицетворял” революцию, он сделал ее застывшей, превратив вулкан в оплот. Если молодой Меттерних в период революционных войн и во время активизации Австрии в 1809 году видел в вооружении народа действенное средство борьбы и приветствовал его, поскольку он проводил различие между “добрым, послушным народом” и “мятежными массами”, то с 1810 года он принципиально отвергал народную войну, “мобилизацию страстей”, поскольку опасность представлялась ему более значительной, чем польза. Немецкие добровольцы 1813 года нравились ему не больше, чем санкюлоты 1792 года. В этом он сходился во мнении с Наполеоном: обоим были чужды и неприятны необузданные массы, и он, без сомнения, предпочитал бонапартистскую форму правления национально-демократической, к которой стремилось молодое поколение после 1815 года.

Меттерних вполне понимал величие корсиканца. В этом ему не могли помешать ни преданность Габсбургам, ни верность принципу легитимности. Хотя эти Бонапарты по сравнению с древними княжескими родами Европы казались “нелегитимными”, но, в конце концов, это понятие было относительным и зависело от времени, места и ситуации. Понимание легитимности Меттернихом, о чем мы еще будем говорить особо, постоянно ограничивалось чувством реальности. Этим можно объяснить, что он был согласен сохранить Наполеона во главе Франции, если бы это гарантировало больший порядок, спокойствие и надежность, чем возвращение Бурбонов. Эти соображения наталкивались на возражения союзников Австрии, но прежде всего – на натуру Наполеона. Тем не менее Меттерних никогда не разделял чувства ненависти, которое владело Блюхером, Гнейзенау, Штейном, или личной обиды, которую испытывал царь. Он предрекал, что уход императора с исторической сцены повлечет за собой пятидесятилетнюю гражданскую войну в Европе, прежде чем будут убраны развалины империи-колосса и установится новый порядок. Это пророчество содержало одно заблуждение: дело не в том, что оно не исполнилось сразу же – после Наполеона последовала Реставрация и “система Меттерниха”; но европейская гражданская война продолжалась в действительности намного дольше, чем пятьдесят лет. В сущности, она и до сих пор еще не закончена, если понимать под ней борьбу Европы за установление подлинного единства.