"Три лица" - читать интересную книгу автора (Петрушевская Людмила Стефановна)

* * *

Студент не студент, по виду молодой, а на самом деле уже давно в годах, отправляется «на юга», множественное число от слова «юг», как всегда отправлялся — в карманах «зубы», т.е. зубная щетка и паста, а также паспорт, бритва, ножик и мыльце, в руке газеты; серый пиджак, серые брюки, серая рубашка, деньги в брюках в пакете, технология уже отработанная, купил билет — сел в поезд — ту-ту и поехал. Важен этот пакет с деньгами. Там, «на югах», путешествующий успокоится наконец, купит себе пластмассовую скатерть, это на предмет дождя, так как и в тех блаженных местах бывает дождь, как это уже происходило, можно проснуться в ручье, через тебя бежит вода, ты на дне, у них в природе случился ливень.

Деньги он беспечной рукой берет и платит, но не за ночлег: чур-чур, ему претит пошлое человеческое присутствие, душный дух жилья, запах простынь и старых подушек. У него астма от всего этого.

У него есть мама с такими подушками, спасибо, и у жены тоже неистребимые женские запахи в шкафу — каких-то тряпок. Откуда, ведь жена совсем девочка. Но натащила от родителей, от племени, нанесла всего, устроилась, родила сына, полюбила этого сына больше всего на свете, как бы завела себе нового малолетнего мужа, все вокруг него, а о Леве ни слова никогда. Тогда Лева взял и переехал обратно к старым подушкам, к маме, которая и дышит, и живет тоже только для него, мужа завела и потеряла как многие жены, теперь сын, сын и сын. Но старые тряпки! Запахи прелой шерсти, носков, перышек из перин, залежавшихся одеял, кисловатой старой бумаги!

Мать такая же старая, физически немощная, семьдесят с гаком, этот Лева у нее поздний ребенок, воплощенная мечта, след соратника на земле. У соратника была своя жена и дети, но Левина мать оказалась сильней, вместе работали и спали, он к ней перешел, когда беременность стала заметной, тут же родился Лева, и тут же у отца инсульт, и надолго. Двое детей в пеленках, старый да малый. Тоже была история.

И Леве-то набежало хорошо за тридцать, когда он женился на первокурснице, которой было аж шестнадцать лет! Он женился, все преодолев, женился с мечтой воспитать из нее подходящую пару, мужественную, ироничную, беспощадную спартанку. Задатки иронии у нее хорошо уже просматривались, тяжелый взгляд синих глаз откуда-то из-под потолка, в девушке было метр восемьдесят росту. В Леве метр семьдесят пять.

С целью создания и воспитания семьи Лева быстро сообразил и купил матери, дрожащей от ненависти, постороннюю квартиру где-то в далеких выселках, в жутком районе, причем (с прицелом) купил ей двухкомнатную, якобы для себя и жены с сыном. Однако вывезена была туда только мать с ее старьем, тряпьем, затхлыми подушками, учебными пособиями и тетрадями (мать была учительница и не расставалась со своими конспектами уроков, а мало ли, заработать в случае чего).

Мать не сказала ни слова против, когда выезжала из прежнего гнезда на улице Строителей, из дома старых большевиков.

Хотя это жилье было не слишком удобное, с соседом, и мать часто жаловалась на соседа, который тоже вдруг женился, и две хозяйки толклись в кухне, мать причем втайне протестовала, что уходя не гасят свет, ну как обычно. Две бабы толклись в кухне и ванной, варка-жарка-стирка-мойка посуды, висящее мокрое белье, тряпки-щетки-веники-ведра-порошки, унитазное седло десятой молодости и паркетные полы в пятнах.

Купила новую кооперативную квартиру практически мать, она собирала деньги давно, все что отдавал сын. Когда пришла пора и Лева стал аккуратно обзванивать народы, чтобы занять сумму, мать дождалась, пока Лева выйдет из комнаты за надобностью, а затем и вручила ему коробку из-под обуви, забитую до отказа этой пестрой резаной бумагой.

И Лева купил двухкомнатную квартиру, с собственной кухней, ванной и балконом, однако среди первобытного мироздания, когда еще трава не растет и всюду громоздится мокрая земля кучами. Известное дело, новый микрорайон.

Свою юную жену Лева домой не приводил и правильно делал: его мать бы плохо подействовала на громадную Эльвиру, в особенности на ее сидящего в животе ребенка. Вместо этого пока что Лева навещал Эльвиру на квартире ее ненормальных родителей, знакомьтесь, моя сумасшедшая жена, товарищ из буйного отделения, как говаривал один университетский препод у себя дома. Но тут был случай потяжелее, без какого бы то ни было юмора, какой юмор.

Папаша Эльвиры тоже являлся преподом, дядько Андрий, кафедра философии. Мамо была Оксана Остаповна, кружок кройки и шитья, обвод талии, обвод бюста, сидела над чертежами, активно занималась и была староста. Эти двое отметили первый визит жениха к дочери серией скандалов, дядько Андрий даже вызывал милицию, чтобы выгнать Леву из комнаты Эли, но тут, при торжественной проверке документов, шестнадцатилетняя золотая медалистка Эля выступила и сказала, что это ее муж и она беременна, вот так! И они уйдут вместе и насовсем!

— Ничего, посадим паренька, — деловито откликнулся Андрей Степанович, а мамо зарыдали. — Растление малолетних.

Далее он несколько раз произнес слово «ауно» (с ударением на quot;оquot;) и с эпитетами: «аунО поАное», и «ауно несовершеннолетнее»! В адрес Левы лились обвинения по поводу его национальности. Жене дядько сказал:

— Шляешься по кружкам, ауно собачье!

— Да, а ты на собрания ходив у ночь-полночь! Яки таки собрания! — звонко возразила тетка Оксана, еще молодая дивчина лет тридцати пяти. И поймала бы по морде, и сочинили бы они драку, но присутствие милиции сковывало.

Милиция, топталась в тяжелых зимних шинелях, они были молодцы опытные и разнимать спорящих родственников не брались. Времени-то еще было восемь вечера!

С родителями Эльвиры такое произошло в новинку, как говорится, первая голова на плечах и шкура еще не ворочена (Лева любил цитировать словарь Даля). Они наделали много глупостей и вконец разъярили свою суровую дочь.

Затем милиция отвалила, проверив паспорт Льва и с сомнением убедившись, что он русский, и Лева остался в комнате Эли, слабосильный субъект, доктор наук в кривых очочках, похожих (как он шутил) на «процент лежа». Воплощенная теорема Веерштрассе или как там, проблема Гилберта. Мало того, он остался на всю ночь, рассудив, что офонарелые родители еще раз милицию вызывать и позориться не станут.

Лева спал на ковре у кровати Эли, в чем был не раздеваясь, снявши только ботинки и оставшись в чистых серых нитяных носочках. Он не хотел, чтобы Эля дополнительно волновалась, а это бы наверняка случилось, если бы он отчалил. Родители бы обязательно сунули свои раскаленные кирпичи ей в дверь и орали бы в два хайла. Такие люди. Но этих «бы» произойти не должно было, он остался, и все затихло. Все-таки Лева, кстати, являлся молодым профессором того же самого универа. Тоже преподом являлся, так сказать. Дядько Андрий, наоборот, был доцент. И те двое здраво рассудили, ну не схлопатывать же по инфаркту. По-над квартирой затем всю ночь веял крепкий запах валерьянки, аромат слез, просьба о сочувствии, белый флаг капитуляции.

Но Эля все-таки расстроилась, что было плохим признаком, так как эта редкая девушка отличалась безмерным спокойствием и молчаливостью, за что Лева и взял ее в жены. На фоне этой психбольницы (первого курса того факультета, который у них назывался «фак», «пойти на фак», а также он назывался в кругу студентов «паноптикум», и Лева был у них в паноптикуме преподом) — так вот, на фоне «фака» Эля резко выделялась, во-первых, ростом, во-вторых, красотой (золотые косы, синие глаза), в-третьих, каменной усидчивостью. Торча где угодно выше всех даже в сидячей позиции, Эля работала, неслышно и невидно, все соображала с пол-оборота, но себя не выдавала — а зачем? Гениальность в кругу сверстников не котируется. Но постепенно все окружающие потянулись к ней, что-то спрашивали, сверяли с ее тетрадкой и т.д. Она, сверкая белозубой улыбкой, снисходительно роняла ряд-другой фраз, все становилось понятно. Эта покровительственная нотка образовалась у Эли сразу.

Разум, высокий разум горел в ее большой башке, ей все всегда было понятно, она, может быть, смогла бы растолковать причины жизни, если бы ей поставили такую задачу, допустим, в курсовой работе. А также что есть человек и т.д. Лева не проверял границ ее способностей, так никогда и не проверил. Не поговорили.

Ее безумные родители, те самые товарищи из буйного отделения, считали свою старшую дочь полной дурой, и вся их крикливая любовь была направлена на сына, который обещал быть нормальным ребенком и готовил вечерами уроки (в отличие от Эли, которая не баловалась этим никогда). На старшую они махнули рукой и сильно удивились, когда она принесла домой золотую медаль, а потом играючи поступила в универ — и не куда-нибудь, а в кузницу молодых гениев, куда девочек принципиально не брали из-за их склонности к деторождению (видимо).

Родители, может быть, все-таки боялись Элю. Она была могучей от природы, и отцовская рука как-то раз (и навсегда) перестала нависать над ее ухом, когда она однажды, глядя ему в глаза, просто отвела эту волосатую короткопалую пятерню мощной дланью баскетболистки. И отвела далеко, ему за спину, причем сама Эля в тот момент отдыхала лежа. Эля любила лежать. Это была ее естественная поза, и отец, возмущенный барством дочери (к примеру, шла уборка квартиры после ремонта) пытался ее вдохновить руганью и жестами издалека, но не вышло.

Эля, улыбаясь, иногда рассказывала Леве эти милые детали. Похоже, что он действительно был ей зачем-то нужен, если она пошла к нему на квартиру (якобы для консультации) и там довольно быстро согласилась лечь с ним на диван и претерпеть всю процедуру зачатия ребенка. Мамаша Левы как раз отлучилась. Утро субботы (до трех) она всегда проводила у приятельницы, занимаясь с ее внуком арифметикой. Это был эвфемизм, ширма: сын не мог же привести женщину на ночь в одну-то комнату с матерью, так действуй в субботу.

До трех Лева управился, и девушка ушла от него беременной женщиной, не выразив ни малейшей эмоции.

Через неделю встреча повторилась.

Хотя Лева, будучи все-таки на девятнадцать лет старше своей студентки, не отличался большой любовью к этому трудоемкому делу, да и большой сексуальной грамотностью не блистал, хотя литературу читал охотно, — но он просто хотел сына, и все. Пришла его пора.

До тех пор он ограничивался собственными силами или, когда было не лень, услугами строительных девушек, забегая к ним в общежитие ПТУ, плата была символическая, бутылка и коробка пирожных из ресторана «Гавана», скорее дань приличиям, девки же были не «бэ!», т.е. денег не требовали по умолчанию.

Иногда Лева посещал знакомую проститутку в Доме обуви на Ленинском, она жила со стороны Воробьевых гор на третьем этаже с матерью, тоже проституткой. У них в гостях вечно сидел участковый Никвас, не давая дамам работать. Когда он так сидел, Ирка выходила с Левой покурить на лестницу и обслуживала его на подоконнике.

— Николай Васильевич! — обращалась к милиций Ирка, демонстративно утирая рот по возвращении, при этом она прятала денежки в трусы. — Ко мне пришел мой возлюбленный, любимый человек, короче. Тя как звать, любимый? Я на суде так и сказала: это мой возлюбленный. Они же меня отпустили! А как же: и это был мой возлюбленный, и этот тоже, да. Так что валите отсюда, у меня возлюбленный пришел.

Ирке нравилось это слово. Она была бедная маленькая развратница, курносая, толстогубая, с широко расставленными передними зубами. Прыщавая, белокожая, грязная, черноволосая, опытная. На шее родинка, как мушка в сметане.

Лева называл этих своих девушек собирательным словом «пиписьки», то есть он был выше и презирал их, не желая вникать в тайны обольщения и не любопытствуя, нравится ли им совокупляться.

Эля была первая девочка на его дороге, и ничего бы не вышло в тот раз, если бы она не была готова до такой степени к деторождению. Она созрела тоже, и это ее пора пришла, она послала ему отчаянный призыв, не глядя — видимо, так. Она его выбрала. Он потом много размышлял над этим.

Собственно, Лева вычислил ее как самую лучшую кандидатуру на роль матери своего гениального сына. Умна, прекрасна, чиста, из хорошей (генетически простой) семьи. Лева родился от союза двух московских людей и не мог похвастать ни внешностью, ни здоровьем, ни предками. Низкорослые местечковые евреи со стороны мамы и крепкий крестьянин, академик папа, с семейным алкоголизмом в родословной (дед, отец, братья).

Правда, Лева в результате получился небольшой гений, но следующий ход должен был дать уже полного гения. Нобелевского гения.

И Лева спланировал найти себе девушку попроще для избежания сложностей в уговаривании. Ирка-проститутка, бы устроила его в этом отношении, вспаханное полюшко, никаких усилий. Неграмотная, простая и веселая, жестокая когда надо, крепкая. «Нет, иди туда-то». И все! И если она не хочет, денег можешь не совать. На любые просьбы всегда отвечала полусмазанным, нечетким матом. Она не любила секса, искренне не выносила. Однажды, посмеиваясь, за бутылкой сказала, что в детстве ее трахнул строитель. К матери кто-то пришел, и Ирка слонялась по двору днем. Стоял вагончик, она зашла и т.д. Этим Ирка объясняла свою ненависть к мужчинам.

Лева восхищался Иркой. Он даже мечтал о ней иногда ночами или когда лень было выходить из дома.

Итак, Лева отвел утро субботы для юной богини Эли.

И она аккуратно являлась, гигантская женщина, раздевалась сама, никаких ласк или прелюдий, все просто, и Лев шесть недель все добавлял и добавлял в нее для полной уверенности свою сперму, не зная, есть ли результат.

Через полтора месяца этих упражнений Эльвира отказалась от обычного угощения (пирожное из ресторана «Гавана»), сказав, что не хочется. Мутит.

Эля, неизбалованный ребенок, сметала иногда по десятку таких пирожных, пила три большие Левины чашки сладкого чаю, а тут на тебе!

Все. Дело было сделано. Лева подчитал уже литературы. Токсикоз беременных!

После ночи, проведенной у Эли на ковре, Лева повел свою невесту в загс. Родители отступились, даже сыграли кой-какую свадьбу. Правда, студентов-друзей не приняли ни одного. Твердо и откровенно сказали, она не будет сюда друзей водить. Не водила и не будет! Только Левина мама была, очень бестолковая, румяная, как на похоронах, в синем шелковом платье в горошек и с незастегнутой молнией на боку. Сваха (Оксаночка, теща) увела ее в спальню и возвратила старуху застегнутой.

Были: семья Корнейченков, трое. Профессор Богдан Тарасович, завкафедрой общественных наук. Еще один сосед-профессор, тоже преподаватель диамата, ростом маленький, но с большой нормальной головой, которая виднелась над столом. Голова в солидных черепаховых очках. Его носила жена на руках, причем третья. Внесла и посадила на подушку. От двух предыдущих было аж трое детей, хватит, сказал он (сказала его третья жена). Все дети нормальные. Старший способный мальчик. У нас «Волга» и дача в Перхушково, где и у Корнейченков.

Лева сразу же нашел жене хорошую врачиху, Светлану с Ленинского проспекта, которая внушила Эле, что полнеть вредно, что при ее генетических данных она вырастит во чреве гиганта и не сможет его родить, так что надо ограничить еду и питье. Простодушная и доверчивая к достижениям науки, Эля вообще перестала есть и пить еще до свадьбы, чем вызвала у своих крикливых родителей перманентную истерику, они, впервые воспитывая беременную дочь («доцу»), не знали как быть, и то и дело звонили ленивому Леве, приходящему мужу, чтобы Эльвира поела. В союзницы была ни с того ни с сего взята мама Левы, которая выслушивала вопли кумы строго как педагог.

— Лягушка, — говорила мама Леве, придя из коридора от телефона, — она сегодня вообще не ела. Что скажешь?

Лева как раз сочинял очередную статью, лежа на диване с тетрадкой и ручкой, и отмахнулся.

В результате Эльвира попросилась жить к Леве. То есть не попросилась, а в субботу, в момент отсутствия свекрови (арифметика с далеким чьим-то правнуком), Эля приехала самотеком, подняла бесчувственного Леву с его дивана и сказала, что боится выкидыша. Все. Больше она не объяснила ничего. Лева уложил свою великаншу и стал принимать меры, а именно, когда приползла его мать с сумкой продуктов (как всегда), он с ней кратко поговорил, и она практически пропала из поля зрения, вроде переехала к подруге — только приносила как служанка то отвар шиповника, то омлет из одного яйца, то фрукты, все, что разрешила Светлана с Ленинского, которая, кстати, ужаснулась результатам своих рекомендаций при следующем визите Левы с Эльвирой. Результаты оказались таковы, что в брюхе матери совсем не было воды, и ребенок очень явственно торчал из-под кожи Эли и перемещался туда-сюда как глазное яблоко у слепца.

Врач растерянно сказала, что впервые наблюдает такую железную силу воли у беременных, обычно они едят много, и приходится давать заранее советы как себя ограничивать, никто же с палкой стоять не будет! А тут такое, что надо есть и пить срочно!

Однако Эльвира продолжала свой пост, и к моменту родов она поправилась где-то на пять кило, а младенец весил четыре пятьсот.

То есть околоплодных вод было ровно на две чашки, небывалый случай.

Кстати, та же Светлана потом сказала, что все-таки правильно девочка себя ограничивала, а то бы она не разродилась, и оба, и плод и роженица, погибли бы, такая сложилась генетическая ситуация.

Эльвира принесла в дом Илюшу, очень рослого и худого новорожденного, в спеленутом виде похожего на крестьянскую ногу в онучке (Эльвира не умела заворачивать ребенка и оплетала его, упакованного, крест-накрест подаренной голубой лентой). Илюша был на двенадцать сантиметров длиннее нормы, оба родителя это со смехом констатировали, ознакомившись со специальной литературой.

Мало того что он был гигант, он еще и страшно много двигался. То есть пополз уже в полтора месяца! Эля позволяла ему все, и младенец перебирался от одной груди к другой, а юная бесстыдная мать смеялась своим низким смехом, наблюдая этот адский труд. Причем Лева говорил, что это страстный смех. А Эля называла его «эдипов батя», точка. Набралась где-то литературы у папаши-философа.

Мать Левы не видела этих сцен кормления и слава Богу, у нее бы случился Кондрат.

К тому времени, то есть очень скоро, великий ленивец Лева получил квартиру на себя и жену с ребенком и перевез мать туда. Теперь Левина мамаша сидела одна круглые сутки, а то пробиралась по грязи к автобусу, чтобы купить и приготовить, а потом везла в банках с крышками еду на улицу Строителей. Лева варить не умел, Эля же умела все, однако зачем, если еда сама приходит в руки: обед, т.е. винегрет, супец, второе и школьный компот. Завтракать Леве было лень, он питался в универе в столовой для профессуры, а вечером, когда он приходил домой, Эля грела что приехало из Зюзина, и они садились пировать. Чем питалась Эля по целым дням, Лева не знал, может быть, что и ничем. Он почти не разговаривал с Элей. Баночки дожидались Леву в полном, т.е. запечатанном виде.

Ребеночек, однако, быстро рос и толстел, рано встал, в восемь месяцев пошел и почти сразу же заговорил. План Левы удавался!

Ночами Илюша спал, здесь Лева не мог пожаловаться. Как только Илюша начинал плакать ночами (были периоды, лезли зубки, что ли), Лева утром говорил, что уезжает к матери. Точка. И уезжал на два-три дня. Эля оставалась без еды, видимо.

Лева не испытывал к своей семье никакого чувства, кроме чувства самодовольства, дело было сделано. Можно было бы назвать это гордостью, но гордиться кем-то означает, что многое сделано для объекта. Лева же обошелся своей гениальностью: гениально вычислил будущую мать, так же построил заранее квартиру. Гениально сохранил деньги у мамы, знал кому давать. Все шло как надо. Разум замещает физические усилия!

Вопрос с деньгами стоял так, что Лева по-прежнему часть выделял матери, часть оставлял себе. Потребностей немного, обед в столовой, изредка услуги Ирки или новой смены девушек в общежитии СПТУ. Серую одежду покупала мать. Эля с ее скептическим, трезвым взглядом на жизнь приняла эти условия молча. Однако сами собой в их комнате появился младенческий раскладной стул, затем какие-то богатые игрушки, ползунки, даже мытые фрукты всегда стояли на столе. Лева не любил фруктов, он ел их только с дерева или с куста «на югах», бесплатно и тайно посещая чьи-то плантации, это была система еще юных воровских лет, привычки первокурсника.

Далее, Лева не только не давал жене денег, но и не спал с ней больше. Лева как бы производил эксперимент, который ставят сильные над слабыми, к примеру, проверка болевого порога: что будет, если так — а если еще и так? В случае же с Эльвирой трудно было сказать, кто и какой тут проводит эксперимент: все шло абсолютно тихо, никаких изменений — все та же любовь сияла в ее громадных синих буркалах, когда она жадно смотрела на Илюшу, ни следов голода на лице, ни единого слова насчет денег или секса, ни вопросов, ни просьб.

Было только одно — в шесть тридцать утра она исчезала на сорок минут в молочную кухню и возвращалась всегда сияющая, то есть выражение ее прекрасного лица, может быть, за дверью было иное, но, войдя в комнату, где спал ее ребенок, она буквально вся вспыхивала как заря, увидев что все в порядке и ребенок на месте, при спящем муже.

Муж, однако, не спал, нервничал.

Безнаказанность рождает неврозы, это и самому Леве был известный факт (проверенный и искорененный на студентах), и надо действовать резче для пользы самого объекта, но вставать и тоже уходить в полседьмого утра даже ради наказания ему было лень. И он лежал, сознавая, что его подло используют, как быдло, как сторожа.

Безмолвно, вроде бы ничего не прося, великанша исчезала, щелкал замок. Мирно сопел Илюша, капала вода в ванной, сосед опять оставил пыточную машинку, кран, мерно стучать, а Эльвире не приходила в башку мысль закрыть воду уходя. Лева спал под этот бубнеж, мучился, но встать было выше его сил.

Эля вообще улетала всегда мгновенно, как буря. Кто-то ей звонил (еще когда она была с брюхом), она брала свой тощий кошелечек, меняла тапки на туфли сорок первого размера (как у Левы) и исчезала. Лева не спрашивал ни о чем, это у них была такая игра: не интересоваться, не просить ничего, иронически поглядывать.

Лева, кстати, не раз жалел, что дал Эле ключи, остро сожалел. Сидела бы взаперти, и ладно. Но быт, семья, обстоятельства вынуждали его идти на уступки, как не дать ключи жене, ежели, к примеру, ей полагается гулять с ребенком, ребенок же нуждается в прогулках, хотя Эльвира ничего не говорила на этот счет. Лев сам читал литературу о режиме дня младенцев.

Она как-то умудрялась, ничего не объясняя, все-таки настаивать на своем, и у нее оказалось множество прав: на ключ, на перемену постельного белья для себя (она сдавала его в прачечную, это было ее собственное белье, от матушки Оксаны, видимо), а Леве белье меняла мать как всегда, тоже сдавала его в ту же прачечную. Эта бестактность, как часто случается в бытовом тарараме, как-то сложилась сама собой, потому что мать в самый первый раз поменяла простыни только Леве, принесла чистые и унесла несвежие, как будто знала, что они спят порознь всегда. Далее, она поменяла ему два полотенца и одно посудное.

Лева не стал ничего просить дополнительно для жены, все. Он спал по-прежнему на диване, свою кровать мама отвезла в Зюзино, а великанше пришлось довольствоваться раскладушкой, она на этом и успокоилась. Ни о чем не просила. И, как только Лева продирал глаза, она с грохотом, молниеносно, сворачивала свой ночной бивак, ура!

То ли родители раз и навсегда убедили ее еще в детстве, что ей ничего не полагается в этом мире, и просьбами это положение можно еще и ухудшить, будет скандал. То ли это у нее было врожденное, вроде инстинктивного благородства, бывает.

Идеальная сожительница, ничего не просила. Но и не предлагала. Не советовала, не вмешивалась. Лева был однажды удивлен, услышав, как она кому-то дает по телефону рецепт пасхи с тертым мускатным орехом. Ого! За ней стоял, видимо, многовековый опыт хозяйки поместья, раз она знала такие тонкости, опыт прамамки-бабки-вельможной пани. Лева облился слюной, лежа на диване. То есть, питаясь школьным меню своей учительницы-мамы, Лева был лишен грандиозных пищевых удовольствий, видимо.

Ибо ему не только ничего не давали, но у него и брали — чего стоило одно ежеутреннее дежурство при ребенке! Лева почувствовал себя угнетенным; и как-то раз, вслед за щелчком дверного замка, когда великан ушла за молоком, он тоже поднялся, в ушах шум, но встал, почистил зубы, все быстро сделал и исчез, успел — видимо, перед самым приходом жены. И с улицы, из автомата, позвонил матери, чтобы она не тащила еду на Строителей, ужинать он будет у нее. И там он и остался.

Эля не позвонила ни вечером и никогда, но Леве нужны были книги и вещи, и он стал навещать комнату на улице Строителей на правах гостя. Эльвира улыбалась как всегда, была всем довольна (якобы), но Лева предпринял еще один эксперимент — а как бы нам махнуться, ты в Зюзино, а мы сюда? Такой был поставлен однажды вечером вопрос после ужина (Эля покормила гостя каким-то куриным суфле, остатками от детского обедика, волшебный вкус).

Собственно, это был чистый экспромт, маме нравилось жить в Зюзине, рядом уже открыли суперсам, телефон поставили, чисто, тихо. Мать была по-своему несгибаема, и, будучи однажды выселенной в изгнание, она больше не желала треволнений и перемен, судя по всему.

Скорей всего, Леве понадобилось всколыхнуть, зацепить постоянную безмятежность и самодовольство своей юной женки, совершить над ней некоторый акт, действие, а слово это тоже действие — и что же, он получил ответ, какого не ожидал:

— Почему бы и нет?

Он-то, Лева, строил свои дальнейшие планы на основе ее отказа, он затем должен был сказать так: ну живи тут, ну пользуйся, чем женщина ближе к центру, тем она дороже, ты же принимаешь гостей. Но тогда не жди никаких алиментов. Вот что он хотел выразить! Но она все поломала, сокрушила своей безмятежностью.

Тем не менее он все-таки высказал что желал:

«Платить тебе я не буду в любом случае».

Она засмеялась, демонстрируя свои великолепные зубы цвета жемчуга, литую верхнюю челюсть, сахарные уста.

Все. Все вопросы были решены, и жить рядом с этим откровенным смехом не представлялось возможным. Лева засвистел бронхами, собирая в очередной раз свои книги, а затем плюнул на все и уехал, бросив незавязанные пачки, утром явилась его тихая учительница-мать и по списку все уложила в суму на колесиках и в два картонных ящика, вызвала такси и до его прихода сидела, выпрямившись, на Левином диванчике, в комнате, где прошла ее цветущая старость, а Эля, смеясь, кормила ребенка кашей, он торчал на своем высоком стульчике и на редкость здраво расспрашивал мать, кто эта глухая старушка А это наша бабушка сидит. Наша бабушка Оксана, — отвечал мальчик, вытаращив огромные голубые глаза. А вот уже приехало такси, говорила далее его смеющаяся мамаша — и ребенок сказал уходящей свое младенческое «пока», а та уползла, взгромоздив ящики на сумку, багровая от волнения, переживая, что как же может дитя в десять месяцев так разумно беседовать! И что же будет с ним в школе! Одни неприятности! Ошеломленная бабка сказала на пороге ответное «пока». И даже махнула лапкой, на что младенчик откликнулся: «Выходит, она не глухая!» — «Выходит!» — засмеялась его юная мамаша (как-никак семнадцати лет). И он тоже помахал вослед бабушке своей толстой лапой, гений, как и было задумано.

И вот — вернемся к началу -

и вот человек с такой биографией семьи, все в порядке, жена-сын, мама, комната и квартира, однако ни там ни там он не один, впутан в чужие дела, обязан принимать экзамены, обонять пыльные вещи, и он, покончив с обязаловкой, покупает билет, кладет в карман «зубы», т.е. щетку, пасту, бритву и мыльце, едет в поезде «на юга», обедает там в кафе на берегу, присматривая себе прошлогоднюю стоянку, спит где-нибудь в парке под кустами, имея в запасе полиэтиленовую скатерть на случай дождя, лежит в глухой южной тьме, свободно дышит, в виде подушки кипа газет с раздражающим содержимым, он их не читает. Звездное небо Канта над головой в сети веток, вечное небо, вечные вопросы. Перед ним встают и сияют прекрасные лица — мама, затем сын и Эльвира, и тут он хочет насильно прекратить свои мысли о будущем, уничтожить страшные картины, разворачивающиеся как в кино, сцены совокупления Эльвиры с собственным сыном, которому уже, к примеру, пятнадцать. Небо стоит над головой, вечный праздник простора для астматика, и Лева усилием воли пытается укротить себя и испрашивает у безликой вечности сна и покоя, а также свободы от любви, какой бы она ни была, к этим трем лицам.