Юрий Петухов. Меч Вседержителя

Пролог. ОПУСТОШЕНИЕ

Не было ни Света, ни Мрака. Не было ничего – ни живого, ни мертвого, ни зарождающегося, ни умирающего.., не было звука, и не было тишины, потому что ей негде было быть – не было ни пространства, ни пустоты. Будто вновь все вселенные Мироздания непостижимой силой спрессовались в одну точку, в коей нет ни объемов, ни веса, ни жизни, ни смерти, ни движения, ни покоя – нет ничего! и ее самой уже нет! Все миры погибли разом, в единый миг, и миры светлые, порожденные тем неведомым и созидающим, что зовется Богом, и миры черные, населенные чудовищными тенями, миры ужаса, злобы и невыносимых страданий.

Погибло все! И исчезло без следа. Ибо не было нигде даже места для праха погибших, ибо не осталось ни пространства, ни времени. Лютое и безысходное свершилось. Пришел черед сущему. И настал предел пределов, предреченный от зарождения бытия. И некому было зреть и слышать свершившееся. Никого и ничего не осталось. Ничто, пожирающее все, пожрало и самое себя, не оставив даже вакуума, даже пустоты, ведь и пустота нечто сущее, имеющее пределы и свое место в мире... Свершилось горькое и неминуемое. И перестало быть таковым навсегда – вне миров и времени нет ни горького, ни лютого, ни доброго, ни злого, ни подлого, ни праведного, ни ложного, ни истинного. Там, вне всего и ни в чем, висит только лишь боль – жгучая, острая, безнадежная и неизбывная. Боль нетелесная, самая страшная боль.

Шершавое и раскаленное жало иглы вонзилось в горло, впрыснуло дневную дозу и вырвалось наружу, исчезло в затягивающейся дыре блока. Массивный железный ошейник вздрогнул натужно и выпал из клешни створа. Глеб ударился затылком о сырой, замшелый камень, закусил губу остатками выбитых зубов, сморщился.

Пробуждение всегда было тяжким – самым тяжким изо всего, что приходилось выносить. Во снах он уходил в иные миры. Даже в самых диких кошмарах он убегал от яви и наслаждался ими. Пробуждение убивало возвращающейся памятью. Опять туда!

Глеб застонал сквозь стиснутые зубы. Рыдать, молить, бесноваться и надеяться было бесполезно. Они все смертники. Одни сдохнут раньше, другие позже... именно сдохнут, иначе и не скажешь. Зудящая кожа ныла тысячами нарывов, будто впились в нее тысячи зародышей, будто уже сосут кровушку! По затылку как ломом ударили. Пора! Глеб, опираясь на мшистые валуны, приподнялся. Выпрямиться в полный рост он не мог, свод был низкий, покатый, сырой. Лишь серебристый блок торчал нелепой и совершенно лишней здесь штуковиной, будто из иного мира.

– Выползай! – прохрипело снаружи.

Рассуждать и мешкать не полагалось, наказание следовало немедленно, зверское, дикое. Все это было испытано в первые деньки рабства, тогда он был еще силен и здоров, мог себе позволить покочевряжиться. Сейчас нет, сейчас он полутруп, измученный, истерзанный, жалкий.

И если бы не стимуляторы, если бы не ежедневные дозы из потаенного блока, он давно был бы полным трупом. Они не дают сдохнуть сразу! Им нужны человечишки, двуногая скотинка, рабы, им нужно мясо и кровь людишек! Глеб зажмурился, согнулся в три погибели и выполз из своей щели.

Рогатый тут же Ьгрел его плетью. Кожа на плече лопнула, потекла бурая, почти черная кровь. Глеб снова заскрежетал зубами. Эх, если бы не ошейник, он нашел бы в себе сил, чтобы сломать хребет этой гадине, чтобы оторвать ей рогатую башку... теперь он знал, как расправляться с выползнями! Но на нем был ошейник, и каждое резкое движение оборачивалось приступом паралича. Да, он, командир альфа-корпуса, генерал, один из лучших бойцов планеты и колоний, был бессильным, немощным паралитиком! Сатанинские твари всесильны над ним. Они могли его искалечить, замучить, убить, они выкармливали его кровью своих омерзительных зародышей-пиявок, они заставляли его ворочать глыбы, разгребать с миллионами прочих рабов завалы гигантских подземных инкубаторов... Они были всесильны над его телом. Но пока что им не удавалось добраться до его души... И потому он был еще жив. Глеб видел, что происходило с теми, кто ломался, кто не выдерживал... они уходили в ничто, освобождая свою плоть. Ибо мало было алчущим мяса и крови, мало им было убить смертного. Прав был Иван, ох как прав! Глеб теперь в полубреду, сквозь боль и ужас часто вспоминал его. Да, им надо погубить каждого, всех вместе и каждого в отдельности. И здесь этот каждый – сам по себе и сам за себя.

– Живей!

Плеть просвистела над ухом, ожгла бритый затылок, спину. Рогатый щерил огромные кривые зубы, полуприседал на козлиных ногах. Ему было весело. У него были когтистые лапы, звериная холка, мощь, сила, власть над рабами... но у него не было души. И Глеб это знал. Убить бездушную гадину, погань, мразь – не велика честь, да и сил нету. Но когда-нибудь он найдет в себе силы, когда-нибудь.

Опираясь о холодную, заросшую склизким мхом стену, Глеб побрел вперед. Искалеченная нога ныла, ступать на нее было больно. Но Глеб отключался, заставлял себя не обращать внимания на боль. Он брел среди сотен подобных ему теней, среди сотен мучеников-рабов. И свистели над головами плети, висели под мрачными сводами хрипы, сдавленные стоны, шлепанье босых ног в ледяной чавкающей жиже.

– Живей!!!

Рогатые усердствовали, не жалели себя, будто и за ними наблюдал постоянно кто-то невидимый, но страшный, грозный, непрощающий.

До развилки надо было пройти полтора километра, и потом – еще один до пещеры. Глеб сжимал челюсти до хруста, до крови из распухших десен. Какие они идиоты! Какие дураки! Он бы сейчас собственными руками придушил бы этого министра, этого гуманиста Голодова. И Иван тоже хорош! Надо было лупить со всей мочи! Надо было засадить сюда не половинный заряд, а два, три, десять полных, глубинных, чтобы ни дна ни покрышки! чтобы вдрызг! до самой преисподней! Кого они жалели?! Эх, знать бы где упадешь... Теперь поздно кулаками размахивать-то, после драки.

Колючая плеть резанула по правому плечу, содрала клок кожи у шеи. Глеба передернуло. Но он сдержал стон. Тех, кто кричал, рогатые били повторно, со сладострастием и ухмылками, они любили слабых, невыдерживающих, они вышибали из них душу, превращая ее в ничто, в зловонный пар, вырвавшийся из гниющей плоти... Нет! Он еще человек. Они не поставят его на колени, он умрет стоя, без стонов и мольбы, без истерических воплей о пощаде. Здесь пощады не бывает... здесь сам ад.

Шедший рядом изможденный одноглазый раб вдруг пошатнулся, начал оседать. Глеб подхватил его за локоть, удержал.

– Терпи! – процедил он, не поворачивая головы. Тот устоял, выдернул локоть, не упал. Видно, потерял на ходу сознание, провалился в никуда, так бывает... Они все провалились! Во мрак! В преисподнюю!

Чего же там ждут?! Почему бездействуют?! Глеб ничего не понимал. Там, в черной пропасти, обволакивающей всю Землю, там, в каких-то сотнях и тысячах верст от них – боевые армады, звездные флоты, чудовищная, исполинская мощь, которой хватит, чтобы сокрушить половину Вселенной. Там силы, которым нет равных... Почему они ничего не предпринимают? Или они уже отказались от Земли, распрощались с ней, как с пропавшей навсегда, как с умершей и погребенной матерью, чье тело отдано в полную власть земляным червям и позабыто?! Нет! Не может быть! Глеб отказывался верить в самое страшное, в то, что их всех, миллионы, миллиарды землян, попавших в жуткое, потустороннее рабство к этой нечисти, бросили, что от них уже отказались.

Ведь он тогда, в последние часы, отправил на околоземные и внутрисистемные станции, на звездолеты и крейсера всех, кого еще можно было отправить, кого можно было спасти. Он выполнил волю Ивана – хотя Светлану пришлось тащить силой, запихивать в ячейку. Но и ее удалось вызволить. Бои шли повсюду, в Москве не оставалось и живой души. Они защищали Кремль, соборы, дворцы, каждую башню, колокольню, каждый этаж, каждую пядь земли... а нечисть все лезла и лезла, ей не было ни конца ни края. Глеб падал с ног, лежал, уткнувшись разбитым окровавленным лицом в слизь и бурую жижу, лежал минуту-другую, пытаясь усмирить легкие, отдышаться, потом вскакивал, менял одного из своих парней, шел в рукопашную – злой, остервеневший, безумный. Выползни перли стеной, их становилось все больше, но с ними еще удавалось справляться, сноровка пришла. Зато со студенистыми гадинами было неимоверно тяжко, они обволакивали, душили, топили в своей гадостной слизи... это было наваждением, кошмаром! Хотелось бежать на крыши, да, хотя бы последний разок взглянуть на солнышко ясное сквозь облака, глотнуть чистого ветра и сини, а потом головой вниз, о булыжную мостовую! Глебу Сизову, командиру знаменитого, овеянного славой и легендами альфа-корпуса, было вдвойне тяжко – гибли его люди, лучшие люди обреченной планеты-матушки, настоящие сыны России... и он ничего не мог поделать, ничем не мог помочь, не мог защитить, укрыть. Это бьща трагедия! Последний бой они дали в Благовещенском, после того, как рухнули тяжелые старинные врата и нечистая сила ворвалась внутрь. Их оставалось семеро, боеприпасы давно закончились, руки были разбиты до костей, шестеро из семерых были серьезно ранены, но держались,

держались, черт бы побрал эту нечисть! Они обязаны были драться, обязаны! Они оттягивали рогатых выползней на себя, давая последнюю слабую возможность бежать тем, кто еще мог бежать, бежать к Храму Христа Спасителя, где должна была опуститься спасательная капсула... Им самим уже не спастись, но другие, пусть попробуют хотя бы они! Глеб бил выверенными смертельными ударами, не тратя сил попусту, бил зло и серьезно. Он защищал святыни земли своей, святыни предков. И он бы еще долго продержался здесь, долго бы стоял на пути назойливой, неостановимой нечисти, если бы... Вызов по внутренней ударил острым молотом, на миг ослепил и оглушил. «Глеб! Глеб!! – орал кто-то благим матом, хрипло и дико. – Его убили! Убили!! Убили!!!» Глеб не сразу сообразил, что это орет Иннокентий Булыгин, спокойный и невозмутимый Кеша Мочила, который вообще никогда не орал и почти никогда не повышал голоса. Кого убили? Глеб не отзывался. Но он уже знал, о ком идет речь. Очередным мощным ударом, а затем рывком он снес рогатую голову с плеч, вышвырнул ее наружу, и уже сделал обманный шаг навстречу очередному выползню. Но в мозг, в уши ударило снова: «Глеб, где ты?! – Кешин голос дрожал. – Отзовись! Вы что там все, оглохли?! Мать вашу!!! Нужен хоть один превращатель! Хоть один! И живей! Сюда! В Храм!!!» У Глеба не было превращателя. Но он все понял. Ивана убили! Неубиваемого, почти бессмертного Ивана, про которого ходили слухи, что он где-то и когда-то в своих невероятных странствиях познал секреты неуязвимости... убили?! Нет! Могли убить их всех, до единого! Но только не его! Ведь без него они ничто и никто! Они даже не знают толком, откуда вся это напасть, с кем они воюют, почему?! До конца все знал только он, Иван. И ему нельзя умирать! Он не имеет права умирать! «Прикрой меня!» – крикнул Глеб ближнему бойцу. И рванул вперед. Они перелетели через десяток рогатых голов, рухнули в самую гущу, сея смерть, сокрушая черепа вошедшими в убийственный ритм мельницами смерти. Они прорвали стену нечисти. Еще трое выскочили наружу. Они погибли у стен Благовещенского, прикрывая отход, честь им и слава, и вечная память! Слезы текли по грязным, изодранным и разбитым щекам генерала, но он не оборачивался. Аварийный дисколет, последний, полуразбитый, подхватил Глеба, вырвал из цепких лап выползней. Но заряда в нем хватило, чтобы еле-еле перевалить через зубчатую стену. Он рухнул умершей в полете птицей, застыл посреди развороченной, усеянной трупами земли. Но Глеб уже был на ногах. Он бежал к Храму из последних сил – знал, что ничем не сможет помочь, и все равно бежал! Они все виноваты! Все до единого! Они бросили Ивана! Нельзя было его отпускать одного, нельзя!!! В полубреду он пробился сквозь тысячное кольцо студенистых гадин и рогатых, упал перед дверями. Обернулся, уже предчувствуя неминуемую смерть... и не поверил глазам своим: нечисть, пуча и тараща глаза, щеря клыки, вытящвая когтистые лапы, бесновалась, тянулась к нему, к бель?м стенам, деревянным вратам. Но будто незримое силовое поле стояло на ее пути. Эти отродья ада не могли приблизиться к Храму! Глеба прошибло холодным потом. Он даже подумал, что уже умер и видит потусторонние грезы! Это было настоящим чудом! И все же он вскочил на нога, принялся колотить кулаками в дубовые створы. И его окликнули изнутри. Впустили! Врата сразу же захлопнулись. И снаружи донесся оглушительный бесовский рев – исступленный и злобный. Глеб сделал шаг вперед, потом еще, еще один. И все сразу увидел. Он бросился через огромный, уходящий в выси зал, туда, к иконам, к ликам, волоча за собой вцепившегося в руку служителя в черном... Поздно! Кеша сидел на полу, сгорбившись, поджав под себя одну ногу, вытянув вперед другую, за его спиной притулился облезлый и несчастный Хар, а на коленях... на коленях лежала голова Ивана, белая, алебастровая, неживая, с разметавшимися пшеничными кудрями, чуть вьющейся короткой бородой, полураскрытыми бесцветными уже губами, и отражающими лики святых бездонными, серыми, остекленевшими глазами. Он был мертв. Могучее тело застыло на затейливом мраморе плит безжизненной, утратившей упругость колодой. Кровь из разверстой, изуродованной груди, из самого сердца уже не текла, она застыла буреющей тяжелой, будто прижигающей, придавливающей мрамор лужей, ее было слишком много для одного, даже и большого человека. Мертв! Глеб, не доходя пяти шагов, опустился на колени, обхватил виски руками. «Превращатель! – просипел еле слышно Кеша. – Ты принес его?!» Но в голосе не было даже надежды. Глеб помотал головой – ничего он не принес, да и поздно уже. Он только спросил: «Когда это случилось?! Кто?!» Кеша не ответил, он беззвучно, сотрясаясь всем телом рыдал. Хар жался к плитам, дрожал, но не осмеливался скулить, из его глаз тоже текли мутноватые бисеринки слез, и никто не гнал его, нехристя и оборотня, отсюда, из святого места, святой обители... Они просидели, промолчали целую вечность, никто не посмел потревожить их. Потом перенесли тело в подвалы, служка указал им что-то похожее на склеп, Глеб почти ничего не помнил, разум его помутился тогда, в глазах черно было. У самой стены голой каменной кладки стоял каменный раскрытый гроб, туда они и опустили Ивана, Кеша все время твердил что-то об отпевании, службе, но присутствовавший служитель махал на него руками, качал головой, что-то вещал о недозволенности православному накладывать на себя руки, и что покойный совершил тяжкий грех... Глеб уже ничего нamp; понимал. Он знал одно – все кончено! теперь уже навсегда! а раз так, его долг последовать за своими ребятами, они погибли, все до единого, значит, и ему суждено. Он заставил человека в черном открыть врата. И вышел наружу...

Пещера! Это был целый мир, целая вселенная – своды уходили в незримую вышину, терялись в пелене и мути, противоположных вообще не было видно... в первый день, когда его выволокли сюда, Глеб чуть не сорвался с уступа, голова закружилась, это у него-то, у десантника! у спецназовца! Он тогда нашел в себе силы приподняться, припасть грудью к каменной стене, обернуться, взглянуть вниз. Там был ад, там тысячи голых изможденных людей с бритыми черепами ворочали валуны. Они тащили, катили, толкали их куда-то к центру пещеры, к огромному провалу, и это все не могло быть работой, разумным трудом, это была изощренная, дьявольская пытка. Да, надо было бить, вдалбливать сюда заряд за зарядом, надо было добивать гадину до конца... Не добили! Тогда Глеб еще не знал, куда его загнали, где он. Все выяснилось позже, когда удалось перекинуться двумя словечками со знающими людьми, такими же узниками-рабами. Антарктические подземелья! Вверху километровые толщи ледяной свинцовой воды, льды, торосы, толща базальта, километровые слои породы, остатки гигантских инкубаторов, соты, ячеи, провалы, полуразрушенные лабиринты, спуски, подъемы, шахты, хранилища, морозильники с личинками, исполинские емкости с зародышами, энергоустановки и прочее, все, что создавалось на деньги человечества, безумные, несметные деньги, что создавалось на погибель этому безумному человечеству, породившему своих убийц, лелеявшему их, полностью доверившемуся им, выродкам рода людского, все, что осталось после глубинного удара с орбиты. Не добили! Глеб до остервенения зримо вспоминал тот день, когда они решали как бить, куда, зарядом какой мощности, они были просто незрячими и наивными младенцами. Теперь за их глупость и доброту – ворочать эти валуны, засыпать провалы, воронки, умирать в муках и бесчестии, отдавать свою кровь гнидам...

– Пошел!

Удар рукоятью плети пришелся в затылок. И Глеб полетел вниз, раздирая ладони, цепляясь за камни, выступы. Тут с рабами не церемонились. Но и умереть просто так не давали – в огромных ошейниках стояли какие-то биодатчики, инъекторы со стимуляторами и прочей премудростью. Здесь вообще происходили странные вещи, Глеб мог поклясться, что он собственными глазами видел в пещере троих или четверых парней из внешней охраны, которых убили, растерзали еще там, наверху, он даже помнил их изуродованные, обескровленные трупы на булыжной мостовой, их нелепые позы, вывернутые руки, искаженные лица. Нет, он не ошибался. И это было непостижимым, страшным. Может, и его самого убили, может, и он валялся истерзанный и мертвый у самых стен Храма, а потом очнулся на том свете, в этом жутком подземном аду?! Да, он вышел тогда из Храма, он успел свернуть шею чуть ли не десятку выползней, а потом удар, еще удар, острая боль в затылке, мрак, темень, тишина... и ошейник, рабство, пытки. Поди тут разберись! Глеб сполз с уступа и, не дожидаясь очередного удара, подставил плечо под огромный камень, толкнул его, покатил. От напряжения жилы лопались, мышцы под воспаленной изодранной кожей вздувались буграми. Он катил этот валун, эту глыбу, глыбищу, ощущая, как впиваются в шею инъекторы, как прибывают силы, как начинает бурлить кровь, и не просто бурлить, а прямо-таки распирать изнутри каждый сосудик, вену, артерию. И все это неспроста! Тут какой-то сатанинский умысел, гнусный, подлый, страшный! Он знал какой, но он гнал от себя догадки – мерзость, грязь, изуверство! Нет, они не просто рабы, не просто тягловые животные. И эта преисподняя – не обычная каторга типа гиргейской подводной каторги! Все в стократ гаже, отвратительней, омерзительней! Их превратили в двуногие фабрики крови, их изо дня в день накачивают всякой дрянью, заставляют печень, костный мозг и, черт его знает, что еще, работать в тыщи раз быстрее, мощнее, взъяряют их адской работой, и гонят, гонят из них кровушку. Они не рабы, бесправные и жалкие, они скотина! они хуже скотины! Но против силы не попрешь. А сила за этими упырями, вся власть в их руках. И нет исхода! Глеб стиснул зубы, остатки раздробленных, выбитых зубов. Часа через четыре, а может, и через пять, тут не уследишь за временем, они раздуются как пузыри, распухнут, станут багроволицыми, отекшими, и их поведут на откорм этих гнид, зародышей, пиявок. А сюда пригонят других, смену. И так до бесконечности. И так вечно! Так навсегда, до конца света... нет, Глеб горько усмехнулся, конец света уже был, нечего тешить себя надеждами. Они обречены на вековечные муки! И никто не даст им сдохнуть, избежать этих мук.

Сдвинуть плиту было не так-то просто. Да еще на пустое брюхо.

– А ну, родимая, сама пошла! – поднатужился Кеша. Хар уперся в плиту лапами, зарычал.

– Тише ты, образина!

Вдвоем, после долгих стараний они сдвинули надгробие. Ни лучика света не пробилось внутрь холодной и пустой могилы, заброшенного, сырого склепа. Вечная ночь стояла над Россией, надо всей Землей. Полтора месяца во тьме-тьмущей! Иннокентий Булыгин, ветеран аранайской войны, рецидивист, беглый каторжник и бывшая правая рука Верховного правителя, ничего не понимал. Да, нечисть прорвала все заслоны и барьеры! Да, она выползла изо всех щелей, заполонила планету, истребила беспечных землян! Но причем тут солнце? Оно-то куда подевалось?! Почему нет ни закатов, ни рассветов, ни дня, ни ночи?! Уму непостижимо! И придет царствие мрака, и получат по содеянному ими грешники, и погибнут они, и погибнет земля... Пришло! Погибли! Получили! Но солнце-то где?! От безысходности Кеша готов был завыть на луну... но и луны никакой не было, только мрак, темень.

– Ничего, – сипел он себе под нос, – прорвемся! Хар глядел на него уныло и тоскливо. Некуда прорываться, некуда! И это самое страшное. Они прятались на заброшенном старом кладбище, сама судьба-судьбина привела их сюда, а может, и какой-нибудь незримый и неведомый инстинкт. Сюда выползни почему-то не забредали, словно кладбище с покосившимися, а местами и поваленными крестами было для них запретной зоной.

После смерти Ивана Кеша постарел лет на двадцать сразу. Он чувствовал себя дряхлым старцем, уставшим от жизни и потаенно завидующим тем, кто уже освободился от ее оков. Первые три дня он вообще пребывал в прострации, потом рассудок вернулся, а вот жажда жизни, обыденная цепкая хватка, мятущаяся неспокойная душа так и остались где-то в подземельях, в каменном мешке. На пятый день они с Харом ушли из Храма. Именно в этот день, с самого утра Кеша вдруг ощутил, что они смертные, самые обычные смертные, что никакие довзрывники им уже не помогут, что через все барьеры, допустимые и недопустимые, он уже перешагнул и что хрустальный лед ядра гиблой планеты Гиргеи ждет его душу... а может, и не ждет, может, они отказались от него совсем. Тогда надо просто пойти и умереть. Кеша так и сделал, ушел умирать. Только одного он не мог. Он не мог быть жертвой. Даже теперь, даже когда душа его стала пуста, или вообще сгинула в неведомом направлении. И потому он, уходя из Храма, не бросил в нем своего верного бронебоя, не оставил лучемета десантного, парализатора и холодящего бедро старого и верного сигма-скальпеля. И пусть ему все равно, что будет и как будет, он не изменит себе, он солдат. Солдат той бесконечной аранайской войны. Солдат этой святой, но бесполезной войны. Он и умрет солдатом. А Хар... Он не отвечает за оборотня, у того своя дорога, он посланец иного мира и путь его неисповедим.

– Ну что, Харушка, пошли, что ли?!

Кеша высунулся по пояс из могилы, перевалился через край. Затаился. Его глаза уже привыкли к темноте, и он неплохо различал силуэты деревьев, крестов даже в двадцати-тридцати метрах. Хар вообще ориентировался прекрасно, ему не нужны были приборы ночного видения, на Гиргее, в ее подводных лабиринтах бывает и потемней.

Двенадцать вылазок прошли успешно, Кеша был хмур,мрачен, молчалив, но доволен собою. Они не могли изменить положения. Но они могли мстить, могли убивать нелюдей, давить их потихоньку. А ежели накроют, схватят – так тому и быть, двух смертей не бывает.

Вот и сейчас Кеша еле слышно свистнул своей зангезейской борзой. Хар не заставил ждать, да и куда ему было деваться – королева Фриада приказала ни на шаг не отставать от этого землянина, а приказы королевы Гиргеи не обсуждаются и не повторяются. Серой облезлой тенью Хар скользнул наружу, замер, прижавшись к Кешиному боку. Хар нечисти не боялся, это она его боялась. Когда они выбирались из ХрЬма именно Хар прокладывал тропу сквозь беснующиеся стаи мертвяков-выползней. И они пробились. А теперь сами стали какими-то выползнями, таящимися в кладбищенском склепе, выползающими во мрак бесконечной земной ночи лишь раз в двое, а то и трое суток. Во времена долгой гиргейской каторги Кеша часто мечтал о Земле, видел ее во снах, плакал по ней – только глаза прикроешь, и поползли по синему небу белые облака, выбилось из-за них краешком доброе солнышко, зашуршала травка, зашумели-запели деревья, все любо-дорого русскому доброму, тоскующему сердцу... И вот он на Земле, на родимой сторонушке. Да лучше б навечно в проклятой Гиргее оставаться!

– Ничего, прорвемся! – прошипел Кеша.

И вскочил на ноги. Ему надоело бояться да таиться. Он пошел к городку открыто, в полный рост. Пошел, зная, что одним лишь духом своим человечьим навлекает на себя мертвяков. Беда! Горе горькое! Все поменялось на белом свете:

мертвяки в городе, живые в могилах прячутся... да и сам свет не белый уже, а черный, беспроглядный. Как там у них на мессах твердили? Черное Благо! Вот и пришло это черное страшное благо для нечистых и лишенных души, вот и закатилось навечно солнышко наделенных душою. Беда!

Они отмерили не меньше версты, когда появился первый выползень. Он шел прямо на Кешу, растопырив когтистые лапы, суча мелко копытами, вожделенно сопя и рыгая. В один прыжок Хар сбил выползня с ног, перервал глотку. Этот не оживет, нет, после зубов оборотня выползни издыхают – дело проверенное. Кеша пнул сапогом бездыханное тело.

Он и сам шел как мертвяк – слепо, напряженно, оцепенело.

Еще двух тварей он сжег из лучемета. А оборотень Хар на всякий случай прогрыз обожженные рогатые черепа, чтоб наверняка. Так они и продвигались вперед – молча, угрюмо, без болтовни и лишних вопросов. Лишь когда метрах в двухстах Кеша углядел нечто мерцающее, он выдавил сипато:

– Теперь тихонько, за кустиками, понял?!

Хар кивнул, опустился на четвереньки.

Не прошло и десяти минут, как они подползли совсем близко. Замерли, вжавшись в жухлую мертвую траву, от которой и не пахло травой. Притаились.

Мерцало и переливалось зависшее над землей студенистое чудище – сиреневым потусторонним маревом колыхалось оно во мраке, ничего не освещая, ничего не согревая, будто офомная летающая медуза распростерла извивающиеся осьминожьи щупальца над поникшей паствой. Три десятка выползней как зачарованные стояли на коленях под полупрозрачной гадиной, тянули к ней свои отвратительные рожи, скребли себя когтями, сопели, тряслись. Они пребывали в оцепенении, они трепетали, подчиняясь прерывистому невыносимому зуду, исходящему из сатанинской твари. От этого зуда можно было с ума сойти. Кеша уже собирался заткнуть пальцами уши, как зудение внутри головы само собой, безо всякого перевода стало складываться в слова:

– ...свершилось, и пришли мы, избранные и всемогущие, пришли, чтобы покарать возомнивших себя свободными от нас, покарать обреченных нами, ибо Предначертанное должно было воплотиться – Черное Благо объяло Вселенную. Черное солнце взошло над миром смертных. И все вы лишь малые частицы и лучи, испускаемые этим непостижимым солнцем мрака. Но даже самое малое достигает цели. А она близка. И близок час извечного наслаждения! Уже отверзлись врата в Мироздание! И вы, именно вы, первые посланцы Вельиехавы-зорга, предвечного и всевышнего владыки миров Тьмы! Вы – руки и пальцы Хозяев Предначертания, вы – исполнители их неумолимой и черной воли! И за это вы сгинете не в пучинах невыносимой и извечной боли, не в океане лютых страданий, нет! Вы растворитесь в бездне утоленной похоти, в сладострастии и всесилии над немощными и недостойными. Вы – человеки, черви, амебы, в коих избранные вдохнули свое благословенное черное дыхание и наделили всесущим черным естеством! Слышьте слышащие и зрите зрящие – уже приходит наше время повсюду. Близится час, когда в обитель людскую войдут достойные. И вы их предтечи...

– Предтечи, мать их! – прохрипел Кеша. – Это кто ж там еще вслед за рогатыми сюда припереться хочет? И за каким хреном?! Тут уже и так все изничтожили, падлы!

Теперь он видел хорошо, очень хорошо. Временами сверху наподобие беззвучной тусклой молнии, прямо в чудище студенистое вонзался мерцающий, дрожащий и переливающийся столп лилового света, целый пучок искрящихся разрядов входил в светящуюся гадину, и та начинала зудеть невыносимее, омерзительнее, гаже. Аж шерсть на загривке у Хара вставала дыбом.

– ...но не издохнут двуногие черви, а в вечных страданиях, лишенные душ своих, будут изнывать в муках и пытках, насыщая живительной влагой избранных, отдавая им свою плоть и кровь. Так будет во веки веков!!!

Кеша коротко и смачно выматерился. И добавил сурово:

– Зато ты издохнешь, тварь поганая!

Три залпа из счетверенного бронебоя он дал, не вставая с земли. Светящуюся гадину будто изнутри разорвало – кипящая слизь брызнула на рогатую паству, оцепенелую и беспомощную.

И тогда Иннокентий Булыгин вскочил на ноги. И вскинул свой боевой десантный лучемет.

– Это твой последний шанс, – сказал Говард Буковски. Подумал немного, перекосился лицом и добавил: – Эх, не моя воля, урод, я б тебя давно на тот свет спровадил!

Карлик Цай и бровью не повел, наслышался всякого, и не такого. Дня два назад студенистый козел уволок куда-то подлеца и подонка Дука Сапсана-младшего. Он просто сбил его с ног, окрутил жирную шею своим хлипким на вид щупальцем и поволок извивающуюся, дрыгающую ногами тушу, поволок деловито и спокойно, с невозмутимостью мясника, приготовившегося к разделке этой самой туши. Новые хозяева жизни не церемонились с представителями вымирающего вида. Но Цай ван Дау не пожалел Дука, плевать на это дерьмо. А вот когда из небытия выявился Крежень, он же Седой, он же Говард Буковски, Цай глазам своим не поверил. Ушел! Опять ушел, каналья! Впрочем... теперь это ничего не значило. Крежень с первого появления ехидно и торжествующе растянул свои поджатые, перерезанные шрамом губы в плотоядной улыбке, будь его воля, он, и впрямь бы, избавил бедного Цая от мучений.

Да, наследный император без империи и беглый каторжник, непревзойденный спец по межуровневым связям, несчастный, загнанный, замученный карлик Цай ван Дау жаждал умереть, раствориться в пустоте и безвременьи. Но он еще был нужен, нужен всем, кому попадал в лапы. Его не убивали. Тем самым порождая озлобленность.

И потому Цай на этот раз не сдержался:

– Тебя самого спровадят на тот свет! И ты сам урод! Погляди на себя в зеркальце, ведь ты по-прежнему носишь его в кармашке, да?!

Крежень переменился в лице. Карлик попал в точку, кругленькое зеркальце в резной черепашьей оправе и на самом деле лежало у Креженя в боковом кармашке, он с заметным усилием сдерживал себя, чтобы не глядеться в него через каждые пять минут. Карлик обнаглел, он не понимал, кто здесь кто. И потому Крежень придвинулся ближе и какой-то бабьей ухваткой ущипнул Цая за бок, с вывертом, исподтишка.

– Боже мой! – прохрипел карлик. – И это шеф особого отдела, полковник... Ведь вы полковник, Говард, или меня обманули?!

– Много знаешь, урод, – прошипел Крежень. – Не страшно?

– Страшно, – признался Цай тихо, – очень страшно, что именно такие выскальзывают отовсюду, всплывают наверх при любых обстоятельствах! Да, я все про тебя знаю, Говард-Иегуда бей Буковски, полковник департамента госбезопасности Всеамериканских Штатов... ха-ха, бывших Штатов, начальник седьмого отдела... думаешь, никто не знал, чем занимался твой отдел?! Знали! Это твоя команда связывала благообразных и многопочтенных правителей мира сего с сатанинскими сектами, с гангстерскими трансгалактическими шоблами, все вы в одном котле варились: и сенаторы, и бандюги с большой дороги, и конгрессмены, и убийцы, и президенты и нарковоротилы, все, в том числе и такие гниды как ты, Крежень, или как там тебя – Седой, Петр Мансурия, Аваз Баграмов, Игрок, Порченный, Глен Сорос... только не все получали вдобавок зарплату в Синдикате, в Черном Благе... а ты получал!

– Заткнись, урод!

Говард Буковски наотмашь ударил Цая по щеке.

Тот дернул огромной головой. Смолк.

– Ты еще не все знаешь. Я мог бы тебе рассказать в сто раз больше, урод! – голос Креженя был спокоен, только губа чуть подергивалась. – Это жизнь. А жизнь – игра. Большая игра! И только законченный болван в этой игре будет соблюдать чужие правила. Нет, урод, я играю по своим... потому я и выигрываю!

– Потому тебя и прозвали Игроком.

– Было дело, – Крежень отошел к стене, прислонился к ней. Задумался. Вид у него, несмотря на самодовольную и нагловатую мину, был усталый. – Теперь все в прошлом, теперь все игры закончились. Эти, – он повел седовласой головой куда-то назад, – пришли навсегда. Я свою игру выиграл. Теперь выбор за тобой, Цай. У тебя голова большая, мозгов в ней много, сам сообразишь, что к чему.

– А ты не боишься, что Синдикат тебя накажет за предательство? – неожиданно спросил карлик Цай.

– Руки коротки, – отрезал Крежень, – теперь всех и повсюду станем наказывать мы! И можешь не сомневаться, пощады не будет! Ты тут похвалялся всеведением... а ты знаешь, что Гуг в гробу? что кости этого переметчика Сигурда на дне морском? что ваш бессмертный, неистребимый русский Иван сам на себя наложил руки, знаешь?!

– Нет, – Цай напрягся, и голос выдал его, – ты все врешь!

Крежень промолчал. Он разглядывал свое стареющее, обрюзгшее лицо в заветном зеркальце, все-таки не удержался, не утерпел. Зеркальце не отражало уродливого шрама, в этом был его секрет, за это Говард Буковски и любил его. Сорок семь лет назад начинающего десантника Говарда-Иегуду вышвырнули из двенадцатого подотряда Дальнего Поиска, и жизнь его потекла по иному руслу. Крежень говорил одним, что заполучил шрам после высадки на Гаризону, в сражении с людорогами, другим, что это легавые при налете на шестой блок загонского отделения Восьмого Неба полосанули его сигма-скальпелем... Но на самом деле все было иначе. Семнадцать парней-практикантов из его взвода не вернулись с Урага, двенадцатой планеты спиральной системы Чилора. Там же остался лежать и командир взвода седоусый Петр Мищенко, он отрабатывал последние пять лет по обмену, вот и доотрабатывался. Уцелел только Говард, его тогда звали иначе, уцелел при странных обстоятельствах. Комиссия ничего не смогла выяснить, дело было покрыто непроницаемой пеленой. Все бы шло своим чередом, но через полгода объявился восемнадцатый курсант, пропавший без вести. Разборка была крутой и дикой – юного Говарда нашли полуживого, с переломанньми ребрами, выбитыми зубами, раздробленными костяшками на пальцах, тремя дырами в брюхе и рассеченным наискось лицом. Пропавший опять пропал. Пострадавшего откачали, поставили на ноги. Но поползли слухи, нехорошие, отдающие приторным душком подлости. Слухам поначалу не очень-то верили, а потом они пропитали все вокруг Говарда, на него стали коситься, при встречах отворачивались, не здоровались, проходили мимо... а потом вдруг стало известно, что Синдикат обзавелся четырьмя сверхсекретными десантно-боевыми ботами – ровно столько и считалось утраченными на Ураге – до еще кое-каким вооружением, о котором ему и знать ничего не следовало. Никто на всем белом свете не мог бы доказать, что это проделал юный курсант и что смерть остальных тоже на его совести. И все же Говарда вышвырнули из Дальнего Поиска, не сказав и доброго слова на прощание. Все дыры затянулись, переломы срослись. А уродливый шрам остался. С эдакой приметой никому бы не удалось долго проработать в спецслужбах. Но Говард-Иегу-да бен Буковски каким-то образом умудрялся это делать, обводя вокруг пальца всех на свете, ускользая из расставленных на него сетей и из лап самой смерти. Он работал на тех, кто платил хорошо. Но сейчас, судя по всему, он отрабатывал самое ценное, что имел в этой жизни – саму возможность немного пожить.

– Ты знаешь, я не вру, -~ спокойно ответил Крежень, довольный, что поставил большеголового уродца-коротышку на его место, не такой уж он и всеведущий. – Мне врать не резон. Всему свое время, игра окончена, и врать больше незачем.

– Хорошо, – согласился Цай. В жестком пластиковом кресле с литыми поручами и поножами ему было значительно удобнее, чем на проклятой плахе-распятии. Цай отдыхал, набирался сил перед новыми пытками. Никому в жизни он больше служить не собирался. – Хорошо, тоща скажи, где мы сейчас находимся?

– На базовой станции слежения в Фаэтоновом слое. Но это уже не земная база, понимаешь? Тут новые хозяева, как и на самой Земле, как и в Солнечной системе, в галактике, во всей Вселенной...

Хоть и привычен был Цай ван Дау ко всему, но от таких слов заскребли у него на душе кошки, заскребли острыми безжалостными когтями. Неужели, правда? Неужто, все, пришел конец бесконечному? Иван предвидел такой расклад. Цай вспомнил их беседы в бункере. Точно, Иван еще тогда знал, что такое может случиться. И случилось! Вот почему он убил себя! Теперь картина прояснялась полностью. И все же...

– Этого не может быть! – угрюмо повторил он.

– Смотри!

Крежень зашел за спину карлику Цаю, со скрипом и вздохами уселся на что-то невидимое пленнику. И одновременно с этим вспыхнул знакомый экран... сама вспышка длилась мгновение, потом все опять погрузилось во мрак, в потемки, так, что Цаю показалось, что он ослеп. Но это только казалось, уже через полминуты он начал различать контуры надвигающегося из мрака черного шара – лишь еле приметное лиловое свечение обрисовывало его, выявляло из кромешной тьмы.

– Что это? – спросил Цай.

– Земля, – тихо прошипел из-за левого плеча Крежень. Цай зажмурил глаза, потом снова открыл – ничего не изменилось, шар лишь приблизился немного, но не просветлел, зато теперь были заметны приплюснутые полюса. Земля? Нет! Цай ван Дау сотни раз видел светящуюся небесным притягивающим светом Землю – ничего прекраснее и теплее не было во Вселенной, даже родная, полусказочная Умаганга была лишь тенью в сравнении с колыбелью человечества. Земля чарующим маяком влекла к себе путников Мироздания, это была не просто планета, но обитель чего-то Высшего, нематериального, родное окошко в непроглядной ночи... И вдруг черный, зияющий будто провал шар... Нет! Только не это!

Крежень еле слышно рассмеялся за спиной. Уродец думает, что он знает очень много, так пусть узнает еще чуть-чуть, пусть полюбуется. Сейчас Крежень не стал бы по своей воле убивать карлика Цая, зачем! Он желал насладиться потрясением этого существа – ему, выродку-гибриду, видите ли, дорога Земля-матушка, смех! Сам Крежень наслаждался зрелищем растоптанной, поверженной «колыбели» – он не любил людей, их не за что было любить, он, возглавлявший одну из спецслужб и знавший подноготную двуногих, ведал про них все, и для него гаже, подлее, гнуснее людишек никого и ничего не было. А раз так, нечего и «колыбель», породившую их жалеть. Пусть горит синим пламенем!

Черный жуткий шар наплывал, становился все больше. Вот он заслонил собою пространство, навалился тяжелой свинцовой глыбищей. Невольно захотелось отпрянуть назад. Но теперь карлик Цай не закрывал глаз, он хотел видеть все. И он увидел. В сумрачном лиловом мерцании дыбились над мертвой земной корой мертвые черные города, остовами-скелетами торчали останки сгоревших продуваемых насквозь небоскребов. Обвисшие, ободранные провода, продавленные и обрушенные мосты, одинокие чертовы персты башен, запрокинутые вдоль силовых линий гиперпоезда, останки космолетов и развалины, руины, обломки... Ни огонька, ни просвета, ни даже тлеющих угольев костра – ничего! Вымершая уродливая планета – брошенная, никому не нужная, страшная. Она медленно вращалась, одни развалины сменялись другими, мертвые города были похожи друг на друга словно братья-близнецы. Австралия, Северная Америка, часть Южной, Африка, Европа, Россия – мрак, ужас, темень. Цай еле угадывал очертания материков, с трудом признавал цветущие когда-то страны, поверженные ныне во прах. Нью-Вашингтон, Асгард, Мадрид, Париж, Берлин... Москва – на малый миг ему показалось, что посреди Москвы блеснуло живым огонечком, будто отразилось далекое солнце в малой золотинке, заискрилось, ослепило и пропало... но нет, это от напряжения, это не выдерживают глаза. Они силятся узреть хоть что-то живое, пусть капельку, кроху жизни посреди смерти и разора. Но не видят, и сами порождают свет, это иллюзия, это греза. Цая начинало трясти как в лихорадке. Теперь он верил, что Иван убил себя. Но ведь он сделал все, что мог! Другие вообще ни черта не пытались сделать, сидели сложа руки, пили, гуляли, любили женщин и на все плевали, им все было безразлично. Так кто ж виноват?! Нет, он не должен был сам уходить из жизни, он обязан был погибнуть в бою, только так! И все равно, душа его чиста, не погублена! Цай верил в это, иначе не могло быть! Не всякий подвиг увенчивается победой, но он остается подвигом. Эх, Иван, Иван! Теперь бессмысленно лить слезы, скрежетать зубами... как быстро все закончилось! Все? И они еще требуют, чтобы он работал на них, спасал свою шкуру, как этот ублюдок Седой?! Ну что же, поглядим, что у них получится!

– Это еще не все, – заверил Крежень. – Но сначала я тебе покажу, что было месяц назад, погляди, погляди!

Изображение на экране дернулось, немного просветлело. И Цай увидал те же разгромленные, разрушенные города. Но теперь их улицы, крыши, переходы, мосты были завалены трупами – множеством людских тел, лежащих в самых нелепых неестественных позах, с вывернутыми руками и ногами, перебитыми позвоночниками, свернутыми шеями. Зрелище было ужасающим, нереальным – города, села, автострады, заводы, космодромы и снова города – миллионы, сотни миллионов, миллиарды трупов.

– Хватит! – потребовал Цай.

– Нервишки ослабли? – Крежень противно захихикал. – Ничего, сейчас они натянутся. Погляди-ка, урод, что сталось с этими скотами. Ты, наверное, думаешь, они все сгнили, истлели за месяц? Нет уж, мой дружочек, у заботливых хозяев ничего не пропадает. Гляди!

Земная поверхность пропала. И открылись вдруг внутренности подземелья, потемки, багровые отблески, белесый туман, а может, и дым, шевеление, мельтешение... головы! Цай различал множество бритых голов, тысячи, сотни тысяч – спина в спину, спина в спину скованные цепями голые изможденные узники подземелья шаг за шагом, свиваясь в плотную спираль, шли, толклись, давились, не нарушая заданного кем-то ритма, шли кругами, бесконечными сужающимися кругами, чтобы пропасть посреди пещеры, кануть в зияющий провал, в черную дыру. Это было нелепо и невозможно. Мужчины, женщины, дети, старцы, забитые, сломленные, рабски покорные и обреченные, словно животные, ведомые на бойню.

– Этим повезло, – пояснил ухмыляющийся Крежень, – очень повезло, их просто складируют на хранение, как биомассу. Они почти не мучились. Счастливцы!

Цаю вспомнились Ивановы рассказы про планету Навей. То, что казалось бредом, обернулось самой доподлинной, не вмещающейся в голову явью. Несчастные! И х просто убили – зверски, дико, высосав кровь из жил, их после этого сумели воскресить, обратить в обездушенную скотину, заставили блуждать в этом аду! Цай видел много смертей, ран, боли, обид, на его глазах папаша-насильник узурпатор Филипп Гамагоза вырезал десятки, сотни безвредных умагов, пытал их, истязал. Да и сам он был далеко не святым, не одну душу отправил на тот свет, и не в оправданье, что жил по волчьим законам банды, а потом каторги, вина все равно на нем. Но вот это было чересчур, это ужасающее зрелище лишало сил и воли. Они могут все! И идти им наперекор бессмысленно, бесполезно. Эх, если бы он мог наложить на себя руки, как Иван! Нет, нечего и мечтать, ничего не получится, они не дадут ему распорядиться собой, не дадут.

В другах подземельях тысячи голых и бритых каторжников в толстых черных ошейниках ворочали огромные глыбы, дробили их, волокли куда-то, подгоняемые двурогими надсмотрщиками... Кому был нужен дикий, первобытный, адский труд?! Нелепо! Глупо! Горные агрегаты заменили бы там миллиарды каторжников, сделали бы все в тысячи раз быстрее и лучше. Почему столь непродуманно истязают этих истекающих потом и кровью горемык, зачем?! Цай ван Дау отказывался понимать происходящее. Под иными сводами в полумраке и смрадном дыму сотни женщин выкармливали грудями толстых, суетно дергающихся, прожорливых змей. Женщины тоже были обриты наголо. Смотреть на них без содрогания не удавалось... их лица были морщинистыми, старушечьими, страдальческими, утратившими способность улыбаться. Эти мученицы походили на уродливые восковые куклы, что застыли в самых нелепых позах. Зато омерзительные змеи были переполнены энергией, алчью. Они вгрызались в распухшую плоть, жадно глотали, чавкали, чмокали, зудели. Из их пастей, терзающих соски, стекали по бледной восковой коже розоватые струйки крови, перемешанной с молоком.

Цай снова зажмурился. Его начинало мутить. Шершавым языком он облизал зубы, небо – пить! страшно хотелось пить! Но просить бесполезно, не дадут. Палачи-гуманисты! И зубы, и язык, и небо были как новенькие, все восстановили, умельцы, и раздробленный подбородок сросся, и руки, и ноги, каждый палец цел, каждая жилочка на месте... значит, жди новых пыток, значит, скоро опять за дело примутся. Цай застонал. В прошлый раз язык ему выдрали с корнем, он даже не мог послать куда подальше косоглазого ублюдка Дука Сапсана-младшего. Ничего, зато он пошлет теперь Седого! И всех его потусторонних хозяев, заявившихся на Землю!

– Гляди, урод, гляди! – подал голос из-за левого плеча Говард Буковски. – Они получили то, чего заслужили, и не больше – каждому воздалось по делам его, как и было прописано, хе-хе!

– Заткнись, холуй! – прохрипел Цай.

И тут же получил кулаком по затылку. Удар был легкий, но профессиональный, точный – зубы клацнули, прикусили язык, во рту стало солоно.

– Гляди, и помалкивай! – сказал Крежень строже. Картины на экране сменялись. Пещеры исчезали, и растворялись окна в освещенные мерцающим светом свечей бункера – грязные, серые. Там кого-то распинали по стенам – густо, плотно, тело к телу. Меж выползнями неспешно сновали студенистые козлы, похожие на знакомого Цаю, привычного стража. Распятые корчились, выгибались, стонали. Знакомая картина. Цай содрогнулся. Да, на каторге делали то же самое. Ничего нового, все как прежде! Но здесь явно не наказывали, нет, зачем же тогда... здесь просто работали, тупо, слепо, без злости и ненависти, безразлично, по заданной, видно, программе. И это могло свести с ума. Никого на поверхности! Все в бункерах, в подземных пещерах... вот он, сущий ад на Земле! И чему тут удивляться, просто раньше в точно таких же подземельях, на каторгах и в спецконцлагерях мучили, пытали, изводили непосильным трудом, зверски казнили за провинности лишь часть рода людского, его изгоев, десятки и сотни тысяч, по всему освоенному миру – миллионы, малую часть человечества, а теперь это проделывали со всем родом людским. Но кто измерил меру вины его?

Обреченные помогали своим палачам, сами подтаскивали очередную жертву, вздымали ее, удерживали, пока выползни не вонзят в руки и ноги ржавых и острых гвоздей. Каждый бритоголовый пытался отсрочить свою участь хоть на секунды, на мгновения, и все равно черед доходил до него – извивающееся, вырывающееся голое тело волокли к грязной стене, чуть не разрывая его, и гремели молоты, оглашали своды бункеров душераздирающие, безумные вопли. Тысячи уже корчились в страшных судорогах. Десяткам, сотням тысяч лишь предстояло взойти на свои голгофы.

– Хороши, свиньи, – заметил Крежень, – советую обратить особое внимание, как они любят ближнего своего. Но ты понапрасну скрежещешь зубами, урод, ни один из них не сдохнет, ни один! От этих слизней требуется самая малость – распрощаться со своей гнусной, вонючей душонкой. Добровольно. И ничего более! И тогда тела их будут жить вечно, и то, что в мозгах у них, будет жить вечно, воплощаясь снова и снова, и утверждая себя в иных ипостасях... вот в этом и есть подлинный гуманизм, все остальное – дерьмо!

Цай невольно кивнул, и кивок этот отозвался в затылке тупой болью. Все верно. Иван так и говорил. Он был единственным зрячим среди них. А они не верили, они тешили свою гордыню, думали, мол, знают все не хуже иных малость свихнувшихся... Глупцы! Они сами сидели тогда в бункере, да, под зелеными полусказочными мхами и феерическими водопадами Гренландии, они прятались от Синклита, ото всех спецслужб Земли. У Цая была прекрасная память, нечеловеческая, память бортового «мозга», и он мог почти дословно выдать Ивановы слова: «...когда человека убивают, душа отлетает от тела, она уходит в высшие сферы, на небо, куда угодно, мы даже не знаем толком, куда, но она продолжает жить в иных измерениях и иных пространствах, она может вселяться в иные тела и нести свой заряд, божественный, светлый, и свой мир в миры чужие, озаряя их, просветляя собою – будто еще одна, пускай и маленькая свечечка вспыхивает во мраке, разрывая его, порождая среди безверия и тьмы, ужаса и смерти, жизнь, веру, надежду, любовь. Но когда губят человека, то убивают не одно лишь тело его, но и душу – ее или уничтожают вообще, лишая божественной сущности и бессмертия, или ввергают в миры Пристанища, в преисподнюю... и уже нет прежней чистой души, дарованной Свыше, а есть сгусток грязи, черноты и мерзости, есть еще одна капля в океане зла! Им надо истребить нас полностью! Чтобы и души наши никогда не воплотились ни в кого... иначе придет им час отмщения! Не убить нас спешат они, но погубить! Это новая реальность, с которой сталкивается человечество, все мы. Прежде все бились за места в плотской, зримой, осязаемой Вселенной... Теперь иначе! Человечество – сорок с лишним миллиардов тел! сорок миллиардов душ! Телам они найдут применение, им нужна биомасса, им нужны консерванты. А души? Сорок миллиардов душ уйдут из наших убогих плоскостей в иные измерения. Черные души усилят и умножат Пристанище. А светлые? Они перейдут в миры, где обитает незримое и недоступное нам Добро, где царит Свет. И они будут вечной угрозой „новому порядку“ во Вселенной! Ведь и они могут воплотиться однажды, возвращаясь к истокам своим, воплотиться и уничтожить царствие тьмы. Страх отмщения, ужас возмездия не даст покоя новым хозяевам Мироздания ни на один час, ни на единый миг. И потому они будут биться за каждую душу... сломить! погубить! изничтожить! извести! Ибо даже одна оставшаяся и взошедшая к Свету, сможет по пришествии благих времен разрушить их владычество... Вы не верите мне сейчас, я знаю. Но придет день, когда слова мои вы будете вспоминать... Не приведи Господь!» Цая прошибло холодным потом. Слезы невольно потекли из глаз. Свершилось чудовищное, пришел черный час! Эх, Иван, Иван! Но зачем же ты погубил свою бессмертную душу? Зачем пошел на самоубийство?! Ведь это тяжкий непрощаемый грех! Ты был лучшим среди нас, ты был, пожалуй, лучшим во всем этом выродившемся, поганом мире. И ты сам убил себя! Что же делать всем нам? О чем говорить? На что надеяться этим несчастным?!

Бункера сменяли один другой. И в каждом шли ужасающие непрекращающиеся казни. В огромном сферическом зале с убегающими в пелену мрака стенами, на множестве перекрещивающихся ржавых, грязных балок вешали страдальцев. Несчетное количество толстых черных петель свисало сверху, чуть покачиваясь в дуновениях подземных сквозняков. Обреченным заламывали руки, нещадно избивали их, совали головы в петли. Но ни один не утихал со сдавленным горлом, с испущенным духом. Тысячи висельников судорожно дергались, выгибались всем телом, таращили выпученные глаза, свешивали распухшие черные языки, рвали ногтями собственную кожу, но не умирали в смертных петлях.

– Сволочи! – простонал Цай.

– Это верно, – согласился Крежень, – там все сволочи, и те, кто вешает, и те, кого вешают. Но все делается для их же пользы. Хирурга, исцеляющего больного, со стороны можно принять за мясника, вонзающего свой нож в жертву. Все относительно на этом свете, урод, тем более, на том.

– Хватит! – оборвал его Цай.

– Нет, пока еще не хватит, – не согласился Крежень, – здесь не ты, урод, определяешь меру вещей. Гляди! Нам с тобой жить в этом новом мире, нам крепить новый порядок. А из несогласных работать на них и из прочего ничего не стоящего дерьма, – Крежень махнул рукой в сторону экрана, – они умеют вытрясать душонки. Хочешь туда?!

Цай промолчал. Ему и здесь досталось в стократ хуже. Нечего пугать!

То, что происходило перед его глазами можно было назвать одним словом – преисподняя! Преисподняя со всеми ее ужасами и страхами. Грязь! Мерзость! Дикость! Зверство! Садизм! Жесточайшее изуверство! И это в двадцать пятом веке от Рождества Христова! В страшном сне не могло присниться такое. Повсюду, подо всей поверхностью еще недавно процветавшей и благоухавшей планеты. Будто люди специально для будущих мук своих строили эти подземные городища, бункеры, вырывали шахты, рудники, тысячи и тысячи уровней в слоях базальта, гранита... Вот он ад истинный, подлинный, рукотворный и сущий!

Но были и почти тихие, чистенькие подземелья, выложенные сверкающими плитами, металлостеклом и биопластиками. Вот опять такое выплыло после чада и грязи на экран, словно осветило камеру, в которой сидел скованный Цай ван Дау, император без империи, жертва. Прозрачные чаны стояли ровными рядами, уходя почти к горизонту. Прозрачные трубы подпитывали чаны снизу, входя в них будто изогнутые щупальца кальмаров. В каждом чане стоял человек, лишь бритая голова его возвышалась над студенистой жидкостью, наполняющей чан – оскаленные рты, закатившиеся глаза, гримасы боли. Поначалу Цаю показалось, что люди стоят в чанах одетыми. Но приглядевшись, он понял, это не так – они были голые, просто тысячи темно-зеленых трясущихся головастиков с налитыми кровью круглыми глазенками впивались в кожу, в каждый квадратный сантиметр кожи, сосали, выгибали прозрачные червеобразные хвосты, иногда отрывались, отплывали, не переставая трястись и дергаться, но тут же снова припадали к человечьему беззащитному телу.

– Какая гадость! – просипел Цай. И ему опять вспомнился рассказ Ивана про далекую, полумистическую Систему, там тоже миллионами выводили, выкармливали зародышей – одутловатые, сонные женщины-матки рожали их, а потом по морщинистым трубоводам они попадали в аквариумы с питательной смесью. Так говорил Иван. Но здесь они или им подобные сосали кровь из живых людей!

Знакомое лицо мелькнуло перед глазами Цая. Он вздрогнул. Нет, только не это. Показалось! Но лицо, будто выбранное из сотен других, наплыло, увеличиваясь, заслоняя все. Нет! Оно не было знакомым, просто Цай дважды видел его по визору, это один из друзей Ивана. Да, его звали Глеб, он командовал каким-то особым подразделением охраны. А теперь он там?! Вытянутое, узкое лицо, плотно сжатые губы, с опущенными уголками, глаза зажмурены, боль, страдание, но он держится, он не кричит, не молит о пощаде, какой ужас! Нет, лучше наложить на себя руки, чем вот этакое! Значит, они все там – и Дил Бронкс, и Кеша Мочила, и Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, и Хук Образина, и Таека, и Светлана, и огромный Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский... все?! Нет! Лучше умереть. Им надо было погибнуть в бою! Хорошо сказать, погибнуть! Сам-то он не погиб, не удалось. Бедный Глеб! Эти кровососы не оставили на его теле ни одного живого места. И сколько так можно держаться, сколько так можно страдать?! Вечно. До скончания веков, пока душа твоя еще принадлежит тебе и Всевышнему. Но откажись от нее, отрекись от Создателя своего и отдай душу во власть новым хозяевам Вселенной – и обретешь свое место в цепи воплощений, во мраке Пристанища. Безумие. Это какое-то безумие! Бесчетное множество чанов, бесчетное множество голых сизых голов! Инкубаторы ужаса. О, Боже! Где же Твоя справедливая длань?

Почему Ты допускаешь недопустимое?! Почему не покараешь извергов?! Ведь все во власти Твоей. Все! Цай ван Дау никогда не был особо богомольным. Если откровенно, он и не верил толком ни в Бога, ни в черта. Но сейчас он призывал Господа как самый рьяный верующий, как исступленный, яростный пророк, пропитанный верой до корней волос. Ему хотелось верить во Всевышнего и в Его силу, Его мощь... ибо ничто другое уже не могло изменить этого черного мира, ничто! Только чудо.

И опять на экране поплыл сизый дым, пахнуло багряным адским отсветом. И какие-то судорожные голенастые твари бичевали огромными страшными плетьми из колючей проволоки голых и беззащитных, потерявших разум людей. Лоскутьями летела окровавленная драная кожа, багровыми клочьями вырывалось мясо, брызги крови заливали спины и голые черепа увернувшихся. Жертвы истерически вопили, хрипели, визжали, забивались во все щели, вгрызались зубами и ногтями в глину, в песок. Но спасения им нигде не было... А если оно и приходило, то оказывалось мучительнее казней и пыток. Цай с помощью этого колдовского экрана обрел вдруг способность видеть сквозь породу. И сердце как клешнями сдавило. Искалеченные, избитые голые люди ползли во всех направлениях, ползли норами и ходами, в коих еле протискивались их тела, задыхались, до мучительного, невыносимого удушья, захлебывались в сотрясающем тела кашле, но ползли и ползли вперед, и не было им ходу назад – в пятки впивались скрюченные пальцы ползущих сзади... а сверху, снизу, с боков, давили, давили, давили многие метры породы, глинистой, вязкой, непреодолимой. От одного вида этих мучений волосы вставали дыбом на голове. Цаю начинало казаться, что и он там, что это его бьют колючими бичами, его распинают, вешают, заставляют червем ползти в земле. Преисподняя!

Но и на этом череда безумия не кончалась. В подземных озерах рогатоголовые топили людей, они сбрасывали их с уступов в бездонную черноту, и не успевали одни выплыть на поверхность, как на головы им сыпались сверху другие. Никто не мог высунуться из черных вод – острые багры стоявших ниже выползней вонзались в бритые черепа. И лишь тянулись наверх, из маслянистой жижи губы – глотнуть воздуха, хоть немного, хоть каплю. Но и этих смельчаков настигали стальные острия, сокрушая зубы, дробя челюсти... Звери! Звери! Они в тысячи раз хуже самых лютых зверей. Это нечисть, нелюди! Сатанинские порождения, слуги дьявола...

– Нет, это не сами хозяева мира тьмы, – будто угадав мысли Цая, изрек Крежень, – это такие же человеки, наши братья по разуму и по планете-матушке. Это они посещали черные мессы по всей Земле, по всем планетам Вселенной, это они приносили человеческие жертвы и верили в Черное Благо, в возвращение изгнанных в иные измерения, они готовили их приход. И им воздалось за это. Сам видишь. Они получили право терзать сородичей. Их переродили генетически, и они стали дьяволочеловеками, они стали почти бессмертными и вездесущими. И они нужны хозяевам... как нужен им я, как нужен ты, урод. И горе тем, кто обречен быть живым мясом, горе! Гляди. И думай!

Цай все знал про сатаноидов. Но одно дело знать. Другое – видеть и понимать, осознавать. Вот они выродки, низшие выродки, подонки – теперь они наверху! Но не они правят пир. Совсем не они! Все кончилось. Земля. Человечество. Будущее. Нет ничего – ни жизни, ни смерти, ни здоровья, ни болезней, ни подлости, ни чести, ни долга. Ничего нет. Ведь и долг бывает кому-то или перед кем-то. Никого нет. Ни-ко-го! Эти голые, бритоголовые уже не люди, не человечество. Значит, он свободен, он никому ничем не обязан. И никто не сможет его обвинить. Победили сильные. Кроме них никого нет. И его удел служить сильным, только так, другого выхода не будет. Он служил Синдикату, Восьмому Небу, довзрывникам, Синклиту, Гуго-вой банде... теперь пришла пора служить этим. Служить? Нет!

Цай встряхнул головой. Они не подавят его направленным психовоздействием! Он не человек, он не землянин.

– А ты знаешь, урод, – неожиданно перешел на шепот Говард Буковски, – знаешь, что ни одному из них, этих червей и слизней, этих ничтожеств, что трутся сейчас друг о друга голыми задами в подземельях, ни единого раза даже не намекнули, что они должны отречься от своей души и передать ее в руки того, чье имя непроизносимо? Ни разу, ибо даже это было бы давлением, нажимом. А они должны отдать ее добровольно, по своему и только своему желанию, без подсказок... понимаешь меня?

Цай все понял сразу. Это трагедия. Страшная, невыносимая трагедия. Неужто он прав? Неужто стоило бы лишь намекнуть им – и миллиарды, десятки миллиардов, перед лицом страданий и мук, сами вошли бы в лоно дьявола? Нет! Миллиарды... да не все. Врет Седой. Нечего обо всех судить по себе!,

– И что сталось с теми, кто отрекся? – через силу выдавил Цай.

– Увидишь еще!

А на мрачных экранах в каких-то мерцающих прозрачных сосудах, уходящих гирляндами вниз, в необозримую пропасть, маленькие черные паучки с осмысленными глазами выжирали внутренности обреченных. Вот он «новый порядок»! Новая реальность! Сверхразумная раса, ее первенцы, пожирали прежних обитателей Земли – деловито, спокойно, осознавая свое право на это. Людишек бросали сверху, как бросают в аквариум прожорливым рыбам извивающегося и жалкого мотыля. На Цая нахлынуло гнетущее и обессиливающее оцепенение. Все напрасно. Все бессмысленно. Он реагирует по-старому: возмущается, нервничает, психует, сопереживает, бесится, негодует... Зачем? Почему?! В этом мире не нужны старые чувства, здесь все за гранью прежнего мира. Все! Тут все за гранью добра и зла. Здесь терзают, распинают, убивают так же обыденно, буднично, привычно, как в мире прежнем воспитывали, учили, обслуживали и развлекали. Людской биомассой выкармливают пауков? Ну и что! В прежней жизни сами люди своими же покойниками откармливали червей земных. Распинают, вешают, топят? Так ведь за всю историю рода человеческого стольких себе подобных распяли, повесили, утопили, что этим, нынешним, еще и не скоро угнаться за прежними. Адские муки, страдания, боль... А разве их мало было в последние тысячелетия? Мачеха История шла по трупам растерзанных, замученных, запытанных до смерти – тысячами, миллионами, сотнями миллионов. Что же тут нового?! Все уже было!

Цай свесил свою уродливую голову на грудь. Мутные слезинки текли из его глаз. Нет, не надо себя уговаривать, не надо утешать. Все было, да не все! Не существовало допрежь сих черных дней силы, что могла бы отнять последнюю надежду, вырвать душу из тела терзаемого и завладеть ею или сгубить ее по своей воле. Не было такого прежде! Всегда и везде мученик и страдалец, чье тело пребывало во власти врагов его, знал – душа им недоступна. Недоступна! И этим жив был Род Людской, да, не биологический вид двуногих сапиенсов, а созданные по Образу и Подобию!

Надо смотреть. Надо запоминать. Как бы страшно и горько ни было. Даже если он останется единственным свидетелем, пусть, значит, так назначила ему судьба, значит, это его крест. Цай поднял голову.

На экране исполинскими прессами давили толпы несчастных, превращая их в месиво, а затем в бледнорозовые подрагивающие брикеты. Это вообще невозможно было понять.

Но услужливый Крежень пояснил:

– Самые умные, гляди, гляди на них! Они уже распрощались с душами, сами отдали их во власть существ высших, еще и умоляли, нижайше просили принять их. И к ним снизошли. Они остались плотью, наделенной разумом;

интеллектом. И все! Но они прервали цепь страданий, у них, пока еще у немногих, хватило на это мозгов. Их законсервируют в брикетах до лучших времен. Прямо скажем, эти – материальчик третьесортный, дерьмо. Гляди, сейчас я тебе покажу, что ждет лучших, самых здоровых и мозговитых. Только не распускай нюни!

Изображение на экране дрогнуло. И снова выплыли из кровавого марева чистенькие залы с почти нормальным освещением, множеством прозрачных и полупрозрачных сосудов и рядами конвейеров. Меж мерно гудящими лентами сидели на высоких сиденьях студенистые козломордые гадины с выпученными бессмысленными глазищами и отвисшими нижними губами и при помощи нехитрых тесачков и пил с кольчатыми электроприводами потрошили медленно продвигающихся на лентах по всему залу голых вспоротых людей. Поначалу Цаю показалось, что люди мертвы, что это трупы, а козломордые – что-то навроде патологоанатомов. Но все было не так, люди дергались, вздрагивали, стонали, хрипели, задыхались, но не могли даже приподняться над толстой лентой конвейера. А их мучители деловито, ловко, быстро, но как-то слепо, будто неживые куклы, вырезали из тел сердца, почки, селезенки, вскрывали черепа, доставали мозги – и тут же вынутое опускали в сосуды – мерно, спокойно, по-деловому, каждый орган в свой сосуд. Окончательно выпотрошенные тела тихонько уползали куда-то в темень, в неизвестность. Да, здесь явно был более чуткий подход к «биомассе».

– Не надо удивляться, – снова заговорил Крежень, – наша допотопная техническая цивилизация привыкла иметь дело с железяками, проводами, схемами, двигателями и прочим мусором. Новые хозяева Вселенной – цивилизация высшего порядка, демоны иных измерений – носители концентрированной психоэнергетической сущности, сгустки психополей. Они сами, не имеющие изначально плоти, умеют ценить ее. Прямо говоря, только они-то и ценят плоть по-настоящему! Воплощение! Для цепи воплощений и перевоплощений нужен биоматериал, постоянно нужен – кровь, мясо, нервные клетки, костный мозг... особенно разумная ткань. Не думай, урод, что я просто безмозглый иуда, предатель, который будет служить любому хозяину, лишь бы шкура была цела да деньгу платили! Нет! Я много размышлял обо всем. Я начал постигать то, что тебе только открывается, давно, десятилетия назад. И я поначалу жалел наш выродившийся двуногий вид полуразумных, жалел человечество. Землю. Но потом я понял с предельной ясностью, понял абсолютно четко и необратимо – они имеют больше прав на нашу плоть и кровь, чем мы сами. Людишки – это недосущества, это лишь навоз в почве, на которой должно вырасти нечто подлинное, вечное, ценное. Они разумней нас в тысячи раз. Просто у них иной разум! Это ослепительный, всевидящий, всемогущий Разум! И жестоко, несправедливо, что миллиарды лет он был заточен в потусторонних сферах, в тисках неведомой нам преисподней, в незримых и неосязаемых измерениях ада. Несправедливо! Они не имели подлинной плоти. А мы, низкие, грязные, неразумные, подлые, имели ее. Но так не могло продолжаться долго. Им было Предначертание – от своего всевышнего, из тьмы времен и пространств. И это Предначертание начинает сбываться. Слышишь, урод, еще только начинает сбываться. Их нет на Земле, здесь лишь их тени, неизмеримо далекие отражения подлинных хозяев. Но они явятся. Явятся в своей непостижимой сущности, чтобы лишь частью своей, одной из ипостасей войти в те биокадавры, что будут подготовлены к их приходу из людской плоти и крови. И они материализуются, они воплотятся во Вселенной! И это будет вершиной творения – венцом Мироздания! Понял? А мы лишь песчинки, ускоряющие ход времен, мы служители самого естества и справедливости. Ты прекрасно знаешь, а Иван покойный и еще лучше знал, что на Земле в секретных лабораториях, на опытных заводах уже давно велись биоразработки новых видов существ – приспособленных, сильных, способных жить и в воде, и в космосе, летающих, прожигающих льды, практически неубиваемых. Тысячи моделей были воплощены в жизнь. Но не смогли пока найти и создать той, что стала бы достойной, что могла бы принять в себя их потусторонний дух, стать их телом. Проделано немало. Работают и сейчас...

Цай ван Дау слушал, верил и не верил, и терзался странной мыслью – довзрывники, ведь они тоже не существовали во плоти, они, незримые, нейтральные, ни во что не вмешивающиеся наблюдатели?! А если это они? Нет, не может быть. Довзрывники, цивилизация, жившая до Большого Взрыва, сумевшая выжить после него, выскользнуть из лап вселенской смерти, уйти в энергетические формы бытия. И выползни из ада, потусторонние, страшные, чудовищно непостижимые твари, одни лишь тени которых на Земле породили фантастические, пугающие легенды о том свете, о мирах, подвластных дьяволу. Что между ними общего? Ничего! Одни действуют, завоевывая Вселенную, отбирая плоть и кровь у низших рас. Другие молча наблюдают – они беспристрастны и глухи к страданиям, к борьбе добра и зла. Нет! Защиты ждать неоткуда. Только Он. Вся надежда на Него! И упование одно – на Чудо!

– Гляди, урод! И думай, коли мозги твои еще варят. Ты сможешь выбрать любое тело – самое прекрасное, гармоничное и самое страшное, всесильное... Ворочай, ворочай своими извилинами.

Взору открылось подземелье сумрачное, с низкими сводами, уходящими ввысь лишь у самых стен. А стены были прозрачны, и за ними, будто в заброшенных, заросших водорослями и грязью аквариумах, в мутноватом растворе высвечивались голые тела.

Тела эти меняли свою форму прямо на глазах. Вот только что перед Цаем висел в жиже обычный человек с раскинутыми руками, чуть поджатыми ногами, бритой головой. Глаза его были прикрыты. На лице – отупение. И вдруг тело дернулось раз, другой, лицо исказила гримаса боли, глаза широко раскрылись, язык вывалился. И началось:

руки стали расти, удлиняться, становясь уже совсем не человечьими, огромными, крючковатыми, страшными, таз разбух, раздулся, и сзади, сначала малыми хвостиками, но по мере роста удлиняясь, становясь все более мощными, сильными, начали вырастать звериные жуткие лапы, да и сами ноги раздались, удлинились, тоже стали звериными, обретя хищные когти. Человек изменялся на глазах, превращался в какое-то дикое чудовище. Даже лицо его обратилось жуткой мордой с выдвинутой вперед челюстью. А спина выгнулась назад и вверх горбом, большим, неестественным, набух огромный нарывающий волдырь, а потом из волдыря этого, словно прорвавшись, выбились и затрепетали в жиже два серых кожистых крыла, какие бывают у летучих мышей. С экрана на Цая смотрел безумными глазищами невообразимый четырехногий, криворукий, когтистый и крылатый демон. Он уже почти не помещался в аквариуме, но еще набирал роста и сил. Все произошло за считанные минуты. В это было трудно поверить. Но Цай уже ничему не удивлялся. Знал – никто его не Дурит, не обманывает.

– Он тоже продал душу?

Крежень злорадно ухмыльнулся, вздохнул.

– Я тебе уже говорил, урод, никто здесь ничего не продает, тут все отдают даром, по собственной воле, – сказал он, – разумеется, и этот червь распрощался кое с чем, и он обрел бессмертие в цепи перевоплощений. Закон Пристанища незыблем – ничто не должно окончательно умирать! все должно истекать из одного в другое, и так всегда! Но я добавлю тебе, урод: одни в своих воплощениях подвластны внешней воле, другие наделены правом выбирать... не всегда, но часто, очень часто, одним дается право выбора, другим нет. Понимаешь?

– Как только вы перестанете быть нужными, они избавятся от вас! – прохрипел карлик Цай.

И тут же снова получил кулаком по затылку, снова прикусил язык. Но это не обескуражило Цая ван Дау, беглого каторжника и наследного императора. Он начинал совершенно четко осознавать одно – раз он здесь, в этом сгустке тьмы, а не там, в подземном аду, значит, он им зачем-то нужен. А раз им нужны услуги «червей, слизней и недочеловеков», стало быть, не такие они всемогущие.

И все-таки Цай поинтересовался:

– И так повсюду?

– Да, – ответил тусклым голосом Говард Буковски, он же Крежень, он же Седой, – на всех планетах земной федерации примерно то же самое... а кое-где и похуже.

Светлана, нервная и возбужденная, сидела у краешка резного стола огромных размеров почти нос к носу с седоусым и важным адмиралом. Он никак не хотел ее понять – возвращаться сейчас на Землю было смерти подобно.

– Вы поглядите назад, барышня! – басил он в усы, пряча глаза под седыми бровями. – Это же не боевой корабль, не флагман никакой, это богодельня с крылышками. Вон, обернитесь... богодельня, ей Богу!

За спиной у Светланы, прямо за прозрачной перегородкой, разделившей адмиральскую каюту на часть маленькую, где они и сидели, и часть огромную, занятую эвакуированными с Земли женщинами с детьми, старцами, мальчишками и девчонками, и впрямь было нечто среднее между детским садом и приютом для престарелых.

– И так на всем корабле! – адмирал был явно удручен, даже за эти бесконечно долгие недели он не привык к новому положению. – Все помещения, все шлюзы, приемники, ангары, переходы, каюты, все и везде, барышня дорогая, забито беженцами. Ну куда с ними можно идти?!

– Я вам не барышня, черт возьми! – Светлана стукнула кулаком по столу. – Я офицер Дальнего Поиска! И я не призываю вас разворачивать звездолет. Для десантной операции нужен один, от силы два боевых шлюпа, не больше!

По сути дела она была права. Да и добровольцев на «Ратнике» нашлось бы с лихвой. Каждый день, каждый час имел значение. Боевой всепространственный звездолет типа «черное пламя», базовый флагман Второго Межзвездного флота исполинской черной тенью, с вырубленным освещением висел за уродливым, искореженным донельзя и продуваемым всеми космическими ветрами Трансплутоном, в сотнях миллионов километрах от несчастной Земли. Висел... и ничем не мог помочь несчастным. Да и некому было помогать, наверное. Светлана хорошо помнила, что творилось там в последние дни трагедии. Там не могло оставаться ничего живого. И все же она верила, что Иван там, что он ждет помощи, их помощи. И она не могла сидеть сложа руки. Лучше умереть!

Адмирал разгладил усы, поднял свои выцветшие стариковские глаза, заглянул в ее глаза, молодые, но измученные, воспаленные, непросыхающие от слез. Ему было тяжело говорить правду, но, видно, скрывать её и дальше нельзя, хватит скрывать, все равно когда-нибудь она узнает.

– Ну, ладно, хорошо... – начал он медленно и тяжко, будто наматывая неподъемную якорную цепь, вытягивая из пучины непомерный груз. – Хорошо, раз вы офицер, тем более, слушайте. Мы опоздали! Это сражение проиграно... а кулаками после драки не машут.

Он уставился на огромную картину в резной раме. На картине старинный фрегат-красавец, задрав корму к синему небу, медленно и величаво шел ко дну. Ничто не могло ему помочь. Грозная картина, трагическая картина. Что ж, и проигрывать сражения надо уметь.

– Поздно? – не поняла Светлана. И рванула серебристый ворот, отдирая его, срывая с полускафа, затянутого черными ремнями.

– Да, поздно, – адмирал был печален. – Вы принимались со всеми наравне, как и поступили, верно?

– Верно.

– Но я узнал вас. Вы жена Верховного...

– Это не имеет значения! – вспылила Светлана. – Мы обязаны сделать рейд на Землю. Забрать выживших, уцелевших!

Адмирал фустно улыбнулся, откинулся на спинку роскошного резного кресла. Была б его воля – несмотря на годы, болезни, сомнения, он повел бы весь флот на противника, он сокрушил бы его, пусть и вместе с Землей, пусть, главное, не сдаваться, не опускать флага перед вражьей силой, бить ее! бить!! бить!Ц Но ему некуда даже высадить всю эту миллионную богадельню! Некуда! Ни одной свободной от нечисти и пригодной для жизни людей планеты. Ни одной! А с ними он связан по рукам и ногам. Он опутан Цепями, кандалами! Разве в шлюпе дело!

– Вы говорите так, – пробасил он еле слышно, – я старый человек, мудрый, я все знаю, поверьте. Вы говорите так, а думаете о нем, о вашем муже.

– Да! Я верю в Ивана! Я хочу спасти его, забрать из этого ада! Я обязана сделать это! Он вызволил меня из Осевого, он выкрал меня из Системы! Это он меня спас, дал мне вторую жизнь! И я не могу его бросить в беде!

41

– Верховный мертв, – еще тише сказал адмирал. Светлану сковало судорогой. Она онемела на минуту. Потом выдавила хрипло:

– Что?

– Он застрелился. Это проверенные сведения. Увы!

– Нет, – она сдавила виски руками, – нет, только не это!

– Он не покинул своего корабля, – громче и тверже произнес адмирал, вставая, – он не покинул Земли, не сошел со своего капитанского мостика. Он поступил как подлинный русский воин, как офицер, как главнокомандующий. Он умер с честью, когда ушли все. Он выполнил свой долг!

– Нет, неправда... – Светлана вдруг осеклась и зарыдала взахлеб, в голос. Она уже понимала, что это истинная правда, что Ивана нет, что его не будет, нигде, никогда. И все же она продолжала настаивать, сквозь всхлипы, еле выдавливая из себя слова: – Дайте мне шлюп... я должна... я обязана... я заберу его тело! Вы не вправе отказать мне, не вправе!

Ответом ей было суровое, тягостное молчание.

– Вот так-то, мать вашу! – процедил Кеша и опустил лучемет.

Они медленно, будто ожидая подвоха, подошли к обугленным трупам рогатых тварей. Останки выползней были густо залиты студенистой жижей.

Кеша пнул сапогом ближайший труп, перевернул его, заглянул в выжженные глазницы. Сатаноид был мертв, однозначно и абсолютно мертв. Даже не верилось! Они все были мертвы, будто их всех изгрыз своими смертоносными клыками оборотень Хар. Но Хар никого не грыз, наоборот, он сам с недоверием и опаской обходил тела нечисти, помахивал своим драным хвостом, поскуливал.

– Стало быть, этих тварей можно бить! – сделал вывод Иннокентий Булыгин. – Еще как можно!

Он был доволен собой. И теперь у него появилась в жизни цель – хорошая, добрая цель, бить, давить эту поганую нечисть! И плевать он хотел на довзрывников! Плевать на всякие там барьеры... не они его вели, не они! только он сам! и никто больше! Кеша просто жаждал сейчас, чтобы в мозг его как бывало прежде проник мерзкий глас довзрывников, вякнул бы чего-нибудь. Ох, он бы и послал их куда подальше! так послал бы, что век не забыли б! А ну, давай только, попробуй! Но злокозненные и коварные нежити молчали. И Кеша со злости пнул сапожищем еще один обгорелый труп.

Что-то светящееся и извивающееся выскользнуло из-под выползня, юркнуло в потемки, в слизь и грязь, пропало из виду.

– Хар, держи гада! – выкрикнул Кеша и ткнул пальцем наугад.

Оборотень ринулся вперед и вниз коршуном. У него был особый нюх.

И уже через две минуты Хар держал в зубах бьющегося тонкого червя с красной просвечивающейся головкой и двумя выпирающими глазами, переполненными ненавистью. Хар ждал команды, чтобы перекусить гадину пополам.

Но Кеша не спешил. Он даже присел на корточки, всмотрелся в омерзительную тварь. Червь был разумным. Он уже видал таких. Да все руки не доходили. И Иван рассказывал в свое время про Пристанище, там таких было пруд пруди, в башке у каждого чудища, у каждой уродины, у каждого упыря и у каждого огромного монстра сидел эдакий жалкий и крохотный червячок с горящими глазенками. Сидел и управлял биомассой... Биомассой? Кеша призадумался. Может, это они самые и есть, властители мира, выходцы из преисподней? Вот тебе и раз! И это они, гниды поганые, взяли верх над сорока миллиардами землян, вооруженных такой мощью, что впору сотни галактик сжечь единым залпом?! И это они, глисты глазастые, называют людей низшей расой, предсуществами, амебами, слизнями?! Нет, неправда... Кеша вытащил из бокового клапана скафа сигма-скальпель.

– Брось его! – приказал Хару. Оборотень с явным неудовольствием разжал зубы. Червь выпал. И прямо на лету Кеша рассек его бритвенным лучом, рассек на две половины. Они тут же распались, но едва коснувшись жухлой листвы под ногами, слились, свились, срослись мгновенно... и полыхнуло сиреневым мерцанием, высветился словно пронзивший землю лиловый дрожащий туннельчик. И все исчезло.

– Зря! – посетовал Хар. – Надо было его убить.

– Будешь гоняться за каждым, – с раздражением просипел Кеша, – а их тыщи, едрена нечисть! Их не перебьешь, гадов. Как в сказке – срубаешь, зараза, голову змеюке поганому, а взамен две новых вырастает!

И все же Кеша расстроился не слишком сильно. Главное, их можно бить. Бить во время их сатанинских бдений, во время их дьявольских молитв, когда они сползаются, цепенеют, когда на них изливается из иных измерений мерцающая лиловая сила, живая сила для них, страшная. Вот тогда они и беззащитны. Вот тогда с ними и надо иметь дело.

– Не горюй, Харушка, – Кеша потрепал оборотня по загривку, – на наш век нечисти хватит. Пойдем-ка восвояси! Навоевались мы сегодня.

За все эти долгие дни Иннокентий Булыгин, рецидивист, беглый каторжник и добрый малый, не повстречал еще во мраке, на почерневшей земле ни единой живой души. Это его печалило, наводило на грустные мысли. Но он был готов мстить в одиночку. Мстить до самой смерти.

Напряженное, всевозрастающее зудение не смолкало вот уже второй час. Гаам Хаад, тайный владыка двуногих, терял самообладание. Ему обещали, что все будет как и прежде, что после обычных церемоний и проверок его введут в чертоги и выслушают, чтобы принять решение. Но сейчас творилось нечто неописуемое, тягостное и болезненное даже для него. Гаам уже и позабыл, когда он в последний раз принимал человеческий облик. Это было давно, перед самым бегством с Земли, после того, как Синклит, а точнее, все его действительные члены, приняв истинное обличье, расползались по своим черным дырам, чтобы покинуть обреченную планету. Они властвовали над ней в меру возможности, не переходя грани, за которой им самим грозило раскрытие и неминуемое наказание, казнь. Властвовали тысячелетиями... И вот пришел черед исполнения Предначертанного. И впервые за века их узнали, восстали на них. Гаам Хаад уходил последним.

Уходил, чтобы вернуться.

Трепещущие в восходящих потоках инфернополей щупальца, неисчислимые заросли щупалец, будто пористые длинные водоросли колыхались в лучах заходящего Черного Солнца. Бесформенные тела хозяев предначертаний пульсировали, меняли цвета и объемы, раздувались и опадали, дрожали мелкой, нервической дрожью в такт то нарастающему, то стихающему сладостному зуду Приобщения. Утомительное и бесконечное наслаждение перетекало, переливалось в будоражащий, всеохватывающий экстаз. Избранные выходили за пределы Невидимого спектра, чтобы простереть свои всепроникающие обличия и ипостаси во все доступные измерения, ощутить себя целиком, воплотив в единый Черный Дух Невидимого Отца все свои разбросанные по мирам сущности и приобщиться к тому высшему и недосягаемому, что породило их, что дало им право быть избранными. И это было безмерным наслаждением.

Посланник Гаам Хаад мысленно, потаенно, чтобы не уловили психоволн другие, ругал самого себя. Он допустил недопустимое. Он перешел барьеры дозволенного. Слишком большая часть его слишком долго пребывала в облике двуногого. Он вобрал в себя больше, чем следовало бы от этих недосуществ, от именующих себя людьми... И вот первые признаки отступничества: ему нелегко здесь, он должен напрягаться, он – всесильный и всемогущий, облеченный властью над миллиардами..."

Зуд стих внезапно.

И в тишине чуть не оборвалось сердце Гаама Хаада.

Он вдруг увидел себя парящим в самом центре проявившихся из Всеверхнего измерения предварительных чертогов Отца. Тысячи остальных избранных застыли мерцающей сферой вокруг него, в переплетениях колышущихся волокон мрака. Сейчас они, сыны Всеразрушающего, пронизывали его сущность насквозь. И они уже знали обо всем, как знали и раньше. Но они ждали его слова, слова вернувшегося Посланника, ибо слово принятого и не отвергнутого становится частью Слова Оттуда.

Хаад видел тысячами своих глаз во всех измерениях каждого из внимающих ему.

И он знал – они ждут.

Пора.

Мысль его открылась, породив в кривизну сдавленного, вывернутого гиперпространства Чертогов шипящий свист:

– Вы слышите меня, владычествующие мирами, всепроникающие и вездесущие, слышите и знаете, сколь чист я пред Вель-Ваалиехава-зоргом, Всеуничтожителем! Но прежде чем открыть вам то, что известно всеведущим, и призвать к исполнению Предначертанного, братия мои во черном сиянии Великого Солнца нашего, восприимите покаяние мое! Ибо пал низко и грешен перед вами, дарователями Черной жизни, ибо проведя века, подобно иным посланцам Незримого в обличий живородящей двуногой твари низшей расы, проникся слабостью низших и утратил силу сильных! Виновен. И сознаю это, веря в милосердие ваше и сострадание! Тридцать веков незримо и неведомо для предсушеств обитали мы во Вселенной двуногих. Тридцать веков мы вели их путем, указуемым нами. И пусть Вселенная двуногих не самая великая и населенная средь сонмов вселенных Мироздания и Черных миров, но и на неё простиралась воля Высшего Разума, воля Всеразрушителя, Всевышнего нашего, а значит, и ей отводилось место в исполнении Предначертанного Извне. Верно ли слово мое?!

Взрыв нестерпимого зуда сдавил его растекающееся тело со всех сторон, сжал в трепещущий комок... и отпустил. Они, избранные, хозяева сущего, верили в него, зная все до мельчайших подробностей о Земле, о земной федерации, о всех веках ее существования, о разоблачении посланцев и наместников Черного Блага, о восстании, о войнах, о проникновении вползающих первыми... обо всем. Верили. И ждали. Ибо не словом вершилась воля владычествующих мирами. Верили. Ибо здесь, в Надпространственных Чертогах, не лгут.

– Игрою порожденные во мраке Черной Пропасти обретут же и погибель свою в игре не зримых ими! По записанному в Скрижалях наших: жди! и не уподобляйся в нетерпении и алчи пресмыкающимся во прахе пред тобою! жди Предначертанного, чтобы воплощаясь в последнем из оставшихся миров ипостасью своей, объять все сущее и внесущее, и сказать – я исполнил волю Твою и стал Тобою, Переустроитель Мироздания, во всех пространствах и измерениях! и нет больше света! есть лишь владения Твои! есть пастбища, в коих Ты господин! Так войди же плотью слуг Твоих и сынов Твоих в еще один мир! И предай, Всененавидящий и Всекарающий, нам силы для исполнения воли Твоей! И сними барьеры, удерживающие нас! И открой нам всемогуществом Твоим сквозные каналы, дабы явиться не тенями, но карающими перстами Твоими! И сокруши, о Великий Вель-Ваал-иехава-зорг, Губитель света, вставших на пути Твоем!

Гаам Хаад, облеченный и воскресший в роде своем, внезапно смолк, ощутив, как начинают пронизывать его здешнюю плоть пульсирующие психоизлучения тысяч избранных. Вот он. Голос! Они услышали Голос, пришедший из Океана мрака. И они приняли его. Значит, так тому и быть. Значит, Большая Игра состоится! Значит, он уловил Волю и вошел в Систему не случайно. Так и должно было свершиться. Оцепенение покинуло перерожденного Посланника и Владыку Гаама Хаада. Он уже видел не своим, потусторонним взором, как восстают мертвецы в Залах Отдохновения, как вырастают причудливыми многомерными решетками во мраке кристаллы хрустального льда, как колыхнулся сам Океан тьмы, по коему утлой ладьей плывет Мироздание. Видел, как один за другим бесследно лопаются в черных непроницаемых толщах отвратительные, жалкие, ничтожно-беспомощные и непостижимо страшные пузырьки вздымающегося из глубин Пропасти света.

Отец повернул голову к матери ровно настолько, насколько смог, ему мешали вывернутые руки, каждое движение причиняло лютую боль.

– Не бойся, – проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, – это недоразумение. Или дурацкий розыгрыш. Скоро все это кончится, и мы вместе посмеемся. Не бойся!

Он старался, чтобы голос звучал уверенно, хотя слова его были обычной утешительной ложью. И она знала об этом. Знала и молчала.

Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, что-то подправляли, переделывали, замеряли, будто это не ониприкрутили их с поистине нечеловеческой жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Это было невозможно, недопустимо! Но они приковали их к изъеденному Пространством железу, будто имели дело с куклами. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.

– Они там, с ним, – проговорила мать. – Понимаешь, он там, с ними?!

– Они его не тронут, успокойся. Даже дикие звери не трогают детей.

– Эти совсем другие! Они хуже зверей! Они нелюди!

– Не надо делать преждевременных выводов.

– Смотри! Не-е-е-е-ет!!! Он оглох от ее крика. И чуть не закричал сам.

Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов и скафандров, в сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывающими чешуйчатое тело. Головы были усеяны наростами, лица – неописуемо ужасны: трехглазые, с широченными носами, брыластыми многослойными щеками, множеством крупных отвратительных бородавок, и все это в обрамлении чешуйчатых пластин, свисающих с висков и затылка. Но самым страшным было иное, монстры отбрасывали на серебристую обшивку корабля ужасающие тени, совсем не похожие на них самих, искореженно-уродливые, рогатые, нервически трясущиеся, будто в болезненном припадке... это была невообразимая картина, от нее можно было лишиться разума. Глаза не выдерживали, не принимали этой жути.

И все же не она вырвала безумный крик из горла матери и сдавила сердце отца. Нет, совсем иное! У одного из монстров в страшной, когтистой, восьмипалой лапе был зажат их сын, их малыш! И на нем не было ничего!

Отец рванулся что было сил. Но лишь ослеп на миг от страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.

Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок кровавого льда... Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.

– Вот видишь, – сказал он матери, – они не делают ему зла, они все понимают, у них есть силовое поле, оно прикрывает и его.

– Неважно! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?!

Отец все видел. Но он видел и другое – киберы подогнали катер, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Это не игра, не розыгрыш. Тени монстров становились все ужаснее, они жили сами по себе, уродливо изгибались, трясли рогатыми головами, сверкали прорывающимися багряными, прожигающими глазками, бесновались... и заходились в непонятной, болезненной дрожи.

– Это конец...

Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.

– Ну и пусть! Пусть они сожгут нас. Главное, чтобы он остался жить! Понимаешь, главное – чтобы он!!!

Вырвавшееся из отверстий пламя дохнуло жаром в лица. Но это пока лишь казалось, скафандры защищали их, да и пламя было слабеньким, жалким. Они старались не смотреть на него, они смотрели на своего сына – такого беззащитного, такого невероятно живого на фоне черного, пустынного Космоса, в этой бездонной вселенской Пропасти, в которую падают все сущие миры.

А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов.

– Прощай, – сказала она ему.

– Прощай! – ответил он. И снова рванулся из пут.

– Не надо, – попросила она дрожащим голосом, – не надо. Пусть видят, что нам наплевать на них!

– Ты права, – простонал он. Боль становилась невыносимой. – За нас еще отомстят! Я верю!

– Нет!

– Но почему?! – он еле сдерживался, чтобы не закричать. Казалось, пламя прожигало его тело насквозь. – Почему? Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда. Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!! Он зовет нас!!!

Но мать уже не видела своего сына, своего единственного ребенка. Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили жаром и огнем все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, стараясь удерживаться, сколько это будет возможным, на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела зло, не по-женски:

– И я верю! Он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла... а если будет так, то ляжет на него мое, материнское проклятье!

Она не успела договорить – пламя наконец справилось с термостойкой тканью-металлопластиком. Вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ, растворившийся в Пространстве.

Она ушла всего на миг раньше.

Но он успел процедить, успел, умирая, сгорая в бушующем ослепительном аду, выдавить из стиснутого судорогой горла:

– Не проклят будь, но благословен! И воздай каждому по делам его! И не будет тебе покоя в жизни, не будет! Иди по следу врага нашего, мстящий за нас. Иди!

Нет, не слова вырвались из горла умирающего, лишь мысль – предсмертной мгновенной молнией промелькнула в мозгу.

И не исчезла, не пропала, не растворилась во мраке. Но воплотилась в Предсущем и Извечном, в Созидающем исполнителей Воли Своей по Образу и Подобию Своему.

Изреченная немо отцом, достигла Отца.

И явилась слышащим Глас Вышний:

– Мне отмщение, и Аз воздам. Иди, и да будь благословен!