"Дядюшка Наполеон" - читать интересную книгу автора (Пезешк-зод Ирадж)ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯДядюшка оставался недвижим. Наконец Асадолла-мирза сказал: — Наверняка, это кто-нибудь из друзей—приятелей пошутить изволил… С тех пор как понаставили этих телефонов-автоматов… Тут дядюшка прервал его, сдавленным голосом обратившись к Азиз ос-Салтане: — Азиз-ханум, у вас есть его номер телефона? — Телефон шефа сыскного отделения? — с изумлением переспросила Азиз ос-Салтане. — Есть, а зачем? — Прошу вас, сейчас же позвоните ему и скажите, что вам необходимо зайти к нему прямо сегодня — по важному делу. — Зачем это я к нему пойду? — Позвоните сейчас же, прошу вас, — повелительно повторил дядюшка, — я потом вам объясню. Азиз ос-Салтане не посмела ослушаться. Она вытащила из сумочки записную книжку, нашла номер и позвонила в уголовную полицию. Встречу назначили на половину пятого. Когда она положила трубку, дядюшка сказал: — Я пойду вместе с вами. — Вы хотите поговорить с ним о Гамар?.. Умоляю вас… — Нет, — отрезал дядюшка, — о Гамар мы поговорим потом. Есть гораздо более важное дело. Я должен узнать, кто этот человек, который звонил ему. Это для меня вопрос жизни и смерти… Походив взад и вперед по комнате, дядюшка объявил: — Прошу всех нынче прийти к ужину… Мы должны обсудить все вопросы, связанные с беременностью Гамар и болезнью Пури. Жена дяди Полковника плача проговорила: — Ага, умоляю вас, я боюсь, как бы не опоздать… Боюсь, как бы не случилось беды с моим бедняжкой… — Нет, не опоздаем, — твердо возразил дядюшка. — Сегодня вечером все обсудим, потом предпримем необходимые меры. Дядя Полковник с женой вернулись к себе. Я вышел вместе с Асадолла-мирзой, так как хотел поговорить с ним об этом последнем происшествии — об анонимном телефонном звонке. Неприятности все не прекращались. С каждым днем, с каждым часом все новые препятствия возникали между мной и Лейли. Закрыв за собой дверь дома дядюшки Наполеона, я с беспокойством спросил: — Дядя Асадолла, а что означает этот телефонный звонок? Вы думаете, что… — Моменто, тут и думать нечего — ясно, что это дело нашего злого гения. Я с той самой минуты, как ага набросился на твоего отца, ожидал от него ответного выпада. — А зачем дядюшка собрался к шефу уголовной полиции? Вы считаете, тот узнал папин голос? И теперь расскажет дядюшке? — Сомневаюсь, что он вообще знаком с твоим отцом, а если даже и знаком… — Асадолла-мирза на минуту задумался, потом сказал: — Во всяком случае, мне надо еще до половины пятого заглянуть к этому уголовному шефу, попросить его, чтобы он для предотвращения новых ссор и склок замазал эту историю. В это время я заметил, что из дома вышел Маш-Касем с подносом, на котором стояла тарелка плова. Сделав несколько шагов, он огляделся по сторонам. Мы стояли за деревьями, так что нас не было видно. Маш-Касем запустил руку в тарелку и достал что-то, мне издалека не было видно, что именно, но я догадался: он вытащил из плова кусок мяса. Вытянув руку, он зашептал: «Кис—кис—кис». В одно мгновение к нему подскочили два кота — из числа бездомных полудиких обитателей сада. Он бросил одному из них кусок. Оба кота ринулись к мясу, урча, мяукая и громко завывая. Маш-Касем, стараясь не повышать голос, принялся увещевать их: — Чтоб вам подавиться… Жрите да помалкивайте! Коты не замолкали. Тогда он поднял камень и заорал: — Чтоб вас разорвало, глупые твари, брысь отсюда! Наверное, дядюшка Наполеон следил за Маш-Касемом из-за двери, так как он тотчас вышел в сад и раздраженно зашагал к нему. Кошки бросились наутек. — Касем, ты отдал мясо кошкам? Перепугавшись, Маш-Касем ответил: — Нет, ага, ну что вы. Разве я неверный какой, чтобы такое прекрасное мясо кошкам отдавать? — Так значит в тарелке не было мяса? — Да уж и не знаю, что сказать. Вроде не было. — А ну вернись к ханум, посмотрим, почему это она мясо не положила! Маш-Касем поколебался, потом опустил голову и проговорил: — Эх, ага, зачем врать? До могилы-то… Похоже, было мясо, да, видно, рука у меня дрогнула, вот и упало на землю… От злости дядюшка заскрипел зубами: — Чтоб ты провалился, лживая рожа! — Да нет, ага, зачем врать? До могилы… — Надеюсь, твоя-то могила уже близко… Вернись, возьми другой кусок мяса и отнеси ему! И почему ты такой зловредный?.. Что тебе сделал этот бедный труженик? Маш-Касем поплелся к дому, бормоча себе под нос: — Получит он за труды нож в брюхо! Таким дармоедам и собачьего мяса жалко. Дядюшка следом за ним тоже вернулся в дом, а я, попросив Асадолла-мирзу, чтобы он известил меня о результатах своей встречи с шефом сыскного отделения, отправился домой. Вскоре после того, как дядюшка Наполеон и Азиз ос-Салтане отбыли, появился Асадолла-мирза. Лицо у него было веселое и довольное, заметив меня, он с улыбкой сказал: — Все в порядке. Этот шеф — отличный человек. Стоило мне его увидеть, как я вспомнил: мы с ним встречались в доме покойного мужа Азиз ос-Салтане. Когда он понял, в чем дело, то обещал мне, что постарается всеми средствами предотвратить семейные раздоры. — Но ведь он сам сказал по телефону, что у звонившего был ширазский выговор, не может же он теперь заявить, что не ширазский, а исфаханский. — Мы с ним долго обдумывали это. А потом он вспомнил, что говорил об анонимном звонке, не уточняя, кто звонил, мужчина или женщина… Словом, было решено сказать дядюшке, что звонила дама, говорящая с ширазским акцентом. — Ну кто это может быть — «дама с ширазским акцентом»! Они не поверят. — Моменто, — засмеялся Асадолла-мирза, — а ты забыл про ханум Фаррохлега? Она ведь заклятый враг Азиз ос-Салтане… — Браво, дядя Асадолла! Вы просто замечательно все придумали. Если бы не вы, наверняка начался бы скандал в сто раз хуже прежнего. И нас с Лейли опять разлучили бы… Я не знаю, как вас благодарить, — Сказать тебе, как? — Скажите, дядя Асадолла. — Езжай-ка в Сан-Франциско, и тебе, и мне сразу спокойнее станет… Ну, до вечера! — И, не дожидаясь ответа, Асадолла-мирза ушел. Полчаса спустя у садовой калитки остановился экипаж, из которого вылезли дядюшка Наполеон и Азиз ос-Салтане. От волнения я не решался взглянуть на дядюшку, но он сам подошел ко мне. Я пробормотал приветствие и опустил голову, но, когда дядюшка заговорил, у меня отлегло от сердца: — Здравствуй, сынок… А ты что один? Где остальные дети? Папа твой дома? — спросил он. — Дома, дядюшка, он вам нужен? — засуетился я. — Я сам зайду к нему… Вот переоденусь и загляну. Не было сомнений, что вмешательство Асадолла-мирзы сыграло положительную роль, и дядюшка отказался от своих подозрений. В дальнейшем это подтвердилось постоянными нападками на Фаррохлега-ханум, самую злонамеренную из наших сплетниц, пребывавшую в хроническом трауре. Я довольно долго шатался по саду, а потом мне пришло в голову воспользоваться дядюшкиным хорошим настроением и заглянуть к Лейли, но тут отчаянный гвалт, поднявшийся на улице, привлек меня к калитке. Сардар Махарат-хан, индиец, затеял ссору с чистильщиком. Резко и грубо сардар требовал от Хушанга, чтобы тот складывал свои пожитки и убирался прочь. Я уже решил бежать жаловаться дядюшке, но тут он сам вышел из дома — в домашней одежде, накинув на плечи абу. — Что такое, что случилось? — Дядюшка, индийский сардар хочет прогнать чистильщика. Дядюшка так и застыл на месте, вытаращив глаза и хватая ртом воздух, как рыба. Он еле выговорил: — Что?.. Индийский сардар? Индийский?.. На секунду он зажмурился, потом забормотал: — Хотя это неудивительно… Совсем неудивительно. Этого следовало ожидать! Наверняка, он что-то узнал, догадался, будь прокляты англичане! Тут он окончательно пришел в себя, вбежал и громко позвал Маш-Касема: — Касем, Касем! Беги, беги скорее!.. Узнай, что этот гнусный шпион плетет? Зачем он хочет выдворить отсюда бедного труженика? Что, эта улица — Чемберлену что ли принадлежит?! Да быстрей поворачивайся. Смотри, Касем, не оплошай, а не то худо тебе придется. Но на меня не ссылайся… Я ничего не знаю! Маш-Касем, закусив, словно удила, кончики усов, несся к калитке. — Что, сардар, тут случилось? Что случилось, господа? — Этот чистильщик расположился здесь на жительство… Я ему говорю, чтоб уходил, а он исполнение не делать. Чистильщик бурно запротестовал: — Да эта улица вдоль сада аги проходит! Что этот сардар — всю улицу, что ли, купил к своему домишке в придачу?! — Я есть один из проживающих на этой улице и говорю вам ясно: нам не нужно чистильщика. — Ладно, ладно, понятно и так: вы либо босиком по улице шлепаете, либо в гиве 29 да тапках — вам, конечно, чистильщики ни к чему! Маш-Касем нахмурился: — Ты язык-то не больно распускай. А вы, господин сардар, вспомните про подаяние бедным — этому бедняку тоже кусок хлеба нужен. Чистильщик, рассчитывая на поддержку дядюшки, заорал во все горло: — Пусть раздают подаяние нищим в своих городах, а мы работаем, нам подаяние ихнее без надобности! Я стоял за садовой калиткой, так что мне было видно и спорящих, и дядюшку, который нервно расхаживал у самой ограды, бормоча себе под нос: — Чтоб тебя черти взяли, болвана! Не может даже с паршивым индийским шпионом справиться!.. Заметив, что он уже сжимает под абой кожаную кобуру своего браунинга, я выступил вперед: — Господин сардар, мы целыми днями нуждаемся в чистке обуви и мелкой починке. Если вам неудобно, может быть, чистильщик будет сидеть здесь, на нашей стороне, около калитки? К счастью, в этот момент показался Асадолла-мирза, и я вздохнул с облегчением. Увидев перед собой поле сражения, князь вскричал: — Моменто, моменто, господин сардар, в чем дело? Из-за чего это вы разнервничались? А сам бросил взгляд на окна сардара. Глаза его сверкали, на устах играла улыбка, так что я невольно проследил, куда это он смотрит: леди Махарат-хан с распущенными по плечам длинными волосами вышла на балкон полюбопытствовать. Тон Асадолла-мирзы вдруг изменился: — Я говорю, зачем нервничать, дорогой сардар? Вы, воплощение доброжелательности, добронравия и благоразумия… Я вообще не думал, что вы способны выйти из себя… А этого юношу я знаю, он парень неплохой, частенько здесь поблизости… — Пророк великий, да я расположился здесь на жительство только из-за того, что улица тихая и спокойная! Если бы я знал, что в этом квартале такие хулиганы собрались… Слово «хулиган» почему-то очень задело чистильщика. Не обращая внимания на знаки Асадолла-мирзы, который всячески призывал его к спокойствию, он завопил: — Сам ты фулиган! И отец твой, и дед такие были! А жена твоя и вовсе известно кто… Асадолла-мирза, несмотря на галдеж, расслышал последние слова чистильщика, покосился на балкон и пробормотал: . — Пронеси господи!.. Потише, голубчик, потише и вы тоже, господин сардар… Но сардар, выпучив глаза, уже надвигался на чистильщика: — А ну-ка повтори! — И повторю! Каждый, кто меня фулиганом назовет, сам фулиган, и отец, и все предки его фулиганы. Тут сардар, не раздумывая дольше, отвесил чистильщику оплеуху, чистильщик, здоровый и сильный малый, кинулся на него с кулаками, и завязалась драка. Крики Асадолла-мирзы, пытавшегося урезонить дерущихся, ничуть не помогали, а Маш-Касем, делая вид, что удерживает их, норовил каждый раз, когда чистильщик оказывался под рукой, двинуть его по шее. Дядюшка, выйдя из сада, приказывал Маш-Касему разнять противников, леди Махарат-хан, в полном смятении, тем временем взывала к Асадолла-мирзе. К счастью, в этот момент в переулке появился действительно авторитетный человек — мясник Ширали. Едва завидев его, дядюшка крикнул: — Ширали, останови их! Ширали подбежал к индийцу и чистильщику, вцепившимся друг в друга, сунул баранью ногу, которую нес под мышкой, в руки Маш-Касему, схватил за шиворот обоих драчунов и растащил их в стороны, приговаривая при этом: — Что такое? Что это вы затеяли? Тюрбан индийца упал на землю, его длинные черные волосы доходили ему чуть ли не до пояса. Тяжело дыша, он закричал: — Этот человек — бессовестный разбойник… — и попытался опять кинуться на своего противника, но здоровенная лапа Ширали крепко держала его. — Ну, в чем дело, сардар? — проговорил Ширали. — Ты бы лучше кудри-то свои подобрал. Похоже, что индиец был особенно чувствителен к выпадам насчет своих длинных волос, так как он сразу же завопил: — Заткнись! Мои кудри тебя не касаются… Он так разозлился, что остальную часть своей речи произнес по-индийски, и среди потока незнакомых слов два или три раза послышалось что-то, похожее на «шут». Ширали, выкатив глаза, хрипло спросил: — Что-то я не разберу… Это ты мне сказал «шут»? И вдруг, разжав пятерню, сжимавшую ворот чистильщика, обеими руками ухватил индийца поперек туловища, поднял над землей, словно соломенное чучело, в два шага оказался у полуоткрытой двери дома сардара, быстрым движением втолкнул его внутрь, захлопнул дверь и ухватился за дверную скобу, чтобы помешать открыть дверь изнутри. — Будет еще индиец какой-то меня шутом обзывать… Дело не во мне, конечно, ради вас только, для вашего спокойствия… Раз вы сказали: оставь… А так я бы я его живо… Но тогда шуму не миновать. На губах у дядюшки, стоявшего в дверях сада, заиграла довольная улыбка. Асадолла-мирза, щелчками очищая свой пиджак, сказал: — Мое почтение, Ширали… Не успел спросить, как вы поживаете? Как себя чувствуете?.. Надеюсь, все в порядке? Как ваша супруга? Ширали, все еще следя за дверью индийца, ответил: — До конца дней моих я ваш слуга покорный… А этот малый, чистильщик, — насчет него как? — Он человек хороший, — поспешно ответил Асадолла-мирза, — я его знаю. Пришел на кусок хлеба заработать. У нас ведь много обуви разной — то починить, это почистить… Ну, ты уж отпусти дверь-то, Ширали, не думаю, чтобы сардар осмелился выйти, пока ты здесь. Догадка Асадолла-мирзы оправдалась, от индийца больше не было ни слуху ни духу. Ширали свернул в колесо его тюрбан, свалившийся в арык, перебросил через ограду к сардару во двор и отправился домой. Асадолла-мирза утешал чистильщика: — Ничего страшного, голубчик… Куда ни придешь, первые дни всегда нелады получаются. Ага к тебе благоволит — и то хорошо. Чистильщик уже успокоился. Ровным голосом он проговорил: — С нами бог, а кроме бога — вы… Потом он обернулся к Маш-Касему: — А ты, скотина, своего не упустил, накостылял мне под шумок?! Маш-Касем из страха перед дядюшкой скорчил постную рожу: — Я? Зачем врать? До могилы-то… Кабы он по ту сторону фонаря зашел — я бы ему перья-то повыдергал! Руки пачкать не хотелось, а то бы я этому индийцу показал! Вот был у меня земляк… Дядюшка оборвал его разглагольствования: — Земляк земляком, а ты ступай, принеси Хушангу стакан шербету, ему горло промочить не помешает. — И он обратился к чистильщику: — Не беспокойтесь, к завтрашнему дню все уладится. — Да чего уж там, ага, я ведь не лозинка какая, чтоб каждому ветру кланяться. Мне сказано свыше — быть здесь, значит, здесь я и останусь. Дядюшка уставился на него во все глаза, а потом пробормотал: — Сказано свыше?.. — Да, ага. Ведь наверху определяется предназначение человека и его ремесло, и хлеб наш насущный тоже посылают. Дядюшка бросил на него взгляд, полный значения, с чувством подтвердил: — Верно, верно. Конечно, нужно оставаться там, где предназначено… А вы пожалуйте в дом, князь! Прежде чем самому вернуться в дом, дядюшка спросил чистильщика, где тот ночует, и, узнав, что в дастархане за углом, окончательно успокоился. Мы как раз входили в сад, когда у ворот остановился экипаж и оттуда торопливо вылез дядя Полковник. — Братец, добрые вести! Я прямо с телеграфа, посылал телеграмму моему другу Ханбаба-хану Хозури, он ответил, что Пури-джан у гораздо лучше. Завтра в ночь он выедет поездом в сопровождении самого Ханбаба-хана. Спешу к своей дорогой жене сообщить радостное известие. Ханум, бедняжка с ума сходит от тревоги. Когда я шел по саду рядом с Асадолла-мирзой, он тихонько шепнул мне: — Значит, завтра вечером появится Юлий Цезарь… Не зевай, Марк Антоний, берегись, как бы Клеопатру не увели! Не на шутку расстроенный и растерянный, я в ответ пролепетал: — Что же мне теперь делать, дядя Асадолла? — То, что я тебе сказал. От огорчения я и не пытался припомнить, а только опять спросил: — А что вы сказали? — Уши прочисть! Я сказал: Сан-Фран-цис-ко! — Дядя Асадолла, у меня сейчас нет ни желания, ни возможностей шутить. — Моменто, тогда так и говори, что у тебя вообще нет ни желания, ни возможностей… Рано, как говорит сардар, твоя сила отказ делать! В доме дядюшки Наполеона собрались ближайшие родственники, чтобы в узком кругу обсудить семейные проблемы, которые теперь, когда стало известно, что Пури жив-здоров, свелись к казусу с беременностью Гамар. Присутствовали Асадолла-мирза, Шамсали-мирза, дядя Полковник, раненый Дустали-хан, а также их жены; чуть позже подоспел и мой отец. По настроению, царившему в доме и особенно среди собравшихся в тот вечер родственников, мне стало ясно, что теперь их уже не столь сильно интересует истинное происхождение ребенка Гамар. Азиз ос-Салтане, которую это дело касалось больше других, то ли из-за своей опрометчивой погони за мужем с заряженным ружьем, чуть было не стоившей Дустали-хану жизни, то ли не желая усугублять позор, согласилась с легендой об Аллахварди, злодее и подлинном виновнике всего случившегося, и теперь уснащала речь адресованными ему проклятиями и ругательствами. При таком попустительстве со стороны супруги совесть Дустали-хана моментально успокоилась, и наибольший моральный ущерб в этой истории понес дядюшка Наполеон. Конечно, Азиз ос-Салтане сразу же по прибытии подкосила его надежду на акушерок, заявив, что даже Зивар, знаменитая повитуха, ни под каким видом не берется за выкидыш. Дустали-хан, который по-прежнему лежал на животе, сказал: — По-моему, остается только одно: любой ценой подыскать человека, который согласился бы хоть на несколько дней взять в жены Гамар. Я думаю, этот… ну, Мамад-ага волочильщик — он ведь не женат. — И тебе не стыдно, Дустали? — возмутился дядюшка Наполеон. — Чтоб Мамад-ага стал нашим зятем? Чем потом смыть этот позор? — Господи, пошли мне смерть! — принялась причитать Азиз ос-Салтане, заливаясь слезами. — Того ли я желала для моей бедняжки!.. Маш-Касем, прислуживавший гостям, влез в разговор: — Насчет Мамад—аги вообще думать нечего. — Почему, Маш-Касем? — Да потому что хворь у него. — Что за хворь такая? — Да он, бедный, как бы сказать, не мужчина вовсе. — А ты откуда знаешь? — Мужчина или нет — это его забота, это к делу не относится, — вскипел дядюшка. — Моменто, ага, тут не мешало бы разобраться, может получиться, что мы будем вынуждены… Ну, Маш-Касем, объясни, с чего ты взял, что Мамад-ага не мужчина? — А зачем врать? До могилы-то… Я, конечно, своими глазами не видал, но слыхал насчет этого от Эбрахе-бакалейщика. А он слышал от жены пекаря, а она Ага—Резы, галантерейщика, а Ага—Реза — от жены Ширали, а жена Ширали — от парнишки Сеид-Абулькасема, а парень—от человека, которого я назвать не могу… — Как это не можешь? — Хоть на куски режьте, не скажу! Потому как из числа ваших родичей, значит. — Моменто, а что нам, собственно, выяснять — мужчина он или не мужчина, ведь тут уж и без него работа сделана! — А вот я знаю одного человека, который для очень даже подходящий, — продолжал Маш-Касем. — Вот его бы уговорить, человек он почтенный, ни в чем не подведет… Ну, да ведь он тоже из Гиясабада. — Это кто же такой? — А помните, прошлый год ходил тут один гиясабадец — он еще с инспектором Теймур-ханом пришел, на, извиняюсь, покойного Дустали-хана? — Так это Практикан Гиясабади? — Да. Помню, в тот день, когда он пришел и Гамар-ханум увидел, у него так слюнки и потекли… Он говорил, очень уж ему охота жену взять, чтобы как налитая была. В Гиясабаде сильно уважают, чтоб женщина была полная да осанистая. — Заткнись, Касем! —заорал дядюшка. — Чтоб Практикант Гиясабади стал нашем зятем?.. Нет, честь и совесть тоже кой-чего стоят! — Ну, а этот гиясабадец, — с невозмутимой улыбкой продолжал Асадолла-мирза, — он, значит, мужчина? — Ей—богу, зачем врать? До могилы-то… Своими глазами я, конечно, не видал… Но в Гиясабаде других не водится. Женщины Кума и Катана, и исфаханские женщины, да и тегеранские бабенки тоже прямо умирают по гиясабадцам… Вот один мой земляк… Нервы дядюшки Наполеона не выдержали. Он с такой силой ударил об стол четками, что нитка лопнула и вся низка с треском разлетелась по углам: — Вы бы хоть меня постыдились! Всякой наглости есть предел… Но Асадолла-мирза с самым серьезным видом твердо произнес: — Моменто, при чем тут наглость? У непорочной девицы было помрачение рассудка. То ли Аллахварди, слуга сардара, то ли другой бесчестный злодей навлек на нее эту беду. Аборт грозит ей смертью. Значит, остается один выход: найти ей мужа. Но и это, оказывается, угрожает вашей чести и репутации, хотя самой девице от того и горя мало. Она-то готова родить просто так, без всякого мужа, и растить своего ребенка. Или вы полагаете, что генеральские и ханские сынки прибегут ее сватать? — Вам следовало бы знать, что… — Да знаю я, знаю, что вы скажете. Дочь такого-то, внучка такого-то не должна выходить замуж за безвестного практиканта… Что ж, если вы знакомы с бароном Ротшильдом, отправьте ему телеграмму, чтобы высылал свадебные подарки невесте. Все в ужасе смотрели на дядюшку, но вопреки ожиданиям он не рассердился, а если и рассердился, то сумел подавить раздражение, только тихо сказал: — Возможно, вы правы. Мое вмешательство неуместно — здесь присутствуют ее мать и отчим, пусть сами решают. Обычная улыбка заиграла на губах Асадолла-мирзы. — Да, отчим у нее в самом деле человек почтенный и добрый! Спит—почивает, будто это и не его дело. Дустали-хан, который с самого начала обсуждения хранил молчание, оторвал голову от подушки и, закричал: — Асадолла, клянусь отцом, если ты еще раз… — Моменто, моменто, — прервал его Асадолла-мирза, — приношу глубокие извинения, что прервал сей невинный ангельский сон. — Асадолла, прекрати, пожалуйста, эти шутки! — резко сказал дядюшка. — У меня теперь нет ни малейших сомнений, что эта история — часть генерального плана, цель которого — мое уничтожение. Разработан он этим безродным индийским шпионом, приведен в исполнение его слугой, но вдохновлен, разумеется, другими! Асадолла-мирза засмеялся: — Значит, по-вашему, англичане направляют к каждому своему врагу дюжего детину, чтобы тот обесчестил его племянницу?! Тут дядюшка разозлился всерьез: — Не болтай чепухи, да и не умничай слишком! Не дорос ты еще против меня, старого волка, хвост подымать! — Моменто, выходит, племянницы Гитлера или Муссолини трижды в год должны рожать! — Асадолла! — Прошу прощения, я ничего не говорил! Но по-моему, идея неплоха! Правда, в этом случае англичанам пришлось бы закрыть все свои оружейные заводы и переоборудовать их на фабрики по изготовлению стимулирующих пилюль… Во всяком случае, я бы с превеликим удовольствием нанялся в спецвойска таких «мстителей». Все присутствующие настолько перепугались, что Асадолла-мирзу никто не остановил, лишь отец мой расхохотался. К счастью, вмешательство Маш-Касема направило разговор в другое русло: — Надо бы еще выяснить, согласится этот гиясабадец или нет… Гнев дядюшки немедленно вылился на Маш-Касема: — Что?! Как?! Что ты плетешь, Касем? — Так ведь, ага, зачем врать, до могилы-то… Оно конечно, прошлый год этот мой земляк очень на Гамар-ханум облизывался, но надо ведь и о том подумать, что в Гиясабаде, не то что в других местах, женскую честь так блюдут, что и не говори. Вот был у меня один земляк… — Опять земляк? Касем, до каких пор… — закричал было дядюшка, но тут вмешался дядя Полковник: — Братец, пусть уж он скажет, а мы потом разберемся, что к чему. — Да, ага, был у меня земляк, уже двух сыновей уже имел. А потом прослышал, что когда-то давным-давно у его жены на женской половине чадра с головы свалилась — так ведь развелся! Да его еще все гиясабадцы упрекали, что не убил бабенку! Ведь все равно уж опозорила себя… Ну, она, бедняга, правда, потом со стыда сгорела, оттого и померла… Я это к тому говорю, чтоб вы знали, не так-то легко будет навязать Гамар-ханум моему земляку… Тут в первый раз подал голос Шамсали-мирза: — Так ведь нет необходимости докладывать ему о беременности Гамар. — Вы, значит, хотите сказать, гиясабадцы совсем ослы? Не подумайте чего, но вот мой земляк… — Моменто, — остановил его Асадолла-мирза, — а как он узнает, если мы ему не скажем? — Ей—богу, зачем врать? До могилы-то… Девушки, извиняюсь, не при вас будь сказано, кое—чем от женщин отличаются. — Вот спасибо, Маш-Касем, очень важная, а главное, свежая информация! А я-то думал — никак не отличишь. — Асадолла, ты хоть при детях такого не говори! — опять возопил дядюшка Наполеон. Но Асадолла-мирза только рассмеялся: — Моменто, идет научная дискуссия. К вопросу о методике распознания женщин, побывавших в Сан-Франциско или не побывавших там. —: Тут он повернулся к Маш-Касему: — Весьма благодарен за научную информацию, но я все-таки должен сказать, что даже если Практикан Гиясабади после Сан-Франциско… то есть после свадьбы разберется в обстановке, то при всем гиясабадском преклонении перед честью, он едва ли выскочит на крышу с криком «караул». Самое большее — потребует развода. Но ведь и мы хотим того же: чтобы нашелся некто, женился бы на Гамар, а потом, не подымая шума, развелся с нею. Пусть только распишется у нотариуса, а там уж мы его потихоньку обработаем, подмажем, чтобы не затевал скандала. Дустали-хан приподнялся на своем ложе: — Это несовместимо с честью и совестью. Следует с самого начала откровенно поговорить с ним. Маш-Касем поскреб в затылке: — Тут уж вам выбирать придется: либо совесть, либо зять. — Проголосуем! — выбросил над головой руку Асадолла-мирза.—Я отдаю свой голос за зятя. Конечно, господин Дустали-хан, известный под почетным прозвищем Совесть Всей Страны, за нее и проголосует, но я в защиту своего мнения скажу, что ничего противоречащего ей здесь нет. Практикан Гиясабади придет к нам босяк—босяком, а заживет под нашим кровом припеваючи. Он станет зятем Азиз ос-Салтане, — без всяких затрат! О бесплатном проезде в Сан-Франциско я уж и не говорю. А оттуда пусть проваливает в Гиясабад… Пошли, господи, и нам такую долю. — Асадолла, — заводил Дустали-хан, — у тебя не иначе как хмель в башке бродит… — Моменто, моменто, понятно, что у такого безголового болвана, как ты, ему бродить негде, вот ты и скажи: будь ты на месте жениха, разве тебе не по вкусу пришлось бы, если бы к тебе пришли, оплатили расходы, отблагодарили бы, накормили—напоили да еще сказали, чтобы ты несколько раз с таким пупсиком в Сан-Франциско прокатился? Что же ты — отказался бы? Вот и выходит, неблагодарная ты тварь, что ты просто для дел… В этот момент неожиданно возвысила голос Азиз ос-Салтане: — Чтоб вы оба подохли, это что же получается: любимая моя доченька должна какого-то гиясабадского мужика ублажать?.. С помощью Шамсали-мирзы и дяди Полковник ее кое-как утихомирили, но Маш-Касем стоял на своем: — Ну, что ни говори, а надо еще поглядеть, согласен гиясабадец или нет. Ведь всяко бывает: девушка, словно дите, непорочная, а у него, значит, нутро воротит. — А бывает и наоборот, что у нее нутро воротит, — заметил Асадолла-мирза. — Так что я предлагаю сначала уладить одну половину дела, а уж потом браться за жениха. По-моему, ханум Азиз ос-Салтане должна поговорить с Гамар. Если та согласится, тогда снарядим Касема за его земляком. После долгих споров и разговоров Азиз ос-Салтане отправилась к Гамар, которая вместе с моей сестричкой и Лейли играла в соседней комнате. Некоторое время она беседовала с дочерью наедине. Когда почтенная дама вновь вошла в гостиную, взгляды всех присутствующих устремились на нее: — Ну как, ханум? Что она говорит? — Бедняжка не в себе, — хмуро ответила Азиз ос-Салтане. —Все такой же вздор несет. — Позвольте мне поговорить с нею, ханум, — выступил вперед Асадолла-мирза. — Да ничего от нее не добьешься. Господи, пошли ты смерть несчастной матери! С тех пор, как случилась с ней эта беда, все ее мысли вроде как в расстройство пришли… — Все же позовите ее сюда, я с ней побеседую. Азиз ос-Салтане с минуту колебалась, но потом все-таки привела Гамар. На губах у дурочки блуждала легкая улыбка. Асадолла-мирза усадил ее рядом с собой, немного поболтал с ней о кукле, которую девушка прижимала к груди, а потом сказал: — Детка, а для тебя хороший муж нашелся… Ты хочешь замуж выйти? Толстуха, хоть и была придурковата, покраснела и потупилась: — Нет, не люблю я… Я своего ребеночка люблю, красную распашонку ему свяжу. — Да, дорогая, я ему тоже куплю красивую рубашечку. Но ведь у ребенка должен быть папа. Если у тебя мужа не будет, ребеночек твой плакать станет — детям отец нужен. Гамар несколько мгновений с удивлением смотрела на него, потом сказала: — Тогда ладно. — Значит, будем к свадьбе готовиться? Красивое белое платье, фата… — С померанцевым цветом! — закричала в восторге Гамар. — Конечно, милая, с веночком из флёрдоранжа. Минуту Гамар раздумывала, потом спросила: — А где же мой муж?.. Знаете, дядя Асадолла, я хочу мужа с густыми черными волосами, чтобы у моего ребеночка волосы тоже были черные и кудрявые. Асадолла-мирза отвернулся и бросил на дядюшку горестный взгляд. — Хорошо, детка, а теперь ступай, иди играть. Когда Гамар вышла, Асадолла-мирза тихо сказал: — Бедняжка, такая славная девочка! Маш-Касем, который все это время молчал в углу, подал голос: — Принуждать, значит, нельзя… Тут такое дело, принуждать не годится. — Что такое, Маш-Касем, о чем ты?.. — Разве не слыхали — она сказала, чтоб у мужа черные густые кудри были. — А что — у Практикана Гиясабади кудри не черные? — Вот как перед богом, зачем врать?.. Те два—три раза, что я этого своего земляка видел, у него шапка аж на уши надвинута была. А разок он ее снял случайно, вижу я, что на голове-то у него плешь. Макушка, значит, совсем голая, а вокруг, ежели отмыть как следует, может, несколько паршивых волосинок отыщется. — Ну, а цвет-то волос какой — черный или нет? — Зачем врать? Всех цветов попадаются. Два—три волоска седых, несколько — черных, а несколько рыжих от хны. — О господи, пошли мне смерть! — заголосила Азиз ос-Салтане. — Мое дитятко испугается, когда такую голову на своей подушке увидит. — Да, ханум, Практикан Гиясабади безусловно не Рудольфе Валентино. 30 Ничего, закажем ему парик, чтоб макушка не отсвечивала. Маш-Касем покачал головой: — На это он навряд ли пойдет… Гиясабадцы честь берегут. — Моменто, а разве честь у них на макушке, поверх мозгов расположена? — Зачем врать? До могилы-то… На макушке не на макушке, а настоящий мужчина чужой волос не наденет! Вот был у меня земляк… — Ну ладно, ладно, проблему кудрей и локонов будем решать потом, а вот когда ты сможешь переговорить со своим гиясабадцем? — Когда скажете… Да хоть завтра утром схожу. Тут дядюшка Наполеон, который долго молчал, насупив брови, не утерпел, чтобы не вмешаться: — Такого и дитя малое не придумает! Вы только послушайте, что он говорит: Маш-Касем потащится разыскивать да упрашивать этого гиясабадского молодчика — приходи, мол, женись на племяннице аги! Мыслимое ли это дело, Асадолла?.. — Не по телефону же свататься к этому Практикану! Немедленно разгорелась новая дискуссия, и в конце концов дядя Полковник предложил: — По-моему, лучше всего будет ханум Азиз ос-Салтане позвонить шефу уголовной полиции и сказать, что у нее в доме пропажа, но она, мол, не хочет давать делу официальный ход. Ей бы хотелось, чтобы он прислал какого-нибудь сотрудника и тот без лишнего шума опросил бы слуг и служанок. А потом пусть скажет, что, мол, может быть, он пошлет Практикана, тот уже был здесь в прошлом году… В этих делах надо по-хорошему. А когда он придет, сказать, что, к счастью, пропажа нашлась… — А что будет, если шеф пришлет другого человека? Конечно, при условии, что он вообще согласится… — Еще лучше! — засмеялся Асадолла. — Не думаю, чтобы среди тамошних служащих нашелся бы кто-нибудь непригляднее Практикана… Кого бы он ни прислал, мы его посватаем. То есть запрем дверь, как только он явится, и не выпустим отсюда, пока брачный договор не подпишет. — Асадолла!!! После долгих обсуждений на том и порешили. На следующее утро в доме дяди Полковника царила необычайная суматоха. Велись тщательные приготовления к вечернему приему по случаю возвращения Пури, дядиного сына. Было решено, что ближе к концу дня родственники на извозчиках отправятся на вокзал встречать Пури-джана. Я очень волновался. Бессердечный мальчишка, я возносил богу мольбы, чтобы он приостановил исцеление Пури. Как только мне представилась возможность, я выложил Лейли все свое беспокойство и тревогу. Бедняжка очень тихо повторила, что не может противиться воле отца, но, если ее решат отдать за Пури, она в ночь свадьбы покончит: с собой. Эти слова ничуть не утешили меня, и я всячески напрягал мозг, пытаясь отыскать какой-то выход. К сожалению, моего единственного друга—приятеля Асадолла-мирзы тоже не было дома, и посочувствовать мне никто не мог. От Маш-Касема я слышал, что Азиз ос-Салтане позвонила шефу полиции и взяла с него слово еще до полудня прислать к ней Практикана Гиясабади. Тогда же Маш-Касем сообщил мне, что решено пока не допускать встречи Гамар с Практиканом, чтобы потом, если удастся договориться о браке, можно было убедить его хоть на время надеть парик. — Ведь всяко бывает, милок, но только нынче таких благородных людей, как гиясабадцы, нигде не найдешь. А хотя бы и тегеранцев взять — все одно, пусть у них по сто штук одежек разных, но чтоб на голову чужие волосы нацепить, как баба, навряд ли кто согласится. — Маш-Касем, а какое отношение имеет парик к благородству и чести? — Господи боже, да как же это ты, родимый, такой хороший умный мальчик, в медресе ходишь, а такое спрашиваешь?! Какое бесчестье хуже может быть, ежели мужчина, словно баба, парик на голову напялит? Да я собственными глазами раз видал… Приехали одни к нам в Гиясабад таазие 31 показывать. А в том таазие одна женщина из семьи имама, значит, от горя чадру с себя скидывает и волосы на голове рвет… Ну, и сказали, что для этого надо мужчину какого-нибудь и чтоб парик надел, двадцать суток по всему Гиясабаду ходили, охотника искали — никто не вызвался. — Значит, ты считаешь, что Практикан Гиясабади откажется надеть парик? — Ну, голубчик ты мой, зачем врать? До могилы-то! Он ведь уже несколько лет в Тегеране пробыл, ну нрав-то его мог и измениться. Может, понахватался от этих бесстыжих. Так мы с Маш-Касемом беседовали в саду, как вдруг я увидел, что дядюшка Наполеон поспешно вышел из своих дверей и рысью двинулся к нашему дому. В недоумении я побежал следом за ним. Дядюшка направился прямо к отцу в кабинет. Я подобрался к дверям. — Вы слышали? Слышали?.. — воскликнул дядюшка. — Что такое стряслось? Да вы садитесь! — Я спрашиваю, вы слышали радио? — Нет, а что там? Что-нибудь случилось? — Они уже здесь… здесь… Передавали правительственное сообщение… Там сказано: англичане вошли в Тегеран. Населению запрещается вступать с ними в контакт — ну и прочие глупости. — Напрасно вы так беспокоитесь, — пытался ободрить его отец, — право, нет никаких оснований для подобной тревоги. Вы лучше меня знаете англичан: они никогда не нападут первыми, открыто… — Я беспокоюсь как раз потому, что знаю этих коварных волков, — сдавленным голосом прервал его дядюшка. — Я знаю, что они не пойдут на открытое нападение, это мне отлично известно. Я всю жизнь потратил на борьбу с ними! — А теперь вы так волнуетесь… — Эх, голубчик, я же не за себя тревожусь. Моя участь ясна: мне ни здесь, ни там не миновать их лап. Нет, я думаю не о себе. Мучеников за родину, таких, как я, тысячи!.. За родную страну душа болит. Горе Ирану, которому грозит опустошение, который превратится в логово диких зверей… У него перехватило голос. Когда я заглянул в дверную щелку, то увидел, как он кончиком пальца отирает глаза. Отец сказал: — Что поделаешь, ага! Говоря вашими же словами, В когтях кровожадного льва нет спасения, кроме смиренья. — Да, ничего не поделаешь… Но я хочу просить вас. Поскольку между нашими домами нет изгороди, пожалуйста, запирайте покрепче наружную дверь. А я велю Маш-Касему ни под каким видом не открывать чужим садовой калитки. И главное, не разрешайте детям выходить на улицу. Хотя я не думаю, чтобы это коснулось ваших детей… Они метят в меня и в моих потомков. Дядюшка на мгновение задумался, потом вышел из комнаты и, увидев меня поблизости, ласково сказал: — Сынок, ты ведь уже большой мальчик… Сейчас происходят такие события, глубокую сущность которых ты, вероятно, еще не можешь постичь, но я прошу тебя, если какой-нибудь незнакомый человек будет меня спрашивать, ничего ему не отвечай. И сестре своей накажи то же самое. Не отворяй дверь никому чужому! — А разве что-нибудь случилось, дядюшка? — Что могло случиться, как ты думаешь? Враг в городе! Тут он положил руку мне на плечо и патетически произнес: — Теперь каждый раз, когда ты видишь своего дядю, может оказаться последним… Конечно, таков закон борьбы!.. Он стоял, вперив в меня взор, но мысли его витали где-то далеко. Потом он вдруг быстрым шагом направился к садовой калитке, но, едва отворив ее, прирос к месту. Я осторожно подошел поближе. Мне было слышно учащенное дыхание дядюшки. Внезапно он повернулся к Маш-Касему, который неподалеку поливал цветы, и хрипло спросил: — Касем, Касем, где он, куда?.. — Кто, ага? Про кого вы спрашиваете? — Про чистильщика. — Тут он, ага, разве нету? Я утром ходил за хлебом, он как раз пришел. Дядюшка схватил его за плечо, тряхнул: — Ну так где же он? Куда девался? — А что такого?.. Если обувь надо почистить, давайте я на базар отнесу — так вычистят, словно зеркало заблестит. Этот малый вообще-то никудышный мастер. — Болван! Я тебя спрашиваю: где он есть? Куда ушел? — Господи, зачем врать? До могилы ведь… Я его в глаза не видал, надо узнать, куда этот паршивец запропастился… — Чего же ты мешкаешь? Ступай, да пошевеливайся. Пойди разузнай, расспроси о нем! Да запирай за собой дверь. У дядюшки дрожали руки, он нервно бегал по дорожке, словно барс в клетке. Маш-Касем не спеша вышел улицу. Взгляд дядюшки упал на меня, взволнованным голосом он сказал: — Сынок, этот Касем такой дурак — сходи-ка ты, поговори с бакалейщиком, с прохожими. Надо узнать — куда девался чистильщик. Потом, видно, сообразив, что такая озабоченность может вызвать недоумение, он отыскал предлог: — Сходи, сынок! У него остались мои новые французские ботинки. Я быстро завернул домой, чтобы сменить шлепанцы на туфли. Когда я подбегал к калитке, то столкнулся с Маш-Касемом и по пятам за ним вернулся к дядюшке. — Куда он ушел, куда, Маш-Касем? — Ей—богу, ага, зачем… — Чтоб ты сдох со своим «зачем врать»! Говори, куда он ушел! — Ей-богу, тут Эбрахим-ага оказался, я у него выспросил. Приходил, значит, полицейский, забрал его в участок… — В полицейский участок?.. Почему? Что он сделал? — Зачем врать, ага, до могилы-то… Я-то сам не видел, но Эбрахим-ага рассказывал, будто он часы украл. Да его и по глазам видать, что плут и мошенник. — Часы?.. Чьи же это часы он украл? — А вот приятель-то наш, сардар индийский, пошел в участок и жалобу заявил. Сказал, что вчера во время драки чистильщик вытащил у него из кармана часы! Золотые карманные часы. Дядюшка сразу как-то обмяк. Руки его бессильно повисли вдоль тела. Секунду он стоял, хватая ртом воздух, привалившись к ближайшему дереву, чтобы не упасть, потом зажмурился и пробормотал: — Подлецы! Уже начали! Начали выполнять свой план! Господи, на тебя уповаю… |
|
|