"Повесть об исходе и суете" - читать интересную книгу автора (Джин Нодар)

15. Самое трудное для сознания – сдержанность

Самое трудное для сознания – сдержанность. Оно поэтому постоянно создаёт нечто из ничто.

Когда сиреневая «Дама Цезаря» с тонкими голенями, проглотившими страусовые яйца, свернула в подъезд, выложенный чёрным мрамором с сизыми прожилками, у меня возникло ощущение, будто я возвратился в склеп персиянки. Тем более что в тесноте подъезда веющий от незнакомки запах сирени осмелел.

Сама она осмелела не раньше, чем поровнялась с лифтёром в бесцветной ливрее:

– Как вас понять? – и развернулась ко мне сиреневым корпусом.

– Сам не знаю, – признался я и подумал, что еврей-мостовик Галибов не взял бы такую в жёны даже в зените её рубиновой жизни. В отличие от лица персиянки, круглого, как новая луна, это лицо бухарец закрыл бы «ночною завесой». Оно было узким, длинным и бледным. Как лунная долька на излёте месяца.

Я обратил внимание и на аналогичное несоответствие между пышным бюстом персиянки и робкими холмиками «Цезаревой дамы».

– Кто вы такой? – осведомилась она.

– Не знаю и этого. Профессии нету. Таких называют "интеллектуалами". Правда, в моём городе "интеллектуалами" называли себя и те, кто изменял жёнам.

– Те, кто где бы то ни было называют себя интеллектуалами, заблуждаются. А если нет, то совершают преступление! – и, выждав, она добавила: – Тем, что являются интеллектуалами.

– Вы их тоже не любите? А мне показалось, что вы сами, например…

– Интеллектуалы, – перебила она, – это те, кто ничего не умеют делать.

– Как «ничего»? – перебил и я. – А думать?

– Думать – это не делать. Вы умеете думать?! – удивилась она.

– Очень! – подтвердил я.

– Нельзя говорить «очень умею»… А что ещё умеете?

– А ещё умею не думать.

– Это важнее, и мне кажется, что вы преуспели в этом больше. Хотя и догадались, что я сама – из думающих…

– Вас выдал портфель.

– Нет, – сказала она. – Это не смешно. А вы перс?

– Русский. А почему вдруг "перс"?

– У вас не русский акцент – хуже. А хуже только у персов и арабов.

– Да, я из России, но не русский. А вы откуда? То есть куда?

– Да! – ответила она. – Вы араб! Персы воспитанней…

– Впрочем, не важно – куда: просто возьмите-ка меня с собой!

– Прощайте! – и скрылась в лифте.

Оставшись один в мраморном склепе, я захотел вернуться домой и поработать над акцентом. С согласными звуками – так же, впрочем, как и с гласными – всё было в порядке: не ладилось с интонацией. Я не раз откладывал в памяти интонационные образцы американской речи, но каждый раз, когда надо было их вспомнить, забывал – где именно в моей памяти они хранятся.

Впрочем, заключил я, стремление к совершенству является признаком безвкусицы. С меня достаточно того, что с гласными и с согласными всё в порядке.

Лифт вернулся, а разъехавшиеся двери открыли мне вид на лифтёра и сиреневую даму. Это меня не удивило, поскольку лифты способны спускаться. Увидев меня на прежнем месте, не удивилась и она, поскольку – прежде, чем лифт стал подниматься – там я и стоял…

– Я беру вас с собой. Меня зовут Пия Армстронг. Я диктор телевидения.

Назвав ей себя, я отметил молча, что дикторов считают тут интеллектуалами.

– Веду вас на званый ленч, – продолжила она. – Только – никому ни слова, что мы знакомы пять минут.

– Пять часов? – предложил я.

– Мало: скажите – пять дней.

– Я прилетел из России только утром.

– Кстати! – перебила Пия. – Там, куда идём, будут говорить о России – почему и приглашаю вас, поверив вам, что вы – интеллектуал.

– А другая причина? – спросил я.

– Другой быть не может: я замужем.

– А в России другая возникает именно если замужем: брак – скучное дело…

– Послушайте: мы идём в гости к Эдварду Бродману… Крупный деятель, король спирта, новый Хаммер, затевающий роман с Москвой и часто дающий званые ленчи для интеллектуалов. Сам говорит мало, слушает и любит новые лица: новое лицо – новая голова.

– Бывает – у лица нет головы, или у одной головы – два лица.

– А гости там серьёзные и не любят глупых шуток.

Я обиделся, стал серьёзным и вошёл в лифт.

В лифте она попросила меня рассказать о себе.

Рассказ вышел короткий благодаря тому, что – хотя Бродман жил на последнем этаже небоскрёба, в пентхаузе, – лифт был скоростным. А открылся он прямо в просторную гостиную. Гостиная оказалась набита интеллектуалами. Общим числом в тридцать-тридцать пять голов. Но все – с разными лицами.

Затесавшись в толпу, я услышал вдруг русскую речь.

– Здравствуйте! – сказал я в сторону речи.

– Здорово же! – ответила дама с усами, но без талии, и оттащила меня от Пии. – Кто ты такой?

Рядом с ней стоял худосочный мужчина её возраста. В советском пиджаке, но с ермолкой. А рядом с ним – тучный и рыжий американец. Я назвал своё имя, и усатая дама возбудилась:

– Так ты же грузин! Ты же кацо! Он же грузин! – повернулась она сперва к ермолке, а потом к американцу, для которого повторила фразу по-английски, перепутав род местоимения. – Ши из джорджиан!

– А вы, извините, откуда? – осторожно спросил я.

– Я? Как – откуда?! Я ж президент главного клуба! ”Творческие работники эмиграции“! Это у нас в Манхэттене, – и раскрыв пёструю замшевую сумку, она вынула оттуда провонявшую одеколоном визитку.

«Марго Каценеленбоген, президент. Манхэттен».

– Вы из Манхэттена? – не понял я.

– Да нет же, из Черновцов! Не читаешь газет? Про меня ж там всё время пишут! Я же сказала: я президент! А это Рафик. Тоже президент, только он – в Израиле…

Рафик сконфузился и протянул мне худосочную руку:

– Сейденман! А вы – давно?

– Утром…

– Он же только приехал! – опять занервничала Марго и стала искать на себе несуществующую талию. – Джерри, ши джаст кейм! Зис морнинг! – и принялась теперь нащупывать талию у тучного американца. Которого звали Джерри.

Джерри собрался было заговорить со мной, но меня отозвала Пия и представила хозяину, Эдварду Бродману, окруженному группой интеллектуалов. Пожимая им руки, я узнал по имени двух: профессора Эрвина Хау, литератора и бывшего социалиста, и Уила Багли, редактора консервативного журнала и правого идеолога.

– Пия уверяет, что вы интересный человек, – улыбнулся мне Бродман.

– Пять дней – маленький срок для такого обобщения, – заявил я, выбирая в памяти не слова, а интонацию.

– А разве вы приехали не сегодня, как сказала мисс Армстронг? – удивился Бродман.

Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:

– Поэтому и путаю слова: хотел сказать «пять часов».

– Со словами у вас, я уверен, наладится быстро: главное – великолепная интонация. Британская, – кивнул Бродман и добавил: – Ну, чем порадуете? Как она там?

– Кто? – не понял я.

– Россия?

– Спасибо! – ответил я.

– Пьёт? – снова улыбнулся Бродман и повернулся к профессору Хау: – Профессиональный интерес. Я предлагаю Москве свою водку, зато уступаю ей Южную Америку: продавайте там вашу ”Столи“ сколько влезет, а сами берите мою за бесценок. При одном условии – отпустите мне моих евреев. Понимаешь?

– Понимаю, – признался Хау, – но за твоих евреев, которые, кстати, не только твои, за наших общих евреев Москва, боюсь, потребует у тебя не дешёвую водку, а дорогую закуску.

– Извините! – обратился ко мне интеллектуал с крючковатым носом и волосатыми руками.

Оказался поэтом и приходился другом сперва просто сбежавшему, а потом уже и скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил мне об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент.

– Извините, – повторил он после этого сообщения, – а вы знаете, что у вас персидское имя?

– Ни в коем случае! – возмутился я под смех Пии. – Какое же это персидское имя?! Еврейское: «нэдер», то есть «клятва», «обет».

– Поверьте мне! – улыбался перс. – Я филолог: это персидское слово; «надир», то есть «зверь», «животное»…

– Нет, арабское! – вмешался теперь интеллектуал с более волосатыми руками и ещё более крючковатым носом, но с таким же отвратительным акцентом. Он был профессором из оккупированной палестинской территории. – Типичное арабское слово: идёт от арабского «назир», то есть «противоположное тому, что в зените». То есть, если хотите, «крайняя депрессия».

Я этого не хотел и стал протестовать:

– Нет, господа, это, если уж честно, старое и доброе грузинское имя! – и добавил вопиющую ложь: – А грузины никогда не водились ни с персами, ни с арабами!

– Как же так? – обиделся араб. – А как же мамлюки? Мамлюки, господин Бродман, – это грузины, которые когда-то служили в арабской армии… А что касается вашего имени, Назир, мы, арабы, даже говорим: «назир ас-самт»! Сейчас я вам переведу…

Перевести не позволил ему внезапный звон колокольчика, после чего Бродман всплеснул руками:

– Готово, господа! К столу!