"Повесть об исходе и суете" - читать интересную книгу автора (Джин Нодар)

18. Свобода – это роскошь постоянно изменяться

Когда я опомнился, поборов в себе острое желание запустить бутылкой ”Савиньона“ в рыжую голову тучного Гутмана и одновременно отречься от еврейского народа, – то заметил, что все смотрели в мою сторону.

– Нэдэр, – произнёс Бродман, – хотите высказаться?

– Меня зовут не так! – взбесился я. – Но буду! – и велел себе говорить медленно. – Я согласен с мистером Гутманом: есть готовая продукция, а есть полуфабрикаты. Особенно очевидно это среди евреев: они – квинтэссенция окружения. Гейне говорил, что еврей либо взмывает к звёздам, либо валится в дерьмо. Как же отличить на вид одного от другого? Господь, действительно, любит гармонию: тех, кому назначено летать, Он уберегает от лишнего веса, а тех, кому барахтаться в дерьме, покрывает рыжей растительностью, чтобы гармонировали с окружением!

Я сделал паузу и промочил горло ”Сухим родником“:

– Не согласен же я с мистером Гутманом в другом – в том, чтобы людей называть товаром, а этот товар закупать и куда-то гнать. Этого не сделать хотя бы потому, что большинство товара не желает быть угнанным. Я вот мотался по России и могу сказать, что желающих ехать меньше, чем нежелающих. И слава Богу! А из тех, кто желает, далеко не все думают об Израиле – и тоже слава Богу!

– То есть как это – «слава Богу»?! – поперхнулся Гутман.

Я смотрел мимо него в сторону Бродмана, который задал тот же вопрос, но с любопытством.

– Видите ли, у евреев – особая миссия. Долговечность народа зависит от того, насколько его миссия долговечна. Почти – как с душами в Каббале: Бог, говорят, посылает душу в этот мир, а она мается тут, блуждает из плоти в плоть, страдает, но возвратиться ввысь не может пока не очистится и не выполнит задачу…

– Гилгул! – объявил профессор Хау.

– Что? – вздрогнула Пия.

– Это называется «гилгул».

– Правильно! – похвалил я профессора. – Человечество состоит из народов, и у каждого – своя миссия. В разное время отдельные народы смотрятся величественно; зависит от обстоятельств: насколько они благоприятствуют задаче народа…

– А это называется марксизм! – рассмеялся Багли, сидевший подбоченясь.

– Я хотел сказать то же самое! – заявил Гутман.

– Подождите – что я вам ещё сообщу, – улыбнулся я. – Евреи, извините, избранный народ, но избраны они для того, чтобы внушать всем идею отсутствия избранности, идею единства: частица – ничто, Бог един, всё вокруг едино и так далее… Не Бог избрал евреев, а они – Его, ибо назвали Единым. Так говорит и Каббала: все души пребывают в единстве, но на земле разлетаются врозь с задачей сомкнуть в единстве то земное, во что они тут воплощаются…

– Мусульмане говорят то же самое! – обрадовался друг усопшего шаха.

– Правильно, но настоящее пророчество – в действии: евреи отличаются тем, что живут среди всех народов и в каждом выявляют то, что объединяет всех. Даже если объединяют их только пороки.

– Надо жить как все! – отрезал Гутман.

– «Как все» у них не получится: всякий раз, когда пытались, выходил конфуз. Как все вы знаете, в своё время, когда у всех были цари, правившие кулаком, а у евреев судьи, правившие суждением, в Израиле поднялся бунт: хотим как все, давай царей! И был пророк, который предупреждал, что подражание миру окажется плачевным: «Взвоете под игом царя вашего!» Так и случилось!

– Пророка звали Самуил! – объявил профессор Хау.

– Это знают все, профессор! – возмутился Гутман и повернулся ко мне. – Что же советуете делать?

– А ничего! – ответил я. – Не надо никого поднимать и гнать в Израиль. Пусть живут где живут, везде.

– А что делать с Израилем? В расход?!

– Не дай Бог! Евреи только в целом – не «как все», но если взять их отдельно, то среди них есть такие, кто живёт «как все» и такие, кто – «как всегда», не «как все», хотя они и не догадываются об этом: живут как умеют. Кому нравится «как все» – едут в Израиль, но нельзя же заставлять жить так!

– Чем вам не угодил Израиль? – взорвался Гутман и обернулся к Марго, теребившую его за рукав. – Что ты хочешь, Марго?

– Я хочу сказать! – сказала Марго и заволновалась. – Этот грузин – провокатор и антисемит! – и шея её покрылась красными пятнами. – У него задание, я знаю грузин. Они все антисемиты… Не любят даже абхазов… А у абхазов – свои горы и цитрусы…

Гости сконфузились. Даже Гутман.

– Знаешь, Марго, – сказал Сейденман по-русски и поправил на голове ермолку, – об этом судить не нам…

Возникла пауза, во время которой я повторил про себя свои слова и обнаружил в них смысл. Не понял только соответствует ли этот смысл моим убеждениям. Успокоил себя зато тем, что если даже сказал сейчас правду, а эта правда не соответствует моим убеждениям, – всё равно беспокоиться незачем, ибо что же ещё есть свобода как не роскошь постоянно изменяться?

Потом я почувствовал как у меня взмокли подмышки – свидетельство эротической природы творческого процесса. Запах подмышечного пота, феромон, обладает, говорят, эрогенной силой, и каждый раз, когда я сочиняю, подмышки у меня влажнеют. Это ввергает меня в смущение и уберегает от перечитывания написанного. Не только человек, но и книги рождаются в сраме, заключил я и решил это потом записать.

– Пия, – произнёс я с опаской, – что это за запах, чуете?

Она принюхалась и кивнула головой:

– Кокосовый пирог! – и, обернувшись к слуге с подносом, мотнула головой. – Я на диете.

– Я тоже! – выпалил я из солидарности и пожалел.

– Вам худеть некуда, – сказала Пия.

– Спасибо, но я не ем пирожного, – соврал я. – Пирожные сгубили больше евреев, чем антисемиты.

– Да? Отдайте тогда мою порцию этой даме! – указала она слуге на Марго.

– Мою тоже! – добавил я из солидарности и не пожалел. – Кстати, Пия, вам ведь тоже худеть некуда.

– Правильно: я уже целый месяц на диете.

– Зачем? И сколько потеряли?

– Ровно столько же. Месяц.

Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв голову, я понял, что интеллектуалы хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными. Марго метнула на нас бешеный взгляд, а Сейденман опять сконфузился. Обстановку разрядил Бродман:

– Мисс Армстронг, я вот подумал: а что если наш гость повторит свои слова перед вашей телекамерой?

– Когда? – спросила Пия.

– Хоть сегодня… Через час.

– Да? – обрадовалась она и повернулась ко мне. – Выступите?

– По телевизору? – испугался я. – О чём?

– О том же, что говорили нам, – ответил Бродман.

Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:

– И опять без гонорара?

– Тысяча долларов! – предложил Бродман.

Воцарилась тишина.

– Не сегодня, – произнёс я решительно. – Акцент!

– Полторы! – и Бродман вытащил чековую книжку.

Сейденман опять сконфузился. Пия сжала мне локоть и – пока Бродман выписывал чек – шепнула на ухо:

– Берите! Вы ему понравились.

В ответ я склонился к её надушенной заушине:

– А какое он имеет отношение к вашей программе?

– Он её содержит.

Через два часа, когда я вышел из здания телестудии с неотмытым гримом на скулах и с бродмановским чеком в кармане, на меня навалилась усталость. К тому же, сверху, из недозастроенного неба, из узких проёмов между небоскрёбами, процеживался вечер. Это меня огорчило. Я был категорически против того, чтобы день закончился. Огорчало и то, что никто из прохожих меня не узнавал.

Я вошёл в телефонную будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил о чеке, снял трубку и позвонил домой.

Жена и дочь уже спали.

Я спросил брата смотрел ли он программу новостей с Пией Армстронг.

Он не понял вопроса и заявил мне хмельным голосом, что я, должно быть, выпил.

Хорошая идея, подумал я, повесил трубку и зашёл в ближайший бар. Цены ужаснули меня, но, вдохновлённый первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через тридцать минут мне надлежало вернуться к студии и встретиться с Пией.

Я живу в Америке, сообщил я себе, но не нашёл этому никакого продолжения.

– За нашу страну! – извинился я перед барменом.

Бармен разрешил:

– Такой страны больше нету! – согласился он и плеснул мне ”Столичную“. – Даже здесь нету…