"Мальчик во мгле" - читать интересную книгу автора (Пик Мервин)

Глава четвертая

Все трое, возглавляемые Гиеной, прошли к этому времени немалую часть той страны. Они оставили позади бездвижные леса и достигли пояса иссохших кустарников, сквозь которые теперь и брели. День уже лишился знойности, а голод довел Мальчика до слез.

– Что это делается с его глазами, дорогуша? – спросил Козел, указывая тем, что походило на руку без ладони, поскольку длинные полукрахмальные и грязные манжеты тянулись намного дальше ладоней и пальцев. – Остановись на миг, Гиена, любимый. То, что с ними происходит, о чем-то мне напоминает.

– Ах, вот оно что, да неужто, отродье зеленой вони? И о чем бы это? Ну?

– Взгляни и увидишь сам, своими прекрасными, проницательными глазами, – ответил Козел. – Видишь, о чем я? Поверни ко мне голову, Мальчик, чтобы поспорившие о тебе смогли вполне насладиться выражением твоего лица. Ты видишь, Гиена, дорогой, разве все не так, как я тебе говорил? Его глаза полны осколков разбитого стекла. Потрогай их, Гиена, потрогай! Они теплы и влажны, и посмотри, – по обеим его щекам струится влага. Это напоминает мне о чем-то. О чем бы?…

– Откуда мне знать? – озлобленно рявкнул Гиена.

– Посмотри, – продолжал Козел, – я могу погладить его по векам. Как рад будет белый наш господин переделать его!

Смутный, бесформенный страх пронизал Мальчика, хоть он и не мог знать, что подразумевает Козел под «переделкой». Не вполне сознавая – почему, Мальчик ударил Козла, однако слабость и усталость сделали удар настолько хилым, что хоть тот и пришелся Козлу в плечо, тварь эта ничего не заметила, но так и продолжала болтать.

– Гиена, дорогуша!

– Что, рогоносец?

– Способен ли ты припомнить довольно далекое…

– Довольно далекое что? – прорычал Гиена, и гладкие челюсти его заходили, как заводные.

– Довольно далекое тому назад, – прошептал Козел, почесавшись, отчего пыль полетела с его боков, точно дым из печной трубы. – Довольно далекое тому назад, – повторил он.

Гиена сердито тряхнул гривой:

– Да что довольно далекое тому назад, тупая твоя башка?

– То, что было еще до тех долгих лет, долгих десятилетий, долгих веков. Ты не помнишь… до того, как мы переменились… когда руки и ноги наши были не как у скотов. Мы ведь были, ты же знаешь, милый Гиена, мы были когда-то.

– Чем мы были-то? Говори, или я сломаю тебя, как ребро.

– Мы когда-то были другими. У тебя на твоей гнутой спине не было гривы. Она очень красивая, но ее не было там. И твои длинные руки…

– А с ними что?

– Ну, они же не всегда были пятнистыми, ведь правда, любимый?

Гиена выдул сквозь мощные зубы облако костной пыли. А затем без предупреждения наскочил на коллегу.

– Молчи, – рявкнул Гиена голосом, который мог в любое мгновение обратиться в жуткий скорбный плач, а тот, в свой черед, – высвободить сатанинский хохот безумия. И, попирая одной ногою Козла, ибо Гиена сбил его наземь: – Молчи, – крикнул он снова. – Я не хочу вспоминать.

– Да и я тоже, – ответил Козел. – Но все же припоминаются всякие пустячки. Любопытные такие пустячки. Знаешь, которые до того, как мы изменились.

– Молчи, говорят тебе! – повторил Гиена, однако на этот раз тоном едва ль не задумчивым.

– Ты обдираешь мне ребра, – сказал Козел. – Поимей жалость, дорогуша. Ты чересчур жесток с друзьями. А… спасибо, любимый. Господи помилуй, какая у тебя пышная… нет, ты взгляни на Мальчика.

– Тащи его назад, – сказал Гиена, – я с него шкуру спущу.

– Он предназначен для нашего белого властелина, – сказал Козел. – Я его лучше пришибу.

Мальчик и вправду убрел в сторону, но лишь на несколько ярдов. От прикосновения Козла он упал на колени, точно подрубленное деревце.

– Я много чего могу вспомнить, – поведал Козел, возвращаясь к Гиене. – Могу припомнить, как чист и гладок был мой лоб.

– Да кому до него дело, – в новом приступе раздражения взревел Гиена. – Кому какое дело до твоего дурацкого лба?

– И я тебе еще кое-чего скажу, – пообещал Козел.

– Ну, чего?

– Про Мальчика.

– Что о нем?

– Он не должен умереть, пока его не увидит Белый Властитель. Посмотри на него, Гиена. Нет! Нет! Гиена, дорогой. Пинки ему не помогут. Возможно, он умирает. Подними его, Гиена. Ты же у нас благородный, ты могучий. Подними его и бегом к рудникам. К рудникам, дорогой мой, а я поскачу вперед.

– Это еще зачем?

– Чтобы ужин ему приготовить. Ему же понадобятся хлеб и вода, разве не так?

Гиена искоса метнул на Козла злобный взгляд, а после поворотился к Мальчику и, почти не сгибаясь, поднял его на пятнистые руки – так, словно тот совсем ничего не весил.

И снова они тронулись в путь – Козел старался держаться впереди, но где ему было тягаться с длинной, неровной, жилистой побежкой соперника, у которого плескалась за спиной просторная белая рубаха. Порою казалось, что один из них ослабевает, порою – что другой, – но по большей части они бежали грудь в грудь.

Мальчик так глубоко потонул в изнурении, что происходящего не сознавал. Он не знал даже, что Гиена держит его на вытянутых перед собою руках, словно некую жертву. Одно из преимуществ этого состояло в том, что вонь могучего полузверя до некоторой степени смягчалась, хоть и сомнительно, чтобы обморочное состояние Мальчика позволило ему оценить это благо.

Милю за милей пробегали они. Море кустарников, пересеченное ими вброд на последних нескольких милях, сменилось плотным серебристым рустом, по которому Гиена с Козлом неслись, точно персонажи какой-то древней легенды, и длинные тени их скакали следом, меж тем как солнце соскальзывало с неба в муть бесцветного света. А после, внезапно, когда загустела мгла, оба ощутили первые признаки того, что земля опускается, что они приближаются к огромным террасам, ведущим вниз, к рудникам. И разумеется, вот оно – широко раскинувшееся скопление древних, заброшенных дымоходов, с краями, поблескивающими под ранней луной.

Увидев трубы, Гиена с Козлом остановились. Почему – догадаться нетрудно: теперь они находились так близко от Агнца, что, по сути, как бы уже и стояли прямо перед ним. Отныне каждый отдельный звук, как бы ни был он призрачен, прогремит в ушах Хозяина.

Оба знали это по горькому опыту, ибо в далекие дни уже совершали, наряду с другими полулюдьми, ошибку, перешептываясь и не понимая при этом, что даже легчайшее дыхание всасывается трубами и дымоходами и летит по ним в срединные области, а там, сворачивая и скручиваясь, находит дорогу туда, где сидит, распрямясь, Агнец, насторожив чуткие уши и ноздри.

Мастерски владевшие языком глухонемых, равно как и искусством чтения по губам, они избрали последнее, поскольку обвислые манжеты Козла скрывали его пальцы. Так, глядя друг другу в лица, они в смертельном молчании выговаривали слова.

– Он знает… мы… здесь… Гиена… дорогой.

– Он… может… теперь… нас… унюхать…

– И… Мальчика…

– Конечно… конечно… У меня… сводит… живот…

– Я… пойду… с… Мальчиком… первым… приготовлю… ему… ужин… и… постель.

– Ты… не… пойдешь… рогоносец… Оставь… его… мне… или… я… тебя… задавлю…

– Тогда… я… пойду… один…

– Конечно… ты… пыльный… проходимец…

– Его… надо… обмыть… сегодня и… покормить… и… дать… воды. Этим… заниматься… тебе… раз… ты… настаиваешь. А… я… доложу Хозяину… О… мои зеленые… чресла… Мои… чресла… Мои испуганные… чресла…

Они отвернулись один от другого и разошлись, и губы их больше не шевелились, однако, закончив разговор, оба сомкнули уста, и Белый Агнец услышал в своем святилище звук завершения, звук, похожий на тот, что издает, опадая на пол, паутина – или мышь, когда наступает на мох.

Итак, Гиена пошел в одиночестве, неся пред собою Мальчика, и наконец достиг ствола колоссальной шахты, похожей скорее на пропасть, чем на обдуманную постройку. Здесь, на краю огромного колодца мглы, он пал на колени и, стиснув отвратительные ладони, прошептал:

– Белый Повелитель Полуночи, будь здрав!

Пять слов опали, почти осязаемо, в лишенный травы и жизни ствол и, осыпаясь эхом, достигли ушей Агнца.

– Это Гиена, мой повелитель, Гиена, которого ты спас от вышней пустоты. Гиена, который пришел к тебе, чтобы любить тебя и служить твоим замыслам. Будь здрав!

И тогда из бездонной мглы изошел голос. Он был подобен звону маленького колокольца, или пению обнаженной невинности, или воркованью младенца… или блеянью Агнца.

– Кто-то с тобою есть, мне сдается.

Голос трелью донесся из тьмы; повышать его необходимости не было. Подобно игле, пронзающей изгнившую ткань, сладостный этот голос проник в отдаленнейшие тайники Подземного Царства. Он достиг, трель за отзывной трелью, западных подземных темниц, где посреди извитых балочных ферм безмолвные полы набухали средь рдяной ржи морем лиловых грибов, мертвых, как почва, из которой они некогда произросли. Довольно было бы лишь притопнуть ногой, чтобы повергнуть их в великую смерть, в бесцветие праха, – но ни нога, ни колыхание воздуха, ничто не проходило здесь вот уже сотню лет.

Он проникал повсюду, голос Агнца… и вот он послышался снова:

– Я жду твоего ответа… и тебя.

Затем, с тонюсеньким вздохом, похожим на посвист косы:

– Что ты принес мне со злобного солнца? Что есть у тебя для твоего повелителя? Я все еще жду.

– У нас есть Мальчик.

– Мальчик?

– Мальчик – нетронутый.

Долгое молчание, в котором Гиене почудилось, будто он слышит нечто такое, чего прежде не слышал ни разу, – далекий трепет.

Впрочем, голос Агнца был так же чист, благозвучен и свеж, как водосточный желоб, и совершенно лишен эмоций:

– Где Козел?

– Козел, – ответил Гиена, – сделал все, чтобы мне помешать. Могу я спуститься, мой повелитель?

– Мне кажется, я спросил: «Где Козел?» Мне неинтересно, кто из вас кому мешал или не мешал. В эту минуту мне интересно, где он пребывает. Жди! Не его ли я слышу в Южной Галерее?

– Да, Господин, – ответил Гиена. Он выставил голову и плечи так далеко за край бездны, что это могло показаться опасным всякому, кто не знаком был с его чудотворной способностью переносить высоту и с общим проворством во тьме и на обрывах. – Да, Господин. Козел спускается по железной лестнице. Он пошел приготовить для Мальчика хлеб и воду. Безволосое существо впало в беспамятство. Ты не захотел бы видеть его, мой Белый Властитель, пока он не будет омыт, накормлен и не отдохнет. Да и Козла, тупого олуха, ты тоже видеть не захотел бы. Я не позволю ему докучать тебе.

– Ты необычайно добр сегодня, – донесся из глубины сладкозвучный голос – А потому, я уверен, сделаешь то, что я тебе прикажу; ибо если ты поступишь иначе, я спалю твою черную гриву. Итак, приходи немедля с твоим утомленным другом, чтобы я составил о нем мнение. Я уже чую его запах, и, должен сказать, он схож со струей свежего воздуха в забое. Ты идешь? Я ничего не слышу, – и Агнец оскалил жемчужные зубы.

– Я иду… господин… иду, – вскричал Гиена, который уже трясся от страха, ибо голос Агнца походил на нож в бархатных ножнах. – Сейчас я принесу его, и он станет твоим навек.

И Гиена, руки и ноги которого ходили, несмотря на всю их мощь, ходуном, начал перелезать с Мальчиком через край шахты, туда, где в лунном свете тускло поблескивала цепь.

Чтобы освободить для сползания по железной цепи обе руки, Гиена перекинул Мальчика через плечо, и тот жалобно застонал.

Но Гиене было не до него, потому, что он признал в голосе Агнца ноту иного тона. Агнец говорил с той же ласковостью, той же страшной ласковостью, что и прежде, но имелось и некое отличие. Что именно породило в Гиене мысль, будто голос Агнца переменился, сказать невозможно, ибо Гиена мог лишь ощутить перемену, ощутить подобие потаенного пыла.

И впрямь, что это была за причина! Любое существо меньшего, нежели Агнец, калибра никак не смогло бы сейчас совладать с отвратительной дрожью своего возбуждения.

Десять лет или больше того прошло с тех пор, как последний гость сел с ним за стол – сел и увидел запеленутые глаза Агнца, и понял, лишь раз взглянув на хозяина, что из него, гостя, высасывают душу. Гость умер, как и все остальные, – сознание его слишком резко рванулось прочь от тела, или тело упрыгало, точно лягушка, на поиски сознания, но, подобно рудничным машинам, оба затихли в безмолвии и пустоте истребления.

Что сохраняло жизни двух его прихвостней, не знал даже Агнец. Что-то в природе их или в теле сообщало Козлу и Гиене подобие физического иммунитета – что-то, быть может, связанное с общей для них заскорузлостью души и натуры. Они пережили сотни мощных зверей, постепенно разъедаемых изнутри своими метаморфозами. Всего только век назад Лев грохнулся, в пародии на мощь, свесив в падении огромную голову, и слезы хлынули из янтарных глаз его, торя дорожки по просторам золотящихся скул. То было падение великое и ужасное: и все-таки в нем присутствовало милосердие, ибо под макабрической пятой ослепительного Агнца прежний царь зверей доведен был до вырождения, а нет ничего более подлого, чем выдавливание, капля за каплей, крови сердечной из огромного золотого кота.

Он рухнул, взревев, и ночь, казалось, медленно всосала его в себя, как будто опал некий занавес, и когда снова зажглись фонари, не оставалось ничего, лишь плащ, да нагрудник, да кинжал, сверкающий звездами, да уплывающая в несказанную тьму западных закромов, схожая с нимбом грива огромного полузверя.

И был еще Человек, тонкий и быстрый, по лицу которого Агнец провел пальцем, и понял в своей слепоте, благодаря одному лишь касанию и трепету воздуха, что перед ним газель в чистом виде. Но и Человек умер столетье спустя, на совершенной высоте прыжка, и огромные глаза его тускнели, пока он падал на землю.

А были еще человек-богомол, человек-свинья и люди-собаки; крокодил, ворон и та непомерная рыба, что поет на манер коноплянки. Все они умерли на той или иной стадии преображения – из-за отсутствия какого-то необходимого для выживания ингредиента, коим по некой темной причине обладали Гиена с Козлом.

И это было для Агнца источником огорчения, – что из всех созданий, прошедших через его крохотные, белоснежные ручки, созданий всех форм, размеров и разумов, при нем наконец осталась лишь пара почти идиотов – трусливый бандит Гиена и подхалим Козел. Было время, когда его тайный покой, полный богатых ковров, золотых шандалов, благовоний, горящих в нефритовых кубках, и алых навесов, чуть колыхавшихся под далекими сквозняками, дувшими из воздушных шахт, – было время, когда святилище Агнца заполняли жрецы, которые, преисполнясь благоговения при виде этого места, вперивались из-за плеч друг друга (плеч шерстистых, щетинистых, плеч, покрытых голой шкурой, плеч чешуйчатых и перистых) в своего повелителя, – он же, Агнец, творец, можно сказать, нового Царства, новых видов, сидел на троне с высокой спинкой, и тускло-голубая плева покрывала его глаза, и грудь пышнела мягкими, несравненными завитками, – ладошки сложены, губы чуть приметно окрашены в нежнейший из сиреневатых тонов, а на голове, в редких, впрочем, случаях, красовалась корона из тонких, изящно переплетенных костей, выцветших до белизны, которая спорила с белизной самой шерсти, бывшей одеянием Агнца.

Корона эта была изготовлена из тонких косточек ласки – и вправду казалось, будто нечто от ртутной и страшной живости горностая сохранилось в ее филигранном устройстве, ибо когда Агнец из одного только дьявольского мрака своей души выводил на свет мерзостную власть удерживать жертву вросшей в землю, так что кровь ее жаждала смерти от руки палача, но сердце билось вопреки ее воле, тогда проступало в нем нечто от покачивающейся ласки с ее распрямленным тельцем и поцелуем смерти в яремную вену.

И действительно, Козел наблюдал это в Агнце, да и Гиена тоже. Гипнотическое раскачивание, распрямленную спину. Все, кроме поцелуя смерти. Кроме яремной вены. Ибо трупы Белому Агнцу были неинтересны (хоть кости их и заполняли мглу) – только игрушки.

Все, что осталось у него, – это Гиена с Козлом. А ведь некогда он держал двор. Он все еще был Властителем Копей, хоть много уже прошло времени с поры, когда надевал он Корону, ибо Агнец распрощался с надеждой на новые жертвы.

Год за годом, десятилетие за десятилетием ничто в этом подземном мире безмолвия и смерти не колыхалось, ничто не двигалось – даже пыль; ничто, кроме их голосов, – время от времени, когда Гиена или Козел являлись на исходе дня с докладом, подробно отчитываясь о каждодневных поисках. Поиски: бесплодные поиски! Таково было бремя их жизней. Таково было их назначение. Поиски человека, ибо Агнцу не терпелось хоть раз еще явить свои дарования. Ибо он походил на пианиста, сидящего в наручниках перед клавишами. Или на изголодавшегося гурмана, способного видеть уставленный яствами стол, но не способного до него дотянуться.

Но вот все и кончилось, и Агнца, хоть он и не подал ни знака, хоть голос его остался гладким и ровным, как масло на воде, пожирали утонченные предвкушения, ужасные в своей напряженности.

Агнец слышал двойные шорохи: одни доносились из гигантского дымохода на севере, другие, восточные, звучавшие на добрую милю дальше, были гораздо тише, но совершенно отчетливы… и походили на раболепное шарканье.

Первые к тому же и приближались, доносясь, конечно, из ближней шахты, в которую Гиена звено за звеном спускался сквозь мглу с Мальчиком, висевшим на его косматом плече. Спуск предваряли три звука: скрежет и натуга железной цепи, медленное дыхание просторной груди животного и хруст пережевываемых мелких костей.

Агнец, выпрямившись в струну, сидел в своем святилище, одинокий, если не считать шума, создаваемого его прихлебателем. И хоть глаза его были затянуты плевой, незрячи, во всем лице Агнца чуялось нечто следящее. Голова его не клонилась набок, уши не были насторожены, никакого дрожания не замечалось, ни напряжения – и все-таки никогда не существовало создания столь настороженного, столь злобного и хищного. Хладный ужас воротился в святилище: пульсирующий ужас воли. Ибо запах, ударявший в ноздри Агнца, стал теперь более определенным. Поле ароматов сузилось, и уже не нужно было строить догадки о том, кого ему предстоит вскоре коснуться мягкой белой рукой. Он коснется не чего иного, нежели плоти целостного человека.

Агнец не мог пока уяснить такие тонкости, как возраст пленника, поскольку того окутывали пары железа, исходившие от длинной цепи, и вонь земли, в которой пробит был колодец, не говоря уж о неописуемых миазмах Гиены – и сотнях других дуновений.

Но с каждым ярдом спуска эти разнообразные смрадности отделялись одна от другой, и наступило мгновение, в которое Агнец с абсолютной уверенностью осознал, что в шахте находится Мальчик.

Мальчик в шахте. Мальчик из Других Областей… он близится… он спускается… И этого одного хватило бы, чтобы сами балочные фермы копей, вскипели, расплескав красный, с ржавчиной схожий песок. Хватило бы, чтобы запустить тысячи взволнованных эхо – эхо, не порожденных никем. Эхо, которые воют, как демоны; привольных эхо, подобных крикам в темноте, эхо оцепенения, бредовых эхо, эхо варварских, эхо экзальтации.

Ибо мир забросил копи, и время забыло о них, теперь же мир снова вернулся сюда – планетою в микрокосме. Человек… Мальчик… которого можно сломать… или размять, точно глину… а после выстроить снова.

Тем временем, пока проходили мгновения, пока Гиена с Мальчиком все приближались и приближались к роскошному склепу под ними, где Агнец сидел, неподвижный, как мраморное изваяние, не считая разве подрагиванья раздутых ноздрей, – Козел, находившийся много западнее их, достиг широких и пустых полов рудника и потащился дальше, шаркая ужасной боковой поступью, с выставленным навеки вперед левым плечом. И, следуя своим скрытным путем, он бормотал про себя – обиды растравляли его. Какое право имел Гиена присвоить себе все заслуги? Почему подношение должен делать Гиена? Ведь это же он, Козел, отыскал человека. Какая мучительная нечестность: жаркий гнев горел под его ребрами, точно уголь. Манжеты тряслись, и надгробные зубы Козла выставлялись наружу в гримасе, похожей не то на усмешку, не то на угрозу.

Собственно, гримаса эта обличала огорчение и ненависть, воспаленную ненависть, потому что такое мгновение никогда уж не повторится, мгновение, обладавшее для всех троих столь драматичной ценностью, что оно не оставляло места для соперничества за благосклонность Агнца.

Разве они не могли прийти к своему Императору, к Агнцу, вместе? Не могли держать пленника, каждый со своей стороны, и вместе поклониться, и вместе его поднести? Ах, как все это несправедливо, и Козел лупил себя по бокам кулаками, и пакостный пот стекал по длинному лицу его на сырые щетинки, сквозь которые светились, подобно желтым монетам, глаза.

И так были сильны его чувства, что он бессознательно начал думать о Мальчике почти как о товарище по несчастью: о ком-то, кто по причине своей неприязни к Гиене (а та была очевидной с первой же минуты) становился – автоматически и ради чистоты возмездия – союзником.

Но что мог он сделать в столь приниженном положении – только топать короткой дорогой к покою, пройдя который Козел приготовит в своем промозглом жилище (в виде жеста, в виде пощечины Гиене), приготовит собственную свою постель для Мальчика и утолит его голод и жажду водою и кислым хлебом.

Ясно, что потребность Мальчика в сне и питании важнее всего остального, потому что какая же польза будет Агнцу от встречи с существом, которое он поджидал столько лет, если существо это будет в беспамятстве?

Агнцу требовалась добыча живая, наделенная чувствами, – план Козла и состоял в том, чтобы лично представить ему эти доводы.

А стало быть, чрезвычайно важно попасть в огромный покой Агнца по возможности скорее, и Козел побежал, как никогда прежде не бегал.

Со всех сторон от него, над ним, а иногда и под ним, простирались, раскинув одичалые подземные руки, останки брошенных железных конструкций. Выставляя гигантские ганглии, свиваясь в спиральные лестницы, которые вели в никуда, эти реликты один за другим раскрывали железные фантазии свои, пока Козел проносился мимо, покрывая расстояние со скоростью совершенно ненатуральной.

Было очень темно, но дорогу он знал издавна, и разве касанием одним тревожил какой-нибудь фрагмент сора, устилавшего просторный пол. Он знал этот пол, как знает индеец потайную тропу в лесу, и, подобно индейцу, не ведал ничего о великой твердыне, раскинувшейся по сторонам от него.

Настало время, когда земля полого пошла вниз и Козел, все еще бежавший бочком, да так, точно ад в полном составе гнался за ним, вылетел на окраину срединного запустения, где сидел в своем покое и поджидал его Белый Агнец.