"Последний суд" - читать интересную книгу автора (Пирс Йен)

ГЛАВА 10

Поезд прибыл в Париж в 7.15. Проводник бесцеремонно выставил полусонную Флавию в холодное, продуваемое всеми ветрами здание Восточного вокзала. Ночь в вагоне прошла ужасно: каждые пять минут ее сон прерывали вопли младенцев, проверка билетов, новые пассажиры и внезапные резкие остановки. Она чувствовала себя грязной оборванкой. «Господи, на кого я похожа, — ужаснулась она, увидев свое отражение в зеркале. — Что у меня на голове?! Счастье, что Джонатан никогда не замечает подобных вещей». Ей не терпелось увидеть его; надежный, спокойный, мягкий Джонатан вселял в нее уверенность, и хотя они частенько расходились во взглядах, она с удовольствием предвкушала долгую беседу с ним.

Она решила зайти куда-нибудь выпить чашку кофе и плотно позавтракать, прежде чем ехать в отель к Джонатану. Ей как-то не пришло в голову, что он мог остановиться в другом отеле. Сейчас, когда эта мысль посетила ее, она испугалась: в самом деле, а как она будет его искать? Вдруг он уже уехал в Рим?

«Я подумаю об этом после», — отбросила она прочь беспокойную мысль. Более насущной проблемой было то, что кафе еще не открылись, а французских денег у нее не было, из чего следовало, что она не может нанять такси.

Она спустилась по эскалатору в метро, посмотрела по схеме маршрут и рассеянно наблюдала за пассажирами. Примерно каждый десятый, оглянувшись по сторонам, перепрыгивал через турникет и как ни в чем не бывало бежал на платформу. В зале присутствовали блюстители порядка, но почему-то не обращали на «зайцев» никакого внимания. «Раз я в Париже, буду действовать, как парижанка», — подумала Флавия. Подхватив сумку, она подбежала к турникету, перемахнула через него и, чувствуя себя страшной преступницей, побежала на другой конец платформы.

Она помнила, что гостиница, где обычно останавливался Аргайл, находится где-то возле Пантеона; однажды они ночевали там вместе. К несчастью, в этом районе было полно других гостиниц, и единственной отличительной особенностью, которую помнила Флавия, была массивная дверь, украшенная богатой резьбой. Полюбовавшись на двери четырех гостиниц, она так и не нашла ту, что искала, зато получила подробные инструкции, как туда добраться.

В 8.15 утра она вошла в холл названной гостиницы и поинтересовалась у администратора, есть ли у них постоялец по имени Джонатан Аргайл.

Шелест страниц, после чего человек за стойкой признал, что такой постоялец у них есть.

— В каком номере он остановился?

— В комнате номер девять. Вы можете к нему подняться.

Флавия взбежала по лестнице и энергично постучала в дверь.

— Джонатан? — позвала она. — Это я. Открывай.

Ответом ей послужило долгое молчание. В номере никого не было. Странно, не похоже на Джонатана: он любитель поваляться до обеда.

Флавия постояла у двери, не зная, куда ей теперь деваться. Чего-чего, а того, что Джонатан может отсутствовать в такую рань, она никак не ожидала.

К счастью, ей не пришлось долго размышлять. На лестнице раздались тяжелые шаги отнюдь не балетного танцора, и Джонатан собственной персоной предстал пред ее светлые очи.

— Флавия! — воскликнул он голосом, каким человек, заблудившийся в снегопад в горах, мог приветствовать своего любимого сенбернара с фляжкой бренди в зубах.

— Это ты? А где ты был в такую рань?

— Я? Нигде. Бегал за сигаретами. Только и всего.

— В воскресенье, в восемь часов утра?

— Да, действительно. Знаешь, мне не спалось. Я так рад тебя видеть. Здесь.

Он раскрыл ей объятия и сжал с такой силой, какой она не замечала в нем прежде.

— Ты такая красавица, — сказал он, отступая на шаг и с восхищением разглядывая ее. — Необыкновенная.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Нет. А почему ты спрашиваешь? Я всю ночь ворочался, совершенно не выспался.

— Отчего так?

— Да все думал.

— Наверное, о своей картине?

— А? Нет, не о ней. Я размышлял о жизни. О нас. Обо всем таком.

— О каком таком?

— Да долго рассказывать. Ну, например, что было бы, если бы мы вдруг расстались.

— Вот как? — сказала она слегка настороженно. — А почему ты об этом думал?

— Это было бы ужасно, я бы не пережил разрыва с тобой.

— Да, но почему ты вдруг начал об этом думать?

— Просто так. — Он пожал плечами и вспомнил минувший вечер.

Флавия внимательно смотрела на него. Его поведение вызвало у нее подозрение, что он начал сомневаться в ее чувствах. Странным было то, что он высказал это. Обычно такие сентиментальные мысли он держал про себя. Ведь, в конце концов, Джонатан был англичанином.

— У тебя есть деньги? — спросила она после затянувшегося молчания, посчитав бессмысленным дальнейшее обсуждения вопроса. К тому же было слишком рано.

— Да, немного есть.

— Хватит на завтрак?

— О, на это хватит.

— Хорошо, тогда отведи меня куда-нибудь. А потом расскажи мне все, что с тобой за это время случилось, если я, конечно, не отключусь.

— Ты молодец, — сказала она, проглотив две чашки кофе и крошечный круассан. Она заметила, что перешла на снисходительный тон, но исправляться не стала — у нее не осталось сил следить за своей речью. — Если я правильно тебя поняла, ты считаешь, что Мюллер после выставки вышел на контакт с Бессоном и тот по его заданию выкрал картину и привез Делорме. После этого Бессона арестовали, а Делорме запаниковал и спихнул картину тебе. Вслед за тобой к Делорме наведался человек со шрамом под видом полицейского и выяснил, что картина у тебя. Тогда он поспешил на Лионский вокзал, где попытался похитить ее. Потерпев неудачу, он поехал за тобой в Рим, вышел на Мюллера и безжалостно убрал его с дороги.

— Ты отлично схватываешь суть, — восхитился Аргайл. — Я бы дал тебе пост в ООН.

— А я, между прочим, выяснила, что Мюллер целых два года бредил этой картиной, полагая, что в ней спрятаны какие-то ценности. Он думал, что она принадлежала его отцу. А вот Эллман — загадка. Зачем он приезжал в Рим? Кто-то перед этим звонил ему из Парижа — возможно, это твой человек со шрамом, — но зачем они оба поехали в Рим?

— Ты меня об этом спрашиваешь?!

— А не может быть, что ему звонил Руксель? — продолжала размышлять Флавия.

— Если верить словам его внучки, это не мог быть он. Она занимается всеми его делами и просматривает почту, но никогда не встречала имени Эллмана. Еще она сказала, что Руксель считал безнадежными поиски картины и потому отказался от заведения уголовного дела.

Флавия широко зевнула и взглянула на часы:

— Черт, уже десять.

— А что?

— Я надеялась принять ванну и поспать, но уже не успеваю. К полудню я должна быть в аэропорту. Сын Эллмана прилетает сегодня из Африки. Ужасно не хочется тащиться на встречу, но переговорить с ним необходимо.

— О-о, — огорчился Джонатан, — а я так надеялся, что мы побудем вместе. Знаешь, Париж, романтика и все такое.

Она смотрела на него, не веря своим ушам. У Джонатана напрочь отсутствовало чувство момента. Иногда ей казалось, что он живет в другом измерении.

— Милый мой сумасшедший торговец картинами, за последние два дня я спала всего четыре часа. Я столько времени не мылась, что уже забыла, как открывается кран. Люди в метро шарахались от меня в разные стороны. Какая может быть романтика в этих грязных лохмотьях? Не говоря уж о том, что у меня по горло работы.

— Ах, тогда хочешь, я поеду с тобой в аэропорт?

— Нет. Кстати, почему ты до сих пор не вернул картину?

— Но ведь ты хотела осмотреть ее?

— Да, но ты говоришь, там не на что смотреть…

— По-моему, да. Я уже второй день делю постель с Сократом. За это время я изучил его вдоль и поперек и могу с уверенностью сказать: никаких ценностей в нем нет.

— В таком случае я положусь на твое мнение, в картинах ты разбираешься лучше меня. И знаешь, если ты понесешь ее Рукселю, то постарайся разговорить его. Спроси о Гартунге, Эллмане. Ну кто-то же должен знать, что связывало этих людей! Попробуй.

Взглянув еще раз на часы и запричитав, что опаздывает, Флавия убежала, оставив Аргайла расплачиваться по счету. Через несколько секунд она вернулась, но только для того, чтобы попросить денег и вновь убежать.

Редкая женщина решится ехать в аэропорт Шарля де Голля на такси, если ее бойфренд, сделав озабоченное лицо, выдаст ей на целый день всего двести франков. Щедрость не королевская. В оправдание Аргайлу можно сказать лишь то, что это были его последние наличные деньги. Поэтому Флавия взяла такси только до вокзала, откуда ходили электрички в аэропорт, и долго блуждала там полутемными подземными коридорами, пытаясь понять, где же в этом мавзолее прячут поезда. Когда она наконец нашла электричку, искусно закамуфлированную торговыми палатками и кожевенными лавками, у нее уже не было ни малейшего желания наслаждаться музыкой, доносившейся с противоположной стороны платформы. Флавия вспотела от волнения — учитывая ее и так не очень свежее состояние, это было совершенно некстати. «Если я не смогу принять душ в течение ближайших часов, одежду придется сжечь», — подумала она.

Флавия добралась до аэропорта примерно через двадцать минут после того, как должен был приземлиться самолет Эллмана-младшего; мало того — ей еще пришлось дожидаться автобуса, который подвозил встречающих к терминалу. Выпрыгнув из автобуса, она побежала к выходу для прибывающих пассажиров, на бегу читая таблички. «Багажное отделение в зале», — прочитала она и чертыхнулась. Стоять и разглядывать измученных долгим перелетом пассажиров не имело никакого смысла, поэтому она метнулась к справочному бюро и попросила дать объявление по громкой связи.

После этого она заняла позицию у стены и стала ждать, сдерживая зевоту. «Если я не поймаю его сейчас, это еще не катастрофа, — думала она, — но все же будет ужасно стыдно, если придется возвращаться в Швейцарию», Она представила себе саркастический взгляд Боттандо и ядовитые замечания относительно ее непунктуальности, когда он увидит отчет о расходах.

Погруженная в эти мысли, она вдруг увидела, что служащий справочного бюро указывает на нее вновь прибывшему пассажиру. К этому моменту у нее со слов экономки уже сложился образ Бруно Эллмана — образ малопривлекательный, несмотря на ее желание быть беспристрастной. Она представляла его себе этаким плейбоем в дорогих брюках цвета хаки, с большим фотоаппаратом «Никон» и снаряжением для сафари. Загорелый экстравагантный паразит на теле общества.

Мужчина, которого направил к ней администратор, не имел ничего общего с этим образом. Начать с того, что ему давно уже перевалило за сорок. Небольшое брюшко выдавало любителя мучных изделий, а помятость его костюма едва ли можно было объяснить одними лишь дорожными трудностями. Седеющие волосы начали редеть на макушке.

«Наверное, какая-то ошибка», — подумала Флавия, но когда мужчина представился, она поняла, что никакой ошибки нет. Это действительно был Бруно Эллман.

— Какое счастье, что вы услышали объявление, — сказала Флавия. — Я боялась вас пропустить. Ничего, если я буду говорить по-французски?

— Да, конечно, — ответил он, тоже переходя на французский, и Флавия отметила отличное произношение. — Ну, вот я здесь, перед вами, но так и не знаю, зачем я вам понадобился.

— Простите, — спохватилась Флавия. Она представилась и предъявила удостоверение сотрудника итальянской полиции. — Боюсь, у меня для вас плохие новости. Мы можем где-нибудь поговорить?

— Какие новости? — спросил он, не двигаясь с места.

— Они касаются вашего отца.

— О нет, — произнес он со стоном, словно уже зная, что за этим последует. — Говорите.

— Он убит.

На этот раз он отреагировал странно. С первого взгляда он производил впечатление очень положительного человека — из тех, у кого на улице спрашивают дорогу. Обычно такие люди бывают хорошими сыновьями, и Флавия ожидала, что известие станет для него страшным ударом.

Ничуть не бывало. Эллман поджал губы, осмысливая информацию, потом сказал:

— Вы правы: нам лучше где-нибудь поговорить. Они спустились в бар, и Эллман пошел за кофе. Если новость об убийстве отца и была для него неприятной, то к моменту возвращения он полностью оправился.

— Ну а теперь расскажите мне все по порядку, — деловым тоном сказал Эллман.

Флавия не видела причин скрывать от него правду, поэтому достаточно полно ознакомила его с картиной преступления, после чего задала обычные вопросы.

— Ваш отец интересовался живописью?

— Нет.

— Имя Мюллер вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— А Гартунг?

— Нет.

— Руксель?

— Это довольно распространенная фамилия, — неуверенно сказал Эллман.

— Постарайтесь вспомнить.

— Расскажите мне о нем подробнее.

— Жан Руксель — бизнесмен, политик, возраст — семьдесят с небольшим, — скупо охарактеризовала француза Флавия.

— Француз?

— Да.

— Мне кажется, я слышал его имя в новостях.

— Ему вручена большая европейская награда, и об этом много говорили.

— Ну точно, — сказал Эллман, — так и есть. — Он подумал с минуту. — Да, верно, — сказал он наконец.

— Что именно?

— Я действительно слышал его имя в новостях, — словно извиняясь, ответил Эллман. — Больше мне нечего добавить.

— И это все? Он не был связан с вашим отцом?

— Насколько я знаю, нет. Вряд ли Руксель стал бы иметь дело с таким человеком, как мой отец. Я и сам практически не общался с ним, за исключением тех случаев, когда возникали финансовые проблемы.

— Например, когда запаздывало ваше ежемесячное жалованье? — В голосе Флавии против воли проскользнули осуждающие нотки.

Он поднял на нее взгляд.

— Я вижу, вы успели пообщаться с мадам Руве.

Она кивнула.

— Да, когда отец задерживал ежемесячное жалованье, если вам так нравится это называть. Мадам Руве, случайно, не сообщила вам о роде моих занятий?

— Нет.

— Тогда, полагаю, она выдала вам то же, что и всегда: бездельник, никчемный человек. Ну, если вы предпочитаете так думать…

— Оставьте. Чем вы занимаетесь?

— Я работаю в благотворительном фонде, который оказывает помощь африканским странам, главным образом франкоязычному населению. В Африке много проблем. Последние две недели я работал в Республике Чад. Там началась эпидемия.

— О-о.

— А вы, наверное, думали, что я ездил на сафари. На мое так называемое жалованье содержится приют для голодающих детей — от голода у многих из них наблюдается задержка умственного развития. Если детей не удается вылечить на месте, мы забираем их в Швейцарию и устраиваем в специализированные клиники. Конечно, это капля в море, и деньги, которые я получаю от отца — получал, — всего лишь молекула в этом море. Теперь и того не будет: полагаю, отец написал завещание в пользу экономки.

— Простите, — извинилась Флавия, — со слов мадам Руве у меня сложилось неверное впечатление.

— Хорошо, что вы по крайней мере не стали скрывать этого. Спасибо. Ваши извинения принимаются. Я бы вообще не стал поднимать эту тему, если бы…

— … не опасались, что мадам Руве наведет нас на мысль, будто вы сами способны организовать убийство отца с целью завладения его состоянием.

Эллман кивнул.

— Если хотите, можете взглянуть на отметку в моем паспорте. Деревня, где я пробыл последние две недели, находится в такой глуши, что я просто физически не мог обернуться туда и обратно раньше, чем за пять дней. Но и без того у меня железное алиби: отец просто не располагал такой суммой денег, ради которой стоило бы убивать.

— Я вам верю, — сказала Флавия, немного смягчившись. — А что вам известно о финансовом положении отца?

— Ничего. Да мне и неинтересно это знать.

— В его квартире мы обнаружили банковское уведомление и чековую книжку. На счет вашего отца ежемесячно поступала крупная сумма денег. Вам известно, откуда приходили деньги?

Эллман вздохнул.

— Я действительно ничего не знаю и не хочу знать. Но если вам это поможет: в прошлом году он задержал перевод, и когда я напомнил ему об этом, обещал выслать деньги на следующий день. На следующий день я позвонил, и мадам Руве сказала, что отец уехал в командировку. Но деньги все-таки пришли и с тех пор всегда поступали регулярно. Больше мне нечего рассказать. Мы почти не общались, только по необходимости… Мы неважно ладили, — добавил он, помолчав. — Можно даже сказать, ненавидели друг друга. Он был жестоким, низким человеком — жалкое маленькое чудовище. У него даже не хватило духу стать большим чудовищем. Своей жестокостью и пренебрежением он убил мать, я вспоминаю свое детство как сплошной непрекращающийся кошмар. Он высасывал из людей все соки. Он мне отвратителен.

— Это не мешало вам просить у него деньги, а ему — давать их.

— Что не мешало ему меня ненавидеть.

— Но если он был таким негодяем, то почему давал вам деньги?

Эллман улыбнулся, и Флавия с ужасом увидела, что он испытывает огромное удовольствие при этом воспоминании.

— Потому что я шантажировал его, — ответил он. — Швейцарцы — страшные бюрократы, а отец при получении гражданства утаил некоторые факты своей биографии. Например, свое настоящее имя. Если бы об этом стало известно в соответствующих органах, он мог лишиться гражданства, работы и даже попасть в тюрьму. Узнав об этом, я предложил ему финансировать мою благотворительную деятельность. В порядке компенсации за молчание.

— Вы могли так поступить с родным отцом?

— Да, — с легкостью согласился он. — А что тут такого?

— А почему он сменил имя?

— Ах, это — ничего криминального, он никого не убил и не ограбил. Во всяком случае, я так думаю.

По его тону Флавия поняла, что он интересовался этим вопросом. Неудивительно: люди хотят знать правду о своих родителях независимо от того, хорошие они или плохие.

— Отец хотел устроиться на работу. Настоящего Эллмана убили на войне. Кажется, они были друзьями с самого детства, хотя мне трудно поверить, что у отца могли быть друзья. В молодости отец слыл весельчаком и бездельником, а Эллман много учился и работал. Пока мой отец пил и гонялся за юбками, Эллман окончил университет и получил ученую степень. На войне его убили, и тогда отец, перебравшись в сорок восьмом году в Швейцарию, присвоил себе его имя и ученую степень, благодаря чему получил высокооплачиваемую работу. После войны было непросто устроиться на хорошее место, и отец посчитал, что имеет моральное право воспользоваться именем своего товарища.

— Вам известно настоящее имя отца?

— Франц Шмидт — самое распространенное имя, какое только можно представить.

— Понятно, — кивнула Флавия.

Вот еще один вариант семейных отношений, подумала она. И кто из них хуже: отец или сын? Кажется, оба они стоят друг друга. Эллман-младший живет в каком-то перевернутом мире с извращенной моралью, где благородные цели достигаются отвратительными средствами, и, похоже, не осознает этого. Что движет такими людьми? Может быть, он занимался благотворительностью только назло отцу и теперь утратит к ней интерес? Неужели он не понимает, что своим поведением очень напоминает отца?

Встреча с Эллманом-младшим расстроила Флавию. Ей было бы куда приятнее, если бы он оказался обычным наглым плейбоем, проматывающим отцовское состояние.

Отправив Аргайла на задание, Флавия приняла ванну, рухнула в постель и отключилась — настолько, что со стороны ее можно было принять за труп. Правда, к тому времени, когда вернулся Аргайл, она уже свернулась калачиком и сладко посапывала, как медведица, устроившаяся на зимовку. Как ни хотелось Аргайлу растолкать ее и рассказать новости, он все-таки удержался от этого, понимая, что ей необходимо как следует выспаться. Он сел на стул возле кровати и стал смотреть на нее. Разглядывать спящую Флавию было одним из любимых его занятий. Все люди спят по-разному: кто-то ворочается с боку на бок и что-то бормочет, кто-то впадает в детство и даже засовывает пальцы в рот; третьи, к которым принадлежала Флавия, спят абсолютно спокойным сном, но стоит им проснуться, как они мгновенно заряжаются энергией и начинают проявлять бурную активность. Глядя на спящую Флавию, он как будто и сам отдыхал.

Насмотревшись на нее, Джонатан решил пойти прогуляться. Сегодня он был очень доволен собой, потому что справился с поручением Флавии — разговорить Рукселя.

В беседе с Жанной Арманд он обмолвился, что принесет картину на следующий день, — по умолчанию предполагалось, что он принесет ее домой к Жанне. Однако теперь Джонатан решил прикинуться, будто имел в виду совсем другое, и явиться прямо к Рукселю.

Посчитав оставшиеся гроши, он поймал такси и попросил отвезти его на Нюильи-сюр-Сен.

Район Нюильи находился на окраине Парижа. Как правило, здесь покупали недвижимость представители зажиточного среднего класса, у которых накопилось достаточно средств, чтобы потакать своим вкусам. В шестидесятые годы район начали застраивать блочными домами, но многие виллы все же уцелели как напоминание об увлечении англосаксонской модой на регулярные сады, тишину, уединение и покой.

Вилла, которую приобрел Руксель, была построена в последнее десятилетие девятнадцатого века и представляла собой смесь деревенского стиля с модерном. В подражание старине ее окружала высокая стена с железными воротами. Аргайл позвонил в звонок, и через несколько секунд ворота с тихим жужжанием разъехались в стороны. Джонатан вступил на территорию владений Жана Рукселя и пошел по тропинке к дому.

Дорогой он рассматривал ухоженный сад — с первого взгляда можно было сказать, что Руксель серьезно относился к его содержанию. Конечно, придирчивый взгляд англичанина обнаружил небольшие огрехи — слишком много гравия на дорожках, неровно подстриженный газон, — но хорошо было уже то, что газон в принципе существовал. Тщательно продуманный цветник создавал впечатление дикого сада. К удовлетворению Аргайла, здесь напрочь отсутствовала столь любимая французами строгая геометрия линий, призванная задушить буйство живой природы. Никто не спорит: у французского сада есть свое особое очарование, но в то же время есть в нем и нечто противоестественное, отчего англичане, попадая во французский сад, начинают испытывать жалость к растениям и недовольно поджимают губы.

В саду Рукселя цветы и деревья росли привольно — им была предоставлена полная свобода и при этом обеспечен надлежащий уход. Пользуясь политической терминологией, сад Рукселя можно было назвать либеральным. Его хозяин уважал природу и не пытался улучшить и без того хорошее.

Наверное, он действительно неплохой человек, подумал Аргайл, подходя к дому. Он прекрасно понимал, что нельзя делать выводы о человеке, основываясь на том, что он посадил у себя в саду глицинию, но Аргайл почувствовал симпатию к Рукселю еще до того, как они встретились.

При встрече он понравился ему еще больше. Джонатан заметил Рукселя во дворе: тот стоял возле клумбы и что-то пристально разглядывал. Одет он был именно так, как и полагается быть одетым в воскресное утро. В воскресной одежде, так же как и в устройстве садов, проявляется национальный характер: англосаксонец на отдыхе выглядит как бродяга — он напяливает старые джинсы, мятую рубашку и свитер с симметричными дырами на локтях. Континентальный житель надевает в воскресенье все самое лучшее и являет себя миру чистым и душистым.

И если в общественной жизни Руксель проповедовал ценности, близкие французам, то в одежде он явно перемещался на английскую территорию. Или как минимум в оффшорную зону. На нем были очень дорогая куртка, брюки со стрелками, но на свитере Аргайл разглядел одну очень маленькую дырочку. Руксель по крайней мере пытался быть демократичным.

В тот момент, когда Аргайл приблизился к нему с приветливой улыбкой на лице и с «Сократом» под мышкой, Руксель наклонился — без труда, но немного скованно, что было вполне объяснимо, учитывая его возраст, — и с победным блеском в глазах вырвал с корнем сорняк, который затем бросил в корзинку, висевшую у него на руке.

— Они дьявольски досаждают, верно? — подал голос Аргайл. — Я имею в виду сорняки.

Руксель обернулся и, несколько недоумевая, смотрел на него. Потом увидел картину и улыбнулся.

— Месье Аргайл, — сказал он.

— Да. Простите, что потревожил в столь ранний час, — ответил Джонатан, немного смутившись от пристального взгляда, — но я надеялся, что мадам Арманд предупредила вас о моем визите…

— Жанна? Она не говорила мне, что вы встречались. И о вашем предполагаемом визите я ничего не знал. Ну да не важно, проходите. Сейчас вот только еще этот…

Он опять наклонился и вырвал еще один вьюнок.

— Вот так, — с удовлетворением сказал он, бросив его в корзинку.

— Я очень люблю свой сад, но содержать его в порядке непросто. Весьма брутальное занятие, вы не находите? Все время приходится убивать, разбрызгивать яд и вырывать с корнем.

Его голос производил впечатление: сильный, мягкий, глубокий, богатый оттенками, он передавал смысл скорее интонацией, чем словами. Имея такой голос, можно убедить присяжных в чем угодно, подумал Аргайл, вспомнив, что в молодости Руксель работал в адвокатуре. Неудивительно, что он решил попробовать себя и в политике. Его голос вызывал доверие — он, как хорошо настроенный инструмент, мог по желанию своего обладателя выражать любые эмоции. Конечно, ему было далеко до голоса генерала де Голля, который завоевывал сердца слушателей, даже когда они не понимали ни единого слова. Аргайл еще не знал французского языка, когда впервые услышал речь генерала, но так же, как все, мгновенно ощутил магнетическую власть его необыкновенного голоса. Голос Рукселя не имел над людьми такой власти, однако звучал не менее убедительно, чем голоса других французских политиков.

Аргайл помог Рукселю найти еще несколько сорняков, после чего еще раз извинился и объяснил, что решил вернуть картину побыстрее, поскольку торопится в Рим. Как он и надеялся, Руксель обрадовался картине и, как всякий воспитанный человек, сказал, что настаивает, решительно настаивает, чтобы мистер Аргайл выпил с ним чашечку кофе и рассказал ему всю историю целиком.

«Кажется, я справился со своей миссией», — улыбнулся про себя Аргайл, входя вслед за Рукселем в кабинет, и с наслаждением утонул в восхитительно мягком кресле. Еще одно очко в пользу хозяина. Аргайл уже бывал во французских домах и потому страшно удивился, обнаружив у Рукселя относительно удобную мебель. Он видел у французов мебель элегантную. Стильную — тоже сколько угодно. Часто дорогую. Но удобную? Французская мебель обращается с человеческим телом точно так же, как французские садовники обращаются с изгородью из бирючины, — они заставляют ее изгибаться и выворачиваться до тех пор, пока она не перестанет напоминать бирючину. По-видимому, у французов свои представления о том, как следует расслабляться.

Чья-то искусная рука с изумительным мастерством расположила в кабинете картины, фотографии, книги и бронзовые статуэтки. Вдоль большого французского окна, выходившего в сад, стоял впечатляющий ряд цветочных горшков с пышно разросшимися комнатными растениями. Потертый персидский ковер на полу и клочья собачьей шерсти выдавали присутствие в доме крупной собаки. На одной из стен висели фотографии, отражавшие постепенный карьерный рост Рукселя на ниве общественной деятельности. Руксель об руку с генералом де Голлем. Руксель и Жискар. Руксель и Джонсон. Даже с Черчиллем ухитрился влезть в объектив. Бесчисленные грамоты, дипломы и прочее, и прочее. Аргайл умилился: Руксель не страдал ложной скромностью, но и не выставлял награды напоказ — должно быть, он просто испытывал скромную гордость, вполне уместную при его заслугах.

Но более всего Аргайл одобрил картины, украшавшие кабинет. Они относились к разным эпохам — от Ренессанса до современности. Небольшое скромное полотно, изображающее мадонну (вероятно, флорентийская школа), соседствовало с подозрительно напоминающим руку Пикассо рисунком, где тоже была изображена женщина в позе мадонны. Датский натюрморт семнадцатого века контрастировал с натюрмортом импрессиониста. Полотно восемнадцатого века «Христос, увенчанный нимбом, в окружении апостолов» заинтересовало Аргайла больше; он улыбнулся, потому что рядом висело произведение соцреализма «Съезд Третьего Интернационала». Руксель обладал своеобразным чувством юмора.

Ни одного шедевра, но все работы достаточно приличные. Они были развешаны по стенам бессистемно, однако Аргайл сразу заметил наметанным глазом, что одного полотна не хватает.

Пока англичанин осматривался, Руксель взял с мраморной каминной полки колокольчик и позвонил. Через минуту в кабинете появилась Жанна Арманд.

— Да, дедушка? — спросила она и только потом заметила Аргайла. — О, привет, — небрежно бросила она. Аргайла задела ее холодность; они расстались вполне довольные друг другом, и он ожидал, что она хотя бы улыбнется ему. Может быть, она тоже плохо спала в тот вечер, подумалось ему.

— Пожалуйста, кофе, Жанна, — сказал Руксель. — Две чашки.

И снова переключился на гостя. Внучка вышла, не вымолвив ни слова. Аргайл не знал, как это понимать. В обращении Рукселя к внучке прозвучала жесткость, граничившая с грубостью. Контраст показался особенно резким, когда, выпроводив Жанну, Руксель благожелательно улыбнулся Аргайлу и придвинул его кресло поближе к камину.

— А теперь, дорогой сэр, рассказывайте. Я сгораю от нетерпения услышать, каким образом картина опять вернулась ко мне. Кстати, она цела?

Аргайл кивнул.

— Да, а если еще учесть, что ее швыряли на пол в зале ожидания на вокзале и прятали под кроватью, то состояние ее можно назвать просто отличным. Если хотите, можете взглянуть и убедиться сами.

Руксель осмотрел картину и еще раз выразил благодарность. Потом незаметно выспросил у Аргайла все подробности, связанные с похищением картины.

— Бессон, — сказал Руксель, когда очередь дошла до этого персонажа, — да, я помню его. Он приходил в замок обмерить картину для выставки. Должен сказать, он не вызвал у меня доверия. Конечно, я и представить не мог…

— Вина его не доказана, и я бы не хотел, чтобы полиция…

Руксель поднял руку:

— Господи, конечно, нет. Я не собираюсь беспокоить полицию. Я переговорил с одним из них, когда картина пропала, и он посоветовал мне не тратить попусту время. Теперь же, когда картина вернулась ко мне, обращаться к ним тем более бессмысленно.

Вошла Жанна с подносом и поставила на стол кофейник, сахар, молоко и три чашки. Руксель сдвинул брови.

— Что это? Я сказал: две чашки.

— Третью я налила для себя.

— О нет, извини. Ты знаешь, как мало у меня времени. Так что не надейся посплетничать с нами, иди работай. Письма должны быть готовы к вечеру. Займись ими, пожалуйста.

Жанна снова удалилась, покраснев от унижения. Руксель выставил ее вон, как зарвавшуюся прислугу. Аргайл представил, как ей должно быть стыдно. Обращение с ней деда сильно отличалось от той лакированной картинки, которую она недавно нарисовала Аргайлу. Он не увидел ни малейшего признака того, что ее здесь ценят и считают незаменимой помощницей. Ему не показалось, что Руксель обожает свою преданную внучку. Судя по его отношению к ней, она была здесь всего лишь секретаршей. Аргайл представил, как она должна страдать от того, что гость стар свидетелем подобной сцены и уличил ее во лжи.

Руксель продолжал вести беседу как ни в чем не бывало, словно и не было этого маленького домашнего инцидента. Он вернулся к разговору с того места, на котором их прервали, и снова включил на полную мощность свое обаяние.

Рассказывая, Аргайл, в свою очередь, тоже задавал вопросы. И каждый раз Руксель отрицательно качал головой. Нет, он не знает никакого Мюллера. И Эллмана тоже. При упоминании имени Гартунга он наконец кивнул.

— Конечно, я помню его, — сказал он. — Это было очень известное дело, я сам был одним из обвинителей и не ожидал того, что случилось.

— А что случилось?

Руксель развел руками.

— Кто знает? Гартунг был предателем, из-за него погибло много, очень много людей. Его арестовали, дело шло к суду, и он, без сомнения, закончил бы на гильотине, если бы не свел счеты с жизнью сам. Неприятное дело. Тогда все жаждали мести. Для пособников фашистов и предателей пришло время платить по счетам. Продолжалось это недолго, но мы, французы, до сих пор болезненно воспринимаем все, что даже отдаленно связано с войной. Тяжелое было время.

«А вы многого недоговариваете, господин Руксель», — отметил про себя Аргайл.

— И к какому заключению вы пришли? — спросил Руксель с улыбкой. — Похоже, моя картина доставила вам немало хлопот.

— У полиции есть подозрение, что Мюллер был совершенно невменяем, — ответил Аргайл, импровизируя на ходу: старик ему активно не нравился, и он не считал нужным выкладывать Рукселю все начистоту. Конечно, это было чистым предубеждением — против того не было никаких фактов, однако Аргайла потрясло суровое обращение старика с Жанной. Разумеется, в каждой семье свои правила, а сторонние наблюдатели склонны к чересчур поспешным выводам, но Аргайла неприятно поразил контраст между ледяным тоном, адресованным внучке, и мягким теплым рокотом, предназначенным для гостя. Все-таки в нем погиб большой политик.

— И у вас нет предположений, за что могли убить Мюллера? — спросил Руксель.

— Я знаю только, что кто-то проявляет к «Сократу» очень большой интерес. И мой вам совет: будьте предельно осторожны. Это, конечно, не мое дело, но я не простил бы себе, если бы не предупредил вас об опасности.

Руксель пренебрежительно отмахнулся.

— Ах, да что там! Я — старый человек, мистер Аргайл. Какой смысл меня убивать? Я и так скоро отправлюсь к праотцам! Не волнуйтесь: мне ничто не угрожает.

— Надеюсь, — с сомнением сказал Аргайл.

Он встал и начал прощаться. Последовало недолгое препирательство, в ходе которого Руксель пытался всучить ему чек за причиненные хлопоты, а Аргайл, которому захотелось вдруг сделать красивый жест, всячески отказывался. В результате он не взял денег, но прозрачно намекнул, что если когда-нибудь Руксель надумает продать свои картины, он может обратиться к услугам очень опытного агента…

Расставшись с Рукселем, он пошел по тропинке и, дойдя до середины, заметил в глубине сада Жанну Арманд. Нетрудно было догадаться, кого она ждет, и он помахал ей рукой. Женщина приблизилась.

— Доброе утро, — прохладно поздоровался Аргайл, бесстрашно глядя ей в лицо.

— Доброе утро. Я хотела объясниться. — Она казалась сильно расстроенной.

— В этом нет никакой необходимости, уверяю вас.

— Я понимаю, но это важно для меня. Я хотела объяснить насчет дедушки.

— Хорошо, объясняйте.

— Он сейчас находится в страшном напряжении. На него столько всего навалилось — подготовка к награждению, работа в международном финансовом комитете и многое другое. Он ужасно устает и от этого начинает думать о надвигающейся старости. Поэтому иногда он не может сдержаться.

— И вымещает свою злость на вас.

— Да. Но, что бы вам ни показалось, мы с ним очень близки. Он такой великий человек, и я… я просто не хочу, чтобы у вас сложилось о нем ложное впечатление. Я для него — все, единственный близкий человек. Но самым близким, как правило, больше всего и достается.

— Хорошо, — сказал Аргайл, сильно озадаченный тем, что она считает нужным посвящать его во все эти подробности.

— К тому же он не может простить мне того, что я не мальчик. Он всегда хотел внука.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Для него это важно, он хотел основать великую династию. Но его жена родила девочку и вскоре умерла. А дочь произвела на свет меня. Потом он рассчитывал на меня, но я развелась с мужем. Дед тогда ужасно рассердился. Конечно, он никогда не говорил об этом прямо, — поспешно добавила Жанна, — но я знаю, что мысль о наследнике мучает его постоянно.

— По-моему, это нелепо.

— Старомодно. Но ведь он и не молод.

— И все же…

— Он никогда не упоминает об этом, и вообще он — самый добрый и любящий дед в мире.

— Отлично, — сказал Аргайл. — Как скажете.

— Мне не хотелось, чтобы у вас сложилось ложное впечатление.

— Я понял.

Они любезно улыбнулись друг другу, и Жанна открыла ворота.