"Загадка Рафаэля" - читать интересную книгу автора (Пирс Йен)

ГЛАВА 7

Сожаления Флавии по поводу несостоявшегося скандала с «Елизаветой» продлились не дольше 10.37 утра следующего четверга, после чего отошли в далекое прошлое.

Она хорошо запомнила время, потому что оно стояло в конце телекса от французской полиции по поводу хищения икон. В нем сообщалось, что торговец картинами, художник и специалист по искусству Жан-Люк Морнэ, подозреваемый в хищении икон, в конце концов нашелся. К сожалению, мертвым. Таким образом, полицейское расследование в этом деле не продвинулось ни на йоту.

Французы были страшно горды своим открытием, хотя, как заметил Боттандо, не имели ни малейшего понятия, куда подевались иконы. Узнав, что Морнэ умер от сердечного приступа из-за «сильного перенапряжения», по скромному определению парижской полиции, он и вовсе утратил к делу интерес. Молодая женщина, проходившая по делу свидетельницей, дала исчерпывающие показания относительно «излишеств», и версия умышленного убийства отпала окончательно. Боттандо давно уже потерял надежду, что итальянские иконы когда-нибудь найдутся, и потому отнесся к сообщению с полным равнодушием. Но на всякий случай попросил французов информировать его о новых фактах.

Через некоторое время французской полиции удалось разговорить бывшую любовницу Морнэ. Когда они пообещали закрыть глаза на то, как она платит налоги, она рассказала им, что Морнэ арендовал сейф в швейцарском банке. После аналогичного выкручивания рук в Цюрихе банк дал разрешение вскрыть сейф, и Боттандо получил приглашение присутствовать при этом.

Через шесть недель после того, как тело Морнэ было обнаружено, Боттандо и Флавия приземлились в цюрихском аэропорту, где их ждал полицейский автомобиль. Генерал, как всегда, не хотел покидать Рим и в самолете все время ворчал. Он не любил путешествовать, а в Швейцарию — тем более. Чистота, аккуратность и деловитость швейцарцев выводили Боттандо из себя, он находил их невыносимыми, особенно после того, как потерпел фиаско, призывая швейцарскую полицию поставить заслон краденым произведениям искусства, непрерывным потоком утекавшим через швейцарско-итальянскую границу.

Боттандо согласился на поездку только потому, что она давала возможность уклониться от очередного светского мероприятия в музее. В честь чего был устроен прием, он так и не понял, однако Томмазо сказал, что надеется пополнить бюджет и потому настаивает на присутствии всех членов комитета по безопасности — так громко он теперь именовался. Боттандо позвонил Томмазо и с чувством истинного наслаждения принес свои извинения, сославшись на занятость.

Директор не выразил особой радости. Он сообщил, что надеется добиться увеличения ассигнований и считает присутствие Боттандо просто необходимым — нужно произвести солидное впечатление на потенциальных спонсоров. Томмазо уступил только после того, как Боттандо объяснил, что едет в Швейцарию в надежде вернуть бесценные итальянские иконы. Если в результате этой поездки Боттандо сможет вернуть хотя бы часть итальянского наследия, высокопарно заявил Томмазо, то, безусловно, должен ехать. Пусть он не беспокоится, они прекрасно обойдутся без него, на все вопросы ответит Спелло.

Итак, генерал отбыл в Швейцарию. Здесь он сразу начал сомневаться, так ли уж плоха музейная братия в сравнении со швейцарской полицией. Попытка завязать беседу в огромном черном «мерседесе», катившем по автобану, была встречена угрюмым молчанием. Мрачное настроение Боттандо рассеялось, лишь когда он увидел своего старого французского коллегу в фойе банка.

Жана Женэ любили все. Протестант из Эльзаса, он возглавил свое управление задолго до того, как итальянские бюрократы начали подумывать о создании подобного управления и о переводе в Рим Боттандо. На первых порах Женэ оказал неоценимую помощь своим итальянским коллегам. Презрев различные ограничения, он передал им горы накопленной информации, посвятил Боттандо в тонкости работы грабителей и скупщиков краденого и регулярно делился с ним последними сплетнями из мира искусства. Сколько раз Боттандо благодарил его за вовремя подсказанный совет! Естественно, он старался отплатить ему той же монетой. Любой запрос от Женэ рассматривался как дело первоочередной важности; постоянный обмен информацией приносил пользу обеим сторонам.

Кроме всего прочего, Боттандо просто любил француза за его оптимизм и чувство юмора, и Париж был одним из тех немногих мест, куда он всегда ездил с удовольствием. Нежелание говорить на любом языке, кроме французского, было, пожалуй, единственным недостатком Женэ, поскольку ограничивало общение. Тем более что Боттандо был не силен во французском; правда, после хорошей еды и изрядной порции коньяка он начинал изъясняться на галльском наречии значительно свободнее.

Он пошел навстречу другу, раскинув объятия, но, отчетливо ощутив на себе хмурый взгляд швейцарского полицейского, споткнулся и ограничился крепким пожатием руки и сияющей улыбкой.

— Рад видеть тебя, друг мой, — сказал Женэ. — Как тебе наша следственная работа, а?! Ты хотя бы оценил, что мне удалось заставить этих непрошибаемых типов, — он помахал рукой безмолвному швейцарцу, — пустить нас в святая святых?! Не так плохо для старика француза.

Они поднялись по лестнице и шли сквозь бесконечный строй сверкающих сталью турникетов. Боттандо поздравил коллегу с удачей.

— Удача, ха! Отличная полицейская работа — вот что это такое. Поиски, встречи, виртуозно проведенные допросы… Ну, наверное, был элемент везения, но совсем пустяковый.

Боттандо признался, что не рассчитывает обнаружить в сейфе что-либо интересное.

— Наши иконы пропали девять лет назад. Даже если он украл их, вряд ли у него могла остаться хоть одна, даже как сувенир.

— Я тоже не жду сокровищ. Но кто знает? Жаль, что он скончался так скоропостижно. Беседа с ним могла получиться очень интересной.

С удовольствием разыгрывая роль галльского рубахи-парня — роль, давно усвоенную им при встречах с иностранцами, Женэ театрально потирал руки, наблюдая, как вооруженный до зубов охранник достал ключ и вставил его в замок большого сейфа, каких было в зале около ста. Боттандо с усмешкой отметил, что владельцы сейфов наверняка пребывают в приятном заблуждении, что дубликатов ключей от их сейфов не существует и их содержимое недоступно как для воров, так и для официального досмотра, что иногда даже хуже. Еще один пример швейцарского лицемерия, подумал он.

Охранник заметил, что Морнэ арендовал один из самых дорогих сейфов, стоимость его аренды составляла десять тысяч швейцарских франков в год. Уже одно это означало, что там должно было находиться нечто очень интересное.

Он ошибся. Там не оказалось ни украденных икон, ни записной книжки с адресами коллекционеров, ни банковских счетов — словом, ничего такого, что могло бы продвинуть полицейское расследование. Там были деньги: полмиллиона швейцарских франков, пятьдесят тысяч долларов в мелких купюрах, такое же количество в немецких марках и английских фунтах и около четырехсот тысяч долларов в иной свободно конвертируемой валюте. Кроме того, там находилась перевязанная красной лентой стопка рисунков и тетрадей — изрядно захватанных и забрызганных краской. Пока мужчины пересчитывали деньги и переписывали номера купюр, Флавия, о ком, похоже, забыли и которая за все утро едва ли промолвила два слова, села в уголке и начала просматривать наброски.

Некоторые оказались очень старыми — на них были изображены руки и ноги, различные типы лиц и костюмов — типичные ученические работы студента традиционной художественной школы. Флавия вспомнила, что когда-то Морнэ учился в Парижской академии изящных искусств и считался многообещающим художником, но затем почему-то сменил род деятельности и вместо создания картин занялся их продажей. Он также учился в Лионе до того, как переключился на коммерцию. Разглядывая рисунки, Флавия догадалась, почему Морнэ отказался от творчества. Он был великолепным рисовальщиком, но все его работы выглядели вторичными и слишком уж старомодными. Вспомнив лекции в университете, Флавия заметила в некоторых работах подражание Рембрандту, потом узнала ноги от Пармиджианино и бесконечные вариации на тему Сикстинской капеллы.

Рисунки перемежались пространными записями скучнейших лекций по истории искусства. Позже, после беспорядков 1968 года, методика обучения в академии изменилась революционным образом; конечно, нельзя сказать, чтобы художники от этого стали лучше, но по крайней мере процесс обучения стал не таким однообразным. Записи содержали рецепты красок, цитаты трудов различных художников, выдержки из учебников по технике живописи. Флавия с трудом разбирала корявый, торопливый почерк Морнэ. Некоторые тетради были в лучшем состоянии, самые новые на вид лежали на верху стопки.

Проглядывая рисунки, Флавия обратила внимание, что авторство трудно определить лишь поначалу. Просматривая первую тетрадь, она с большим трудом смогла отличить Рубенса от Корреджио, но уже через несколько минут дело пошло быстрее.

Флавия оторвалась от созерцания набросков и, убедившись, что мужчины по-прежнему увлечены разговором и не обращают на нее никакого внимания, незаметно уронила три верхние тетрадки в свою большую черную кожаную сумку, стоявшую рядом на полу. Эта сумка служила вечным предметом подтруниваний коллег Флавии, которые считали ее слишком большой и неженственной. Остальные тетради девушка снова аккуратно перевязала красной лентой и положила на стол рядом с пачками денег.

Через сорок пять минут франко-итальянская команда полицейских сидела в ресторане и обсуждала заказ. Перерыв на ленч являлся идеей Флавии и был горячо поддержан мужчинами. Вначале состоялось недолгое расшаркивание по поводу того, куда пойти. Женэ предложил итальянскую тратторию, Боттандо настаивал на французской кухне. Будучи искренне убежденным в превосходстве последней, Женэ не стал слишком сильно упираться и позволил себя уговорить. В качестве извинения за свой шовинизм он заказал бутылку «Монтепульчано», зная, что это одно из немногих итальянских вин, которые не стыдно поставить на стол.

Сделав глоток и одобрительно покачав головой, Женэ спросил:

— Ну, друзья мои, чем могу служить?

Боттандо казался удивленным.

— А почему ты решил, будто нам от тебя что-то нужно?

— Уверен, это действительно так. Я очень наблюдателен и умею делать выводы. Например, я знаю тебя как чрезвычайно воспитанного человека. И вдруг вижу, как ты весьма бесцеремонно даешь понять этим швейцарцам, что не желаешь обедать в их компании. Я польщен твоим выбором и знаю твое отношение к швейцарцам. Но ты мог договориться со мной раньше и не выражать свое отношение в такой невежливой форме. Из чего я сделал вывод, что тебя внезапно осенила какая-то мысль и ты хочешь поделиться ею со мной. А перед этим я видел, как твоя помощница что-то шепнула тебе на ухо… Итак…

— Все неправильно. Я просто хотел получить удовольствие от еды, а в их присутствии это невозможно. Хотя, признаюсь, мне интересно услышать, что ты знаешь о Морнэ. Похоже, он был неординарной личностью.

— В самом деле. Между прочим, рекомендую попробовать форель. В соус для форели они кладут не так много муки, как к другим блюдам. Или закажите телятину. Так приятно снова встретиться с тобой. Но давай играть по-честному. Я расскажу тебе все, что знаю о господине Морнэ, а ты позабавишь меня каким-нибудь римским скандалом. Мы так давно не виделись, наверняка за это время многое произошло.

Женэ отломил кусочек хлеба, нацепил его на вилку и собрал им оставшийся соус в тарелке. Боттандо, наблюдая за его действиями, раздумывал, стоит ли говорить ему о Рафаэле. Это был единственный анекдот последнего розлива, и Женэ сумел бы по достоинству его оценить. Но Боттандо сомневался, сумеет ли француз сохранить информацию в тайне.

— Ну, — продолжил Женэ, вытирая подбородок салфеткой, — как ты, наверное, уже понял, Морнэ имел слишком много денег для простого торговца картинами. Он вел экстравагантный образ жизни, владел особняком в Провансе, просторными апартаментами в Париже и галереей, которая приносила некоторый доход, но, безусловно, не могла окупить всех его расходов. Тем не менее ни закладных, ни долгов за ним не числится. Ни в одной из его резиденций мы не нашли никаких компрометирующих бумаг. Очень аккуратный человек.

Тогда где Морнэ брал деньги? Заработать их легально он не мог, как не мог получить такие суммы от подделки и продажи икон. По нашим данным, он украл двадцать пять икон. Даже если их было вдвое больше, получается примерно шесть-семь миллионов франков за десять лет. А тратил он намного больше. Встает вопрос: чем еще он занимался?

Потом Морнэ исчезает. Человек, не пропускавший ни одной художественной выставки, ни одного нового балета за последние пятнадцать лет, постоянный участник богемной тусовки, исчезает на целый год. Так скажи мне: где он был все это время?

Женэ закончил небольшую речь и улыбнулся, словно ожидая аплодисментов своей блестящей логике.

— Я надеялся услышать это от тебя. Так чем же Морнэ занимался? — спросил Боттандо.

Женэ пожал плечами:

— Чтобы делать далеко идущие выводы, нужно располагать большей информацией. А теперь твоя очередь. Как там дела в Риме?

Прежде чем Боттандо успел ответить, Флавия до того момента рассеянно смотревшая в окно, произнесла свои первые слова за весь день. Она не любила, когда на нее смотрели, как на пустое место, хотя время от времени ей приходилось мириться с ролью симпатичного приложения к Боттандо. Это бывало крайне редко, и, кроме того, он был стариком и южанином, поэтому Флавия не ждала от него совершенства, но в настоящую минуту почувствовала, что пора напомнить о своем присутствии.

— Может быть, мы проверим способность комиссара к дедукции несколько позже? — произнесла она, сладко улыбнувшись французу.

Флавия всегда так делала, когда чувствовала, что готова сорваться на грубость. Но Боттандо, уловив ее настроение, не дал ей закончить.

— Конечно, — сказал он. — А насколько хорошим художником был этот Морнэ? Я слышал, его подделки были не так уж плохи. И еще я подумал: мы могли бы связаться с известными фальсификаторами и расспросить их. Теперь, когда его уже нет, они окажутся более разговорчивыми.

Женэ секунду подумал.

— Морнэ был очень способным художником, но слишком поздно родился. Он не принимал модернизм ни в каком виде. Родись Морнэ столетием раньше, его мог ждать большой успех. А с иконами все не так однозначно. Самые ранние он писал на старых досках и подделывал очень тщательно. Но когда эксперты поняли, на что нужно обращать внимание, и стали отличать его работы с первого взгляда — состаривая иконы, он втирал грязь в дырки от древесного жучка, чего в настоящих работах быть не должно, — Морнэ перестал тратить время на состаривание икон, поскольку для монахов годились копии попроще. Если отставить в сторону технические тонкости, иконы, даже худшие из них, были замечательные. В них присутствовала такая одухотворенность, что, казалось, Морнэ писал их ради собственного удовольствия. Меня не удивляет, что монахи не могли отличить подделку. Некоторые иконы смотрелись лучше оригиналов. Тебе не мешало бы взглянуть на них. Считается, что подделка всегда уступает оригиналу, но я в этом не уверен. Морнэ понимал живопись, поэтому ему так легко удавалось всех обмануть. — Женэ улыбнулся Боттандо и Флавии.

Они перешли к кофе, и Женэ рассказал пару анекдотов. Флавия решила предпринять еще одну попытку.

— Комиссар, — начала она, — в банке должны знать, когда Морнэ арендовал сейф и посещал его в последний раз.

— Нам не удалось выяснить это у банковской администрации. Но, если судить по паспорту, последний раз он посещал Швейцарию в мае.

Флавия победоносно улыбнулась. Сейчас она напомнит Боттандо, какая у него замечательная помощница, даже если иногда приносит неприятности и головную боль. Как, например, сейчас. Флавия взяла свою сумку и достала из нее одну из похищенных из сейфа тетрадей Неискренне извинившись за то, что присвоила вещественное доказательство, она протянула тетрадь мужчинам:

— Взгляните. Ничего не напоминает?

Женэ посмотрел и с недоумевающим видом передал тетрадь Боттандо, который также не нашел в набросках ничего особенного. Потом Флавия увидела на его лице выражение неуверенности и затем внезапное озарение.

— Ах, — только и сказал он и вернул ей тетрадь. Быстро, подумала она, какой молодец.

— Боюсь показаться чересчур любопытным… — напомнил о себе Женэ.

Боттандо выглядел убитым.

— Этого не может быть. Мы должны молчать. Малейший намек полностью разрушит рынок произведений искусства.

Флавия находилась под впечатлением сообразительности шефа. Она раздумывала над возможными последствиями своего открытия всю дорогу до ресторана, генерал же оценил ситуацию мгновенно.

— Конечно, конечно, — согласился Женэ, — но о чем я не должен даже намекать?

Флавия снова передала ему тетрадь.

— Эти наброски имеют удивительное сходство с портретом Елизаветы ди Лагуна в Риме. С портретом кисти Рафаэля. Теперь, пожалуй, вернее будет сказать «предположительно кисти Рафаэля».

Женэ пролистал тетрадь еще раз и кивнул.

— Действительно, похоже. Но что из этого? Нет художника, который не пытался бы ее скопировать.

— До мая прошлого года? До того, как картина была отреставрирована и никто не имел представления, что на ней изображено?

Женэ откинулся на стуле, и широкая улыбка медленно расползлась по его лицу.

— Как здорово, — наконец произнес он. — Просто чудесно, — добавил Женэ, поразмыслив. — И как неудачно для вас, — вспомнив о приличиях, извинился он.

— Когда твоя радость немного поубавится, — сухо сказал Боттандо, — ты поймешь, почему и для тебя лучше молчать об этом открытии. Никакой болтовни в комиссариате. Ни слова. Даже жене. Никому.

— О, конечно, конечно. Но пожалуйста, умоляю вас, выясните все поскорее. Каждый день молчания будет для меня пыткой. И разумеется, — профессионал снова заговорил в нем, — если понадобится моя помощь, я всегда в вашем распоряжении. — О Боже, — добавил он, снова расплываясь в довольной улыбке, — как бы мне хотелось услышать, что скажет на это Томмазо.

— Я часто слышу эти слова, — мрачно проговорил Боттандо. — Но никто не хочет взять на себя труд самому сообщить ему неприятное известие. Я всегда принимаю удар на себя.

Ленч закончился, и вскоре Женэ в отличном расположении духа отбыл во Францию, пообещав переслать Боттандо журнал посещений клиентов, когда получит его из Цюриха. Генерал испытывал противоположные чувства. Перед посадкой в самолет, который должен был доставить их с Флавией в Рим, он позвонил в музей и попросил позвать к телефону директора. Было четыре часа дня, и прием уже начался, поэтому секретарша, получившая инструкции не беспокоить шефа понапрасну, отказалась позвать его к телефону, несмотря на уверения Боттандо в том, что дело не терпит отлагательства и связано с полицейским расследованием.

В конце концов он сдался и бросил трубку. Значит, придется идти в музей и отлавливать директора там. Худшее место из всех существующих, грустно подумал генерал.