"Моя жизнь как фальшивка" - читать интересную книгу автора (Кэри Питер)

18

НА СЛЕДУЮЩУЮ НОЧЬ ЧАББ ИМЕЛ «ВИДЕНИЕ». Он не был пьян – выпил всего стаканчик бургундского «Маквильямс». Не был он и чересчур изнурен: это произошло около девяти часов вечера, весной. Вымыв тарелку, вилку и нож, он перенес раскладной стул с кухни к рабочему столу – грубо сбитым армейским козлам в эркере гостиной. Днем он видел за окном джакаранды – они в его стихах ни разу не возникали, – которые роняли тяжелые лепестки на светящийся лиловый ковер проспекта. Сейчас, когда стемнело, в окне Чабб мог разглядеть только свое отражение. Ни звука в затихшей комнате, лишь поскрипывает перьевая ручка, позаимствованная на почте.

Снаружи донесся шорох листьев, но Чабб работал над своей излюбленной двойной сестиной, где последние слова каждой строфы повторяются вновь и вновь, в другом порядке. Непростая задача, и с каждой строфой трудности возрастали, так что ему было не до шуршащих листьев.

Потом кто-то громко постучал в окно, и Чабб немедленно обозлился.

– Чхе! Я решил, этот мелкий гнус Блэкхолл напоминает, чтобы я закрыл калитку.

Он сердито распахнул рамы. Блэкхолла снаружи не оказалось.

Мальчишки, решил он. Мальчишки с ободранными коленками, с дурью в башке и первой эрекцией в штанах. Он вернулся к работе, к самому началу строчки, подобно священным паукам Малларме, когда их кружево повредит корова. За десять минут он успел изрядно продвинуться, и когда вновь поднял взгляд, восьмая строфа складывалась на бумаге, и последний кусок мозаики ждал своего часа на окраине мозга.

И тогда Чабб увидел.

– Только не смейтесь, – предупредил он. Я обещала не смеяться.

– Это был дикий кошмар, – замогильным голосом произнес он, следя за мной из-под опущенных век.

У меня самой волосы на голове зашевелились.

– Мальчишки?

– Нет, нет. Омерзительный, липкий эпидермис прилип к стеклу, будто кальмар с человеческим лицом смотрел на меня из аквариума. Никогда не забуду: усики на верхней губе, красный зев широко разинут. Вы все-таки смеетесь?

– Маккоркл целовал вас сквозь стекло?

– Не смешно. И откуда он узнал мой адрес?

– От Нуссетты?

– Ни в коем случае. – Чабб примолк. – Не так все, – сказал он, смахивая кончиком пальца присохшую в Уголке рта слюну. – Я понял, наконец. – Голос его упал до шепота. – Это я вызвал его к жизни.

– Вообразили его?

– Я вызвал его.

– Откуда?

– Чхой! Почем знать, откуда? Из преисподней, полагаю. Как я могу ответить, откуда он явился? Я вообразил себе кого-то – и он воплотился.

Я не сдержала улыбку, и Чабб тут же ощетинился.

– Мистер Чабб, – поспешно заговорила я, – к великим поэтам часто липнут такого рода безумцы.

Он саркастически приподнял бровь, и я пожалела об эпитете «великие».

– Одно время, в молодости, я работала секретарем у Одена, – продолжала я.

– В самом деле? У Одена?

– Вы даже не представляете, что люди ему посылали: карты с адресом, подробные исповеди, любовные письма, фотографии. Один юнец пытался повеситься на дереве возле его дома.

Кристофер Чабб сложил шершавые руки и пронзил меня взглядом бледных глаз.

– Весьма интересно, – заметил он. Я не сразу поняла: его все это нисколько не волнует, и ему не нравится, когда перебивают.

– Что же дальше? – напомнила я.

– Угроза, – ответил Чабб. – Вот как я это воспринял.

– В чем заключалась угроза?

– Он показал мне, что сделает, если не получит свою метрику.

– Разве он так и сказал?

– Конечно же, нет. Ублюдок прятался в темноте.

И без помощи Чабба я могла припомнить, как безумец точно так же следил в окно за Фогельзангом, выжидая, пока тот закончит ужин, а потом срезал с головы крепкого и сильного полисмена клок волос вместе со скальпом. Там, в Четсвуде, Чабб выключил свет и потихоньку переставил стул в середину пустой гостиной. Однако он не собирался прятаться в доме, как трус. Преодолев отупляющий страх – такой страх охватывал его перед боем, – Чабб надел пиджак и шляпу и вышел во двор.

Лунная ночь, буйный западный ветер гнал по безлюдной улице лепестки джакаранды. Держась середины улицы, Чабб продвигался по авеню Виктория к длинной дороге по утесам – Тихоокеанскому шоссе. Здесь ветер дул еще сильнее, над верандами молочных баров и газетными киосками к ночному небу взметались обрывки газет, упаковочной бумаги, всяческий мусор – эти клочья были похожи на чаек, кружащих среди пилонов Сиднейского моста.

Идти было некуда, но Чабб не желал забиваться в свой дом, «словно кролик в нору», и потому со шляпой в руках двинулся по Тихоокеанскому шоссе к мосту.

Здесь, в Куале-Лумпур, послышался громкий стук в дверь. Слейтер! – подумала я и воинственно двинулась ему навстречу, но, резко распахнув дверь, обнаружила всего лишь изящную девушку-малайку. На вытянутых руках она держала костюм Чабба. У нее были припухлые губы, темные ягодки глаз – такое сочетание, как мне всегда казалось, свойственно страстным натурам.

– Очень извините.

– Не за что, – ответила я. В конце концов, не так уж много времени она потратила на реанимацию заношенного твидового костюма – и это в гостинице, где приходится полчаса дожидаться чашки кофе. Я хотела забрать костюм у нее из рук, но горничная во что бы то ни стало хотела лично внести его в номер.

Она вошла, и Чабб неуверенно заговорил с ней по-малайски. Она отвечала резковато, на мой слух, не оборачиваясь к нему. Выложив костюм на кровать, девушка тонкими пальчиками отвернула край целлофановой упаковки.

– Очень много старый, – пояснила она. – Видите?

Пока я разглядела только, что елочка твида вместо иссера-черной сделалась зеленовато-белесой. Что я могла сказать? В красивых глазах молодой женщины проступили укоризна и гнев. Знакомое разочарование охватило меня: я не умею ладить со слугами, не научилась даже когда их у нас была целая дюжина, а от матери ко мне перешел страх как-то задеть прислугу и дать ей повод уволиться «ни с того, ни с сего». По просьбе горничной я стала присматриваться внимательнее, и при этом тревожно шарила в кошельке. И в чаевых я ничего не смыслю. На Рождество еще ничего, поскольку отец давно установил суммы праздничной премии для каждого, это стало традицией в противовес американской манере превращать слуг в попрошаек.

– Видите! – повторила горничная.

Я протянула ей синюю бумажку и поняла, что обидела девушку.

Чабб подошел ближе. Я спросила его, сколько следует заплатить.

Не отвечая, он склонился над костюмом, и только теперь, когда старик попытался разгладить лацканы, я осознала: ветхая ткань так пострадала от чистки, что разошлась по всем складкам и швам, крошилась под рукой, словно крыло мертвой бабочки.

– Совсем старый был, – пробормотал он, перебрасывая пиджак через руку. – Извините. – Голос его прервался, и я поневоле заглянула в набухшие слезами глаза. Чабб удалился вместе с костюмом в ванную – странное, жалкое существо в старой рубашке, с язвами на ногах, закутанное в переливчатый женский саронг. Горничная, как и я, не знала, куда глаза девать.

– Ваш отец?

Я покачала головой и снова протянула ей синюю бумажку. Девушка тоже покачала головой, осторожно взяла мою руку и сжала мои пальцы на банкноте. Она вовсе не сердилась на меня.

– Мы не виноваты, – сказала она. – Вы же видите, мемсахиб? Костюм совсем старый.

– Да, понимаю.

Она ушла. Я присела у окна. Не столько судьба ветхого костюма расстроила меня, сколько горе Чабба. Нынче плаксивые мужчины вошли в моду, но, по правде сказать, мне от мужских слез всегда было не по себе. Я не знала, как утешить Чабба, если он разрыдается. Дверь ванной распахнулась, и я увидела, что Кристофер Чабб мужественно собрал нервы в натянутые жилы. Он вынул костюм из упаковки и, сощурив глаза, предъявил мне.

– Это ужасно, – признала я. – Мне так жаль.

– Это не случайность, – угрюмо заявил Чабб. Пострадали не только лацканы, но и рукава – один живописно сквозил, словно одеяние нищего в «Сэдлерс-Уэллс» [54].

– Они это сделали нарочно.

– Да нет же. – Я хотела дотронуться до Чабба рукой, успокоить его, но он отшатнулся.

– Не хотят пускать меня в гостиницу. Вы что, не понимаете, женщина? Без костюма вход запрещен.

Сперва этот вонючий сикх с головой-креветкой пытался меня остановить, а когда не вышло, они уничтожили мой костюм.

Я не решалась возражать, но, как мне часто говорили, лицо мое секретов хранить не умеет.

– Думаете, я не прав? Так и скажите. Я вас врать не заставляю.

Теперь он злился на меня, а мне уже надоел его бред.

– Извините, я немного устала.

Он склонил голову, как официант.

– Надеюсь, моя история не слишком скучна.

– Вовсе нет, – отозвалась я, но не удерживала его, поскольку Чабб все же решил переодеться, а когда он вернулся из ванной, не попыталась утешить его раненую гордость и молча следила за тем, как он забирает рукопись. Когда он сунул сверток под мышку, я убедилась, что костюм погублен безнадежно: насквозь протерт на коленях и обшлагах, на отворотах пиджака проступила белая подкладка.

– Всего доброго, мисс Вуд-Дугласс.

– Всего доброго, мистер Чабб.

Можете думать, что мне следовало принять хотя бы одно его стихотворение, но вы не правы. Можете сказать даже, что не повредило бы симулировать восхищение, раз уж я так хотела добраться до Маккоркла. Пусть так, но я ничего не могла поделать, лишь стояла и смотрела, как он уходит. Мне, правда, было жаль Чабба, но он бы все равно не поверил.

Я присела у окна. Улица сверкала в промытых дождем солнечных лучах. Вскоре Чабб, хромая, прошел вдоль Джалан-Тричер. Рукопись он торжественно нес перед собой, как пудинг на серебряном подносе.