"Седьмой грешник" - читать интересную книгу автора (Питерс Элизабет)

2

Как всегда, Джин поразилась контрасту между территорией Института и улицей за его высокими стенами. Институт располагался в одной из величественных старых вилл на дальнем берегу Тибра и славился своими садами. Мрачные пирамидальные кипарисы и знаменитые пинии с раскидистыми кронами создавали темный фон для красочных азалий, бугенвиллей и олеандров, в их тени прятались разбросанные тут и там скамьи из белого мрамора.

Аристократическая вилла брезгливо сторонилась окружавших ее со всех сторон плебейских построек и отворачивалась от запруженной толпой шумной улицы. Фасады лавок были украшены броскими вывесками, сообщавшими, какими товарами здесь торгуют, а на коричневых стенах с облупившейся штукатуркой висели всевозможные обращения городских властей к населению. Выглядели они неприглядно — длинные лохмотья грязной бумаги, трепетавшие на ветру, но у Джин при взгляде на них благоговейно замирало сердце, ведь на самом верху красовались большие черные буквы, за которыми угадывались две тысячи лет славного прошлого: «S.P.R. — Senatus Popylusque Romanus» — «Сенат и народ Рима». Несмотря на то, что символы утратили свое былое высокое значение, они напоминали о первой в истории великой республике.

Кафе Джузеппе было маленьким и открытым, с несколькими хилыми столами и стульями, расставленными прямо на тротуаре. По сравнению с другими подобными заведениями оно могло похвастаться только одним преимуществом — прекрасным видом. Расположенное на вершине холма, оно позволяло своим посетителям любоваться перспективой деревьев и крыш и куполом собора Святого Петра, словно парящим в облаках. А в противоположной стороне в ясный день можно было видеть старый город. Правда, такие дни выдавались редко — город цезарей был почти всегда окутан серой пеленой автомобильных выхлопов.

Пока они медленно поднимались на холм, Джин заметила, что троица их друзей уже сидит в кафе. Их лица были ей так знакомы, что она никогда внимательно в них не вглядывалась. Но сейчас, в присутствии постороннего человека, она увидела их по-новому, и это оказалось не слишком приятно. Как будто она взяла у Жаклин очки и глядит на своих друзей ее глазами.

Один из них был фигурой вполне обычной — ведь Рим переполнен священниками всех рангов, возрастов и национальностей.

Падре Хименец носил длинную черную сутану, что для его ордена в столице было de rigueur[2]. Глядя на него глазами человека, впервые его увидевшего, Джин обнаружила то, чего, когда они стали друзьями, старалась не замечать, — смуглое лицо испанца Хосе поражало красотой.

Рядом с ними сидели брат и сестра Сковил, хотя на расстоянии трудно было сказать, кто именно брат, а кто — сестра. Они были удивительно похожи друг на друга; может быть, в значительной степени это объяснялось современной модой или, скорее, их полным к ней пренебрежением. Энни носила такие же, как у брата, выцветшие джинсы и рубашки. Рыжие, словно золотые, волосы Сковилов напоминали шевелюры многих хорошо известных героев детских книг — маленькой сиротки Энн, Степки-Растрепки и других. И прически брат с сестрой носили одинаковые, только у Энди волосы были немного длиннее, чем у сестры. Они обрамляли его лицо подобно нимбу. Ничем другим Энди не напоминал святого — ведь трудно представить себе святого с веснушками, а искры, пляшущие в его голубых глазах, скорее наводили на мысль о потусторонних персонажах противоположного рода. Рядом с ним его сестра казалась изможденной и потухшей, словно она отдала брату часть своей энергии, дабы усилить его обаяние.

Майкл погрузился в обычное для него молчание. Он уселся на ближайший стул, достал блокнот для зарисовок, с которым никогда не расставался, и предоставил Джин возможность объяснять появление Жаклин и знакомить всех с нею. Рассказ показался Энди чрезвычайно забавным. Он громко расхохотался, но внезапно осекся под леденящим взглядом Жаклин.

— Простите, — пробормотал он без обычного апломба. — Действительно, ничуть не смешно.

— Ну что вы, ужасно смешно, — кротко возразила Жаклин. — Особенно если вы поклонник таких комедий, где вываливают на голову кремовые торты... Между прочим, я здесь не по своей воле, меня затащили. И я не уверена, что мне здесь нравится. А что, собственно, вы собой представляете? Звено международного заговора? Или боретесь против чего-то?

Реакция всех троих, впервые столкнувшихся с язычком Жаклин, была столь же разной, сколь разными были они сами. Энни казалась расстроенной. Она молчала, и вид у нее был смущенный, она не любила споры. Хосе улыбался. А Энди, почувствовавший в собеседнице дар вести остроумную пикировку, в которой сам был великим мастером, расслабился.

— Если уж на то пошло, то мы боремся не против чего-то, а за... Мы только часть группы, здесь собрались не все. Наш девиз...

— Заткнись, Энди, — спокойно перебила его Джин. Она перевела взгляд на Жаклин. — Просто мы привыкли каждое утро собираться здесь и пить кофе. Четверо из нас получили гранты от Института. Нам дают эту стипендию, чтобы мы год проучились в Риме...

— Ну, на что Институт дает гранты, я хорошо знаю.

— Вот мы вчетвером и учимся здесь в этом году. Хосе изучает витражи, занимается с одним из институтских художников. Есть еще двое наших, тоже иностранцы, мы часто пользуемся институтской библиотекой.

— Значит, вас семеро, — догадалась Жаклин.

— Да так уж получилось. Но мы вовсе не члены тайного общества.

— Это Джин так считает, — торжественно начал Энди, — но она упускает из виду магию чисел — их глубокий смысл. Что-то свело нас вместе. В том, что мы оказались здесь, есть некая Цель — мы приехали с разных континентов и встретились в самом Средоточии всего.

— Да-а, — протянула Жаклин.

Она слегка отодвинула свой стул, чтобы получше разглядеть Энди. Однако Майкл, не поднимая головы от своего рисунка, придержал стул. Жаклин бросила на него удивленный взгляд, но Джин успокоила ее:

— Не обращайте на него внимания. Если бы он смог заговорить, он объяснил бы, что рисует вас и не хочет, чтобы вы двигались.

— Но он умеет говорить, я сама слышала. Зачем...

— Он художник, — вмешался Энди.

Майкл, продолжая рисовать, издал звук, похожий на тихое рычание, а Энди добавил:

— Мне следовало сказать «живописец». Они такие привереды, все эти деятели искусства, претендующие на тонкий вкус... Хорошо, Микеланджело, должен же я тебя как-то называть, или ты предпочитаешь просто «рисовальщик»? Вряд ли... Ну, все равно, моя сестричка тоже ведь из таких. Она — скульптор. И не вздумайте назвать ее скульпторшей, если вам, конечно, дорога собственная жизнь. Вы когда-нибудь замечали, как цепляются к словам люди, работающие руками?

— Да все цепляются к словам, — возразила Жаклин. Она улыбнулась Энни, которая ответила ей слабой улыбкой, но ничего не сказала. — Значит, Майкл и Энни представляют в вашем Институте искусств и археологии его первую половину. А вы и Джин — археологи, не так ли, Энди?

— Институт держит археологов в черном теле, — сказал Энди. — Джин являет собой компромисс. Она занимается историей искусств.

— С годами число археологов и людей искусства выравнивается, — серьезно заметила Джин. — В Институте стремятся к равновесию.

— Она являет собой компромисс во многих отношениях, — сказал Хосе и улыбнулся Джин. — Она старается сохранить мир между нами. А это не всегда легко.

— Верю. — Изумрудные глаза Жаклин обратились на Хосе, и он выдержал этот оценивающий взгляд спокойно и с улыбкой. Потом Жаклин перевела глаза на Майкла. Выражение ее лица не изменилось, но Джин дорого была дала, чтобы узнать, каково мнение их новой знакомой об этом молодом оригинале. Он напоминал борца. У него были тяжелые и грубые черты лица, за одним, правда, исключением, которое мог заметить только внимательный наблюдатель, — у Майкла был красивый рот, с тонкими губами, почти изящный по форме. Руки — большие, с толстыми, словно обрубленными пальцами, были, если верить законам хиромантии, скорее руками ремесленника, чем художника. Из-за широких сильных плеч и привычки сутулиться Майкл казался ниже ростом, хотя он был высок — почти шесть футов. Его рубашка походила на рубашки, столь популярные у молодых американцев, яркие, как галстуки, только ее радужная расцветка возникла постепенно, сложившись из красок, которыми Майкл пользовался в течение прошлого года. Рубашка была расстегнута, не до талии, а гораздо ниже, до того места, где утвердился ремень выцветших джинсов.

Жаклин через плечо поглядела на вход в кафе. Он был темен и мрачен, словно зев пещеры. И внутри не было заметно никаких признаков жизни.

— А где же наш гостеприимный хозяин? — спросила Жаклин. — Я бы выпила кофе.

Раздался дружный взрыв смеха, и у нее удивленно поднялись брови.

— Вот именно гостеприимный — как раз подходящее слово, — отозвался Энди, по-видимому присвоивший себе право говорить за всех. — Джузеппе всех нас терпеть не может. Я готов был отнести это за счет ненависти к иностранцам, но, по-моему, мы не нравимся ему как личности.

— Значит, он заставляет вас ждать, — задумчиво проговорила Жаклин и вдруг голосом, который, наверно, был слышен за квартал, прокричала: — Senta![3]

От неожиданности все подпрыгнули, только Майкл не пошевелился, он погрузился в собственный мир и ничего вокруг не слышал. Словно джинн из бутылки, как по мановению волшебной палочки, в дверях возник Джузеппе. Густые черные брови мрачно хмурились, небритые щеки блестели. Белый фартук, повязанный на животе, был запачкан кофе, вином и прочими пятнами, происхождение которых не поддавалось определению. Джин подозревала, что он вышел, движимый скорее непреодолимым любопытством, а вовсе не рвением, но никто не стал интересоваться его побуждениями.

— Un capuccino, per favore![4] — прозвучало мягкое контральто Жаклин.

Все поспешили воспользоваться немой яростью Джузеппе, чтобы сделать заказы, после чего тот скрылся в кафе, обведя всех негодующим взглядом.

— Magnifino![5] — восхитился Хосе. — Где вы этому научились?

— В течение десяти лет за мной держалась слава самой горластой мамаши в квартале, — самодовольно сказала Жаклин. — Мои дети были готовы вернуться домой на полчаса раньше, только бы мне не пришлось пускать в ход мой знаменитый голос.

— Сколько же у вас детей? — спросила Джин.

— Двое.

— Вот как? Может быть, покажете нам их фотографии? — предложил Энди, взглянув на объемистую сумку, стоявшую у ног Жаклин. Белая, огромная, бесформенная, она напоминала мерзкую одушевленную кожаную сумку из рассказа М.Р. Джеймса[6] о привидениях. Джин казалось, что того и гляди из нее высунутся тонкие зловещие ручки и схватят кого-нибудь за щиколотку.

— Нет, не покажу и вообще не хочу о них говорить.

— Почему же?

— Потому что, — Жаклин широко улыбнулась, — потому что я говорила о них, с ними и за них целые двадцать лет. А это — первое лето, когда они живут самостоятельно. По-моему, они благополучно пережили мою опеку, но говорить о них не хочу. Изменим тему. Где же остальные члены вашего тайного общества?

Энди театрально взмахнул рукой.

— "Но тише, видите? Они идут!" — провозгласил он, перефразировав цитату из шекспировского «Гамлета».

Джин подумала, что теперь уже не сможет подниматься на этот холм с прежней безмятежностью. Кафе являлось прекрасным наблюдательным пунктом для критически настроенного зрителя.

Невысокий, худощавый и серьезный Тед казался подростком лет шестнадцати, он носил большие очки и был коротко подстрижен «под квадрат». Однако на предплечье у него виднелся длинный белый шрам от удара штыком, который он получил во время Шестидневной войны[7]. Тед уже пользовался известностью в научных кругах из-за своих исследований скальных захоронений. Он был настоящий сабра — родился и вырос в Израиле; его отец — герой войны 1948 года[8], высокопоставленный правительственный чиновник — жил в Тель-Авиве. Это было почти все, что друзья знали о семействе Теда; он мог без умолку говорить о чем угодно, только не о себе.

Дейна же, наоборот, только о себе и говорила. В первые недели после того, как она присоединилась к их группе, все только и слышали от нее, что об охоте, слугах, теннисе на лужайке, у них даже зародились некоторые подозрения. В конце концов Энди сделал несколько язвительных замечаний насчет высшего общества, и Дейна поняла намек. Забываясь, она говорила с акцентом, очень напоминающим выговор битлов, словно всю жизнь прожила в Ливерпуле, — и Джин догадывалась, что так, наверное, и было.

Кто-то сказал Джин, что они с Дейной очень похожи, словно сестры. Сначала это доставило ей удовольствие. Действительно, у обеих девушек были прямые каштановые волосы, темные глаза, круглые лица, вздернутые носы. Они были примерно одного роста — пять футов и пять дюймов, но Дейна весила на десять фунтов больше, чем Джин, что, казалось бы, должно было быть ее минусом. Джин и сама, боясь набрать вес, вела постоянную борьбу с макаронами — непременным вкладом Италии в ограниченный аспирантский рацион. Однако Джин не могла не признать, что дополнительные фунты распределялись на фигуре Дейны крайне удачно. Правда, черты ее лица не отличались особой привлекательностью, кожа была землисто-серая, а каштановые волосы имели мышиный оттенок и не шли ни в какое сравнение, например, с красивым рыжевато-золотистым ореолом Энн. И тем не менее Дейна привлекала к себе всеобщие взгляды, а Энн...

Светская жизнь требует известной доли лицемерия. Пока все эти мысли занимали Джин, она приветствовала вновь прибывших и с натянутой улыбкой наблюдала, как Дейна втискивает свой стул между Майклом и Энди. Появился Джузеппе с подносом и поставил перед всеми чашки. Он явно злился и ставил чашки на столик со стуком, рука у него была тяжелая, но капуччино Жаклин был поставлен перед ней с особой осторожностью.

Хосе поднял свою чашку, которая чуть ли не плавала в блюдце.

— Вечно с моей чашкой обращаются хуже, чем с другими, — мрачно пожаловался он. — Ясное дело, Джузеппе настроен антиклерикально. Наверно, он коммунист.

— Антиклерикалу не обязательно быть коммунистом, — возразил Тед. — Надо же мыслить логически.

— Мой любимый противник, — пояснил священник, обращаясь к Жаклин. — Вы, верно, заметили, сколько конфессий представлено в нашей группе?

— Ну уж, конфессий, — фыркнула Дейна.

— А как же! У нас есть и католики, и протестанты, и евреи, и язычники...

Тут Энди отвесил дурашливый поклон.

— И вероотступники, — договорил Хосе, кивнув в сторону Майкла, который продолжал рисовать.

— Не хватает только мусульманина, — заметила Жаклин.

Энди рассмеялся.

— Не знаю, леди, кто вы и какую веру исповедуете, но что вы честный человек, сразу видно. Вы так и подбрасываете мне нужные реплики, но свою лучшую я уже использовал. Так что сейчас скажу одно: держитесь! Мусульманин уже на подходе.

Джин обернулась. И увидела поднимающегося на холм человека.

— Это всего лишь Альберт, — сказала она спокойно. — Ну и паяц же ты, Энди!

— Кто это Альберт? — спросила Жаклин. — Он тоже из вашей компании?

— Нет, я уже говорил вам о мистических числах. Нас — семь, Семь Грешников.

— Почему грешников?

— Такое название придумал Энди, — объяснил Тед. — Он считает, что это смешно. У него примитивное чувство юмора.

— Но мы же все грешники, — заявил Энди. — Все мы — несчастные грешники в греховном мире. Правда, Хосе?

Священник поднял глаза к небу и громко вздохнул. А Энди продолжал:

— Альберт — наш крест. Мы его терпим, ибо стремимся к самосовершенствованию. Альберт послан нам, дабы мы могли на нем практиковаться. Если мы когда-нибудь научимся любить Альберта, мы сможем полюбить все, что угодно.

Жаклин поправила очки, которые все время сползали на нос, и вгляделась в человека, тяжело поднимавшегося на холм.

— А что в нем плохого? Или вы просто против мусульман?

— Он вовсе не мусульманин, — спокойно поправил ее Тед. — Энди неточен, как всегда. Альберт — маронит, ливанский христианин. И за его приятное присутствие среди нас надо благодарить Энди — это еще один грех в его обширном списке прегрешений. Они дружили с детства в Бейруте.

— Да какое там дружили, черт побери, — возразил Энди. — Просто в Бейруте наши старики вместе преподавали в Американском университете, и мы пошли учиться туда же. Не изводи меня, Тед, Альберт втерся бы в нашу компанию, даже если бы никого из нас никогда не знал. Он же пронырливый как угорь.

Никто ему не ответил. Вновь пришедший уже приблизился к столикам. Джин не могла не подумать, что Альберт не только уродлив, но еще и не располагает к себе. Эти два качества вовсе не обязательно синонимы. Физическое уродство может быть трогательным, даже привлекательным. Ей встречались люди куда более некрасивые, чем Альберт, хотя таких и было не много. Но у него не было ни одной подкупающей черты.

На низкий лоб падали пряди черных сальных волос. Все лицо было испещрено следами от прыщей. Невероятно длинная верхняя губа скрывала выступающие передние зубы; в профиль он напоминал антропоида с отвислыми губами и без подбородка. К тому же он был жирный — не полный, не пухлый, а какой-то рыхлый, тучный и заплывший жиром. Как и у Майкла, ремень джинсов держался у него не на талии, а на бедрах, но если джинсы Майкла просто сползали с его тощего тела, то у Альберта из-за его толстого живота о талии и говорить не приходилось. Когда он улыбался, его маленькие косящие глазки прятались между жирными щеками и нависшими бровями. Он повсюду таскал с собой потертый кожаный портфель, и, возможно, из-за этого одно плечо у него было выше другого, так что он ходил как-то странно накренившись.

И все же отталкивающим Альберта делал не его вид, а манеры. Он источал духовное нездоровье, словно дурной запах. Джин жалела его, но, когда он придвигал к ней свой стул и начинал похлопывать ее по коленке пухлой лапой, она делала над собой усилие, чтобы не отшатнуться от него, как от прокаженного, с натугой улыбалась в ответ.

Одним из нестерпимых, но и поистине трогательных качеств Альберта было то, что он совершенно не сознавал, какое впечатление производит на окружающих. Когда он, подойдя, стал здороваться с компанией, его лоснящееся лицо сияло. Он осторожно поставил портфель под стул. Оглядел всех косящим взглядом, задержал глаза на Джин и Дейне — у той скривились губы — и, наконец, увидел Жаклин.

— Альбер Гебара, — представился он, произнеся свое имя по-французски.

— Здравствуйте. Я — Жаклин Кирби.

— Не студентка, — сказал Альберт, уставившись на нее. — Слишком стара для этого, правда? Madam ou mademoisell Kirby? Docteur, peut-etre?[9]

— Просто Жаклин.

— Mais non, ce n'est pas bien de parlera une dame d'un certain age...[10]

Энди застонал.

— Ох уж наш тактичный Альберт. Слушай, кретин, ты что, не знаешь, что невежливо говорить с леди о ее возрасте? И ради Бога, перейди на английский. Ты же можешь, если захочешь... Вот уж... Ведь неприлично говорить на языке, который не все понимают.

Но глаза-бусинки Альберта не отрывались от Жаклин.

— Mais vous compenez francais, vous comprenez fort bien ce que je vous dis...[11]

— Un peu[12], — осторожно согласилась Жаклин.

— Alors, madame Kirby? Madame la professeur? Madame la...[13]

— Нет, — ответила Жаклин. — Я не преподаватель. Я библиотекарь.

— Une bibliothecaire. — Альберт удовлетворенно кивнул. Он встал, взял стул, подхватил свой портфель и двинулся вокруг стола, намереваясь устроиться рядом с Жаклин. Под шум возобновившейся беседы Энди пробормотал:

— Слава Богу, кто-то еще говорит по-французски. Я уже устал быть единственным адресатом Альбертовых откровений. Впрочем, он не зря усвоил подобный стиль беседы — он получает информацию. Библиотекарь! Мне бы это и в голову не пришло!

— Неужели? — Дейна и не думала понижать голос. — Мужчины так ненаблюдательны. Я это сразу поняла. Унылая, скучная, средний класс.

— В отличие от тебя, — отрезал Энди. — Ты у нас образец любезности.

Дейна сникла. Только Энди и удавалось поставить ее на место.

Зато Альберт вошел в раж. Он перешел на английский — видно, Жаклин уже не хватало ее скудных познаний во французском. В присутствии Альберта разговор замер. Его громкий голос заглушал другие голоса, а его высказывания были настолько возмутительны, что у слушателей захватывало дух.

— Понимаете, я христианин, — объяснил он скептически слушающей его Жаклин. — Вы, наверное, думаете, что я грязный мусульманин.

— Нет, — прервала его Жаклин. — Почему же?

Но Альберт не заметил сарказма.

— Нет, я не грязный мусульманин, — повторил он и с удовольствием сделал паузу. — Я добрый христианин, истинный христианин. Я обожаю Святую Матерь Божью и всех святых. Я приехал сюда, работаю, учусь — и все ради благословенных святых. В Церкви мало хороших христиан. Сейчас мало. И нужны истинные христиане, такие, как я, чтобы Церковь стала лучше.

Жаклин взглянула на Хосе, но поддержки не получила, глаза священника ничего не выражали.

— Вы намереваетесь улучшить Церковь? — спросила Жаклин. — Каким же образом?

Альберт одобрительно похлопал ее по колену. Он явно был неравнодушен к этой части женского тела.

— Спасу святых, — объявил Альберт. — Церковь не говорит... она считает... a rennoncer les saints. Mais les historiess des saints sont incontetables. Les saints...[14]

— Ну, сел на любимого конька! — воскликнул Хосе, который не мог больше сдерживаться. Он обращался непосредственно к Жаклин, словно не замечал присутствия Альберта. — Он имеет в виду, что несколько лет назад пересмотрели святцы; и я не могу ему втолковать, что исключенные из святцев святые вовсе не отвергаются. Им по-прежнему можно поклоняться, почитать их. Но вот их жития...

— Нет, нет, ты ошибаешься, — возразил Альберт и со своим обычным тактом добавил на английском, который, как ни странно, становился более правильным всякий раз, когда он хотел возразить или нанести оскорбление. — Ты просто дурак. Церковь отреклась — вот это самое правильное слово — отреклась от старых святых. От святого Христофора, святой Варвары, les autres[15]. А они святые, это точно. Я докажу. А Римский Папа не прав, он так же глуп, как и ты.

— Мне тошно с ним соглашаться, но я никогда не прощу святому отцу, что он развенчал Христофора, — заявил Майкл, подняв глаза от своего рисунка. У него была обескураживающая привычка вмешиваться в разговор после долгого молчания и делать замечания, доказывавшие, что он внимательно прислушивался к беседе. — Через неделю после того, как он развенчал Христофора, я на своем мотоцикле врезался в дерево.

Его высказывание исправило положение. Хосе невольно улыбнулся, напряжение спало.

— Я согласен, Майкл, ты на своем мотоцикле нуждаешься в помощи всех святых. Но пересмотр некоторых житий сильно опоздал. В том, что легенды подвергли сомнению, нет ничего еретического, ведь это сделала сама Церковь. Древние богословы не знали исторического метода; они неправильно интерпретировали...

— Нет, нет и нет, — воскликнул Альберт. — Не было плохих интерпретаций. Все правда. Правда исходит от Бога, и только от Бога. Мы уже знаем правду. А еретикам нужны доказательства. Я нашел...

— Альберт, — вмешался Энди, — ну почему бы тебе не заткнуться?

Альберт расплылся в улыбке.

— Я нашел доказательства. Семь святых девственниц...

Хосе положил обе руки на стол, словно хотел, чтобы они были на виду и не вздумали против его воли совершить насилие.

— Нет никаких семи святых девственниц, — сказал он, стиснув красивые белоснежные зубы. — Есть сотни святых девственниц. Или сорок две, или девять, или вообще ни одной. Но не семь. Семь — магическое число, пережиток язычества...

— Нет, семь, — упорствовал Альберт. — Сейчас докажу.

Он вытащил из-под стула распухший портфель и начал рыться в нем.

Энди встал.

— Я смываюсь, — объявил он. — С меня хватит. Пока, ребята.

— И я, — сказала Дейна. — Сегодня у меня нет настроения рассуждать о девственности. Вернемся в библиотеку, Хосе?

Один за другим все повставали с мест и, собирая вещи, решали, кто куда пойдет. А Альберт продолжил говорить. Джин знала, что он потащится с ними и не умолкнет до самого Института. Прижав портфель к пухлой груди, он стал подниматься со стула.

Жаклин обернулась.

— Вы с нами не пойдете, — заявила она голосом, который так подействовал на Джузеппе. — Сегодня я больше не хочу с вами разговаривать. Оставайтесь здесь. Поговорим в другой раз. До свидания.

Положив руку на плечо Альберта, она заставила его снова сесть на стул. И пока все уходили, он так и сидел с открытым ртом.

Джин шла рядом с Жаклин. Через некоторое время она вдруг услышала, что кто-то тихо напевает. Она не сразу поняла, что поет благовоспитанная, исполненная достоинства особа, идущая с ней рядом. Она мурлыкала песенку, столь любимую молодыми радикалами: «Времена меняются».

— "А бой разгорался..." — напевала Жаклин, но, поймав удивленный взгляд Джин, осеклась и учтиво осведомилась: — Я вас смущаю?

— Чего мне смущаться?

— А моя дочь всегда стеснялась. С двенадцати до семнадцати лет она никогда не ходила рядом со мной на людях.

— Но ведь вы не все время поете, правда? — спросила Джин, которой очень хотелось поверить, что это так.

— Нет, но дочь никогда не знала, когда меня прорвет. Хуже всего было на Рождество. Обожаю рождественские гимны.

— И Боба Дилана?

— И гимны Армии спасения, и немецкую лирику, и модные песенки сороковых годов. Знаю все слова. Вообще, — с гордостью добавила Жаклин, — вы еще не встречали человека, который знал бы столько бесполезных вещей.

— Не все, что вы знаете, бесполезно. Вы лихо расправились с Альбертом. — Джин взглянула на заостренный профиль своей спутницы, заметила веселую искорку в обращенном к ней зеленом глазу и добавила без обиняков: — Никак не пойму, какая вы. Сколько в вас разных людей.

— Ну, нельзя же быть такой ребячливой, — презрительно отозвалась Жаклин. — Неужели вы не знаете, что в каждом человеке уживается по меньшей мере десяток разных особей? Этим летом я себя балую и позволяю им всем высовываться, как высказался бы Майкл. Но на работе я не такой явный шизофреник.

Дойдя до ворот Института, все остановились, решая, кому куда. Оглянувшись, Джин поняла, что шедший сзади Хосе слышал их разговор. Его темные глаза были устремлены на Жаклин.

— Вы только что провозгласили великую истину, — сказал он.

— Насчет шизофрении? — спросила Жаклин без улыбки.

— Насчет сложности каждой личности. Половина неприятностей в отношениях между людьми происходит из-за того, что все считают, будто человек — существо одномерное. А мы все — многоголовые монстры, словно гидры. Но большинство людей этого не понимают.

Кивнув, он прошел мимо, его длинная черная сутана развевалась на ходу. Тед побежал за ним, небрежно попрощавшись со всеми через плечо. Остальные задержались.

— Не покидайте нас, Джеки, — попросил Энди. — Вы нам понадобитесь, если снова материализуется Альберт.

— Я... — ответила Жаклин, проигнорировав фамильярное обращение. — Я завтракаю с вашим традиционным врагом, с самой уважаемой библиотекаршей Института. Она не любит, когда ее заставляют ждать, а я уже опаздываю.

— Она действительно ваша подруга? — недоверчиво спросил Энди.

У Жаклин дрогнули губы.

— Она видит только одно из моих многочисленных обличий. Оно под стать ей — чопорной и страстно интересующейся недостатками десятичной системы Дьюи[16].

— Считается, что Энди страстно интересуется археологией Рима, — решительно сказала Энн. — Пойдем-ка, братишка. На следующей неделе приедет отец, и к тому времени тебе лучше закончить реферат для комитета по присуждению грантов.

— Это верно, черт возьми, — со стоном согласился Энди. — И если я не успею, мне не дадут стипендию на следующий год, и дорогой папочка просто убьет меня.

— Приезжает ваш отец? — У Дейны округлились глаза. — Ничего себе! Энди, мне нужно с ним встретиться. Он же самый прославленный специалист в нашей области.

— Прославленные археологи встречаются редко, — сухо заметила Джин. — Он блестящий ученый.

— Конечно блестящий, черт побери. Он ведь получил награду — плюмаж. Его фотографию водрузили на утесе в Иране...

— Насчет плюмажа все верно, — пробормотал Энди. — Бехистунскую[17] надпись копировали сотню раз. Сэм это сделал, чтобы прославиться.

— А рабочего он спас от камнепада в Тирине, тоже чтобы прославиться? — возмутилась Джин.

— А книга по античной керамике? — добавила Дейна.

— Ну ладно, я вижу, тут целый клуб поклонниц. Придется устроить вечеринку... А что? Прекрасная мысль! Устроим сборище, и кто-то из вас — поклонниц — будет его развлекать. Он не может без зрителей, как диабетики не могут без инсулина. Без зрителей он впадает в кому.

— Не слушайте его, — со смущенной улыбкой проговорила Энн. — На самом деле он тоже считает Сэма великим ученым. Пошли, братец. Работать. РАБОТАТЬ! Запомнил?

Они ушли держась за руки, и, глядя им вслед, Майкл задумчиво произнес:

— В этой паре есть что-то аллегорическое.

— Красавица и Чудовище, — подхватила Дейна, хихикнув. — Или Орест и Электра?[18] Вот кто — типичные милые братец и сестрица.

Майкл шлепнул ее по заднему месту, раздался хлопок, как будто эхо пистолетного выстрела. Дейна взвизгнула.

Желая предотвратить эту возню под оценивающим взглядом Жаклин, Джин сказала первое, что пришло в голову:

— А как насчет близнецов Бобси? Никак не могу запомнить их имена...

— Нан и Берт, — подсказала Жаклин. — Ну хватит. Какие же злые у вас языки... Майкл, позвольте мне взглянуть, что вы нарисовали.

— Еще чего! — Майкл отступил, сжимая в руке блокнот. — Ни за что!

— Покажите. Давайте сюда.

Пожав плечами, Майкл повиновался. Жаклин в мрачном молчании рассматривала рисунок. Джин не удержалась. Вытянув шею, она заглянула ей через плечо.

Майкл сделал не один набросок — вся страница была заполнена маленькими фигурками. Вот Жаклин, растянувшаяся на полу в Институте, словно мраморное изваяние на какой-то странной могиле; вот она кого-то отчитывает — рот широко открыт, палец угрожающе поднят; вот — смотрит поверх очков с весьма глупым видом; вот она в костюме Минервы — в шлеме, латах и в своих очках в роговой оправе; а рядом она же без всего, в классической позе Венеры Кипренской.

Дейна от удовольствия сдавленно хихикала, еле сдерживая смех, но Джин не находила в рисунках ничего смешного, хотя некоторые портреты являли собой превосходные карикатуры. Как будто Майкл подслушал слова Жаклин о ее многоликой индивидуальности, хотя он кончил рисовать до того, как об этом зашел разговор. Иногда у Майкла случались пугающие озарения, как у ясновидящего. В разное время он рисовал всех своих друзей. Любимой его жертвой была Дейна, возможно, поэтому она так радовалась, когда жертвами становились другие.

Наконец Жаклин вернула рисунок. И долго пристально смотрела на Майкла. Ее лицо не выражало ни удовольствия, ни негодования. Но когда она заговорила, Джин поняла, что Жаклин не шутит.

— Хорошо, что вы живете в наше время, Майкл. Пятьсот лет назад вас сожгли бы на костре. А я была бы среди зрителей и раздувала огонь.