"Эшафот забвения" - читать интересную книгу автора (Платова Виктория)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

…Капитан Константин Лапицкий.

Ну что ж, он сам решил сделать это. Никаких “шестерок”, никаких вторых рук с пальцами на спусковом крючке нигде не учтенных “Макаровых”. Это благородный жест, это признание моих прошлых заслуг в качестве агента влияния. Видимо, я все-таки кое-что сделала для спецслужб, если они так уважительно собираются отправить меня на тот свет.

Ну что ж, я почти готова, песок – не самая плохая почва для мертвых. А кровь и песок – очень поэтично, даже Братны по достоинству оценил бы эту цветовую гамму.

Я почти готова, нужно только немножко подождать, пока высохнет любовный пот, – если он даст тебе время, Ева. Мне даже в голову не пришло прикрыться, только песок хоть как-то скрадывал линии моего тела. Неужели он будет стрелять в обнаженных людей? Еще как будет, ты же хорошо его изучила.

– Привет, – сказал Костик совершенно не изменившимся голосом.

– Привет. Ты опоздал, по крайней мере, месяцев на пять, – ну, давай, засовывай руку в карман, Константин Лапицкий.

– А ты ждала и успела соскучиться?

– Я ждала. – Это было правдой, я ждала с тех самых пор, как бежала от него, с тех самых пор, как он пообещал мне быстрый финал: в ведомстве капитана Лапицкого не прощают отступников.

– Теперь уже не ждет, – вклинился Митяй, он и сам только сейчас начал соображать, – сказали же тебе, что ты опоздал на полгода. Вали отсюда, пока я не вышел из себя. Это во-первых…

Несмотря на безнадежность ситуации, я улыбнулась:

Митяй истолковал ситуацию по-своему, для него Лапицкий сразу же стал моим вчерашним любовником, не более того.

– Не стану ждать, что будет во-вторых. Это точно, ждать ты не станешь.

– Это твой знакомый, Ева? – спросил Митяй, переводя глаза с меня на Лапицкого.

– Да.

– Что ему нужно?

– Пусть он уйдет, – сказала я Лапицкому, понимая, что прошу о невозможном: никто и никогда не оставляет свидетелей в таких щекотливых делах, – пусть он уйдет.

– Ева! О чем ты говоришь?! – Митяю и в голову не приходило одеться – так же, как и мне.

– Пусть, – неожиданно легко согласился Лапицкий.

– Одевайся и уходи, – с тихой яростью бросила я Митяю.

– Нет, – его лицо исказила гримаса боли, – я никуда не уйду.

– Уходи, я прошу тебя. – Я умоляюще коснулась плеч Митяя, за которые держалась мертвой хваткой так недавно.

– Нет.

– Ты ничего не понимаешь. Мне нужно поговорить с этим человеком. Я умоляй тебя, мальчик, милый…

– Хорошо, – нехотя согласился он, – я уйду. Я буду здесь, рядом..

– Пожалуйста..

– Почему ты хочешь, чтобы я ушел? – Его упрямство путало мне все карты, не хватало, чтобы Лапицкий передумал, но ведь он мог и соврать мне. И тогда уход Митяя ничего не меняет…

– Так нужно, клянусь тебе, мне необходимо поговорить.

– Хорошо, – наконец согласился он, – только прошу, оденься, пожалуйста. Я не хочу, чтобы он видел тебя голой…

– Я сейчас оденусь, да… Можешь не волноваться. Митяй быстро собрал вещи, натянул джинсы прямо на голое тело, взял в охапку рубашку, джемпер и ботинки. Но не ушел: ждал, пока я оденусь, дурачок. И, когда я это наконец-то сделала, нехотя спустился вниз.

– Уходи! – снова крикнула я Митяю.

Сгорбившись, он побрел к выходу из павильона. Прошла целая вечность, прежде чем он исчез за дверью.

И я тотчас же забыла о Нем. Сидя на песке, я не отрываясь смотрела на Лапицкого.

– Мне очень понравилось, – сказал он со змеиной улыбкой на лице – Что?

– Как ты это делаешь. Завидный темперамент. Я и предполагал что-то подобное. И вообще – получил большое удовольствие.

– Рада, что смогла тебе его доставить.

– Ты очень изменилась, – Лапицкий подпер голову рукой и задумчиво посмотрел на меня, – Анна.

– Меня больше не зовут Анной.

– Прости-прости… Все время забываю. Из головы вон.

– Ну? – не выдержав, спросила я – Завидный у тебя кобелек. Должно быть, из рук ест и хвостом при этом виляет. Смотрю, пользуешься на практике приобретенными сексуальными знаниями.

Теперь ситуация выглядела совсем уж глупой. Кажется, он вовсе не собирался меня убивать. Пользуясь этим, я медленно вытряхнула из ботинок песок и надела их.

– Ты очень изменилась, – снова повторил Лапицкий, – но я бы все равно тебя узнал.

– А ты и узнал. Что дальше?

– Как ты живешь?

– Ты и дальше намерен вести со мной светскую беседу?

– Почему бы и нет? Я о тебе часто вспоминал.

– Наверное, не чаще, чем я.

– Звучит как признание. Зря ты не осталась тогда. – Вот и все, сейчас он зачитает обвинительный приговор и отдаст команду “пли!”.

– Я так не думаю.

– Мы могли бы работать вместе. Мы могли бы сделать массу дел, полезных для этой страны. Я не удержалась и хмыкнула.

– Если ты такая праведница… Я хочу спросить – если ты такая праведница.., не снится ли тебе убитый тобой Меньших Михаил Юрьевич? По кличке Лещ, если я не ошибаюсь.

– Ты подонок..

– Пышные были похороны… Я на них присутствовал. Я не говорил тебе об этом? Сколько трогательных речей произносили… Как-нибудь расскажу тебе в подробностях. А его секретарша, Зоя, если ты помнишь…

– Прекрати!

– Нет-нет, с ней ничего не случилось. Она даже не покончила с собой. Просто удивительно. Зато теперь мы отслеживаем несколько каналов с альфафэтапротеином. И все благодаря тебе. Зря ты не осталась.

– Ты здесь только для того, чтобы сказать мне об этом?

– Нет. А ты, я смотрю, по-настоящему испугалась. Ну конечно. Только теперь я поняла, что боюсь. Я так долго ждала этой встречи, я так готовилась к ней – я не думала, что буду так бояться. Произойди она еще несколько месяцев назад – я бы выглядела более достойно. Но сейчас, после той бешеной жажды жизни, которой заразил меня Братны, после той бешеной жажды жизни, которую оставил в самой глубине моего измученного тела Митяй, – сейчас я действительно боялась.

– Да, – честно сказала я.

– Ты все-таки так и не стала такой, какой я хотел тебя видеть. Но и такой ты мне нравишься. Ты мне нравишься такой даже больше. Тебе идет седина.

Я молчала. А потом выдала совсем уже невероятную вещь:

– Не ври!

Лапицкий широко улыбнулся:

– Да-а. Женщину в тебе убить невозможно.

– Ты ведь за этим сюда пришел. – Вот я и сказала, вот я и произнесла это вслух. И мне сразу стало легче, свобода выбора теперь принадлежала не мне.

– Ты очень удивишься, но совсем не за этим… Хотя мне стоило больших трудов замять историю с тобой. Очень больших. И больших потерь. Ты знаешь, как я к тебе относился… Ты была моим лучшим творением, я говорил тебе. Ты была моим самым серьезным оправданием… То, что я чувствовал, когда лепил тебя, – такого я не испытывал никогда в жизни. И я благодарен тебе за это до сих пор… Но ты сыграла не по правилам.

"…ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ”, – вдруг тупо подумала я словами, нацарапанными на пачке из-под “Житан Блондз”. Похоже, что эту записку действительно писал убийца. Кто же все-таки убил Александрову? И Бергман. Был ли это один человек? Если да – зачем он сделал это?

– Ты что-то поскучнела, – заметил Лапицкий.

– Когда-то я сказала тебе, что никогда не буду играть по правилам.

– Нет, ты не помнишь. Это сказала не ты. Это сказала Анюта, Анна Александрова, быть которой ты не захотела.

Анна Александрова. Татьяна Петровна Александрова, 1925 года рождения… “ЗАЧЕМ ВЫ СКРЫЛИ ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО…"

– Ты до сих пор не можешь простить мне этого. – Я принялась зашнуровывать ботинки.

– Ты, я смотрю, тоже не можешь простить себе этого. – Лапицкий внимательно посмотрел на меня. – Хочешь избавиться от себя прежней?

– Уже избавилась.

– Я вижу. Совсем себя запустила. Интересно, сколько тебе понадобилось времени, чтобы так… Чтобы так выглядеть?

– Нисколько не понадобилось. Все произошло само собой.

– Тогда один совет.

– Я помню твои советы…

– Этого я тебе не давал. Если ты окончательно решила убить свое лицо, не занимайся ни с кем любовью – это снова делает его красивым. Поверь, со стороны виднее. Я наблюдал замечательную картину. Мне стоило только посмотреть, чтобы окончательно убедиться, что это ты… И вообще – следи за своим лицом. Иногда оно тебя выдает.

– Я учту.

– Думаю, этот кобелек тебя раскусил и теперь не отстанет. Надеюсь, с твоей стороны все обстоит не так серьезно?

– Что я должна сказать?

– Можешь ничего не говорить. Оголтелый секс, и ничего больше. Я не прав?

– Не знаю. Странно, что мы разговариваем с тобой как приятели. С тобой, которого я ждала все это время. Вместе с пулей в затылок.

– Ну, зачем же драматизировать ситуацию? Хочу пригласить тебя на кофе.

– Боюсь, Митяю это не понравится.

– Значит, кобелька зовут Митяй.

– Не смей так его называть.

– Будешь штрафовать меня так же, как когда-то штрафовала за “суку”? – Это был запрещенный прием, это была часть нашего недолгого общего прошлого. Прошлого, в котором мы безбожно врали друг другу, безбожно ненавидели друг друга, безбожно не могли друг без друга существовать. Костя Лапицкий не сделал из меня совершенное орудие для убийства, но привязал к себе гораздо крепче, чем я могла представить.

Я даже не подозревала об этом до сегодняшнего дня. До сегодняшнего дня, в котором он должен был наконец-то избавиться от меня. Вот только он и не думал от меня избавляться.

Приятный сюрприз, хотя и немного сентиментальный.

– Хорошо. Если.., если тебе не нужно сводить со мной счеты. Тогда для чего ты здесь?

– А ты не догадываешься? У вас здесь актрис убивают.

А где же еще быть скромному ангелу возмездия, как не в горячих точках?

– Я не думала, что убийство старой актрисы – это компетенция особого подразделения спецслужб.

– А кто тебе сказал, что этим занимаются спецслужбы? Это компетенция уголовного розыска.

Рядовое расследование!.. Я достала из кармана пальто сигареты и закурила.

– “Житан Блондз”, – задумчиво сказал Лапицкий, – любимые сигареты Анны Александровой. Трудно отказаться от прошлого, правда?

Он все еще хотел убедить, что я осталась прежней, – и меня, и себя.

– С прошлым покончено. – Я перевела тему, вспомнив, что говорил дядя Федор о каком-то крупном спеце. – Не тебя ли там так трепетно ждала вся следственная бригада?

– Нет, – просто сказал Лапицкий, – я там был с самого начала. Рядовой сотрудник.

Рядовой сотрудник, это что-то новенькое. Неужели история со мной все-таки вылезла Косте Лапицкому боком?

– Вот как? Тебя понизили в должности? Перевели на низкооплачиваемую работу как не справившегося?

– Только не обольщайся на свой счет, – он, как всегда, читал мои мысли, – кроме тебя, была еще масса обстоятельств.

– Прими соболезнования.

– Ты ничуть не изменилась. Вообще-то когда я увидел тебя у павильона, я сразу понял, что ты работаешь в этой безумной группе. Если происходит что-то экстраординарное, что-то из рук вон, – нужно обязательно искать тебя поблизости. Преступления – твоя визитная карточка. Ты обязательно в них светишься, как Хичкок в своих фильмах Хоть на заднем плане, но непременно выскочишь.

Это была еще одна провокация, еще одно напоминание об “Анне Александровой”; по легенде, которую мне сразу же после амнезии всучил Костя, Хичкок был ее любимым режиссером. Я решила пропустить это мимо ушей.

– Кем ты здесь работаешь?

– Ассистентом режиссера, – врать или отпираться было бессмысленно – Ты профессионально занимаешься кино? Не знал. А впрочем, я ведь ничего не знаю о твоей прошлой жизни.

– Что ты думаешь обо всем этом? – спросила я. Мне не хотелось обсуждать с капитаном мою прошлую жизнь.

– Пока ничего. Тухлое дело и, главное, совершенно бессмысленное. А ты? Ты ведь столько времени провела здесь… Ты всех знаешь. Ты все знаешь.

– Я знаю даже больше, чем ты можешь себе представить. Но ты не можешь представить себе, насколько тухлое это дело.

Я со стыдом вспомнила все свои психологические построения.

– Может быть, я все-таки угощу тебя кофе.

– Нет, – твердо сказала я, – как-нибудь потом.

– Когда ты бросишь своего кобелька? Извини, я даже готов заплатить штраф, но он действительно кобелек. У тебя не очень-то хороший вкус.

– Я не брошу его. – Непонятно почему я сказала именно то, чего больше всего не хотел услышать Лапицкий Я это видела.

– Легкая атлетика еще успеет тебе надоесть, – поморщившись, сказал он.

– Когда она мне надоест, я тебе перезвоню.

– Не забыла мой телефон?

– Как ни странно – нет.

– Отчего же не звонила так долго? Я бы мог помочь тебе деньгами. Не чужие ведь люди, стольких на тот свет отправили… Прикупила бы что-нибудь приличное из одежки. Жан-Поль Готье, Ив Сен-Лоран, Армани… Опять же, краску для волос…

– Думаю, на твою нынешнюю зарплату рядового сотрудника уголовного розыска не купишь приличную краску для волос. Не говоря уже об Армани.

– Как знаешь. Думаю, мы еще встретимся в ходе следствия. На сегодняшний день тебе повезло – тебя не было на месте преступления. Но, как ты понимаешь, вскрывать будут все и трясти будут всех. Убийство на “Мосфильме” – это из ряда вон, сама понимаешь.

– Да, я понимаю. До встречи. Костя.

– Передавай привет кобельку, – грустно сказал Лапицкий.

– И не подумаю…

Я легко поднялась с песка и спустилась вниз. Каждый шаг давался мне с трудом, я едва сдерживала себя, чтобы не побежать, а до спасительной двери павильона еще так далеко… Да и будет ли она спасительной, эта дверь? Неужели ты все еще ждешь выстрела в голову, Ева?

Жду, жду, жду, я жду выстрела в голову, я жду от Кости всего, чего угодно. Я знаю эти приемчики, я сама их использовала. В нашем благодушном и таком милом разговоре не было ни одной фальшивой ноты, и это настораживало меня больше всего. В любых отношениях должна быть хотя бы крупица фальши, хотя бы легкий намек на игру, иначе они не будут искренними до конца.

До конца. До того, как он всадит мне пулю, капитан Костя Лапицкий. Я не верила в нашу случайную встречу, я не верила в нее даже тогда, когда взялась за ручку двери.

Я ждала выстрела.

Но он так и не выстрелил.

…Митяя нигде не было.

Я вернулась к павильону, где произошло убийство. Милицейский кордон был снят, а сам павильон опечатан. Видимо, первоначальные следственные действия были проведены, и теперь арена боев сместилась в сторону съемочной группы. Не было и телевизионщиков: отсняв все, что нужно, они отправились монтировать сюжеты, чтобы мрачноватое убийство в стиле Агаты Кристи стало гвоздем вечерних криминальных новостей.

Слишком много времени прошло. С Митяем я действительно теряю ему счет, милый мальчик. Но почему он не подождал меня?.. Сунув руку в карман, я достала ключи от его квартиры: симпатичный галльский петух тихонько звякнул гребешком, чертовы французы, они умеют подать все, что угодно. Даже убийство двух старых актрис в их интерпретации выглядело бы элегантно. Хотя они и были совершены элегантно, во всяком случае, первое: все чистенько, никакой крови, только легкое удивление в застывших, уже ничего не видящих глазах… Ключ от верхнего замка, ключ от нижнего замка, ключ от почтового ящика, еще два ключа, неужели от сердца Митяя и от сейфа в одном из швейцарских банков? Не успев озадачиться, я тут же сообразила, что это ключи от митяевской “девятки”. Его хваленый педантизм и здесь взял свое: ключей должен быть полный комплект…

Мне не хотелось больше оставаться на студии, но, проходя мимо студийного кафе, я увидела там дядю Федора. Дядя Федор сидел за столиком один, перед массой тарелок, и энергично поглощал еду.

– Ева! – крикнул он мне с набитым ртом и приветственно поднял руку.

Я подошла к дяде Федору и присела рядом.

– Извини, жор напал. – Бубякин как будто извинялся за разгул гастрономических страстей на столе. – Я, когда переживаю, жру как ненормальный. Жру и жру, жру и жру. В медицине это называется… Забыл, как называется. Этим еще покойная принцесса Диана Уэльская страдала, царствие ей небесное… Ну да Бог с ним… Будешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Слушай, тебя твой морячок искал. Сильно нервничал, сказал, что будет тебя в машине ждать и что, если я тебя увижу, должен это передать. Так что попутного ветра в горбатую спину.

– И что?

– Все. Он просил – я передал.

– А… Там что?

– Терзают. Где был во время, в какой позе стоял, в каких отношениях находился, знал ли раньше покойную, кто знал покойную еще раньше меня, не замечал ли вокруг каких-то подозрительных людей и тэ дэ. Всю душу вытрясли.

– А Братны как?

– Братны в коме, – коротко сказал дядя Федор. – Со второй актрисой лажа, сама должна понимать. Кино срывается к чертовой матери. Совсем ополоумел и в ступор впал.

– Да, я понимаю…

– Интересно, что теперь со съемками будет?

– Не знаю.

– Половина-то слабонервных решила из группы свалить, неважнецки пахнет, говорят.

– А ты?

– Еще не знаю. Знаю только, что лучше нигде не будет. Это было здорово, это была настоящая жизнь… Жалко, если все кончится вот так.

– Братны выплывет, – уверенно сказала я. – Ладно, поеду домой.

– Они предупредили, что будут всех обзванивать. Сегодня же была только предварительная беседа, все прелести начнутся позже.

– Я учту. – Интересно, что я могу учесть? Во всяком случае, на присутствие Кости Лапицкого я рассчитывать никак не могла.

Я нагнулась, чтобы поцеловать дядю Федора, и почти тотчас отстранилась. И даже закрыла глаза, чтобы проверить свои ощущения. Я не могла ошибиться: от его щеки, от его волос исходил едва слышный, нежный и изменчивый запах. Я уже знала этот запах, он ассоциировался у меня со смертью. И больше ни с чем.

Этими едва слышными духами пахла шаль мертвой Александровой.

– Ты чего это ко мне приклеилась? – запоздало удивился дядя Федор. – У тебя же свой морячок есть. Или одного не хватает для тренировок на свежем воздухе?

– Ты хорошо пахнешь, – едва сдерживая волнение, сказала я.

– Ты на что намекаешь? К серьезным отношениям я не готов, предупреждаю сразу.

– Даже не знала, что женские духи в мужских волосах выглядят так пикантно.

– Ты на что это намекаешь? – подозрительно спросил Бубякин.

– Ни на что. Давно искала такой запах. Мои духи. Как называются? – как можно беспечнее спросила я.

– Да какие духи-то? Не пользуюсь я духами.

– Значит, твоя любовница пользуется.

– Я сейчас временно свободен. Но ты не в моем вкусе, я тебе об этом уже говорил.

– Ты тоже не в моем, а вот твои духи – в моем.

– Хочешь сказать, что я пользуюсь женскими духами?

– Необязательно женскими… Это называется – “уни-секс”. – Когда-то мы разговаривали на эту тему с Костей Лапицким. Господи, как давно это было, целая жизнь прошла.

Я снова прижалась щекой к голове дяди Федора – это был именно этот запах, слабый, неуловимый, постоянно меняющийся, – именно так и должна пахнуть смерть.

– Да вы все с ума посходили, девки, вешаетесь на меня. – Это был новый поворот, и я насторожилась.

– Кто-то еще вешается?

– А как же! Недавно костюмерша наша на груди у меня рыдала.

– Леночка?

– Ну, мать ее! Обняла, лепечет: “Дядя Федор, дядя Федор…” Вечно так: как гнездом трясти, так Садыков с Темой, а как поплакаться, так туда же, всем романтического Бубякина подавай… Ты бы ее видела, Ева! Вся осунулась, глаза безумные, говорит, только что узнала об актрисе. В общем, новости по Москве распространяются, как стадная мароккская саранча, даже удивительно. Все Братны интересовалась, как да что, что делать собирается после всего этого кошмара на улице Вязов. Знаешь, Ева, по-моему, у нее от любви крыша поехала. Несчастная женщина. Зря ее Братны уволил.

– А сейчас она где?

– Да не знаю…

Но и этого было достаточно: как я могла не понять, что этот очень дорогой запах может принадлежать только очень дорогой женщине? Очень дорогой и очень изысканной. Очень дорогие платья, очень дорогие сигареты; бутылка очень дорогого коллекционного шампанского, стоявшего рядом со старухой, встраивается в эту самодостаточную систему идеально.

И запах.

Я не могла различить его, находясь на некотором расстоянии от Леночки – в курилке или в павильоне за кофе, – пагубная страсть к двум пачкам “Житан Блондз” В день отбила мне все начатки обоняния. Но вот близко, рядом, с кожей, с волосами, – я все же кое-что ощущала.

Ощущала опосредованно, улавливая лишь дальние отблески, лишь хвост кометы, – через дядю Федора, через мертвую Александрову…

Почему же Митяй все-таки не дождался меня у павильона? Слишком ревнив и слишком горд, чтобы быть свидетелем чужих объяснений. Нужно просто успокоить его: тебе ничего не угрожает, твое тело не сравнится ни с чьим другим. Ни с чьим другим – это была правда только сегодняшнего дня.

Мне стало немножко грустно. Духи Леночки Ганькевич тоже были грустными – как мимолетная встреча без всякой надежды на длительную связь, без всякой надежды на ужин в семейном кругу и маленького пса, которого нужно выгуливать сырыми вечерами… Она знала толк в себе, она знала, чем все закончится, – эта преуспевающая модельерша, безумно влюбившаяся в сумасшедшего гения Братны: без всякой надежды.

Идя длинными переходами “Мосфильма”, я старалась не думать о Леночке, я старалась не строить никаких предположений. Слишком нелепой, слишком тяжелой выглядела общая картина. Один раз я уже безнадежно ошиблась, заподозрив в убийстве Александровой Фаину Францевну Бергман. Чем правдоподобнее выглядит версия, тем она бесперспективнее, теперь я убедилась в этом на практике. Леночка, конечно, сошла с ума от любви, она даже позволила себе сказать самому Братны: “Я тебе еще устрою кино!” – но не понимать же это так буквально. И чем объяснить то, что одна женщина, смертельно оскорбившая другую, спустя пятнадцать минут распивает с ней шампанское?..

Теперь тебя ничего не должно волновать.

Лапицкий, конечно, врет, что его разжаловали… Но что он делает здесь на самом деле?

И эти духи. Их аромат, подсмотренный в волосах дяди Федора, преследовал меня. Он становился все сильнее, он оглушал меня, он проявлялся, как древние тексты проявляются сквозь вновь написанные. Одни и те же духи в сочетании с разной кожей дают разный эффект. Господи, как легко было это предположить… Леночка пометила ими Татьяну Петровну Александрову, зарезанную в пустой гримерке.

И, коснувшись увядшей кожи, они стали проводником смерти.

Они и были смертью.

Леночка, такая тонкая, такая изысканная, несовместимая с кровью… Но ведь и крови никакой не было.

Это было тонкое убийство.

Уже выходя со студии, я нашла недостающее слово.

Это не было убийством. Это был ритуал.

…Митяй ждал меня около машины, бледный и собранный. Он действительно переживает, бедняжка.

– Все в порядке, – сказала я и поцеловала его в щеку. Он остался безучастным, он даже не потянулся к моим губам, как сделал бы это еще час назад.

Похоже на самую настоящую ревность, я улыбнулась и сказала про себя: “Пока твое тело со мной, тебе ничего не угрожает, милый, ни о ком другом не может быть и речи”.

Тем более о капитане Лапицком. Он заслуживает только страстной ненависти, так же как и ты заслуживаешь только страстной любви.

– Садись, – сказал Митяй и почему-то распахнул заднюю дверцу. А я так привыкла ездить рядом с ним…

Я поняла – почему – сразу же, как только села в дальний угол салона. Кроме меня и Митяя, в “девятке” был еще и телохранитель Кравчука Сеня. А рядом со мной тотчас же устроился еще один из ребят Кравчука, выполнявший в группе расплывчатые функции водителя, – Бадри, обладатель вальяжного грузинского имени и совершенно обычной, интернационально-европейской морды.

Я не испугалась такому расширенному составу делегации, лишь слегка удивилась.

– Куда едем? – стараясь быть беспечной, спросила я и, не вытаскивая из сумочки всю пачку, нащупала в ней сигарету и достала ее. Бадри, сидевший рядом со мной, галантно поднес зажигалку, демонстрируя отработанные до автоматизма навыки официанта. Должно быть, перед тем как впихнуться в съемочную группу, он проходил стажировку в “Попугае Флобере”.

– На похороны, – вместо Митяя, к которому я обращалась, сказал Сеня В его устах это прозвучало зловеще.

– На похороны? – переспросила я.

– Сегодня хоронят Александрову, – не дав мне по-настоящему испугаться, продолжил телохранитель Кравчука, – все должно быть по-человечески. Раз уж так случилось. У Юрьевича знакомый директор кладбища. Он и за могилой будет присматривать. Известная же была актриса… Шеф тоже подъедет.

Еще один посвященный, но, судя по всему, здесь все посвящены в происшедшее с актрисой, включая Митяя. Как же мало я тебя знаю, мальчик, мой собственный мальчик. А ведь я была почти согласна остаться с тобой, я была почти согласна сказать тебе “да”. “Да, да, да, – говорило мне мое собственное тело, замиравшее в предчувствии его тела, оно и сейчас говорило то же самое, несмотря на присутствие двух угрюмых свидетелей. – Да, почему нет? Ведь ты же хочешь его?” Иначе хотя бы сейчас ты не думала бы о его руках, напряженных и легких, как ветви деревьев, о его икрах, сильных, как греческие колонны, о его груди, утыканной двумя очаровательными факелами сосков, о том, о чем я даже мысленно боюсь произнести вслух без того, чтобы у меня не подкашивались ноги и не становилось пусто в животе. Все ясно, сказал бы сукин сын Лапицкий, фаллос, пенис, член, дальше по списку, ты просто ополоумела от долгого воздержания; или ты просто ополоумела от этого кобелька, так идеально тебе подходящего… Или ты просто открыла для себя оголтелый, ничем не прикрытый секс, ничего не поделаешь, издержки позднего развития…

Так и есть, пока существует это безудержное влечение, ему невозможно противостоять, даже если на самом его дне нет никакого осадка романтической любви.

Странно, что Сеня поехал с нами, а не с Кравчуком, мельком подумала я и тотчас же забыла об этом, представив, куда мы едем. И тут же устыдилась своих крамольных фантазий, связанных с Митяем, его затылок и сейчас покачивался у меня перед глазами. Во всяком случае, ее хотя бы похоронят по-человечески, такого милосердия и сострадания я даже не ожидала от Кравчука. Возможно, он пошел на определенный риск, решив официально похоронить старуху на одном из кладбищ. Или его приятель директор сделает это неофициально и кладбище обогатится еще одной заросшей могилой с деревянной табличкой “Неизвестная”?..

Никто в салоне не разговаривал. Сеня даже включил магнитолу, чтобы тишина не была такой тягостной. От нечего делать он стал крутить ручки настройки, бездумно перескакивая со станции на станцию, – и ни на чем не мог остановиться.

Наконец он поймал “Барселону”. Фредди Меркьюри и Монтсеррат Кабалье.

– О, оставь педрилу, классно поет, – вступился за Меркьюри Бадри. И Сеня успокоился.

В голове у меня царил полный хаос. Барселона, Испания, Дан Сикора, моя любовь к нему совсем не похожа на то острое, почти звериное чувство, которое я испытываю к Митяю… Монтсеррат Кабалье, “Забыть Монтсеррат”, рабочее название фильма, Анджей Братны, две его актрисы, так странно погибшие, на тайные похороны одной из них я еду Почему Кравчук позвал меня? Чтобы я убедилась, что тело будет предано земле по христианскому обычаю, и успокоилась? Я ведь столько раз спрашивала у него об Александровой… И почему Сеня сказал, что и сам Кравчук будет на похоронах? При нынешней ситуации, при том, что случилось сегодня на съемках, это слишком рискованный шаг, нет никакой гарантии, что группу не начнут шерстить. А светиться сейчас с какими-то полулегальными похоронами ему нет никакого резона. Да и сам Кравчук не похож на доблестного рыцаря Айвенго. И на какое кладбище мы едем?.

Все это смущало меня, не вызывало паники, нет, просто смущало. Но я видела перед собой спокойный, коротко стриженный затылок Митяя.

С ним я всегда буду в безопасности.

…На выезде с Варшавки на Кольцевую машина неожиданно чихнула и затихла.

– Что случилось? – недовольно спросил Сеня.

– Черт его знает… Карбюратор барахлит. Две недели как. Все собирался посмотреть, да руки не доходили – Ну да, зато к другому они у тебя доходили! – Сеня обернулся, посмотрел на меня и выразительно хмыкнул. Я не осталась в долгу и так же светски ему улыбнулась.

"И чем ты взяла паренька, профура старая?” – прочла я в его выцветших рыжеватых глазах.

"Чем и все, дурашка”, – ответила я ему таким же наглым взглядом и выпустила струю дыма прямо в лицо.

Митяй вылез из машины, поднял капот и почти наполовину увяз во внутренностях “девятки”.

– Много курите, мамаша, – попенял мне Сеня, – так и загнуться недолго. Сегодня живы, а завтра нет. Одни хлопоты.

– Ну, у нашего уважаемого директора, как только что выяснилось, есть знакомый директор кладбища. Без крыши над головой не останусь, – парировала я.

– Бойкая женщина, – одобрительно сказал Сеня.

– Очень бойкая, – подтвердил Бадри.

– Повезло нашему парню, – подвел итог Сеня. Этот пустой разговор стал уже надоедать мне, когда появился Митяй. Он обошел машину и открыл дверцу с моей стороны. И тотчас же Бадри положил мне руку на колено, нежный прикус, непонятное телодвижение, но очень по-грузински, в стиле продавцов подмерзшего винограда – “Дэвишка, ай, красавица…”. Только этого не хватало. Хорошо, что в салоне темно. Я попыталась отстраниться, но цепкая рука Бадри сжала мое колено еще больнее – это мало походило на бесстыдный флирт. Лучше затихнуть и переждать угрозу в пальцах…

– Чего там? – недовольно спросил Сеня.

– Жиклеры прочистить надо, – терпеливо объяснил Митяй, – у меня в аптечке игла.

– Все у тебя не слава Богу.

– Можешь идти пешком, – отбрил Сеню Митяй и углубился в аптечку. Его рука незаметно нашла мою руку, и от этого легкого касания по моему телу снова пробежала дрожь. Когда же я привыкну к его прикосновениям?.. Но решить, когда же я привыкну, я просто не успела – в мою ладонь лег маленький кусочек бумаги. Ничего себе, любовные записки!.. Его рука снова незаметно пожала мою – теперь в ней была только настойчивость и какое-то отчаяние.

Ты должна прочитать, сказало мне его пожатие. Найди способ, чтобы прочесть. Я подняла глаза и увидела над собой замерзший подбородок Митяя, он все еще искал иглу.

– Черт, не могу найти…

– Свет включи, дурила! – нетерпеливо посоветовал Митяю Сеня. – Теряем время.

Митяй щелкнул выключателем, и в салоне зажегся тусклый свет.

– Пригнись, – односложно бросил мне Митяй, занятый поисками, – куда же я ее сунул?..

Я пригнулась – совершенно естественно – и осторожно развернула крохотный клочок промасленной бумаги. Свет был тусклым, света было мало, но я прочла все, что он написал. Митяй написал это только что, торопливо и неровно, толстыми буквами, очевидно – маслом. В записке было только одно слово: “БЕГИ”.

Беги.

От этого слова у меня похолодело в груди, а Митяй как ни в чем не бывало вытащил из аптечки иглу для каких-то одному ему ведомых жиклеров, снова отчаянно коснулся меня всем телом и захлопнул дверь. Бадри моментально убрал руку с моего колена.

Беги.

Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Значит, случилось что-то серьезное, если Митяй прибегнул к такому способу передачи информации. Все нестыковки этой поездки мгновенно выстроились в одну стройную логическую цепочку. Сеня, никогда не расстававшийся с боссом, вдруг бросает его в самый ответственный момент и едет со мной на какие-то мифические похороны. Сеня утверждает, что сам босс будет присутствовать на похоронах Александровой, хотя более неподходящего момента и придумать невозможно. Скорее всего, когда группа обложена и когда на Братны свалились такие неприятности, он сам может оказаться под пристальным вниманием органов – и Кравчук, бывший чекист, не может этого не понимать.

Все дело во мне.

За Братны можно быть спокойным – он никому не скажет о первом убийстве, с самого начала они бегут в одной упряжке. Я же – темная лошадка, которая движется аллюром сама по себе. Он заключил со мной пакт о ненападении, но кто и когда в мировой истории соблюдал пакты о ненападении? И потом – в тот момент была совершенно иная ситуация. Теперь она осложнилась, более того, второе убийство сделало ее критической, спутало все карты.

Кравчуку есть что скрывать.

И я для него – нежелательный свидетель. И нет гарантии, что я не начну давать показания "Почему вы не заявили о первом убийстве? Какую цель преследовали вы, скрыв первое убийство? Кому охота отвечать на подобные вопросы? А тем более имея вполне респектабельный бизнес и занимая вполне респектабельный особнячок в районе подмосковного пансионата “Лесные дали”. А если копнуть поглубже, могут всплыть самые невероятные подробности, о которых я даже предположить не могу.

И предполагать не стоит.

"Беги”, – написал мне Митяй.

Женщина без документов – кто хватится женщины без документов? Женщина без всякого права на жизнь, облезшая марийская футболка “Фестиваль финно-угорской культуры” и теплые носки не в счет. И пальто, купленное за копейки, тоже. Сомнительный пропуск на “Мосфильм” – даже без фотографии – вот и все, что хоть как-то может подтвердить ее существование. Никто не хватится ее, когда она исчезнет. Ее даже нельзя объявить в федеральный розыск, никому и в голову не придет это сделать.

Я столько раз умирала – пора бы умереть окончательно.

Именно поэтому я здесь. Именно поэтому они здесь.

Вот только Митяй… Пятая колонна в хорошо отрепетированном государстве Кравчука, пятый элемент в моей собственной жизни. Я могла представить, что заставило его написать эту отчаянную записку, – могла, но боялась этого больше всего. Неужели он вот так, с лету, ради седой стареющей женщины, с которой провел всего лишь несколько ничем не примечательных дней и одну безумную ночь, решился сломать свою жизнь? Ведь если это произойдет – у него ничего не останется. И, может статься, не останется его самого. Отступники, даже влюбленные отступники, – самая уязвимая мишень…

Бедный мой, бедный…

Я почувствовала к Митяю запоздалую и потому особенно острую нежность. У меня даже заломило в висках и задрожал подбородок.

Беги.

Я вдруг отчетливо поняла, что останусь с ним, здесь, в машине, что бы ни произошло.

Прошла вечность, и он вернулся.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Сеня.

– Все в порядке.

– Двинули?

– Ага, – односложно ответил Митяй, но так и не включил зажигание. Он так и не включил его…

То, что произошло потом, за считанные мгновения объяснило и без того ясный смысл торопливой записки Митяя. Он с ходу развернулся и заехал гаечным ключом, который до этого держал в левой, опущенной руке, прямо в переносицу Бадри. Это был мощный удар, может быть, чуть смазанный, ведь Митяй не был левшой.

Кровь Бадри брызнула мне в лицо, на затылок Сени, на сиденья, на стекло… Казалось, она залила весь салон.

– Беги! – заорал мне Митяй, пока опешивший Сеня терял секунды. – Беги!..

– Ах ты, сука! – Он все-таки обладал отменной реакцией, этот телохранитель, и, несмотря на то, что Митяй навалился на него всем телом, все-таки сумел вытащить свой пистолет.

"ЗИГ-зауэр”, я хорошо это помнила по “Мосфильму”.

– Беги! – Теперь Митяй уже хрипел, клубку тел было тесно в заляпанном кровью салоне.

Ломая ногти, я все-таки открыла дверцу и выскочила на шоссе. Но, не пробежав и десяти метров, остановилась. Морозный воздух сразу же отрезвил меня. Что же я сделала?! Я оставила его одного, я чуть не предала человека, который захотел спасти мою жизнь, может быть, ценой своей…

Я бросилась обратно к машине, но пистолетный выстрел, прогремевший сквозь открытую дверцу в мою сторону, заставил меня броситься на жесткий наст обочины. Была еще пара выстрелов, видимо, Митяй и Сеня обладали приблизительно равными возможностями и физической силой.

Мимо проносились машины, они не шли сплошным потоком, но возникали в поле моего зрения довольно часто. Сейчас ты поднимешься, сейчас ты должна подняться…

Рядом со мной завизжали тормоза, видимо, какой-то сентиментальный водитель заметил меня – черную на белом. Это придало мне сил, и я подняла голову, а потом и села.

В “девятке”, еще несколько секунд назад сотрясаемой борьбой, было тихо.

Митяй или Сеня?.. Кто из двоих?

Но теперь мне было все равно, теперь меня не остановил бы даже выстрел. Я рванулась было к машине, но “девятка”, замигав габаритными огнями и завизжав протекторами, резко взяла с места.

Через минуту она уже скрылась в надвигающихся сумерках. Я упала на колени. Господи, я вся в крови, Митяй, Митяй…

Ко мне уже подбегал водитель остановившейся машины, пожилой мужчина в коротком облезлом тулупчике. Он нагнулся надо мной и внимательно заглянул мне в лицо. Только сейчас я заметила в его руке монтировку, отчаянный старик, ничего не скажешь.

– Что с вами, женщина? – с хриплым состраданием спросил он. – Вы в порядке?

Я молчала. Если бы это был Митяй, он не уехал бы, он сдал бы назад, он не испугался бы остановившейся машины в зеркале заднего вида, он подобрал бы меня, расхристанную, перепачканную в крови ублюдка Бадри, чуть было не предавшую его… Он подобрал бы меня, и вместе мы решили бы, что делать. Я уткнулась в колени и сухо зарыдала.

– Да вы вся в крови! – Старик попытался поднять меня, но я не поддавалась, цепляясь коленями за окаменевший грязный снег. – Вставайте! Вставайте же!..

– Да…

– Вставайте, я отвезу вас до ближайшего поста, вам нельзя здесь оставаться…

– Да…

– Вы не запомнили номер машины? Темнеет, а я не сообразил… Вы не запомнили?

А ведь я даже не знаю номера митяевской машины. Я вообще ничего не знаю о нем. Господи ты Боже мой… Мне не хотелось думать о том, что произошло в машине, может быть, Митяй жив, Сеня просто вырубил его и рванул подальше от греха и случайных свидетелей… Он наверняка жив, невозможно убить человека вот так, тем более если находишься с ним в приятельских отношениях. Если работаешь в одной команде. Но ведь Митяй ни секунды не раздумывал, прежде чем опустить гаечный ключ на переносицу Бадри, и эта записка, он хотел, чтобы я сосредоточилась, чтобы была готовой, чтобы не потеряла головы… Зачем только я выскочила из этой проклятой машины?.. Ведь в те несколько секунд, которые у меня были, я могла помочь ему.

– Вставайте же… Вы простудитесь. – Он все еще не уходил, этот старик.

– Да, конечно.

– Они… Они хотели изнасиловать вас? – осторожно спросил он.

Я молчала. Боль в руках заставила меня очнуться. Я здорово содрала ногти, пока открывала проклятую дверь.

– Все в порядке, – одними губами сказала я. Господи, чего мне только стоила эта фраза!..

– Тогда идемте. У меня есть кофе в термосе… Старик помог мне подняться и, поддерживая меня, довел до своей машины.

Старенький ушастый “Запорожец”, вот какого нежелательного свидетеля испугался Сеня! Напряжение было столь велико, что я начала истерически хохотать. Я смеялась до тех пор, пока интеллигентный старик так же интеллигентно не смазал меня по щеке.

– У вас шок, женщина, – терпеливо объяснил он мне, – нужно ехать.

– Отвезите меня в Москву, – жалобно попросила я.

– Конечно, конечно… Только заедемте на ближайший пост, нужно сообщить, чтобы машину перехватили… По-моему, это была “девятка”? Или “восьмерка”? Я не очень хорошо вижу, у меня зрение минус три.

– Я не знаю.

Я впервые посмотрела на спасшего меня старика. Добродушное лицо, очки в дешевенькой пластмассовой оправе, венчик седых волос, воинственно вздыбившийся над лысиной. Весь его сусальный вид плохо вязался с монтировкой в худых пальцах.

– Спасибо вам, – запоздало сказала я, с тоской глядя в сторону давно скрывшейся из вида митяевской “девятки”.

– Тогда поедемте.

– Только я прошу вас… Не нужно никаких постов. – Если уж он принял меня за жертву изнасилования, пусть так и будет.

Так будет легче. Изнасилование, шок, полная прострация. Мне даже не придется врать.

Старик заботливо усадил меня в свою колымагу и накинул на плечо ремень безопасности. Потом вернулся к обочине и поднял забытую мной вытертую сумку.

– Вот, возьмите. – Уложив сумку мне на колени, он захлопнул дверцу и, спустя несколько секунд плюхнулся на кресло рядом со мной.

– Спасибо, – еще раз тупо повторила я.

– Выпейте кофе. – Он ловко отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и почти насильно сунул мне в руки. Кофе отвратительно пах пробкой и цикорием, но все же я отважно сделала несколько глотков.

– Спасибо.

– Сейчас мы развернемся и поедем в Москву. Куда вы скажете, – ласково сказал старик. – Но, думаю, вам лучше всего обратиться в больницу. Или в кризисный центр, сейчас существуют такие службы, я знаю…

– Нет-нет… Ничего не нужно. – Я прижалась лбом к стеклу и заплакала.

…Его звали Григорий Петрович.

Он представился мне с самого начала, мягкие успокаивающие имя и отчество должны были убедить меня: никакой опасности больше нет, вам ничто не угрожает. Григорий Петрович вел себя удивительно тактично и больше не приставал – ни с вопросами, ни с утешением. Я пребывала в полубессознательном состоянии и машинально слизывала кровь с пальцев.

Кровь никак не останавливалась, но это мало занимало меня.

Я даже не отреагировала на то, что старик остановился, совершил короткий рейд в глубины своего “Запорожца” и вернулся ко мне с перекисью водорода и бинтами. Он сам обработал мне руки перекисью и обвязал бинтами саднящие ногти.

– Вы живы, а это главное, – кротко сказал он мне и пожал локоть.

Слишком мягкий, слишком тихий человек с извиняющимся голосом – что могло заставить его выбежать на стылое шоссе из машины, под выстрелы (а он не мог не слышать выстрелы), с одной монтировкой?

На своем чихающем и фыркающем “запорике” он подвез меня именно туда, куда я просила, – к метро “Семеновская”.

– Если вы позволите, я провожу вас, сдам с рук на руки… Мужу или родным.

– Нет-нет, спасибо, вы столько для меня сделали. – Я с трудом выговаривала слова, он столько для меня сделал, Григорий Петрович, совершенно чужой мне человек. А вот я для Митяя не сделала ничего…

– Но, может быть… – Он не настаивал, но и не уходил.

– Все в порядке. Еще раз спасибо.

– Я бы на вашем месте заявил в милицию. Я молчала, и тогда он сказал:

– Знаете, с моей племянницей произошла.., произошла такая же страшная вещь. Четверо подонков втянули ее в машину… И не было никого, кто защитил бы ее, а у самой не хватило сил. Они ведь где-то живут, эти подонки. А Али-ночки больше нет… Она покончила с собой после всего этого кошмара, она была очень впечатлительная девочка, писала стихи, ее даже публиковали два раза в “Московском комсомольце”, Алина Войнаровская. Может быть, слышали? Нет-нет, конечно, я понимаю, вы не могли слышать это имя, а ей обещали большое будущее… Это было десять лет назад, только не зимой, а летом… Летом, что еще ужаснее… Может быть, я все-таки провожу вас?

– Нет. Я сама. Спасибо за все. И простите меня…

– Это вы простите, – тихо сказал Григорий Петрович.

Я стояла и смотрела ему вслед, пока крошечный нелепый “Запорожец” не скрылся из виду.

…Соберись. Того, что случилось, уже не исправить. Соберись, соберись. Кажется, это здесь. Я не была на “Семеновской” больше полугода, но этот двенадцатиэтажный дом запомнила навсегда. Даже в страшном сне я не могла себе представить, что вернусь сюда по собственной воле.

Что это будет единственным местом, куда я смогу вернуться.

…Лифт не работал. Мне придется идти на двенадцатый этаж пешком. Это в его стиле – жить в доме с неработающим лифтом.

Между седьмым и восьмым этажами я села на холодные каменные ступеньки черного хода и заплакала. Я все еще боялась думать о том, что произошло с Митяем. Почему меня всегда окружает столько смертей или колея, в которую я попала – колея с бабочками над жирной землей и подсохшими цветами, передавленными цветами, – ведет в царство мертвых?..

Меня нужно запереть в клетку, возить по городам и выпускать на арену перед тиграми какого-нибудь Мстислава Запашного и после дуэта эксцентриков-эквилибристов каких-нибудь братьев-близнецов Немировичей: вот женщина, которая притягивает убийства как магнит. Слабонервных просим удалиться…

Вставай, Ева, нужно идти, еще пять этажей.

Перед дверью на двенадцатом этаже я постаралась отдышаться, чтобы не выглядеть совсем уж унизительно. Да, дверь именно эта, я была здесь всего лишь несколько раз (два? три?), но хорошо запомнила ее. Набрав в легкие воздуха, я ждала, пока сердце прекратит выпрыгивать из груди.

Ничего не получится, оно гулко билось о пустую сердечную сумку, оно ничего не хотело знать. Я не стала уговаривать его, я просто подняла руку и позвонила в дверь.

Только бы он был дома. Если его нет – я просто не сдвинусь с места, я просижу несколько лет на балкончике черного хода с панорамой безлико-окраинной Москвы в кармане, а потом состарюсь и умру. Но он открыл еще до того, как я успела состариться и умереть.

Капитан Костик Лапицкий в жалком тренировочном костюме с вытянутыми коленями.

Он совсем не удивился мне. Или сделал вид, что не удивился. Стоило ли столько месяцев ненавидеть его, считать абсолютным злом, чтобы в результате прийти к нему домой и обнаружить эти вытянутые трикотажные колени…

– Привет, – сказал Костя, что-то торопливо прожевывая, – что ж с утра не предупредила, что придешь? Я бы подготовился.

– С утра были другие планы. – Я спрятала руки за спину, чтобы он не увидел перебинтованных пальцев. Я совсем забыла, что мое пальто залито кровью Бадри. Хорошо еще, что добрейший Григорий Петрович отмыл мне лицо водой из пластиковой бутылки.

Лапицкий внимательно рассматривал меня, как птица, склонив голову набок.

– Я вижу. Повздорили с кобельком, кому быть вверху, а кому внизу? Это чья кровь – твоя или его?

– Третьего лица. – Я не хотела, но он все-таки втянул меня в свой цинично-обыденный треп.

– Ты в своем репертуаре, смуглая леди сонетов, как я посмотрю. Занимаешься профессиональной деятельностью и уверенно влияешь на численность человеческой популяции.

– Может быть, впустишь меня?

– Что ты хочешь мне сказать?

– Если это тебя все еще интересует, ото произошло не одно убийство, а два.

….Я сидела в ободранной и разгильдяйской ванне Лапицкого – разительный контраст с вылизанным домом Митяя. Я сравнивала совершенно невольно – и снова приходила в глубокое отчаяние. Я была почти уверена, что Митяя нет в живых, что больше никто так, как он, не коснется моего тела и не зажжет в нем огонь.

Набирая мне ванну. Костя не пожалел какой-то дешевой польской пены, которая выдавала себя за немецкую, но и ее хватило, чтобы укрыть меня от равнодушно-цепких глаз Лапицкого. Он сидел на полу против меня с чашкой кофе и прихлебывал его маленькими глотками. Рядом со мной же, на скользком краю ванны, стояла початая бутылка водки. Я выпила добрых три четверти и даже не захмелела.

– Может быть, закусь принести? – в который раз спросил Лапицкий. – У меня сало есть.

Я вспомнила свой первый визит к Лапицкому – тогда тоже было сало.

– Не нужно.

– Смотри, а то надерешься.

– Я не пьянею. Ты же сам меня учил.

– Да, я многому тебя учил. А ты хорошо меня отблагодарила.

– Не стоит говорить об этом. Ты был нечестен со мной с самого начала. Неужели ты действительно думал, что тебе удастся слепить из меня законченную суку?

– Самое смешное, что я и сейчас так думаю. Тебе же нравилось делать то, что ты делала, я помню это. Ни у кого из людей, с которыми я работал, не было такой по-настоящему сучьей сути, такого огня в крови. Такого презрения к общепринятой морали. Ведь это была ты, правда?

Неубиенная карта, он прав, то ощущение полноты власти над людьми сводило меня с ума, я помню эту почти животную страсть к вероломной игре, которой я отдавалась целиком. Будь ты проклят. Костя Лапицкий, ты до сих пор не хочешь отступиться.

– Нет. Я не такая. – Он все-таки спровоцировал меня, и я добавила пошлым голосом затрапезной чтицы из затрапезного клуба:

– Я не такая, я жду трамвая, ты любишь толстых, а я худая.

– Ты жива только потому, что я хотел этого. Ты жива только потому, что я тебя прикрыл.

– Напрасно ты меня прикрыл. Я этого не стоила.

– Стоила. Зачем убивать породистое животное, если им можно любоваться в свободное от работы время? А если повезет, то и случить его с кем-нибудь подходящим для улучшения породы.

– Я уже давно не породистое животное. Разве ты не видишь?

– Твои обычные уловки, – уверенно сказал Лапицкий. Неужели он всерьез решил соблазнить меня прошлой жизнью?

– Я пришла к тебе не за этим.

– В этом тоже вся ты. Иметь наглость явиться ко мне после всего, что произошло…

– Я честно отработала на тебя, – сказала я с невесть откуда взявшимся цинизмом, – ведь Леща в свое время вы получили только с моей помощью. И альфафэтапротеин.

– Ну, Лещ нас всех обставил. Чиркнул плавниками и уплыл в небытие. Не без твоей помощи, я так думаю. Скользкий тип, я всегда это подозревал.

– Ты мне нужен. Раз уж ты появился. Эти убийства – мое личное дело.

– Не сомневаюсь, все убийства – твое личное дело. В них ты всегда преуспеваешь.

Я вытащила руку из воды, взяла бутылку водки и сделала несколько крупных глотков.

– Мылом занюхай, – посоветовал мне Лапицкий, – очень хорошее вкусовое сочетание.

– Ты мне нужен. И знаешь почему?

– Догадываюсь.

– Тебе наплевать на то, будет ли доведено расследование до конца или нет. У тебя свой интерес. Ты можешь запросто скрыть от вялого правосудия кое-какие факты, если тебе будет нужно. Ты можешь использовать запрещенные приемы. У тебя что-то есть на Кравчука?

По лицу Лапицкого пробежала тень.

– Нет. С чего ты взяла? Он проходит по делу как свидетель. Все остальные – тоже. Пока.

– Тогда что там делаешь ты?

– Я теперь рядовой оперативный сотрудник, я же говорил тебе. История с тобой вылезла мне боком.

– Оставляю твою ложь на твоей же совести. Я предлагаю тебе сделку.

– Ты – мне? – Лапицкий расхохотался. – Да кем ты себя мнишь? А за сделку с работником правоохранительных органов – сама знаешь.

– Породистым животным, – просто сказала я. – Сейчас у меня есть выход на Кравчука. Рискованный, но есть.

Ведь именно он тебе нужен? И если бы этого убийства актрисы не было, его бы стоило придумать, правда? Может быть, ты его и организовал, чтобы вскрыть группу изнутри?

Видишь, Костик, я тоже не разучилась провоцировать, Анна Александрова, вскормленная тобой, все еще живет во мне…

– С чего ты взяла, что мне нужен Именно он?

– Он бывший чекист. Довольно состоятельный человек. Зачем состоятельному человеку идти директором съемочной группы, пусть даже и такого сногсшибательного режиссера, как Братны. Сплошная головная боль. И потом, он ничего не смыслит в кино, Братны сам везет этот воз.

– Двужильный парень, – заочно одобрил Братны Лапицкий, – и вообще занятная личность. Так окучил наших ребят, что они, бедняги, сами не понимали, что творят. И это серьезные следователи со стажем… Если бы он сказал им, что старуха сама воткнула нож себе в спину или сделала себе харакири, – они бы подтвердили это документально. И сами бы подобрали недостающие улики. Кино его попутало, ясно. Похоже, он и вправду гений, мать его. Во всяком случае, с людьми он может делать все, что угодно.

Я вспомнила магнетические глаза Братны, они могли бы заставить меня сделать что угодно. Они и заставили меня сделать это. Ева отнеслась к этому совершенно безропотно, но вот сучка Анна Александрова – она бы взбунтовалась. Она приревновала бы мир к этому надменному гению.

– Ну, положим, не со всеми. – И я нынешняя не смогла скрыть ревности, ее нотки проскользнули в моем голосе.

– Да ты никак его ревнуешь? – умилился Лапицкий.

– Только в общечеловеческом смысле, – ушла от ответа я.

– А говоришь, что изменилась, – тотчас же уличил меня капитан, – это и есть честолюбивый сучизм в чистом виде.

– Мне наплевать на то, что ты обо мне думаешь.

– Конечно, тебе всегда и на все было наплевать.

– Не всегда, – тихо сказала я и тотчас же вспомнила аккуратно стриженный затылок Митяя в машине. – Сейчас мне не наплевать.

– Что, пепел кобелька стучит в твое сердце? Хотел бы я, чтобы меня так любили.

– Тебя невозможно любить, Лапицкий. Ты поможешь мне?

– Хочешь обменяться информацией? – Он сдался.

– Да. Я рассказываю тебе все, что знаю, а ты – все, что посчитаешь нужным. Потом сложим наши знания. Такой расклад устраивает?

– Допустим.

И я рассказала Лапицкому о первом убийстве, свидетельницей которого была, и о том, как странно повели себя Братны с Кравчуком, как они сделали все, чтобы скрыть следы преступления…

– Ни Братны, ни Кравчук этого не совершали, – я смыла пену с головы и допила остатки водки, – и не могли совершить по определению. Это невыгодно ни тому, ни другому. С Братны все более или менее понятно, главное для него – снять фильм. Но вот Кравчук, что толкнуло его на этот подвиг? Это не дурачки-киношники, готовые жрать идеи Братны в виде салатов, арбузных корок в сахаре и запеканки из телячьих почек. Здесь, как ты говоришь, “магнетизм Братны” пробуксовывает. Здесь у Кравчука свой собственный шкурный интерес. Когда я говорю “здесь” – я имею в виду студию. У меня есть кое-какие предположения на этот счет…

– Конечно же, девочка, у тебя есть предположения на этот счет, кто же сомневается. – Лапицкий почти влюбленно смотрел на меня – сейчас он назовет меня Анной, я поняла это за секунду до того, как он произнес это, и подняла руку, защищаясь:

– Меня зовут Ева. Прошу тебя не забывать об этом.

– Главное, чтобы ты сама помнила, – туманно сказал Лапицкий.

– Я помню, как бы тебе этого ни хотелось.

– А что с убийствами? – наконец-то поинтересовался он.

– Я не думаю, чтобы они были как-то связаны с дражайшим Андреем Юрьевичем. Здесь мы с ним скорее союзники… Ничто не было так невыгодно ему, как чертово необъяснимое убийство. Оно как горящая палка, воткнутая в термитник, оно может все разворошить и заставить мигрировать на новое место…

– Два, – задумчиво поправил меня Лапицкий, – два убийства, не забывай.

– Да.

– Два убийства – это уже многосерийный телефильм. Что ты думаешь по этому поводу, девочка?

– Ничего. То есть я думала, я даже начала связывать концы. С первым было как-то проще, хотя бы потому, что просматривался мотив. Очень зыбкий, скорее из области психиатрии… Сейчас и близко ничего нет…

И я рассказала Лапицкому о своих жалких построениях, о том, как вполне серьезно подозревала в преступлении убитую несколькими днями позже Фаину Францевну Бергман, и о том, что сейчас почва выбита у меня из-под ног…

– Боюсь, что следствие столкнется с теми же проблемами, что и ты, – потеребив подбородок, нахмурился Лапицкий. – Пока не всплывет мотив, оно не двинется с места…

– И никаких улик? – обреченно спросила я. – Я имею в виду – убийство Бергман.

– Никаких.

– Наш эксперт, Арсений Ардальонович Зайцев, сыто отрыгнув после обеда, называет такие убийства интеллектуальными.

– Вы восстановили картину того, что произошло? – О том, что случилось в павильоне, я уже слышала от дяди Федора, но его почти истеричное изложение ничего не стоит по сравнению с четким анализом, который может провести Костик Лапицкий.

– Кой черт, восстановили, – неожиданно выругался капитан, – ты же понимаешь, чем больше псевдосвидетелей, тем больше головных болей.

– А я думала, все обстоит как раз наоборот…

– Ты просто дилетантка. Оптимальный вариант – это когда два или три человека при свете дня видят, как несмышленого ребенка сбивает автомобиль марки “Москвич" – каблук вишневого цвета с надписью “Хлебозавод № I” с номерным знаком “ОТ 675 М” и скрывается с места происшествия. Кто-то из них запомнил марку машины, кто-то – надпись, кто-то, особенно глазастый, – часть номера. Все это складывается, и получается общая картина. Если свидетелей будет больше, то “Москвич-412” вполне может стать “БМВ”, и пойди докажи, что это не так. Коллективные свидетельства – это как коллективный выброс китов на скалы: никакого проку, только загрязнение акватории. И потом, эти твои киношники… Дряннее ничего и придумать нельзя. – Лапицкий поморщился.

– Что так?

– Пустоголовые какие-то. Никто ничего не помнит, никто ничего не может сказать толком, все кивают друг на друга, все легко поддаются внушению. Какой-нибудь черт говорит, что другой черт, когда выключили свет, стоял там-то и там-то. Ты ему пеняешь: “Как же так, господин первый черт, вот ваш товарищ – третий черт говорит, что искомый второй черт стоял не там-то и там-то, а сям-то и сям-то”. – “Так и говорит?” – спрашивает. “Именно так и говорит”. – “А кто еще так говорит?” Ну, и склоняется на сторону большинства. Инстинкт коллективного бессознательного, истина там, где роются все…

– Неужели так безнадежно?

– Пока никакого просвета. Дамы рыдают. Я вспомнила плачущую Ирэн у окна.

– Это Ирэн, гримерша, она родственница покойной Бергман.

– Да знаю я… К сожалению, борьба за наследство отпадает, у старухи было только двенадцать квадратных метров в богадельне. А жаль. Такой милый, такой благовоспитанный повод, любо-дорого взглянуть…

– Что будет с фильмом?

– Не знаю. Это не компетенция следствия. Естественно, на какое-то время съемки придется приостановить. Пока не снимут все показания, не допросят свидетелей… По вашему Братны очередной Каннский фестиваль, говорят, сохнет?

– Что-то вроде того… А сколько человек вообще было в павильоне?

– Пятнадцать, включая группу, актеров и обслуживающий персонал.

– И никто не входил и не выходил? Хоть это-то установить удалось?

– К сожалению, нет. У вас же бардак, как в публичном доме в Амстердаме: заходи – не бойся, выходи – не плачь. Но нужно отдать должное Андрею Юрьевичу Кравчуку, он оперативно организовал площадку после убийства и к трупу никого не подпустил. Старая закалка.

– Он один?

– Нет, там была пара его мальчиков.

Пара его мальчиков, я даже знаю, кто это был. Сеня и Бадри, хотевшие убить меня. И бедный Митяй, хотевший, чтобы я осталась с ним… Мысль о Митяе снова острой иглой прошила сердце, и мне стало холодно в Костиной горячей ванне…

– У тебя еще есть водка? – спросила я.

– Тебе хватит.

– Я же не пьянею.

– Это еще хуже. Перевод натурального зернового продукта.

– Ладно, черт с тобой. Чем ее убили? Ты сказал – “нож в спину”.

– Ну, это фигурально выражаясь. Вообще-то это было специально заточенное шило.

– Так же, как и в случае Александровой… – Я нырнула в ванну и тотчас же выскочила, отплевываясь. – Почему шило?

– Я сказал, специально заточенное шило. Редкий экземпляр, достойный украсить музей криминалистики. Во-первых, очень длинное и очень острое, я такого не видел вообще никогда. Во-вторых, тонкие насечки. По отношению к рукоятке эти насечки расположены под определенным углом, они создают эффект желобков. Человечек падает замертво, но никакой крови.

– Так же, как и в случае с Александровой, – снова повторила я, – и, конечно же, никаких отпечатков пальцев.

– Отчего же, имеются пальчики министра рейхспропаганды Геббельса, Че Гевары и Элеоноры Рузвельт, – ухмыльнулся Лапицкий.

– Ладно тебе… Я всегда догадывалась, что Элеонора Рузвельт – женщина твоей мечты…

– Женщина моей мечты – это ты. Обожаю циничных сук, способных отправить к праотцам кого угодно. Вот только ты кобенишься… Не хочешь поглубже в себя заглянуть. Никогда не надо бояться самого дна, девочка, только так можно обрести почву под ногами…

Конечно же, он знал меня именно такой – циничной сукой. И именно такой я всегда для него и была. Он вложил в меня максимум веселой ярости к миру, на которую был способен сам, и я только один раз дала ему повод думать иначе… То, что он сказал мне сейчас, было каким-то извращенным признанием в извращенной любви, это была страсть наизнанку, не знающая иного выражения. Если так будет продолжаться и дальше, я действительно могу получить пулю в голову. И только потому, что он так и не сможет согласиться с нынешней трактовкой моего образа… Не стоит забывать, что добродушный капитан, сидящий сейчас на полу в вытянутых трико и с чашкой дешевого псевдобразильского кофе, без всякой жалости отправил на тот свет не один десяток человек. Не один десяток, если того требовали интересы дела, которому он фанатично служил. Только на моей памяти их было трое. Еще троих убрала я сама.

Хороша парочка – баран да ярочка. Славная пара – гусь да гагара. Милый дуэт – альт да кларнет. На каждый горшочек – своя крышечка…

– А что с ее вещами? – спросила я только для того, чтобы не думать о нашей мистической связи, о пуповине, которая нас соединила и которую не так-то просто перегрызть.

– А что с вещами? Обыкновенная старушечья сумка. Обыкновенные старушечьи вещи. Пудреница, носовой платок, тушь для ресниц “Ленинград” 1977 года выпуска, валидол – пять таблеток, но-шпа – семь таблеток, пенсионное удостоверение, фотография…

– Фотография? Какая фотография?

– Да ее фотография.

– С родственниками на фоне Фонтана слез в Бахчисарае?

– У тебя извращенные представления. Ну, не совсем фотография…

– Открытка, – сказала я.

– Точно. Открытка. Ты права. Откуда знаешь?

– Не просто открытка. Очень старая открытка. Год эдак пятьдесят первый. – Я уже не слушала Лапицкого.

– Пятьдесят второй, если уж быть совсем точным.

– Как назывался фильм, в котором она играла? Ведь там кадр из фильма, да?

– Не ставь в тупик старика Лапицкого. Там кадр из фильма, точно. Как же он назывался?.. То ли “Крым в дыму”, то ли “Дым в Крыму”… Ага, “Выстрел в лесной чаще”, что-то вроде этого. В роли патриотки Наденьки Гвоздевой – арт. Ф. Бергман. А что?

– Дело в том, что в гримерке, где убили Александрову, кто-то заткнул за угол зеркала одну старую фотографию с молодой Александровой. Там тоже был кадр из фильма, совсем из другого – он назывался “Ключи от Кенигсберга”. И там главную роль играла Татьяна Петровна Александрова.

– Ну, это просто бред какой-то. Или мы имеем дело с маньяком-эстетом, который из любви к этому… – Лапицкий щелкнул пальцами.

– Антониони.

– Да нет…

– Феллини…

– Нет.

– Эльдар Рязанов…

– Еще называй!

– Братья Васильевы, братья Маркс [12], братья Микки и Акки Каурисмякки [13], Радж Капур, Акира Куросава, Френсис Форд Коппола, Чарли Чаплин, Лукино Висконти, Вуди Аллен…

– О! Вроде он. Маньяк-эстет из любви к высокому искусству Вуди Аллена убивает представительниц низкого жанра, старых шлюх со стажем. Чем не мотив? На свете до черта людей с протекающей крышей.

– А почему Вуди Аллена? – медленно спросила я.

– Просто так, к примеру.

– Странно. Ты телепат?

– Да я ни одного его фильма не видел. Прочел как-то в программке название – “Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить”, очень порадовался. Фильмец как раз по тому каналу шел, который у меня не ловится.

– Знаешь, а ведь Вуди Аллен – любимый режиссер нашей гримерши Ирэн.

– Ну и на здоровье.

– И в ту ночь… В ту ночь, когда убили Александрову, она оставила кассету в гримерке, как раз с его фильмом. И кассета исчезла.

– Да ладно тебе, исчезла. Какая-то тварь сперла, только и всего.

– Она исчезла, но потом снова появилась. Вместе с фотографией молодой Александровой.

– И ты придаешь этому большое значение?

– Да нет, так просто. К слову.

– Ну, понятно. Долго еще в ванне валяться собираешься?

– Жду, пока ты выйдешь.

– Стесняешься? – Капитан прищурил глаза и потянулся. – С каких это пор ты начала стесняться? Что-то на тебя не похоже…

– Принеси мне, пожалуйста, сигареты. Они в сумке.

– Ладно.

В этом был наивный расчет: сейчас капитан выйдет, и я успею вылезти из ванны и облачиться хотя бы в его халат… Или завернуться в полотенце. Мне страшно не хотелось остаться перед ним унизительно голой, мне хватило и того, что он без стука вперся в ванную, едва я только начала мыться. Странная мысль вдруг посетила меня: Лапицкий ведет себя со мной так же, как вела себя с несчастным целомудренным Митяем я сама: он постоянно провоцирует меня. Но делает это еще более нагло, еще более бесцеремонно. Костик Лапицкий был обаятельным моральным уродом, а я была его порождением, он слишком много вложил в меня, яблочко от яблоньки недалеко падает. Теперь я окончательно поняла, откуда появились во мне все эти развеселые ухваты провинциальной шлюхи.

– Они в боковом кармане, – запоздало добавила я. Костя ухмыльнулся и вышел из ванной, прихватив по дороге не только мои вещички, но и свой сомнительной чистоты халат и огромное полотенце с пальмами “Хэппи Саммер”, на которое я было нацелилась. Так и есть, он выжидает, он снова хочет вызвать к жизни Анну, для которой нагота не значила ничего и которая так бесстыже и так профессионально умела ею пользоваться – почти как тем самым остро заточенным шилом, самым экзотическим орудием убийства.

Ну и черт с тобой. Не зубной же щеткой срам прикрывать, в самом деле.

И я сдалась.

…Когда он вернулся, волоча за собой мою сумку, я сидела голая в пустой ванне, заложив ногу на ногу.

– Выбей мне сигарету. У меня руки мокрые, – независимо сказала я, прикрывая руками грудь.

– Они у тебя не только мокрые, – сочувствие Лапицкого относилась к моим израненным пальцам.

Он вытащил сигарету и вопросительно посмотрел на меня.

– Не прикуришь?

– Куда денусь. – Он прикурил сигарету и вставил ее мне в губы. Я с наслаждением затянулась.

– Тело у тебя не изменилось, – сказал он. – Хоть это радует. И вообще ты хорошо это делаешь. Любо-дорого смотреть.

Он специально напомнил мне нашу вчерашнюю встречу на барже с песком в павильоне “Мосфильма”, он долго следил, как мы с Митяем занимаемся любовью. И он снова хотел уколоть меня этим. Никакого стыда. Чем не девиз для вуайериста со стажем…

– Я рада, что тебе понравилось, – сказала я, с ужасом улавливая в своем голосе интонации ненавистной мне Анны.

– Вот теперь ты становишься похожей на себя. – Он присел на корточки и бесцеремонно вытряхнул содержимое моей сумки на пол. И принялся копаться в нем.

– Эй! Я пока еще не умерла. И моя сумка еще не стала вещественным доказательством. Оставь ее в покое. Но он не слушал меня. И не слышал.

– Если хочешь понять, что в голове женщины, – залезь к ней в сумку, – наставительно сказал он, – хреново же ты жила в последнее время.

В сумке действительно не было ничего выдающегося: несколько пачек “Житана”, копеечная одноразовая зажигалка, купленная за два рубля в киоске возле дома Митяя, простецкий ключ от квартиры Серьги на “Пражской”, пластмассовая щетка для волос и мелкие мятые купюры. И несколько фигурок оригами, которые я взяла у Кравчука во время своего первого визита в “Попугай Флобер”. Мосфильмовский пропуск лежал в кармане моего пальто. И больше ничего.

– Да-а, – крякнул Лапицкий, – ты из тех, кому можно сделать контрольный выстрелов голову совершенно безнаказанно. И по сводкам будешь проходить под кодовым названием “труп неизвестной”. До сих пор без документов шастаешь, а?

– Тебе какое дело?

– Переживаю. Говорил же тебе, не чужие люди… – Его иезуитство становилось невыносимым.

– Я смотрю, слава Великого Инквизитора тебе спать не дает, – показала зубы я.

– А тебе слава Ларошфуко. – Лапицкий взял одну из пачек “Житан Блондз” и с выражением прочел:

– “ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”, тоже мне, изобретательница афоризмов. Монтень, “Опыты”.

– Ну-ка, дай сюда! – Совершенно забыв о голой груди, я выскочила из ванны и протянула руку к пачке.

Так и есть. Те же печатные буквы, далеко отстоящие друг от друга, та же шариковая ручка: “ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Эта коротенькая фраза выглядела гораздо более безобидной, чем первое послание на сигаретной пачке. Она действительно напоминала доморощенный афоризм, Лапицкий прав. И все же от четких печатных букв исходила угроза. К чему она относилась, я не знала. Как не знала и того, получили ли аналогичную записку Братны и Кравчук, или неизвестный мне автор выбрал для странной переписки именно меня.

Еще один привет от человека, который знает об убийствах, по крайней мере, не меньше меня. Я намеренно не рассказала о записках Лапицкому. В них было что-то кокетливо-ненастоящее, как будто человек, писавший их, старался привлечь к себе внимание. Братны прав, вести такую опереточную игру может только тип, работающий в кино. Не очень-то я поверила в случайно оброненную Костей фразу о маньяке – хотя бы потому, что их маниакальность просматривалась чересчур явно. Они не были совершены, они были хорошо обставлены. Ведь только маньяков привлекают ритуальные убийства, как бы говорило каждое из совершенных злодеяний. Да и сами убийства не несут в себе ничего, кроме бессмысленности. Какие комплексы может удовлетворить смерть старых женщин: все удивительно стерильно, никаких надругательств над трупами, никакой крови, тишь, гладь и Божья благодать.

И почему убивают актрис, работающих только у одного режиссера? Это похоже на спланированную акцию.

"ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”, мне снова подбросили привет из Зазеркалья, где уже находились две актрисы. “…НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ” означает только то, что игра может быть продолжена.

А если фильм закроют?

– Ты, я смотрю, стала увлекаться традиционными японскими ремеслами, – вытащил меня из куцых размышлений голос Лапицкого, – сад камней еще не завела?

Он выстроил вокруг себя фигурки оригами и задумчиво смотрел на них. От натекшей на пол воды фигурки стремительно портились, скоро бумага полностью пропитается водой, и оригами потеряют всякую привлекательность.

– Эти фигурки делает один наш общий знакомый – Андрей Юрьевич Кравчук, – сказала я.

– Надо же, какой глубокий человек, какой разносторонний человек. С утра над куском бумаги упражняется, а вечером беззащитных женщин заказывает…

Едва приехав к Лапицкому, я рассказала ему обо всем случившемся у Кольцевой дороги.

– Я хочу одеться. – Я вспомнила о своем внешнем виде только тогда, когда почувствовала легкий озноб, идущий от просохшей кожи и влажных волос.

– Сообразила наконец, эксгибиционистка! – довольно засмеялся Лапицкий. – Идем в комнату, я тебе уже постелил.

Мы вернулись в комнату, которая ничуть не изменилась со времени моего последнего визита: те же разваленные полки с книгами по криминалистике, тот же уголок любителя альпийского слалома, те же горнолыжные ботинки над диваном, похожие на болиды “Формулы-1”.

Костя постелил мне на полу, ничего другого и ожидать не приходится при его хамском гостеприимстве: два видавших виды спальных мешка и продранная простыня между ними.

– Извини, работы по горло, некогда в Давос съездить, на лыжах покататься, не то что комплект белья купить.

– Ничего, переживу. Работы, говоришь, много?

– Завались! Выборы же на носу, Госдума, президент и прочие прелести демократии, пока на всех компромат соберешь – умаешься. Непаханая целина, море разливанное… Ты ж знаешь, что мы по коррупции на пятом месте с конца в мире, после нас только Камерун.

– Ты же теперь рядовой сотрудник рядового отделения милиции.

– Ай, поймала, сучка! Сдаюсь, сдаюсь. Давай хоть лапки тебе обработаю, смотреть больно, как ты на свободу рвалась.

Костя сходил на кухню и принес какую-то мазь и бинты.

– Это еще что за дерьмо? – спросила я: мазь отвратительно пахла клопами.

– Не дерьмо, а последнее достижение медицины. Изготавливается из мандибул насекомых, заживляет влет. Мне ее один чинуша из Министерства здравоохранения поставляет.

– На взятках погорел? – иронически спросила я.

– На поставках просроченных медикаментов. Сиди смирно, сейчас я тебя обработаю.

Костя быстро смазал мои пальцы сомнительного вида бурой вязкой массой и наложил бинты.

– Спасибо. Ты просто Флоренс Найтингейл [14] какая-то.

– Это еще кто, героиня мексиканского телесериала?

– Что-то вроде того.

– Вот только не дави на меня интеллектом, пожалуйста.

– Хорошо. Не буду – Тогда я выключаю свет.

Я вытянулась на спальном мешке и закинула руки за голову. Еще вчера в это же время подо мной были совсем другие простыни, смятые от страсти; еще вчера человек, которого я так хотела, был восхитительно жив, еще вчера была жива Фаина Францевна Бергман, еще вчера я снисходительно подозревала ее в убийстве конкурентки… Еще вчера я даже представить не могла, что следующую ночь проведу в запущенной берлоге Кости Лапицкого, человека, научившего меня осознанно убивать. Человека, встреча с которым означала бы для меня смертный приговор.

Впрочем, смертный приговор был и так подписан. Видимо, я действительно представляю определенную опасность для Кравчука, если он решился убрать меня. Он так и не поверил мне. А я не привела убедительных аргументов, чтобы он мне поверил.

Но у меня еще есть шанс.

Мое собственное, очнувшееся от долгой спячки тело не хотело верить в смерть Митяя, но здравый смысл говорил о другом: ты должна смириться. Никто и никогда не прощает отступников. Даже если он остался жив в машине на шоссе, с ним расправятся позже.

Я совсем не знала его. Я не знала ничего, кроме слепого влечения к нему. Как жаль, что только теперь я узнала его по-настоящему. Теперь, когда уже ничего нельзя исправить.

"Пепел кобелька стучит в твое сердце”, – сказал мне Лапицкий.

Ну что ж, если отбросить оголтелый цинизм фразы, он прав. Свой личный счет к Кравчуку я уже открыла. И мне есть что положить на депонент.

– Что ты думаешь делать? – вдруг спросил Лапицкий таким серьезным, таким несонным голосом, что я даже вздрогнула.

– Ехать на студию. Встречаться с Кравчуком. Завтра с утра.

– Ты охренела, – после некоторого молчания сказал он мне со сдержанным уважением.

– Почему же?

– После сегодняшней кровосмесительной истории?

– Именно после сегодняшней. Не стоит долго оставлять его в неведении относительно своей судьбы. А то еще, чего доброго, он предположит, что я на него стуканула в ближайшую контору ФСБ. А он предположит обязательно. Поставь себя на место любого человека, который чудом избежал смерти и прекрасно знает своих заказчиков. Я ведь простая ассистентка режиссера. Даже косметикой не пользуюсь. Конечно, мои слова могут и гроша ломаного не стоить, он не дурак, он попытался навести обо мне справки, но так ничего и не выяснил. Нечего было выяснять. Ты же сам сказал – “труп неизвестной”. Но в любом случае, если остается хоть малейшее сомнение, – он замрет. Он ляжет на дно. Профессионалу ничего не стоит элегантно замести следы. А так – я просто облегчу тебе задачу, вот и все. Тебе ведь нужен этот парняга с оригами?

– Есть на него кое-что… – задумчиво сказал Костя.

– Можешь не продолжать. Я же сказала: я расскажу тебе все, что знаю. А ты мне – все, что посчитаешь нужным.

– Хорошо. На этом и остановимся.

– Это связано с антиквариатом? С иностранцами?

– На этом и остановимся. – Костя снова продемонстрировал свою хватку.

– А ведь убийство актрис тебе на руку, правда?

– Да. – Все-таки он циничен до невозможности.

– Как это ты говоришь? “Если бы их не было, их стоило бы придумать”. Верно?

– Верно. Теперь можно без суеты подобраться поближе и покопаться в ваших кинематографических головах. А старыми каргами пусть уголовка занимается, от них же за версту тухляком несет. Пускай ребятки покорячатся, им полезно. Это то, что нужно для милицейской задницы.

– Я так и знала.

– Ты всегда все знаешь. Ты умная девочка. – Еще ни разу за весь вечер и добрую часть ночи он не обратился ко мне по имени. Возможно, он все-таки признал за мной право выбора. – Ты хорошо подумала насчет завтрашнего дня?

– Не очень. Но это ничего не меняет. Я поеду на студию.

– Я не смогу тебя подстраховать, сама понимаешь.

– Я тоже. Каждый – сам за себя.

– Знаешь, я думаю, что это большая удача, что мы не пустили тебя в расход.

– Может быть, это было лучшим вариантом для нас для всех. Я что-то подустала жить.

– Ты очень оригинально это демонстрируешь. Пальцы не болят?

– Нет, – машинально сказала я и с удивлением обнаружила, что саднящая боль в руках действительно прошла.

– Я же говорил тебе. Значит, не обманул Гиппократ…

…Я шла по студии.

Внешне ничего не изменилось, но призрак бессмысленного убийства уже распростер над ней свои крыла. Даже в коридоре, куда выходили двери нашей съемочной группы, народу было больше, чем обычно. Чрезвычайные происшествия сплачивают людей, это один из немногих поводов, чтобы объединиться.

…В комнате группы, возле телефонов, одиноко полировала ногти на ногах гашишница Светик. В другом ее конце сидели шофер Тема, Келли и еще один осветитель, имени которого я не помнила. Все трое играли в “подкидного дурака”. Вот что значит отсутствие жесткой руки – в любое другое время всеми тремя здесь даже бы и не пахло: Братны терпеть не мог, когда низшие чины посещали Валхаллу, в которой томились его многочисленные кинопризы, дорогие ковры, тяжелые занавеси и широкие, убийственно мягкие кресла. Маленькая прихоть крупного мастера.

– Привет! – сказала я Светику.

– Виделись недавно. – Светик оторвалась от педикюра и посмотрела сквозь меня.

– Кто-нибудь из начальства есть?

– Кравчук где-то бегает. Братны в Госкино. Половина на Петровке, половина в буфете, – томно сказала Светик.

– Половина сидит – половина трясется, – ввернул шофер Тема и радостно заржал. – А ты чего не в общих рядах?

– Уже вливаюсь.

– Здравствуйте, Ева, – приветливо поздоровался Келли, единственный человек из всех присутствующих, который был мне симпатичен. – Это ужасно. Насильственная смерть старого человека – это всегда так ужасно…

– А насильственная смерть молодого человека – это всегда так прекрасно. Это просто зашибись, как здорово, – снова вклинился Тема и снова радостно заржал.

– Вы действительно так думаете, Артем? – с осуждением спросил тишайший интеллигент Келли.

– Я вообще ни о чем не думаю, а ты дурак снова. Кто не умеет работать головой, пусть работает руками. – Тема собрал колоду и передал ее Келли. – Ни хрена, ребята, не боись, чем хуже – тем лучше, пробьемся касками!

– Ты-то точно пробьешься. Как ширнешься – так и пробьешься, – ядовито сказала Светик, она терпеть не могла Тему.

Уже давно герринщик Тема шастал к гашишнице Светику, которая всем наркотикам, предпочитала аристократический кокаин. Тема любил играть на нервах Светика, особенно когда был под кайфом. Несмотря на запрет Братны, он регулярно появлялся в группе, когда Светик находилась там одна, в обществе телефонов, кокаина и собственных безупречных ногтей, и ширялся на глазах у утонченного Светика обглоданными одноразовыми шприцами. По Теме это называлось “дурий эксгибиционизм” или “герин приветик”. При особенно яростных посещениях иглы выскакивали из шприцов и втыкались не в Темины буйные вены, а в занавеси из гобеленовой ткани и персидский ковер под ногами. Обожавшая ходить босиком Светик несколько раз получала незначительные производственные травмы, а один раз пострадала особенно сильно: обколовшемуся Теме удалось стащить с закрытой стеклянной полки Золотую пальмовую ветвь Братны и безнаказанно вынести ее за пределы съемочной группы. Он попался тогда, когда хотел продать приз директору киностудии, которого ошибочно принял за иностранца, слоняющегося без дела.

Разразился скандал, хранительница пальмы Светик едва не лишилась места так же, как и Тема. Их спасло только то, что сам Братны отнесся к этой истории со здоровым юмором. И даже прибавил Теме (единственному в группе) зарплату, чтобы избежать в дальнейшем подобных эксцессов…

– Что у вас с руками, Ева? – неожиданно спросил Келли. По его лицу пробежала сочувственная гримаса.

– Ерунда. Открывала стекло и слегка ногти сорвала. Пройдет…

Зажужжал факс. Светик томно приняла его и углубилась в изучение.

– О, – сказала наконец она, – из Праги. Еще одна соискательница на главную роль. Прыгают на Братны, как белки-летяги. Вот ведь дуры! Ты их в дверь, а они в окно этажом выше. Пишет, прочла сценарий в журнале, понимаю, что опоздала, мечтаю работать с вами. И так далее.

– Да кто пишет-то?

– Актрисуля погорелого театра… – резюмировала Светик, – с Братны не соскучишься.

– Это точно, с Братны не соскучишься. – Я катала пустые, ничего не значащие фразы, как бильярдные шары. – Светик, если появится Кравчук, скажите, что я его искала. Я буду в студийном кафе.

– Если только появится, – выгнула губы Светик.

Оставаться в группе больше не имело смысла, и я вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

"Половина на Петровке – половина в буфете”, очень мило.

…Из “половины” в буфете находились только Ирэн и Муза. Казалось, Ирэн плачет со вчерашнего дня, во всяком случае, ее яркий макияж хранил те же изъяны, те же следы слез, что и вчера: казалось, они вошли в упорядоченное русло. Ирэн и Муза основательно поддали коньяку и теперь сидели с одинаково красными лицами.

– Привет, девочки! – Я деликатно присела на краешке стула.

– Сходи за стаканом, – хмуро сказала Муза.

Мое появление почему-то вызвало у Ирэн новый приступ слез. Под их неумолчный аккомпанемент я вернулась со стаканом, и Муза разлила коньяк.

– Ну, за усопшую Фаину Францевну.

Мы молча выпили.

– Господи, кому нужно было так поступить с ней? – причитала Ирэн.

– Ну, что уж тут. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – ни к селу ни к городу брякнула Муза.

– Она ведь чувствовала что-то… Она предполагала такое.

– Ирка, ну где она такое могла предполагать? В своей богадельне, что ли?

– Такая милая, такая добрая… Глубоко порядочный человек, очень достойный. Я ее когда первый раз увидела… Мы с Яшей ездили – верите, сразу полюбила. А какая была актриса, как хотела сыграть!.. Да что я вам говорю, вы же сами все видели…

– Видели-видели… Ты же знаешь Анджея, он и мертвого играть заставит. – В устах Музы, осоловевшей от коньяка и тихого обожания Братны, это прозвучало откровенным издевательством. Но, поглощенная непритворным горем, Ирэн этого даже не заметила.

Муза взяла еще одну бутылку коньяка, и мы так же резво распили и ее.

А когда подошла очередь третьей, в кафе появился Кравчук.

Он и сейчас не изменил себе: тот же строгий костюм, аккуратный пробор на прилизанной голове, идеально повязанный галстук. Он сразу же направился к нам, пожал плечо Ирэн, локоть Музы и мое предплечье: никакой эмоции на лице, кроме сдержанной скорби, смягчающей жесткие носогубные складки.

Привет, привет, змеиноглазый, тебя-то я и поджидаю.

– Ну что, – сквозь слезы спросила Ирэн, – ничего нового?

– Пока ничего, девочки, – осторожно подбирая слова, сказал Кравчук. – Вы искали меня, Ева?

– Да. Мне нужно с вами переговорить. Конфиденциально.

– Ну вот, крысы бегут с тонущего корабля, – ни к кому не обращаясь, сказала Муза, разом пожалев о коньяке, влитом в мою предательскую глотку.

– Тогда пойдемте.

– Да, конечно.

Сопровождаемые полным негодования взглядом Музы и равнодушным взглядом Ирэн, мы покинули кафе.

– Не надеялся вас увидеть, – сказал Кравчук совершенно искренне.

– Вы знаете, в какой-то момент мне тоже показалось, что я вас больше не увижу, – совершенно искренне ответила я.

– Вы занимаете меня все больше и больше.

– Что уж говорить обо мне!

Обмениваясь ничего не значащими фразами, каждая из которых таила двойное и тройное дно, мы покинули студийный корпус и вышли на улицу. Подойдя к стоянке у корпуса, Кравчук гостеприимно распахнул переднюю дверь своего “Вольво”.

– Прошу вас.

Я села в машину, подобрав полы своего старенького пальто, и сложила руки на коленях: изуродованные кончики ногтей еще раз напомнили мне о том, чего я и не забывала: вчерашний вечер на стыке Варшавского шоссе и Кольцевой…

Кравчук устроился рядом и тотчас же вставил кассету в магнитолу. По первым тактам я узнала “Прощальную симфонию” Гайдна. У этого подонка, однако, отменный вкус.

– Не возражаете? – запоздало спросил Кравчук.

– Нет, если это не намек на мое безрадостное будущее, – ответила я. – Куда мы поедем?

– Куда хотите. Можем поехать пообедать куда-нибудь. Можем остаться здесь и посидеть в машине.

– Так, пожалуй, будет удобнее. Вы сегодня без телохранителя.

– Сеня приболел. Такое иногда случается даже с телохранителями.

– Все мы люди.

Некоторое время мы молчали. Никто не хотел открываться, никто не хотел наносить удар первым – нет никакой гарантии, что не получишь в ответ апперкот в незащищенный подбородок.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – наконец спросил он. Подстраховываешься, скотина, ну ладно!

– Вчера со мной произошел неприятный инцидент.

– Что вы говорите!

– Я чуть не погибла.

– Просто рок какой-то! Сначала одна актриса, потом другая, теперь вот вы… Надеюсь, все обошлось?

– Да. Более иди менее. – Я посмотрела на свои руки, и он перехватил мой взгляд.

Мы снова надолго замолчали. Так надолго, что это становилось неприличным. У кого-то из нас первого должны сдать нервы.

– Вам нравится Гайдн?

Ты еще спроси “Любите ли вы Брамса?” [15], идиот!

– Да. Но мне не нравится то, как вы разрешаете свои проблемы. Особенно те, которых не существует.

– Что вы хотите этим сказать? – Его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым, только в глубине зрачков появился нетерпеливый блеск. Что ж, я открылась, посмотрим, чем ты мне ответишь.

– Я – несуществующая проблема. Во всяком случае, для вас. Я неопасна для вас – я уже говорила вам об этом. После происшедшего вчера – вы знаете, о чем идет речь, – я пришла, чтобы встретиться с вами. С моей стороны это сумасшествие, но это и единственный способ доказать вам свою лояльность. Братны взял меня в свою группу только по одному ему известным соображениям. Это было кстати, потому что у меня, кроме жалкого мосфильмовского пропуска, нет больше никаких документов. У меня были большие неприятности с.., с определенного рода службами… И я ушла от сотрудничества с ними, скажем так… Гораздо менее цивилизованно, чем в свое время вы. Мне пришлось кардинально изменить образ жизни, кардинально изменить свою внешность…

Теперь я надеялась только на свое лицо – полученное в свое время окольными путями, оно столько раз спасало меня, столько раз меня выручало, оно должно было вывезти меня и на этот раз.

– Вы профессиональный человек. Неужели вы бы не заподозрили двойное дно? Если вы опасаетесь чего-то… Вы бы никогда не поступили бы со мной так, как решили поступить вчера. Вы должны были прекрасно понимать, что подставляете себя под удар, при любых раскладах, кроме одного-единственного: вы решили избавиться от меня просто как от нежелательного свидетеля. Как от глупой бабы, у которой могут сдать нервы в любую минуту. Не больше. Вы правы. Я могла быть проблемой для вас, окажись я просто случайной истеричкой. Я случайна. Я появилась у вас только благодаря стечению обстоятельств. Только потому, что Братны посчитал нужным взять меня в группу. Я случайна. Но я не истеричка. И не глупая баба. Если бы я хотела сообщить кому-то о тех странных вещах, которые происходят здесь вокруг убийств, я бы нашла способ сделать это. А вы бы почувствовали, что я нашла этот способ. Вы же профессиональный человек. Повторяю, я неопасна для вас. Мы союзники. Я – проблема, которой для вас не существует в принципе…

– Да? Я бы так не сказал. – Он вдруг повернулся ко мне и подковой обхватил мой подбородок; его пальцы обладали невероятной силой, при желании он, наверное, смог бы сломать мне челюсть. И только тогда, когда я почувствовала эту жесткую, эту раскаленную хватку, я поняла, что выиграла. Он раскрылся. Он не раскрылся бы никогда, если бы не поверил хотя бы одному слову из моего страстного монолога. Моему отчаянному приходу сюда – при всех раскладах это было чревато, он не мог этого не понимать. Но он все-таки раскрылся. Он больше не считает меня опасной.

– Вчера я потерял человека по твоей милости. Я мог бы потерять значительно больше людей…

Человека… Значит, заплатил по счетам только один… Кто был этим одним – придурок Бадри или Митяй? Я вдруг отчетливо вспомнила удар, нанесенный Митяем Бадри, может быть, он был недостаточно ловким, но ему нельзя было отказать в силе. И я снова попыталась убедить себя, что удар был мощным, мощным, мощным… Гаечный ключ, опустившийся на переносицу, не оставляет никаких шансов. А с Митяем можно разобраться в рабочем порядке и не доводить дело до крайности… Я понимала всю нелепость проносившихся в голове мыслей, но мне страшно хотелось, чтобы случилось невозможное и он остался жив. Просто – остался жив. И пусть бы даже я никогда не увидела бы его. Никогда больше.

Митяй, Митяй…

– Я думаю, что никто не виноват в этом. Во всяком случае, я не виновата. Я честно соблюдала пакт о ненападении. – Ни один мускул не дрогнул на моем лице, неужели закрытая учебная клиника капитана Лапицкого и здесь дала о себе знать?

– Ну, хорошо. Допустим, я перестраховался. Если бы я не был так собранна, то я просто расхохоталась бы ему в лицо: “перестраховался” звучало в моем случае просто издевательством. Хорошенькая перестраховка!.

– А как бы ты поступила на моем месте? – спросил он.

– Не знаю. Возможно – так же.

– Ну что ж, ответ, достойный простой ассистентки режиссера. “ЗИГ-зауэр” (он не мог забыть мне того, как я навскидку определила марку Сениного пистолета на площадке между этажами), отличная реакция на замах. Я не ожидал тебя увидеть. С твоей стороны это наглость, граничащая с безумием. Но, как знать, может быть, это единственное, что может заставить меня тебе поверить. А если это хорошо продуманный ход…

– Это хорошо продуманный ход, – перебила я его. – Я уже сказала: других доказательств своей лояльности я представить не могу. Мы уже говорили с вами на эту тему.

– Возможно, я принял необдуманное решение. – Он наконец-то ослабил хватку, он наконец-то отпустил меня. – Но обстоятельства меня если не оправдывают, то, во всяком случае, извиняют.

– Да, пожалуй.

– Будем считать это недоразумением, – смягчился Кравчук и посмотрел на меня со жгучим интересом. И вдруг снова перешел на “вы”; к этой смене масти я, как всегда, оказалась не готова. – Поверьте, оно тоже стоило мне дорого. Сколько вам лет?

Господи, ну почему все мужчины так бесцеремонно интересуются моим возрастом? Но Кравчук заслуживает того, чтобы я была с ним максимально откровенна. Хотя бы в этом вопросе.

– Скажем, мне нет еще тридцати.

Он надолго замолчал и жадно ощупал глазами мое лицо.

– Вы выглядите намного старше. Во всяком случае, по первому впечатлению.

– Я знаю. Я же говорила вам, мне пришлось несколько видоизмениться.

– Должно быть, до этого ваша внешность была нестерпимо яркой.

– Вы даже представить себе не можете – насколько нестерпимой, – улыбнулась я.

– Ну, кое-кто успел это разглядеть. Конечно же, он имел в виду Митяя.

– Думаю, он поплатился за это совершенно напрасно… Конечно же, я имела в виду Митяя. Мне стоило огромных усилий не сорваться, не зарыдать, не забиться покрывшимся испариной лбом о безупречную панель управления “Вольво”, но я сдержалась и посмотрела на Кравчука спокойными и прозрачными глазами Анны Александровой: сейчас только она, с ее полным отсутствием каких-либо простых человеческих чувств, могла помочь мне. Вот я и прибегаю к ее услугам, капитан Лапицкий, вы можете бить в бубны и торжествовать.

– Да. Я не мог предположить, что это зайдет так далеко. Значит, все-таки Митяй. Держи себя в руках, поединок еще не закончен.

– Я тоже.

– Вы действовали с ним как профессиональная проститутка? – бесстыдно спросил Кравчук.

– Я думаю, что из-за проститутки, какой бы профессиональной она ни была, никто не станет класть голову на плаху, – так же бесстыдно ответила я.

– Вы очень необычная женщина. Жаль, что вы не в моем вкусе.

– Он тоже так говорил. Сначала.

Каждым своим словом, произнесенным с тем максимумом цинизма, на который я была способна, я предавала Митяя, так нелепо из-за меня погибшего. Я предавала его, хотя еще никогда не была ему такой верной…

– Где вы ночевали сегодня? – Вопрос прозвучал вполне невинно.

– У меня с этим были большие проблемы, – так же невинно ответила я. – Пришлось вернуться на студию и заночевать здесь…

Проверить это он не мог, даже если бы захотел, а я постаралась быть максимально убедительной:

– Видите ли, у меня большие проблемы с тех пор, как мой друг, у которого я.., жила последнее время, обзавелся подружкой.

– Да, я знаю. Мы навестили его вчера вечером, но он так и не смог сказать ничего вразумительного. Оперативно работаете, молодцы!..

– Сейчас я мало с ним общаюсь.

– И все равно я не могу понять. Почему он сделал это, – задумчиво сказал Кравчук. – Почему он рискнул собой ради вас?

– Мне жаль.

– Я бы хотел присмотреться к вам повнимательнее. Когда кончатся все эти неприятности. – И мы выйдем из этой полосы.

Я выразительно посмотрела на него.

– Вы сказали, что неопасны, – Кравчук ускользнул от моего взгляда, достал из “бардачка” плотный лист цветной бумаги и начал быстро складывать его. – Что ж, я вам почти поверил. Я не верю никому, но вам удалось выглядеть убедительно. Что вы собираетесь делать?

– Что будет с фильмом?

– Пока не знаю. Скажу только одно – закрыть его невозможно, ведь проект создавался на деньги из независимых источников. Скорее всего это вопрос времени. Сколько его понадобится Братны и что будет с группой, неизвестно.

– Крысы бегут с тонущего корабля, – повторила я слова, сказанные Музой в кафе.

– Самое удивительное, что с корабля бежит гораздо меньше крыс, чем принято в таких случаях…

– Я бы хотела остаться в группе.

– Вас ведь никто не увольнял, хотя Братны уже имел прецедент на этих съемках…

Конечно же, художница Леночка Ганькевич, легкие духи, сопутствующие первой из убитых, коллекционное шампанское, “я еще устрою тебе кино”…

– Да, я надеюсь сохранить это место. Тем более что сейчас мне понадобятся деньги, чтобы снять какой-нибудь угол…

– Вы позволите вам помочь? – мягко сказал Кравчук и протянул мне фигурку из бумаги: это была довольно симпатичная кошка.

"Вы позволите вам помочь?” Конечно же, позволю, куда я денусь?!.

– Это было бы очень любезно… , Интересно, как это выглядит со стороны, я даже улыбнулась про себя абсурду ситуации: вчера этот человек приказал убрать меня, и я осталась жива лишь благодаря жертвенности Митяя… Интересно, что бы было с нами, если бы Сеня оказался чуть менее ловким?.. Должно быть, мы попытались бы уехать, затеряться, исчезнуть в близкой перспективе какого-нибудь иного природного ландшафта, чем не финал романтической драмы? Должно быть, я осталась бы с ним, во всяком случае, мне бы очень хотелось остаться…

Но ничего этого уже не будет.

А человек, сидящий рядом со мной, еще вчера приказал убрать меня. А сегодня мы мило беседуем под аккомпанемент Гайдна. Из симфонического полотна постепенно исчезает звучание инструментов, музыканты задувают свечи и покидают сцену, и скоро останется последняя скрипка…

Что ж, это выглядит очень символично, как раз в духе интеллектуальных убийств, поселившихся на съемочной площадке Братны.

Интересно только, чья скрипка в конце концов останется последней?..

…Мой несостоявшийся убийца Кравчук помог мне снять крошечную квартирку в Ясеневе.

Наш разговор в машине на студийной стоянке был единственным прорывом в отношениях – с тех пор прошло десять дней, в течение которых мы виделись лишь мельком, – я снова стала ассистенткой режиссера, одной из многих, не очень-то заслуживающей внимания. Изредка его взгляд все-таки выдергивал меня из массовки – иногда он был откровенным, иногда – завуалированным: Кравчук присматривался ко мне. Не исключено, что с течением времени наши отношения будут видоизменяться: я любопытна ему, и чем черт не шутит… Возможно, мне даже удастся быть чем-то полезной Лапицкому. Каким бы безнравственным, ничем не гнушающимся типом ни был Костя, сейчас я на его стороне… Если мне удастся приблизиться к Кравчуку…

Впрочем, так далеко я не заглядывала.

Братны, также как и Кравчука, я видела редко. Он впал в яростную депрессию и, видимо, именно поэтому сделал группе колоссальные выплаты. Это были фантастические деньги для нищего “Мосфильма”. Каждый, включая технический персонал, получил, в зависимости от должности, от десяти до двадцати тысяч.

Все эти деньги планомерно спускались в студийном кафе, где наша группа почти в полном составе заседала с утра до вечера. Здесь мы составили конкуренцию целой отаре безработных актеров, сшивающихся в кафе в поисках ролей для многочисленных милицейских и исторических сериалов. Иногда им фартило, и прямо от стопки водки они отлучались на съемки. Подвыпивший дядя Федор шутил по этому поводу: “Запомни, Ева, все актерские ансамбли всех самых популярных сериалов в полном составе перекочевывают на экран из буфетов”.

Муза сильно преувеличила насчет крыс, да и Кравчук оказался прав – из группы почти никто не ушел, за исключением слабонервного режиссера по монтажу Тропинина. Тропинин проработал на студии много лет, помнил, как погиб актер Урбанский, и был исключительно суеверным человеком.

Возможно, такой сплоченности группы способствовала неожиданно и щедро выплаченная зарплата, но скорее всего все дело было в Братны. Никому не хотелось вылезать из той атмосферы веселого безумия, которая окружала режиссера. Оправившись от первого потрясения, вызванного убийством Бергман, все как-то незаметно истерично повеселели. Самой популярной игрой в группе стала игра в поиски убийцы. Но для буфета она оказалась слишком серьезной, и спустя некоторое время мы перекочевали в маленькую, отлично оборудованную музыкальную студию композитора Богомила Стоянова, находящуюся тут же, на “Мосфильме”. Студия состояла из двух комнат и вполне могла разместить всех желающих.

С самого начала все выглядело вполне безобидно: до тех пор, пока не были утверждены правила. Из них следовало, что убийство не могло быть совершено чужаком, пришлым человеком и что убийцу необходимо искать в самой съемочной группе. Каждый из участников этого следственного эксперимента по очереди становился обвинителем и обвиняемым, каждый искал мотив, каждый пытался оправдаться. Пока игра набирала силу, доказательства вины выглядели уж совсем нелепо и вызывали взрывы хохота: так, Вован Трапезников был обвинен в убийстве старухи только потому, что продавал ей наркотики, а ушлая старуха решила шантажировать его. Серега Волошко был уличен в нелюбви к снимаемому объекту: все знали, что Волошко постоянно склочничал с Братны из-за ракурсов и крупных планов и деспотичный Братны заставлял Серегу искать все новые комбинации светофильтров. Заочно обвинялись Ирэн, редко посещавшая сходки в музыкальной студии Стоянова, и Леночка Ганькевич, не посещавшая их вовсе. Ирэн инкриминировали утаенные от следствия сведения о зарубежных счетах старухи, которыми гримерша, став близкой родственницей покойной, могла воспользоваться. С Леночкой Ганькевич оказалось и того проще: все знали о той любви, которую Леночка испытывала к Братны. Слепое убийство на почве слепой ревности – чем не мотив? Руководствуясь тем же мотивом, Бергман могла пришпилить и Музон.

Еще проще дело обстояло с героинщиком Темой: он мог расправиться со старухой в приступе абстинентного синдрома. У группы осветителей, возглавляемых Келли, тоже могли быть свои причины: как только Бергман появлялась на площадке, сразу же летели все юпитеры и софиты – и самым удивительным было то, что так и было в действительности. С тех пор как Братны утвердил Бергман на роль и она начала сниматься, осветительная техника выходила из строя регулярно.

Дядю Федора обвинили в женоненавистничестве и геронтофобии – и это несказанно польстило молодому хакеру-интеллектуалу. Актеры проходили по одной и той же статье обвинения: Бергман составляла им профессиональную конкуренцию в работе и во влиянии на недосягаемого Братны.

Из всей группы стопроцентное алиби имела только я: меня не было на площадке в день убийства, это признали все. Посему мне досталась роль судьи и по совместительству эксперта. Все это подкреплялось изрядным количеством коньяка, водки, героина и анаши, которыми снабжал всех Вован Трапезников.

Игра оказалась затягивающей: определив статьи обвинения, все коллективно принялись воссоздавать ту атмосферу, которая царила на площадке за несколько минут до того, как погас свет. А также расположение всех фигур на доске и всех предметов в пространстве. Ничего хорошего из этого не получилось: все интуитивно хотели находиться подальше от Бергман на венском стуле в момент убийства. Потом пошли нестыковки со временем: Вован утверждал, что на распределительный шит он потратил не меньше семи-восьми минут, в то время как Садыков говорил о двух-трех: “У тебя, Вован, как у всякого наркомана, совершенно извращенное представление о минутах, равно как и о времени вообще”. Но когда шофер Тема сказал, что он сидел у дверей павильона (Тема действительно любил сидеть именно у дверей, в кресле-качалке, унесенной им из реквизиторского цеха. Это кресло фигурировало в нескольких фильмах Михалкова) и за то время, что Вован и Садыков возились со светом, никто из посторонних не входил и не выходил из павильона, все вдруг поняли, что игра становится серьезной.

Муза попыталась смягчить ситуацию, обвинив Тему в злоупотреблении тяжелыми наркотиками: “Как можно доверять показаниям человека, который сидит на героине?” Все сделали вид, что согласились с ней, хотя и знали, что Тема говорит правду.

Убийство совершил кто-то, кто был на площадке.

Кто-то из своих.

Это открытие лишь придало дополнительный стимул игре. Осознание того, что в группе находится убийца, что он и сейчас играет вместе со всеми в обвинение и защиту, щекотало нервы и делало игру опасной. Теперь никого больше не устраивали смехотворные мотивы. Повод к убийству может быть либо слишком серьезным, либо чересчур невинным, и в обоих случаях его очень трудно определить.

Неизвестно, кто первым выдвинул версию о неполной психической адекватности убийцы – кажется, Келли (да, это был привыкший к витиеватому изложению мыслей осветитель, все другие ограничились бы коротким, но емким словом “маньяк”). Это послужило толчком к анализу различных фобий вообще, а потом плотину прорвало: одуревшие от спиртного и наркотиков киношники вдруг начали анализировать свои собственные комплексы и свое собственное подсознание: на поверхность вытягивались неизжитые, еще детские, страхи и иногда постыдные тайны взрослой жизни. Временами все это напоминало мне сеансы психоанализа и выглядело довольно мрачно.

Первым не выдержал исполнитель главной роли молоденький Володя Чернышев: в один из дней он просто не пришел в студию Богомила и автоматически стал одним из главных обвиняемых. Но дело было не в Чернышеве: меня не покидало смутное чувство, что во всех этих утомительных, полубезумных, многочасовых и многоходовых построениях проглядывает нечто похожее на истину; как будто кто-то подсказывал мне правильный ответ с задней парты, едва заметно артикулируя, вот только расслышать его я не могла.

В какой-то момент все вдруг стали серьезно подозревать и серьезно ненавидеть друг друга. Неизвестно, как далеко бы это зашло, если бы появившийся на студии Братны не объявил нам, что новая актриса найдена и съемки фильма будут возобновлены.

…Братны все-таки удалось отстоять кино.

Даже с его веселой гипнотической властью над людьми сделать это было непросто. Два происшествия в группе: одно исчезновение и одно убийство – это был явный перебор. Такого никто из чиновников-старожилов Госкино и припомнить не мог. Братны откровенно намекали на то, что у него чересчур много недоброжелателей среди менее удачливых коллег по цеху, и особенно в Актерской гильдии. Разнузданное поведение Братны на пробах не осталось безнаказанным: актеры – а среди них было много популярных персонажей светской хроники, – в свое время так унизительно отвергнутые Анджеем, подняли шумиху в прессе. Впрочем, на первый взгляд выглядело это довольно опосредованно и вполне невинно. Так, Ким Сартаков в одном из своих многочисленных интервью женским журналам заявил, что Братны практически профнепригоден, деспотичен и неумен и что его Золотая пальмовая ветвь – всего лишь легкое недоразумение, результат сложных закулисных интриг и очередной поворот причудливой мировой киноконъюнктуры. Кроме того, Сартаков позволил себе усомниться в психическом здоровье Братны, и растиражированный образ режиссера-безумца пошел гулять по страницам прессы. В конце концов его стали туманно обвинять в причастности к смерти одной актрисы и исчезновению другой: одна из скандальных публикаций о съемках фильма так и называлась: “Смерть в кино”. Ругать Братны стало хорошим тоном.

"Мосфильм” стали осаждать журналисты, жаждущие взять интервью. Братны откровенно посылал их, тогда писаки взялись за съемочную группу. Но так же, как и Братны, группа стойко держала оборону. Прокололся лишь один незадачливый шофер Тема, которого ушлый репортер бульварного издания “День: скандалы и сенсации” застал ширяющимся в туалете. Сразу после этого “День…” разразился большой статьей о “героиновом оскале нового русского кино”. Статья имела неожиданный резонанс – на студию нагрянули сотрудники региональной группы по борьбе с наркотиками и попытались произвести шмон в офисе съемочной группы.

Впрочем, эта история закончилась, так и не начавшись.

Братны, используя свое магнетическое влияние на людей как таран, успел обаять всех: от руководителя группы до двух симпатичных овчарок, специально натасканных на поиск наркотиков.

Следствие же по делу об убийстве Бергман продвигалось вяло, пока не зашло в тупик совсем. Следователи все еще работали на студии, несколько раз я встречала в кафе “рядового оперативника” Костю Лапицкого, но мы делали вид, что незнакомы. Но следовательский пыл носил скорее формальный характер. Никаких улик, кроме совершенно стерильной рукоятки орудия преступления. Само же орудие было изготовлено кустарно, а не фабричным способом, поэтому проследить историю его возникновения не представлялось никакой возможности. Свидетельские показания были путаными, содержали массу противоречий и нестыковок. Но главным препятствием было отсутствие мотива. Убийство актрисы не было выгодно никому. Некоторое время циркулировала фантастическая версия о недоброжелателях Братны, которые пытаются сорвать ему съемки таким экстравагантным образом. Но недоброжелателей у Братны было через одного, и, если следовать логике этой версии, в круг подозреваемых можно было вовлечь весь Союз кинематографистов России.

Пилюлю подслащивал лишь отборочный комитет Каннского фестиваля, который слал в Госкино факсы с подтверждением заинтересованности в участии фильма Братны в конкурсном показе.

Скандал вокруг Братны приобрел затяжной характер, но с новой силой вспыхнул тогда, когда из Праги приехала вновь утвержденная исполнительница главной роли – известная в прошлом актриса. Совсем недавно ей пришлось пережить такую же газетную травлю, и именно поэтому она уехала работать в Чехию. В одном из серьезных чешских киножурналов она прочла новый сценарий Братны и Новотоцкой. И именно поэтому послала факс в Москву. Ей хотелось сыграть эту роль.

Я знала историю этой актрисы. И я знала ее не из газет, которые могли извратить все, что угодно.

Я поняла это, как только актриса появилась в съемочной группе и воспрявший духом, а потому особенно привлекательный Братны представил ее.

Это была Марго.

Та самая культовая актриса, которую я уже видела когда-то из-за полуприкрытой дверцы шкафа в одном из московских особняков. Я была знакома с молодым актером, любившим ее. Вместе мы участвовали в одной из операций Кости Лапицкого. Тогда ему не повезло, тогда ему не хватило жалких нескольких секунд, чтобы спастись, – именно потому, что он слишком любил Марго. И был вынужден на ее глазах убить человека, которого полюбила она сама.

Та самая Марго… Ничуть не изменившаяся, с тем же трагическим сломом бровей, с теми же тяжелыми серебряными перстнями на пальцах, с той же горькой складкой у рта. С теми же властными глазами, с той же седеющей головой, – ей по-прежнему не приходит в голову закрашивать седину. Когда я увидела ее первый раз, она показалась мне красивой. Теперь же я нашла ее ослепительной.

Та самая Марго.

В день, когда убили Олега Куликова, ей было сорок девять. Сейчас ей пятьдесят.

Слишком молода для роли в фильме Братны, меланхолично подумала я, у Анджея совсем крыша поехала. Невозможно играть увядание, невозможно играть беспомощное ожидание смерти с таким полным жизни, таким еще не прожитым лицом. Ей ничего не будет стоить заставить своего партнера влюбиться без памяти, вместо того чтобы обворовывать и методично изводить ее, – ау, Братны, как же твоя концепция?

Та самая Марго.

Почему именно она? Почему я все время встречаю людей, которых уже знала когда-то, почему они появляются в моей нынешней жизни и напоминают обо всех прошлых жизнях сразу?

Я пыталась найти ответ и так и не могла его найти. Когда-то давно, еще во ВГИКе, Иван рассказал мне странную теорию о том, что все знакомы со всеми через пять человек. То есть – пятый, встреченный тобой, обязательно знает кое-что о тебе.

Я тоже знала кое-что о Марго.

Я знала это от Олега Куликова, молодого актера, который боготворил ее; я знала, что она пережила трагическую любовь, что она много курит, что складывает свои серебряные перстни в пепельницы, чтобы их легче было найти, – это были его слова, и я хорошо запомнила их… Я даже могла бы нежно шантажировать Марго этими только ей одной принадлежащими привычками. Я могла бы многое порассказать ей о самом Олеге, о том, почему он стал убийцей, и это разрушило бы его образ ревнивого романтика.

Бойтесь пятых по счету в своей жизни, тупо подумала я, вспомнив сейчас теорию Ивана. Не исключено, что они знают о вас такое, что вам самим хотелось бы забыть.

Я – самый идеальный вариант. Даже Лапицкий ничего не знает обо мне до конца…

Зачем Братны пригласил ее на роль? Или он тоже не устоял перед складкой у губ и седеющими волосами?..

– Знакомьтесь, это Марго, – представил Братны актрису. Раздались громкие хлопки и одобрительное посвистывание. Марго знали все – она никогда не пребывала в забвении, как Бергман или Александрова, она была еще слишком молода, чтобы быть забытой.

А потом произошла совсем уж удивительная вещь – все мужчины в группе, включая шофера Тему, вечно околачивающегося в гуще творческой массы, почтительно поцеловали ей руку. Даже Володя Чернышев смотрел на нее глазами, которыми он обычно смотрел только на Братны: смесь благоговения, преданности и внезапно вспыхнувшей всепоглощающей страсти. И даже всегда скептичная гашишница Светик попросила у Марго автограф.

– Идеальная женщина! – толстым басом прошептал стоящей рядом Музе Вован Трапезников.

– Угу! – мрачно ответила Муза, недолюбливающая Вована за открытую пропаганду наркотиков и приснопамятный “героиновый лубок” – Женщина XXI века. Только рост подкачал и голова не квадратная.

– Пошлая ты баба, Музон. – Зато пивной подставкой я не буду никогда…..Вот и все, завтра съемки возобновятся, уже с совершенно другой актрисой: Братны нельзя отказать в настойчивости, сейчас он пойдет напролом, он снимет фильм, чего бы этого ему ни стоило. Сейчас же к его извечному фанатизму примешивался еще и азарт. Кто-то или что-то противостоят картине самым варварским способом, каждый раз убирая ведущую актрису. Это противостояние нужно сломить во что бы то ни стало. Возможно, Братны хотел заслониться Марго, как шитом: она была слишком известной, слишком яркой фигурой в кино. Интересно, как сейчас будут выглядеть взаимоотношения персонажей? Внесет ли Братны коррективы или заставит Марго играть по уже предложенным правилам?

"ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”.

Почему этот доморощенный дурацкий афоризм с сигаретной пачки не дает мне покоя? И дело даже не в том, кто его написал. Я могу никогда не узнать этого или узнать слишком поздно. С чем связана “игра”, что, если она не закончится с окончанием съемок? Келли прав, убийства совершал человек, подчиняющийся только своей извращенной логике. Входит ли сам Братны в цепь его логических построений? Почему он так упорно сводит счеты именно с Братны? Почему убивают только его актрис? Может быть, все дело в сценарии? Может быть, в нем есть что-то такое, что провоцирует убийцу, толкает его на бессмысленные преступления? Какая-нибудь случайная фраза, произнесенная героиней? Какой-нибудь с виду безобидный поворот сюжета? Нужно внимательно перечитать сценарий еще раз, почему эта мысль до сих пор не приходила мне в голову? Я даже почувствовала легкое покалывание в пальцах. Мне вдруг показалось, что я ухватила тоненький конец ниточки, которая поможет размотать весь клубок. Почему все вертится вокруг того, как совершены эти убийства? Я называла их ритуальными. Лапицкий же – интеллектуальными. Не здесь ли стоит искать мотив? Сценарий тоже интеллектуален, как ни странно, но расплывшейся тетехе-сценаристке Новотоцкой нельзя отказать в утонченности.

Конечно же, сценарий. Как я не подумала об этом раньше? Лапицкого не интересует эта буря в стакане кинематографической воды, равно как и мертвые старухи: для него они недостаточно масштабны, их не имеет смысла загонять в угол и шантажировать. Другое дело – Кравчук. Кравчук – это тот масштаб, который может удовлетворить чье угодно самолюбие. Наша последняя встреча с Костей в кафе носила более обстоятельный характер: он позволил себе улыбнуться и взять солонку с моего стола: “Вы позволите, девушка?” Значит, он что-то действительно нарыл, сукин сын!..

И еще: нужно сказать Братны, чтобы он обязательно приставил к Марго кого-нибудь из мальчиков Кравчука. На всякий случай…

Кого-нибудь из мальчиков Кравчука. Митяй тоже был мальчиком Кравчука. Теперь о нем никто не вспоминает. Все, чего удостоился Митяй, – презрительная гримаса Андрея Юрьевича: “Вчера я потерял человека по твоей милости”. Откуда во мне берутся силы, чтобы мило раскланиваться с ним?

Костина выучка, доведенная мной до совершенства. Я вдруг подумала о том, как Митяй отреагировал бы на появление в группе Марго? Влюбился бы, бесповоротно влюбился, как Володя Чернышев. Если уж ему так нравилась моя тусклая седина, то что говорить об ослепительной седине Марго?.. Я почувствовала такой острый приступ ревности к мертвому Митяю, к ничего не подозревающей Марго, что у меня потемнело в глазах.

Кажется, ты чересчур жива. Ты давно не была такой живой…

Чтобы остудить разгоряченную безумными мыслями голову, я отправилась к метро пешком. Несмотря на то, что декабрь перевалил за середину, снегом в Москве и не пахло, раздражающая слякоть, которая убивает во всяком предчувствие рождественских яслей и Вифлеемской звезды.

Интересно, где я встречу Рождество? В прошлом году была больничная койка, в этом можно рассчитывать только на маленькую квартирку в Ясеневе, Кравчук присматривает за ней.

В первый же мой день я вполне профессионально провела обыск и обнаружила два “жучка”. Вряд ли это привет ассистентке режиссера Еве – он не может не понимать, что такие вещи, как подслушивающие устройства, обнаруживаются очень легко, тем более что между нами нет никакой недоговоренности относительно моих привычек, навыков и умения анализировать. Существуют только разночтения моего прошлого, но это уже вопрос стиля.

Скорее всего Кравчук иногда использовал квартиру в Ясеневе для каких-то встреч: она выглядит так, как будто в ней никто никогда не жил. Даже казенный гостиничный номер смотрелся бы куда более предпочтительно… Вселившись туда, я нашла только несколько дорогих бокалов богемского стекла и вполне приличный итальянский сервиз. Пара ножей и вилки.

И больше ничего.

С зарплаты мне пришлось купить чайник и комплект постельного белья, а также кое-что из вещей, не очень дорогих и очень практичных – как раз в стиле моей нынешней, ничем не выдающейся жизни: джинсы, рубаха, свитер из исландской шерсти, футболка… Все остальные немногочисленные тряпки остались на Якиманке, в квартире Митяя.

В квартире, от которой у меня были ключи – галльский петух с забавным гребнем: когда я случайно натыкалась на него в своих карманах, у меня падало сердце… Единственное, что я могла себе позволить, единственное, с чем я не могла справиться.

Такой пережиток, как слезы, на повестке дня не стоял. Несколько раз я пыталась избавиться от ключей с петухом – так я привыкла делать всегда, чтобы избежать ненужных вещей, которые хоть в чем-то могли меня уличить. Но выбросить в ближайшую урну, в ближайшую реку, в ближайший мусорный бак этого несчастного петуха я так и не смогла… Вот и сейчас ключи Митяя позвякивали в недрах моего пальто, заставляя при каждом шаге вспоминать его тело.

Я скучала по его телу. Я тосковала по нему по-настоящему. Митяй не успел стать единственно любимым, но вот идеальным любовником он был с самого начала. Самым идеальным для меня любовником…

…Неожиданно рядом со мной просигналила машина.

Сирена была настойчивой и требовательной. Я вздрогнула от неожиданности и прикрыла рукой рот, чтобы защититься от терпкой и вяжущей боли: именно так нетерпеливо мне сигналил Митяй.

Этого не может быть, говорила я себе, этого не может быть. Не оборачивайся, этого не может быть, ведь Кравчук сказал тебе, ведь Митяй не появился ни разу за последние десять дней, но Кравчук ни разу не произнес имени Митяя, а я не спросила, побоялась спросить…

Не оборачивайся!..

И все-таки я обернулась.

Рядом со мной мягко притормозил аккуратный черный “Форд”, и прежде чем я успела что-то сообразить, передняя пассажирская дверь распахнулась.

И я увидела перед собой осунувшееся лицо Леночки Ганькевич.

– Привет! Ты к метро? – спросила она.

– Да.

– Подвезти тебя?

– Думаю, не нужно. Я хотела прогуляться.

– Садись, я тебя подброшу. – В голосе Леночки я услышала такую мольбу, что покорно села в машину и набросила ремень. – Ты спешишь? – спросила Леночка.

– В общем, нет.

– Я могу угостить тебя где-нибудь? – Это было что-то новенькое. За все время съемок мы общались только на попойках, и наше общение нельзя было назвать даже дружеским.

– В принципе… В принципе можно пропустить по рюмашке.

– Отлично. Я знаю здесь одно неплохое местечко… “Неплохое местечко” оказалось маленьким пабом в ирландском стиле: карминно-красная штукатурка и стены, увешанные волынками и литографиями национальных видов спорта – харлинга и гэльского футбола.

Никогда бы не подумала, что стройная, как бамбуковая флейта, Леночка ударяет по пиву.

– Как ты? – спросила я только для того, чтобы что-то спросить.

– Хреново. – Ничего другого и предположить нельзя: круги под воспаленными глазами, истончившийся нос, впалые щеки, небрежно, только из уважения к многолетней привычке, подкрашенные губы, спутавшиеся волосы – сильно же тебя накрыло!

Я почувствовала к Леночке что-то отдаленно похожее на жалость.

– У вас новая актриса? – через силу спросила она.

– Да. Ты ее знаешь. – Я назвала фамилию Марго. Лучше бы я этого не делала.

Глаза Леночки вспыхнули диким, яростным огнем – этот огонь, казалось, сжиравший ее изнутри, никак не мог вырваться наружу. Но самым страшным было то, что она его больше не контролировала.

– Да, я знаю эту суку, – с наслаждением сказала она, – в прошлом году какой-то ее молодой любовник застрелил крупного бизнесмена. Тоже ее любовника. Только старого козла.

– Я что-то слышала об этом…

– Это была потрясающая история. Вся Москва гудела. Эта прошмандовка даже в Прагу уехала. Я думала, она сгнила там, вывалилась из окна на булыжники, подавилась рыбной костью, заразилась сифилисом и подохла, а она, пожалуйста, живее всех живых. Снова приперлась воду мутить.

С-сука! Жаба старая.

Ярость Леночки была непритворной, непонятной и потому страшной. Казалось, она была одержима демонами ревности. Было странно слышать эти проклятия, изрыгаемые почти детским, невинным ртом.

– Он, должно быть, прыгает вокруг этой суки?

– Кто?

– Да Братны! Отплясывает тарантеллу, сарабанду, джигу, сегидилью… Подонок!

– Зачем ты так?

– Прости… Знаешь, мне что-то не нравится здесь. Поехали отсюда, я знаю одно приличное место…

– Мне нужно домой… Завтра съемки. Хочу выспаться. Ты же знаешь, как Братны всех изматывает…

Леночка вдруг вцепилась в мой рукав, в выцветших от страсти глазах мелькнуло безумие:

– Не оставляй меня… Иначе… Иначе я что-нибудь сделаю…

Час от часу не легче! Дернул же меня черт идти к метро пешком…

– Ну, хорошо. Только обещай мне не напиваться.

– Обещаю. Не оставляй меня… Не бросай меня, пожалуйста.

Леночка надралась в первом же кабаке, попавшемся у нас на пути: шотландском ресторанчике “Маккормик”. Она все заказывала и заказывала виски, и официанты – добродушные русские парняги в национальных шотландских килтах, смотрящихся на них как седло на корове, – взирали на Леночку, а заодно и на меня с веселым осуждением.

Я выслушала поток самых грязных ругательств в адрес Братны. И поток самых возвышенных признаний. Иногда они чередовались – этот подонок, этот сукин сын, единственный, я просто с ума схожу, так я люблю его, этого урода, эту тварь, эту мразь, эту скотину, неужели он не видит ничего…, неужели он не видит, что я готова сделать все, что угодно, только бы быть с ним…

Было совершенно непонятно, почему Леночка взяла меня в свидетели своего чувства, с тем же успехом она могла признаваться в своей любви храму Христа Спасителя или каменным истуканам с острова Пасхи.

Леночка вела себя так вызывающе неприлично, что на нас уже стали обращать внимание, Не хватало еще, чтобы доблестные псевдошотландцы, потрясывая своими клетчатыми килтами, выкинули нас из ресторана.

– Поедем домой, – тихо сказала я Леночке.

– Почему же домой? Он-то домой не собирается. Сидит где-нибудь с этой жабой в кабаке и под столом ей колени гладит… Ненавижу жаб… Знаешь, – Леночка пьяно хихикнула, – жаба, жрущая женские гениталии, – это символ распутства. Путаться со старухами. Это и есть распутство…

– Господи, что ты несешь?!

– Он и есть распутник. Извращенец… Господи, что же сделать, что?

– Поехать домой и проспаться. Я тебя отвезу.

– Пошла ты… Навязалась на мою голову! – Леночка совершенно забыла, что сама пригласила меня в этот томительно-призрачный культпоход по национальным кабакам.

– Все. Хватит. Поехали домой, – жестко сказала я, но это не произвело на Леночку никакого впечатления. Оторвать же ее тело от грубо сколоченного стилизованного стола я была не в состоянии.

Оставив ее среди стаканов с недопитым виски, я подошла к официанту, скучавшему возле стойки.

– Вы не поможете мне, молодой человек?

– А в чем дело? – лениво спросил он.

– Девушка неважно себя чувствует.

– Я вижу…

– Вы бы не могли проводить нас?

На лице официанта застыло сомнение, которое исчезло сразу же, как только я достала полтинник. Вдвоем мы кое-как доволокли упирающуюся Леночку до “Форда”. При этом она норовила ухватить парня за предполагаемую мошонку, но постоянно натыкалась на безмятежную, как равнины Шотландии, гладь клетчатой юбки.

– А почему ты в юбке, дорогуша? – путаясь в окончаниях, спрашивала Леночка. – Ты трансвестит? Может быть, ты педик, а? Этот скот Братны наверняка педик… Или какой-нибудь дерьмовый фетишист. Извращенец… Развелось извращенцов, продыху нет…

Официант смотрел на нее так свирепо, что пришлось доплатить ему еще двадцатку за моральный ущерб. Наконец общими усилиями мы впихнули Леночку в машину, и я, проклиная все на свете, села на водительское место.

– Пока-пока, дорогуша, – пьяно прощебетала Леночка официанту, – может быть, составишь нам компанию? В любви втроем есть свои прелести. Ты не пожалеешь…

– Веселая у вас подруга, – мрачно сказал официант.

– За веселье я уже заплатила, – ответила я и набросила на Леночку ремень.

Когда-то давно, еще в Питере, Алена Гончарова учила меня водить джип, у Лапицкого я освоила более скромные отечественные модели. И теперь самонадеянно полагала, что справлюсь и с Леночкиным “Фордом”.

– Где ты живешь? – спросила я у Леночки.

– Разве я живу? – Она запрокинула голову, и только теперь я увидела, какая у нее тонкая, какая беззащитная шея. – Я не живу. Я медленно умираю… Я уже умерла.

– Ну, пока ты не умерла, смею тебя уверить. Но скоро умрешь, если будешь так напиваться.

– Ну что ж, – Леночка судорожно дернула шеей, – его и так окружают мертвецы… Будет еще один, почему нет?

– Я отвезу тебя домой, – я решила зайти с другого конца, – – только скажи мне адрес.

– Нужно взять водки и парочку мужиков, тогда поедем, – успела пролепетать Леночка, прежде чем ее голова упала на грудь.

Мать твою, мать твою, мать твою, ругалась я про себя. Только этого не хватало – оказаться в машине с ничего не соображающей женщиной, которая обезумела от страсти. Обезумела настолько, что сама не ведает, что творит. Но, как ни странно, я не испытывала к Леночке ни брезгливости, ни отвращения – одну только жалость. Откинувшись на валик кресла, я постаралась собраться с мыслями. И тотчас же почувствовала тонкий аромат духов.

Тех самых.

Теперь они ассоциировались у меня не только со смертью, но и с сумасшествием.

Стараясь отогнать эти мысли, я нашла ее сумку и вытряхнула содержимое себе на колени. “Если хочешь узнать, что в голове у женщины, – загляни в ее сумку”, – вспомнила я наставительно поднятый палец Кости Лапицкого.

Разворошенная пачка долларов, несколько сотенных купюр, ворох дорогой косметики, записная книжка, паспорт, газовый баллончик, ключи, водительские права, флакончик духов – все вполне благопристойно. Оставалась еще кипа вырезок из самых разнообразных газет и журналов.

Все они касались Братны: Братны и Каннский фестиваль, Братны и экуменическое жюри, Братны и приз ФИГТРЕССИ и, наконец, Братны и съемки фильма, Братны и убийство Бергман, Братны и исчезновение Александровой. Что-то в этих заметках было не так. Сначала я даже не могла понять – что именно. И только потом, пробежав глазами первый абзац, я обнаружила причину своего беспокойства – и похолодела.

Фамилии Бергман и Александровой были обведены черным. И так – в каждой статье, а статей было несколько десятков. С педантизмом пациентки психиатрической клиники Леночка обводила и обводила фамилии старух – тонкой гелевой ручкой и очень старательно. Линии смыкались под одинаково прямыми углами в газетных публикациях. В заметках из журналов, напечатанных на хорошей бумаге, Леночка позволяла себе поэтические вольности – вместо четких прямоугольников над фамилиями актрис смыкались стилизованные гробы. Последняя по времени заметка убила меня окончательно: в ней скупо сообщалось о том, что возобновляются съемки фильма скандально известного режиссера Анджея Братны. Его уже постигла неудача с двумя актрисами, приглашенными на главную роль (подробности, нужно отдать должное редакции, не смаковались), теперь он, кажется, нашел третью. Далее следовал коротенький экскурс в творческую биографию Марго. Заметка заканчивалась гильонно-оптимистически: надеемся, что наш выдающийся молодой режиссер, несмотря на все трудности (ха-ха!) съемочного периода, все-таки снимет фильм. Фильм, который достойно представит нашу страну на престижных мировых кинофорумах.

Самым ужасным было то, что черным была обведена и фамилия Марго.

Я спрятала лицо в ладонях, а потом искоса посмотрела на Леночку: привалившись к стеклу, девушка спала. Или делала вид, что спит?

Сквозь неплотно прикрытые веки тускло поблескивали зрачки.

Нет, она все-таки спит, количество выпитого виски дает о себе знать. Стараясь не производить лишнего шума, я тихонько завела “Форд” и осторожно вывела его на трассу.

Только бы нас не остановили гаишники!..

Из скудных паспортных данных я узнала, что Леночка живет на Зубовском бульваре, недалеко от АПН, рафинированный район для рафинированного убийцы. Впрочем, я всеми силами старалась гнать от себя эти мысли – рядом с безумной можно и самой потерять остатки здравого смысла.

А то, что Леночка серьезно больна, не вызывало у меня никаких сомнений.

Я даже представить себе не могла, что в такой обжигающей, такой испепеляющей страсти можно замерзнуть насмерть. Осторожно ведя машину, я думала о долгих днях, а еще больше – о долгих ночах, которые Леночка проводит в оглушительном одиночестве. Я думала о том, как изо дня в день она колесит по Москве в своем шикарном и таком ненужном ей “Форде” и откровенно снимает разных и таких ненужных ей мужчин.

Потому что единственный мужчина ее жизни никогда не будет ей принадлежать.

Я думала о том, как она оглушает себя спиртным, как она оглушает себя потными чужими телами, – только для того, чтобы хотя бы так отомстить Братны за его полное равнодушие к ней.

Сейчас я вполне могла допустить, что актрис убила Леночка, что она не остановится ни перед чем, чтобы достать “эту жабу” Марго. Роскошная стареющая Марго, настоящая женщина, великая актриса, без всяких скидок, без всяких приставок “экс”, у Леночки нет никаких шансов, она никогда не будет с Братны, но и не потерпит рядом с ним ни одной женщины.

И эти духи…

Опустив руку с руля, я нащупала флакончик в сумке, достала его и поднесла к глазам. Их немного претенциозное название переводилось с французского как “Лабиринт страсти”.

Оно показалось мне пророческим.

Леночка и правда заблудилась в лабиринте своих страстей, а заблудившись, оставшись в полной темноте, без еды и пищи, с отсыревшими спичками и в рубашке с короткими рукавами, – сошла с ума. Я успела перевидать множество страстей, но никогда еще они не возникали передо мной в таком отталкивающем и вместе с тем абсолютном варианте. Этот абсолют, возможно, толкнул Леночку на преступление. А ведь Братны ничего не стоило быть хотя бы чуть-чуть снисходительным к ней: ужин при свечах, ничего не значащий поцелуй, ничего не значащий акт на белоснежных простынях – Леночка бы сама додумала его, сама бы наполнила его нежностью и смыслом…

Будь ты проклят, Братны!

Будь ты проклят, Братны, – и я удивилась тому, что сказала это вслух.

Я так осторожно вела “Форд”, что добралась до Зубовского бульвара только через час. Найдя дом, я припарковала машину у подъезда. И только потом коснулась спящей Леночки.

– Просыпайся, мы приехали.

– Что? – Она с трудом приходила в себя, вечерний променад по Москве не отрезвил ее. – Кто? Почему ты здесь?

– Ты ведь сама меня пригласила, – терпеливо сказала я.

– Голова раскалывается… У тебя водки нет?

– С собой нет, – я была уверена, что дом Леночки забит спиртным под завязку, – пойдем.

– Да, сейчас. – Она тряхнула головой, пытаясь собраться.

Уложив все вещи в сумку, я вышла из машины и открыла дверь со стороны, где сидела Леночка. Она почти вывалилась мне на руки.

– Пойдем домой.

– Сейчас. – Она наконец-то взглянула на меня осмысленно. – Это ты, Ева? Обычно я нахожу здесь совсем других людей…

Еще бы тебе не находить, наверняка твои случайные мужики трахают тебя прямо в машине, а потом еще и очищают карманы. Даже странно, что ты до сих пор жива и ездишь в своем “Форде”.

– А как ты думаешь?

– Почему ты здесь? – снова спросила она.

– Потом объясню.

Наконец мне удалось отлепить ее от сиденья, и мы вместе побрели к подъезду. Леночка сразу же повесилась на меня – на улице ее снова развезло.

– Какой этаж? – сжав зубы, спросила я.

– Что?

– На каком этаже ты живешь? Она задумалась.

– На восьмом.

Спустя десять минут я уже раздевала ее в прихожей. Дорогая дубленка, шикарные сапоги – все это великолепие при ближайшем рассмотрении оказалось довольно запущенным, – сапоги не чистились по меньшей мере неделю, дубленка была вымазана краской и покрыта сомнительными пятнами.

Они действительно трахают Леночку в машине, а потом гнусно и беспорядочно спускают прямо на одежду или на сиденья “Форда”…

– Мне плохо, – едва слышно повторяла Леночка. Я потащила ее в ванную и заставила проблеваться. Скорее всего она ела из рук вон или вообще не ела: ее вырвало желчью. Потом я раздела ее и усадила в джакузи. Несколько раз поменяв воду, я оставила Леночку греться и отправилась изучать квартиру.

…Когда-то это была преуспевающая квартира преуспевающего человека: евростандарт, отличная мебель, широкая кровать, несколько очень хороших картин, неплохая библиотека, иранский ковер ручной работы и неуловимый победительный запах молодой женщины. Сейчас же все это потускнело, превратилось в свалку: обрывки тканей, обрывки газет, из которых Леночка нетерпеливо вырезала статьи о Братны, валяющиеся бутылки из-под дорогого и дешевого спиртного, грязные тарелки, раскрытая пасть гардероба, набитого вещами, ворох тряпок на всех стульях и на полу, смятые несвежие простыни, заляпанные пятнами спермы…

Я смела с кровати грязное белье, нашла в шкафу чистый комплект и перестелила постель. Всем остальным можно будет заняться позже…

Я вернулась в ванную и застала Леночку скорчившейся в углу ее роскошной голубой джакузи. Сжав пальцами виски, они тихонько постанывала.

– Пойдем, тебе нужно поспать. Леночка подняла голову и уставилась на меня невидящими глазами.

– Я больше не могу, – тихо и совершенно трезво сказала она, – я больше не могу с этим жить. Я схожу с ума…

– Все будет в порядке. – Неужели это я произношу стертые, ничего не значащие слова?

– Уже ничего не будет в порядке. Слишком поздно. Слишком поздно для чего?

– Я хотела их смерти. Я понимала, что это безумие. Но я хотела их смерти так же страстно, как я хотела Анджея… Я не выносила никого рядом с ним. И сейчас не выношу.

Собственный тихий голос, казалось, успокаивал, завораживал ее, придавал уверенности. Она взяла в руки тонкий гибкий шланг от душа и направила струю себе в лицо. Скрытое струями воды, лицо Леночки снова показалось мне красивым, таким же красивым, осмысленным и одухотворенным, каким я увидела его первый раз. “Братны ненавидит красивых женщин, он отказывает им в праве на существование”, – неожиданно вспомнила я то, что мне говорили о Братны.

Тебе не повезло, Леночка. Возможно, если бы ты была чуть хуже, твоя испепеляющая страсть не осталась бы без ответа. Или без иллюзии ответа. Ты уже безумна. Я вспомнила обведенные черным фамилии актрис – о смерти Александровой знали только мы трое, для всех остальных она просто пропала без вести… И только в Леночкиных заметках правда выплыла наружу. Правда, которую, кроме свидетелей, знает только убийца…

– Я и сейчас никого не выношу рядом с ним. Я желаю им только смерти, смерти, смерти… Я сумасшедшая, да? – Она отвела душ от лица и улыбнулась мне.

Улыбка была такой нормальной, такой холодно-нормальной, что я невольно отступила к двери.

– Вот и ты меня боишься, – удовлетворенно констатировала Леночка. – Что ж, нужно же кому-то еще бояться меня. Я устала бояться сама себя, устала быть одинокой в этом страхе… Теперь я не одинока, правда?

Да, пожалуй, ты не одинока.

– Хоть в этом я не одинока, – равнодушно продолжила Леночка. – Ты помнишь тот вечер, когда старухе стало плохо и Анджей выгнал меня из гримерки? Я впервые в своей жизни назвала пожилую женщину “старой сукой”… Впервые… Я всегда была очень благовоспитанной девочкой, кроткой, как овечка. Ты знаешь песенку “Мэри и ее овечка”?.. Я знала, но забыла, я многое забыла… Но это я хорошо помню – ночь в гримерке… Я назвала ее старой сукой и вдруг почувствовала такое счастье, как будто, оскорбляя ее, я оскорбляла и его… Анджея. Ему самому было плевать на мои оскорбления. Но если это касалось его работы… Его дела… Только это могло его уязвить. Ты понимаешь меня?

Я с трудом пробиралась сквозь путаные Леночкины объяснения, осторожно нащупывая рукой дверную ручку. Неужели ты боишься, Ева?..

– Только это могло его уязвить. Очень просто иметь власть над ним, – нужно лишить Анджея его дела… Может быть, он усохнет и умрет, как цветок без воды… У меня даже в глазах потемнело от этого. Он умрет – и я сразу успокоюсь, поеду к Лагерфельду, он предлагал мне работу… Это был минутный порыв. И я еще не была безумной… Я устыдилась, мне стало жаль старуху… Я была виновата. Я тогда пошла к машине и взяла бутылку шампанского. Очень дорогое шампанское. Я не знала, как заставить ее не сердиться на меня, и выбрала самый простой способ. Я вернулась в гримерку и попросила у нее прощения. И поцеловала ее. Мы даже выпили немного, совсем чуть-чуть, чисто символически. И я снова попросила у нее прошения. А она сказала мне, что Анджей опасный человек, что его присутствие убивает. Она чувствовала так же, как и я, ты понимаешь, Ева. Она и была мной. Только очень старой мной. И когда я поняла это, я так захотела ее смерти… Так захотела ее смерти, как никогда ничего не хотела. Даже его любви.

– И что? – Я заставила свой непослушный язык произнести это. – Что было дальше?

– Ничего, – она засмеялась, – ничего. А ты думаешь, что было?..

Ее смех становился все более громким, он взрывал мою голову изнутри, он больно сжимал грудь и не давал вздохнуть.

– А ты думаешь, что было?! – Она все еще не могла остановиться.

Я подавленно молчала.

– Ее нет, – резко оборвав смех, сказала Леночка. – Все врут друг другу, что она пропала. А ее просто нет. Каждый, кто играет в эти игры, – пропадает. Знаешь, как мы познакомились с ним? Во время показа. Они прихватили одну из моих манекенщиц, и Братны написал мне записку прямо у нее на спине, он пригласил меня в свое проклятое кино, в свою проклятую жизнь… А вот я никогда не умела писать записки, у меня не получалось ничего такого. У меня всегда был отвратительный почерк. И вторая старуха умерла. Я хотела этого, и она умерла.

Оставаться было страшно, но уйти – еще страшнее: кому она будет рассказывать о своей ненависти и о своей любви? Кафелю, который слышал это столько раз? Разбросанным в беспорядке полотенцам, еще хранящим в себе следы мужчин, которые не имеют ничего общего ни с любовью, ни с ненавистью? Воде, которая вытекает в воронку точно так же, как вытекает в воронку страсти Леночкино такое логичное сумасшествие?..

– Знаешь, – вкрадчиво прошептала Леночка, – они все умрут. Он не снимет свое кино.

Я должна поговорить с Братны. Я должна поговорить с Братны, пока не поздно. Но бежать сейчас из ванной комнаты, признаться себе, что голая, красивая, беззащитная девушка внушает тебе ужас, было невыносимо.

Пока я раздумывала над этим, произошла совсем уж невероятная вещь: голова Леночки упала на грудь, и она заснула. Я не могла в это поверить. Я глупо простояла над ее спящим и таким свободным сейчас от любви телом несколько минут, и только потом вышла из ванной, осторожно прикрыв за собой дверь. И с трудом подавила в себе желание привалить ее чем-нибудь тяжелым.

Нужно уходить отсюда. По-другому это называется бегством с корабля безумцев.

Она не виновата, пыталась убедить я себя, не испытывая к Леночке ничего, кроме жалости. Она не виновата. Виноват Братны, равнодушный гений Братны, сломавший ее жизнь. Отрешенно думая об этом, я немного прибралась в комнате. Она напомнила мне самое Леночку – такую респектабельную снаружи и такую неприбранную внутри.

В квартире была еще одна комната, и я, не справившись с любопытством, заглянула туда.

…Это был рабочий кабинет Леночки, сохранивший образцовый беспорядок ее прошлой жизни: несколько манекенов с наброшенными на них моделями платьев и костюмов (они были так "хороши, что я с трудом подавила в себе желание тотчас же раздеться и облачиться в каждый по очереди). Масса эскизов, развешанных на стенах и просто приставленных к ним; ткани самых удивительных расцветок, фурнитура, старинные шляпы – и фотографии на стенах. Фотографий было множество, и на всех была запечатлена Леночка. Жизнерадостная и еще не тронутая тленом своей порочной страсти. Леночка и изысканные женственные старики” Леночка и светские львы. Леночка и ее манекенщицы. Леночка и ее манекенщики. Леночка с молодыми людьми то ли в английской, то ли в американской военной форме, – очевидно, морские пехотинцы или что-то вроде этого. Улыбающиеся лица, камуфляж, винтовки со снайперским прицелом; Леночка покровительственно держит руку на одной из них. Все-таки это англичане, это легко определить по винтовкам – это “энфилд”, Лапицкий натаскивал меня на оружие. Винтовки, особенно снайперские, были его слабостью.

"Энфилд”.

Я замерла перед фотографией. Совсем недавно я видела это сочетание букв, но не придала ему значение. Ну да. “Энфилд”, “стерлинг-армалайт”, “паркер-хейл”, именно в этом порядке, моя услужливая, хорошо натренированная, натасканная память точно воспроизвела эту последовательность.

И я вспомнила, где уже видела ее: еженедельник всегда пунктуального Митяя…

На одной из страниц было написано именно с маленькими пометками. Тогда общая картина не сложилась в моей голове, я приняла написанное за маркировку тренажеров… Как я могла забыть, что это марки вооружения? Возле каждого названия были цифры, небольшие – то ли 1, то ли 2. Зачем Митяй так пунктуально вписал в свой еженедельник название винтовок? Потому что он все и всегда аккуратно вписывал туда. И что тогда означают цифры?..

Мысль, которая посетила меня, показалась безумной. Но я уже знала себя. Я знала, что безумные мысли – это единственные мысли, которые заслуживают внимания. Что это единственные мысли, которым можно доверять…

Почему я не вспомнила о винтовках, когда прочла еженедельник Митяя? Ведь я же знала и их названия, и их характеристики…

Еженедельник Митяя. Митяй – человек Кравчука. Был человеком Кравчука… Но это не меняет дела, запись в еженедельнике остается. Забыв о моделях платьев, которые мне так хотелось примерить, я выскочила в большую комнату и сразу же наткнулась на телефон. Стоит ли звонить? Не буду ли я выглядеть идиоткой?..

Нет, в глазах Кости я никогда не буду выглядеть идиоткой.

Я тотчас же набрала номер Лапицкого, удивляясь той легкости, с которой я его вспомнила, той готовности, с которой я захотела его вспомнить.

Извечные длинные гудки, еще бы, ночь на дворе. Давай же, Костик, твоя знакомая добропорядочная Ева хочет поделиться с тобой информацией.

Наконец он снял трубку: “Лапицкий на проводе”, – Боже мой, я совсем забыла, как он представляется по телефону. Именно эти слова он сказал мне, когда я позвонила ему первый раз – совершенно одинокая, совершенно потерянная, потерявшая память… Впрочем, и сейчас моя жизнь не слишком отличается от той жизни, в которой я звонила Лапицкому первый раз.

– Лапицкий на проводе, – снова повторил он.

– Это я.

– Привет, – он сразу же узнал меня, – что новенького?

– А у тебя?

– Рою, как свинья под дубом. Откуда ты звонишь? Я звоню от женщины, которую подозреваю в убийстве. В двух убийствах. И в одном возможном покушении на убийство… Неужели ты действительно ее подозреваешь, Ева? Я не могла сказать ни “да”, ни “нет”, слишком сложным казался путь, по которому шла Леночка Ганькевич, слишком эфемерными были улики…

– От подруги.

– У тебя уже появились подруги? Наращиваешь мускулы, поздравляю. Обрастаешь легендой. Внедряешься в жизнь со свистом. Ты по поводу расчески?

– Что? – не поняла я.

– Ты забыла у меня свою расческу.

– Надо же, а я ее сегодня весь вечер искала…

– Не беспокойся, она у меня. Все?

– Почти. Кстати, как тебе “паркер-хейл”? На другом конце провода повисло молчание.

– “Паркер-хейл”, по-моему, неплохая игрушка, ты как думаешь?

– Тебе предлагают? – осторожно спросил Костя.

– Предлагают не мне. Но мне кажется, я знаю, кто предлагает.

– Что еще предлагают?

– “Энфилд”. “Стерлинг-армалайт”.

– Ну, это ты загибаешь. Как могли эти дивные создания оказаться в нашей Тмутаракани?

– Ты же не зря по студии шастаешь. Сообрази, что к чему. Мне кажется, что наш общий друг имеет к ним какое-то отношение.

– Да, – после долгого молчания сказал Лапицкий, – ты, как всегда, меня поражаешь, Анна…

Я бросила трубку на рычаг. А потом вдруг поняла, что сержусь на Лапицкого напрасно. Он знал меня только под этим именем, он сам его для меня выбрал…

Оставаться в квартире Леночки было бессмысленно – я не хотела быть свидетельницей ее тяжелого душевного расстройства. Лучше всего, конечно, было бы закрыть ее и никуда не выпускать из дому, а после переговорить с Лапицким: в стройных колоннах его ведомства есть дипломированные психиатры. Хотя сеансы психоанализа уже не помогут – здесь нужно радикальное вмешательство… Я захлопнула за собой дверь ее квартиры, но не почувствовала облегчения. Даже если убийства совершила она, я никогда не смогу воспользоваться этим знанием. Я не судья. Убийца никогда не станет судьей убийцы, в лучшем случае он займет место эксперта. И, как эксперт, я могу удостоверить только одно: Братны, со всей его гениальностью, со всем его магнетизмом, убивает все, к чему прикасается…

…Я напрасно беспокоилась об охране Марго, я даже не успела сказать об этом Братны: он уже сам обо всем позаботился: с самого начала съемок к Марго был приставлен телохранитель, самый смышленый и самый интеллигентный из обоймы Кравчука, – Вениамин. В свое время он закончил факультет военных переводчиков, в свободное время довольно удачно переводил Китса и Шелли и был выдернут Кравчуком для своих нужд во время очередной реорганизации ФСБ.

Ките в переводе Вениамина имел большой успех у Марго в первые два дня съемок.

А на третий день ее убили.

Ее убили в перерыве между съемками – самое удобное время, – когда Вениамин, находящийся при ней неотлучно, выскочил на несколько минут в соседнюю кондитерскую, чтобы принести кофе: для Марго и для себя.

В соседней кондитерской варили очень хороший кофе по-турецки…

…Для продолжения съемок Братны и Кравчук подыскали небольшой особняк, затерянный в самом сердце старой Москвы. Совсем недавно его купил какой-то нефтяной магнат, на которого вышел Кравчук и которого, как всегда, блистательно обработал Братны. Впрочем, преуспевающего бизнесмена даже уговаривать не пришлось, как только он узнал, кто будет играть главную роль. Братны с его Пальмой был для бизнесмена пустым звуком, а вот Марго оказалась сто первой детской любовью: “Неужели это вы, я видел вас в первой роли, я видел все ваши фильмы…” И – почтительный поцелуй, и – фраза достойная мецената: “Вы можете оставаться здесь сколько угодно, если, конечно, я вытребую себе право на ужин с вами…” Марго рассмеялась, но предложение приняла.

Особняк был только что отремонтирован и напичкан самой современной техникой слежения: видеокамеры располагались по всему периметру здания. Несколько месяцев назад нефтяной магнат потерял соучредителя своей компании, расстрелянного в одном из ночных клубов, и теперь справедливо опасался за свою жизнь. В комплекте с видеокамерами группа получила еще троих охранников с двумя доберманами, так что могла считать себя в относительной безопасности.

В первый же день в группу наведался один из следователей, ведущих дело о смерти Бергман. Дело грозило перейти в разряд “висяков”: ни мотивов, ни улик, одно из тех типичных бессмысленных преступлений, которые совершают психически не совсем адекватные люди. (“Да говорите уж – маньяки, – перебил Братны следователя, – чего вокруг да около ходить”.) Следователь о чем-то переговорил с Кравчуком, уточнил показания Братны и так же тихо удалился, облаянный доберманами.

Братны даже не пришлось уговаривать группу, что Марго – это идеальный вариант для картины, только весельчак Трапезников отпустил мутную шуточку, смысл которой сводился к следующему: “Хорошее – враг лучшего. И если что-нибудь случится и с Марго, то следующей, кого мы пригласим, будет Катрин Денев”. С приходом в группу Марго у Братны начались сложности с Володей Чернышевым – актер влюбился в Марго со всем пылом, с которым только может влюбиться в стареющую красивую женщину молодой мужчина.

Марго нравилась всем. Еще больше всем нравился особняк нефтяного магната. Реквизит, привезенный с большими предосторожностями со студии, заиграл в реальных стенах реального дома совершенно новыми красками. И у всех появилась уверенность, что все сложится хорошо. Она продержалась ровно два дня.

В день, когда убили Марго, на съемки приехала Леночка Ганькевич.

С тех пор как Братны выгнал ее, Леночка никогда не появлялась в группе открыто. Она с кем-то встречалась в долгих коридорах “Мосфильма”, жалко сидела в буфете, поджидая дядю Федора, с которым была дружна, или техника Садыкова, с которым иногда спала под водку и хорошую закусь. Теперь же ее появление здесь можно было считать вызовом.

Она довольно легко преодолела редуты внешнего охранения (я подозревала, что каждому из охранников она пообещала себя в качестве утешительного приза). Братны был слишком увлечен съемкой, чтобы бросить все и выгнать Леночку с площадки, а она сразу же нашла меня. Некоторое время мы молча наблюдали за съемками и за Марго.

– Мне нужно поговорить с тобой, – шепнула она, – нужно объясниться…

– Да. – Сердце у меня упало: я надеялась, что Леночка напрочь забыла о моем к ней визите.

Стараясь не привлекать ничьего внимания, мы удалились со съемочной площадки.

– Хочешь выпить? – деловито предложила мне Леночка, заранее предполагая мой отрицательный ответ.

– Нет, ты же знаешь…

– Как хочешь. А я, пожалуй, хлебну. – Она достала из сумки бутылку “Баккарди” и приложилась прямо к горлышку. – За новую актрису. Она действительно хороша, вот только я думала, что она выглядит чуть старше…

– Ты много пьешь, – сказала я, ненавидя себя за менторский тон.

– Да. Я много пью и много трахаюсь, и вообще много на себя беру… Я хочу извиниться за тот вечер.

– Что ты, ничего страшного не произошло, – фальшиво сказала я, и Леночка сразу же уловила фальшь в моем голосе.

– Я наговорила тебе глупостей.

– Разве?

– Я наговорила тебе глупостей, я помню это… Смутно, но помню…

– Ничего страшного ты не сказала.

– Если можешь, забудь все то, что я тебе говорила.

– Да я и не пыталась запомнить, – сфальшивила я.

– Ну что ж, тогда ладно, – видно было, что Леночка не поверила ни одному моему слову, – заезжай ко мне как-нибудь…

– Как-нибудь заеду, – сказала я, прекрасно зная, что никогда больше не появлюсь в ее доме.

– У тебя неплохая фигура, – Леночка заискивающе посмотрела мне в глаза, – очень универсальная. Поверь мне, я знаю в этом толк… Я ведь модельер. Говорили – очень хороший модельер… Я бы хотела, чтобы ты что-нибудь выбрала для себя. Мне было бы приятно.

Наверное, мне тоже было бы приятно. На секунду прикрыв глаза, я вспомнила модели Леночки, которые видела в тот вечер, – восхитительно совершенные линии, восхитительно небрежные складки, платья, созданные для любви, платья, созданные для того, чтобы их нежно надевали и яростно скрывали, – как эта молодая, так тонко чувствующая женщина могла попасться в ловушку безумия?

В комнату заглянул техник Садыков и, увидев Леночку, по-свойски подмигнул ей и просемафорил тупым заросшим подбородком: “Заболталась, старуха, пора и ноги позадирать слегонца”.

– Жарко здесь у вас, – сказала Леночка и тотчас же скинула дубленку, оставшись в облегающем черном платье.

– Да вроде не очень.

– Где здесь у вас туалет?

– Направо по коридору.

Направо по коридору. Но ты пойдешь в другую сторону, где тебя встретит техник Садыков, только для того, чтобы тупо отодрать в пустой детской, где через месяц-другой поставят кроватки для двухлетних девочек-близнецов, дочек нефтяного магната. И забьют углы мягкими игрушками… Ты будешь заниматься этим и каждую минуту, каждую секунду знать, что совсем рядом совсем равнодушный к тебе Братны снимает совсем ненужное тебе кино. А мы с тобой неплохо поговорили, ты ждала от меня каких-то слов, которые я так и не сказала…

Мне стало так тошно, что я взяла бутылку “Баккарди” и сделала крупный глоток. И только потом, повернув голову, увидела в раскрытой сумочке Ганькевич краешек фотографии.

Еще не достав ее, я знала, что это за фотография.

И все-таки заставила себя вытащить фотографию из сумки.

Марго.

Я знала эти фотографии из серии “Актеры Советского кино”. Их собирала маленькая девочка в маленьком южном городе. Ей очень хотелось, чтобы у нее были волосы артистки Анастасии Вертинской и чтобы артистка Светлана Тома вышла замуж за актера Олега Видова. Она даже поместила их вместе на одной странице альбома.

А вот фотографии Марго она так и не купила…

– Роешься в чужих сумках? – услышала я голос Леночки и вздрогнула.

– Иногда. Откуда у тебя эта фотография?

– Из альбома. Я в детстве собирала актеров. А ты?

– Зачем ты ее принесла? – Я сбилась на тон следователя по особо важным делам и тут же пожалела об этом.

– А тебе какое дело? – тут же ощерилась Леночка. – Хочу взять у нее автограф.

– Верится с трудом.

– У тебя есть свои предположения?

– Кое-какие.

Мы стояли друг против друга.

– Какие же, интересно?

– Не стоит этого делать.

– Чего – этого? – с вызовом спросила Леночка.

– Ты знаешь. – Я боялась произнести вслух то, что уже давно сказала про себя.

– Не знаю.

– Знаешь. Он все равно снимет свое кино.

– Посмотрим. – Леночка олицетворяла ледяное спокойствие.

– Зачем ты принесла фотографию?

– Я же сказала тебе. Хочу взять у нее автограф. Она шикарная сука, никуда от этого не деться. Возьму автограф и успокоюсь на этом.

– Неужели успокоишься? – иронически спросила я.

– Я уже успокоилась. То, что я говорила тебе тогда, – это просто ложь. Сентиментальное вранье.

В комнату снова заглянул Садыков. Теперь его заросший подбородок выглядел еще более тупым, а глаза нездорово блестели. Должно быть, снова дернул косяк у Вована Трапезникова.

– Ленуся, прелесть моя! Мы тебя с Темкой ждем-ждем, уже и наклычники приготовили, а она здесь прохлаждается. Трубы зовут. Иерихонские, между прочим. И хорошо надраенные.

– Уже иду. Пока, Ева. Рада была тебя увидеть.

Леночка демонстративно вытащила у меня из рук фотографию, подхватила дубленку, сумку и “Баккарди” и вышла.

Я осталась стоять посреди комнаты – карманная воровка, потрошительница сумок, кладбище версий, отстойник чужих грехов.

Она не убивала. Она не может убить. Она слишком бесстыдна, чтобы убить именно так, твердила я себе. Для тихого убийства без крови необходимо определенное целомудрие…

Она не убивала. Нет. Она не убивала и не убьет.

Нет, нет, нет…

– Ты чего орешь? – спросил меня просунувший голову в дверь Вован Трапезников. – Готовишься к первой брачной ночи?

– Хочешь ее со мной разделить? Заходи, поорем вместе.

– Тебя Братны ищет. Нужно на студию сгонять зачем-то. Подойди, а то он уже в эпилептическую кому впал…

– Да. Сейчас.

Я вернулась на площадку и тут же получила затрещину от Братны. Это было так неожиданно, что я даже не успела никак среагировать. Удар был несильным, но обидным.

– Где ты шляешься?! – спросил меня Братны.

– Выходила покурить.

– Сейчас двинешь на студию, нужно срочно набрать десять лбов для массовки. И смотри на рожи: никаких изуродованных развитым социализмом пролетарских ноздрей. По типажам – что-то среднее между Феллини и Альмодоваром. Перепишешь адреса и телефоны. Завтра они должны быть с утра. С восьми. Поняла?

– Да. Мне нужно кое-что сказать тебе. Это по поводу Марго.

– По поводу Марго я все знаю сам.

– Возможно, ей тоже… Ей нужно быть осторожной.

– Тоже впала в истерию? При ней телохранитель. Неужели ты думаешь, что все может повториться? – Братны понизил голос и отвел меня в сторону.

– Я просто хотела предупредить, – пролепетала я. – Может быть, стоило.., стоило вообще подождать.

– Чего? Пока некто, кто пакостит мне на площадке, впадет в зимнюю спячку? Или выйдет на заслуженный отдых? Запомни: если я ввязался, то никогда не буду менять правил игры.

– Жаль. Изменить правила – не значит изменить игру. Ты ничего не потеряешь.

Я вдруг увидела, как по лицу Братны пробежала тень, – должно быть, это было зеркальное отражение тени на моем лице, когда через секунду я поняла, что я сказала.

Я дословно повторила надпись на моей сигаретной пачке. Надпись, которую прислал мне убийца. Теперь я была в этом уверена. Убийца, который так и не справился со своим плохим почерком и отдал предпочтение печатным буквам…

– Езжай на студию, – Братны уже взял себя в руки, – позвонишь мне оттуда.

…Я вернулась на “Мосфильм” и еще полдня занималась массовкой. Только после четырех я поднялась в съемочную группу, где меня встретила Светик.

– Тебе звонили, – томно сказала она, проигнорировав мое приветствие.

– Кто? Братны?

– Нет, Братны не звонил. Братны теперь не до звонков. Там телефон записан.

Оказалось, что звонил Серьга. Боже мой, наконец-то он меня вспомнил!.. Я уселась в кресло и набрала номер. Серьга снял трубку сразу же.

– Привет, – сказала я, – еще не развелся?

– Привет, Ева. А я тут тебе названиваю. – Серьга пропустил мое замечание мимо ушей.

– Ну, что такое?

– Приглашаю тебя на Рождество. Двадцать пятого, то есть послезавтра. Будет рождественский гусь, а также волшебные свистки “Уйди-уйди”. И елочка…

– Ты же язычник. Серьга, – несказанно удивилась я.

– Вообше-то я разнузданный атеист, ты же знаешь, – скромно напомнил мне Серьга о своих философских воззрениях, – креста на мне нет.

– Тогда в чем дело?

– Это Елик.., Елик ведь католичка.

Час от часу не легче! Безбровая душка Елик, оказывается, католичка, как же я раньше не догадалась, с таким личиком так естественно слушать мессы и думать об умерщвлении плоти по средам и пятницам. А витражные стекла могут отбросить свет на бледные щеки, похожие на жабры лосося… – Вот как? Что, она и костел посещает?

– Посещает. Меня тоже обещала свозить… Конечно, посещает. Я слушала Серьгу и наблюдала, как Светик, совершенно не стесняясь меня, нюхает кокаин, ритуально вибрируя ноздрями и приложив к одной из них наманикюренный палец. Боженька бы этого не одобрил. И Дева Мария. Дева Мария, восседающая на троне. Дева Мария и единорог. Дева Мария как мать.

– Так щто? Ты придешь?

– Куда ж я денусь.

– Значит, часам к десяти подгребай со своим парнем. Посидим, все чин чинарем… Вообще-то я соскучился страшно…

– Врешь, Серьга. Но врешь эффектно. Привет пуделечку…

Я положила трубку и уставилась на Светика.

– Все в порядке? – спросила она, оторвавшись от быстро тающей горки белого порошка.

– В общем, да.

– Знаешь, Ева, – Светик понизила голос и угрожающе хихикнула, – это тебе только кажется.

– В смысле?

– В том смысле, что ее убили. Опять.

Сначала я даже не поняла, что пытается втолковать мне Светик.

– Кого убили? – похолодела я, уже предчувствуя ответ.

– Актрисулю погорелого театра.

Именно это она сказала тогда, когда пришел факс из Праги, именно так она представила Марго широкой кинематографической общественности в лице шофера Темы, меня и осветителей. А Келли поинтересовался, что у меня с руками, не так часто встретишь внимательных людей… Я пыталась уйти от надвигающегося кошмара, спрятаться в милых раковинах воспоминаний с острыми краями… Только бы не думать о том, что произошло. Ведь еще несколько часов назад я говорила о Марго с Братны, я предупреждала его. Ведь еще несколько часов назад я говорила с Леночкой и даже отхлебнула глоток из ее бутылки…

"Он никогда не снимет свое кино”, – сказала она.

Невозможно представить Братны, которому не дают снимать кино. Он будет снимать кино, чего бы это ему ни стоило. Он будет снимать кино или умрет, усохнет и умрет, как цветок без воды, кажется, так она сказала, Леночка Ганькевич, сидящая в ванне.

– Теперь с нами никто не будет работать, – хихикнув, напомнила о себе Светик. – Все будут только пальцами показывать, вон идет режиссер, у которого не картина, а филиал городского кладбища. Правда, Ева?

Правда, конечно же, правда. А если это правда, значит, убийства приобретают смысл. Значит, появляется мотив. Самый обстоятельный мотив из всех возможных. Убивают не актрис – убивают самого Братны.

Но сейчас я не думала о Братны. Я думала о Марго. Ослепительной Марго, культовой Марго, незабытой Марго, Марго, складывающей кольца в пепельницы и покупающей машины мальчикам, которые ей нравятся. Я думала о Марго, которую всю жизнь любили самые разные мужчины, которую всю жизнь любили самые разные кинокамеры. Я думала о Марго, которая десятилетиями владела сердцами и при желании могла бы удержать в своем стойле и нефтяного магната с его двумя дочками-близнецами, и малоизвестного, но перспективного актера Володю Чернышева.

Марго могла быть кем угодно, но только не поводом. Ее можно было убить самое по себе – из неразделенной любви, из неразделенной ненависти. Но убить Марго, чтобы просто свести счеты с другим человеком, – это было унизительно.

От всех этих мыслей у меня заныла голова. Кино, в котором мы все работали и которое пожирало нас, как Уран пожирает своих детей, все равно оставалось игрой, каким бы серьезным ни было. Можно было отснять еще несколько дублей, можно было поменять ракурс, можно было по-другому выставить свет и сказать после съемки: “Всем спасибо” (Анджей почему-то всегда забывал это делать). И эти убийства в какой-то момент оказались частью игры, их можно было вырезать при монтаже, а остатки пленки бросить в корзину.

Марго – совсем другое дело. Я знала Марго задолго до того, как она прислала факс из Праги. И только теперь поняла, только теперь по-настоящему осознала, что речь идет о самой реальной смерти. Только теперь я поняла, что убийство становится убийством тогда, когда оно не просто касается, а задевает тебя. В противном случае – это всего лишь эпизод из сводки криминальных новостей.

Сегодняшнее убийство Марго задело меня по-настояшему.

– Расстроилась? Я понимаю, – спокойно сказала Светик и уставилась на несколько крупиц кокаина перед собой. На лице ее явственно проступили следы тяжелой внутренней борьбы. – Нюхни, если хочешь. Полегчает.

– Нет, спасибо.

– Как знаешь. Я вообще два часа, как собираюсь отсюда слинять. С тех пор как узнала. Теперь-то уж точно никаких съемок не будет. Ты как думаешь?

– Да. Никаких съемок не будет. Это ты точно заметила.

– Хотела расчетец получить, пока их всех там обложили, у Полянского, а эта курва войлочная схйляла куда-то, не докричаться…

Полянский и был тем самым нефтяным магнатом, который предоставил Братны свой новый особняк для съемок. Я вспомнила охранников, доберманов и видеокамеры по периметру. Идеальные условия для проведения расследования: камеры фиксировали всех входящих и всех выходящих из особняка, следовательно, зафиксировали и убийцу, кем бы он ни был. Им хватит ума никого не выпускать с места проведения съемок – и убийца все еще может находиться там…

– С утра к ней кто-то из ментов забрел, уж не знаю, зачем.

– К кому? – Я потеряла нить размышлений Светика.

– Да к Регине. И все – ни ответа, ни привета. Регина Мстиславовна, “войлочная курва”, по меткому определению Светика, – пятидесятилетняя бухгалтерша группы, неухоженная, всегда заспанная женщина в кримпленовой лоснящейся юбке и войлочных сапогах. Не примечательная ничем, кроме умения множить в уме трехзначные числа на четырехзначные. Говорили, что она последние десять лет работала на Кравчука и помогла поднять его империю общепита. Именно Кравчук привел се в группу и представил “финансовым гением”. Именно она с сонным лицом отражала натиск жаждущих получить зарплату: “Деньги еще не переведены на счет, нужно подождать”, “Вы же знаете, наш банк пал жертвой августовского кризиса, делаю все возможное, нужно подождать”, “Закрываю баланс за квартал, нужно подождать”…

– А какое отношение ко всему имеет Регина? – спросила я.

– Ну, откуда же я знаю? Меня эта сучка интересует только в контексте бабок, которые я честно заработала.

– Да, конечно…

– Из-за этих дур-актрис все разваливается, а как все здорово начиналось! Сорвали праздник, именины сердца… Уже за одно это не мешало бы их грохнуть, сволочей!

– Твои пожелания уже учтены.

– Да. Придется теперь подыскивать другую работенку. Не такую непыльную.

– Ну, групп много, подберешь себе подходящую.

– Да ты с ума сошла! Кто же меня возьмет? Это ведь только душка Братны мог взять на телефоны отставную стриптизерку. Я, конечно, особым интеллектом не изуродована, но кое-что пока соображаю.

– Да, пожалуй. Я пойду.

Но уйти – вот так, просто, – из комнаты, которая пропитана духом Братны, которая так поразила меня в мой первый приход сюда? Я больше никогда не услышу этот запах дорогой кожи, призрачных наркотиков, крепких духов, неизвестно кому принадлежащих; не увижу мягкий ворс ковров, гобеленовые шторы на окнах, вереницу кинематографических наград. Теперь даже они не могут спасти Братны…

– Так ты уходишь? – нетерпеливо спросила Светик.

– Да.

– Ну, удачи тебе. – Голос Светика уже подталкивал меня к выходу.

Оставаться на студии дольше не было смысла. Как не было смысла возвращаться в особняк Полянского. Я была почти уверена, что третье убийство – это из ряда вон, это откровенный вызов. Оно получит гораздо больший резонанс, чем убийство никому не известной, давно забытой актрисы Фаины Францевны Бергман. Марго была величиной, Марго была одной из небожительниц, а смерть обитателей Олимпа всегда вызывает переполох на земле. Лапицкий наверняка там. И он не выйдет оттуда, пока не выжмет максимум улик. Я прекрасно знала методы работы капитана. Он не будет гнушаться ничем, если понадобится, он применит к потенциальным подозреваемым третью степень устрашения, он вырвет из их глотки любые показания. И сделает это без свидетелей. Вернувшись в свою квартирку в Ясеневе, я сразу же включила телевизор. Если убийство Марго – безумная правда, о ней поторопятся сообщить. Сообщить поторопились: информация об убийстве Марго последовательно прошла по всем каналам, я увидела особняк, снятый с разных точек и в разных ракурсах: только это могли сейчас предложить репортеры всем жаждущим телезрителям. Вовнутрь не допускали никого, так же как никого не выпускали из особняка. Одному из ушлых корреспондентов (я сразу же узнала лысину Александра Островского, специалиста по маньякам) повезло больше других: он сумел снять интервью со следователем, неосмотрительно выползшим на крыльцо подышать сырым декабрьским воздухом. Ничего внятного следователь – молодой человек в очках с устрашающими линзами – не сказал. Но некоторые детали все же прояснились: группа все еще находится в особняке, и выпускать их оттуда никто не собирается до выяснения обстоятельств дела. Узнаю тебя, Костик Лапицкий, подумала я, наверняка ты применяешь запрещенные приемчики психологического воздействия, рядом с которыми обычная пыточная “ласточка” и прочие прелести дознания просто меркнут. Насмотревшись репортажей и комментариев к ним до одурения, я села за телефон. Умиротворенная кокаином Светик безропотно выдала мне номера съемочной группы, которые я начала добросовестно пробивать: должен же откликнуться кто-то, кто расскажет мне о происходящем из первых рук. Телефоны одиноких волков группы либо молчали, либо бубнили механическими голосами автоответчиков. Домочадцы же всех остальных испуганно шептали нечто невразумительное: они задерживаются на съемках; когда будут – неизвестно, скорее всего заказана еще и ночная смена.

Ночная смена.

Я вполне могла представить себе эту ночную смену: беспардонное дожимание свидетелей, некорректные очные ставки, наглые провокации: арсенал Кости Лапицкого отличается завидным разнообразием. Я почти не сомневалась, что спустя несколько часов половина группы скажет, что это именно она убивала, а другая половина радостно сообщит, что подавала инструменты убийце… Проведя бессонную ночь и выслушав в утренних программах все то, что было в вечерних, я отправилась в особняк Полянского.

…Едва приехав туда, я сразу же затерялась в толпе зевак. Многочисленные поклонники Марго уже успели подсуетиться: чугунная ограда особняка перед входом была завалена цветами, постоянно гаснущими на декабрьском ветру свечами и портретами кинозвезды. Телевизионных групп уже не было, из чего я сделала вывод, что особняк пуст и первая стадия расследования закончилась. Из обрывков случайно подслушанных разговоров удалось составить общую картину сегодняшней ночи и раннего утра: съемочную группу отпустили только в семь утра, да и то не в полном составе.

Братны появился около восьми в сопровождении нескольких человек в штатском, посажен в машину и увезен: репортеров к нему так и не допустили. Та же участь, видимо, постигла и Леночку Ганькевич: в многочисленных, но отрывочных репликах она проходила под кодовым именем: “еще какая-то девушка в дубленке”, ее тоже вроде повязали, а это что, и есть убийца? Что вы говорите! Вообще ходили слухи, что там был какой-то бешеный роман, надо же, а такая молоденькая, она вроде жена режиссера? То ли жена, то ли постоянная любовница, а он шашни с актрисой завел да еще старше себя, режиссеры всегда это делают, пользуются служебным положением, ни на что не смотрят, сплошной бардак. “А она в наручниках была, не знаете?” – “Что же вы кровожадный такой, мужчина, – обязательно наручники, вы еще скажите – в наморднике и под дулом пистолета! Просто провели к машине, и все. Жуткая история… У этого режиссера, говорят, на съемках еще два убийства было или три… Причем убивали только женщин, мужчин не трогали. Как же она заставила себя втравить в эту историю. Марго? Умная ведь была дама и актриса хорошая! Что вы, великая! Я в прошлом году был на ее творческом вечере… Эта девушка ни при чем, уверяю вас. А вот Марго, она была женой какого-то бизнесмена, которого еще раньше убили. Да не женой, а любовницей… Да какая разница?.. Не скажите, большая, – жену как захотел, так увидел, а любовницу как увидел, так захотел, ха-ха… Это шутка такая, один мой приятель сочинил, когда его и жена, и любовница бросили. Вы не помните этой истории, как же, о ней вся Москва говорила! Самого-то убили, а у актрисули остались концы его зарубежных счетов, они же все сейчас за границу гонят, эти наши бизнесмены, бешеные миллиарды из страны вывозят, тут жрать нечего, а они пухнут… Стреляют их, и правильно стреляют! Надо, чтобы всех перестреляли, тогда вздохнем свободнее!.. Так что зарубежные счета, мужчина? Были счета и право наследования капитала тоже. Может быть, она сама своего бизнесмена того… Как же у вас язык поворачивается такое сказать, она же актриса! А что, актеры не люди, что ли? А люди гибнут за металл. И убивают только из-за денег, во всяком случае, в нашей долбаной стране…

Но выслушать все определения, дополнения и обстоятельства до конца я так и не успела.

И сообразить, что произошло, – тоже.

Это было почти неуловимое движение, легкое касание, – и на моем левом запястье щелкнули наручники.

– Тихо, – голос над ухом был таким же легким и неуловимым, – дергаться не рекомендую.

– Куда уж дергаться с такими дивными браслетами, – не поворачивая головы, сказала я.

– Тогда организованно выходим. Как будто ничего не произошло.

– Как будто ничего не произошло – это сильно сказано.

Я наконец-то повернула голову и увидела того самого молодого человека, кроткого следователя, очки которого мелькали в криминальной сводке вчера вечером.

Оперативно. Именно так нужно хватать подозреваемых в соучастии – без шума и пыли. Похоже, что сам Костя санкционировал такой нежный захват, но дельце доверил обстряпать младшему братцу, черту очкастому. Все справедливо, нас с очкариком не связывают длительные дружеские отношения, совместные аналитические построения в малогабаритной ванной и весьма насыщенная ночь на спальнике вприкуску с драной простыней…

Спустя минуту мы уже выбрались из толпы, и я едва поспевала за долговязым цербером правосудия. Наручники неприятно холодили запястье и тихонько нашептывали: вот и все, ты попалась, Ева, не нужно было так долго оставаться в живых. Проволочась в полном молчании квартал, я решила возобновить беседу:

– Может быть, возьмем машину? Чтобы не вызывать нездоровый интерес обывателя своим экзотическим брачным союзом.

– Ничего, здесь близко.

– А куда это вы меня ведете? И вообще, я хочу, чтобы мне для начала зачитали мои права.

– Торопиться некуда. Зачитать права вам всегда успеют, – отбрил меня неразговорчивый очкарик.

Свернув за угол, мы тотчас же наткнулись на старенькую, но ухоженную “копейку” провокационного ярко-красного цвета. Поравнявшись с ней, следователь открыл заднюю дверцу и забрался в салон, втянув меня за собой. Должно быть, он не рассчитал силы – кольцо наручников впилось в запястье, и я прикусила губу от боли.

На переднем пассажирском сиденье развалился капитан Лапицкий.

При нашем появлении он широко осклабился, повернулся всем корпусом и подпер рукой голову.

– Привет, – ласково сказал он. – Познакомились уже? Вижу, что познакомились.

– Давно не виделись. – Мне не хотелось ни о чем говорить с Костей. – Мог бы не устраивать этот балаган.

– Люблю пошутить. Но, самое главное, знаю, где тебя искать. Мы вот тут с Борькой поспорили, что ты с утра будешь в гуще народных масс – подпитываться навозом слухов и сплетен, так сказать. Оно и верно. Глас народа – глас Божий. Что говорят-то?

– Что и всегда, – огрызнулась я. – Убийцей была законная жена, заколола жертву штыком от автомата Калашникова, из-за денег любовника любовницы, а у режиссера вилла на Майами и пятидесятиметровый бассейн. А также ручная игуана и прислуга-мулатка.

– Преувеличивают. Насчет мулатки – преувеличивают. Поверь мне, я с этим вашим Вольфом Мессингом [16] и жизнерадостным Гудини [17] целую ночь возился.

– Может быть, снимешь с меня наручники? Или решил сдать меня на руки правосудию? – Это был вызов, но Лапицкий его не принял.

– Познакомься, это Борис Клепиков, редкостная умница, большой интеллектуал, надежда убойного отдела и изобретатель кубика Рубика. А это…

– Ева, – быстро сказала я, – меня зовут Ева.

– Да, – сразу поскучнел Костя, – она самая и есть. Из тех, кто протягивает верблюда-драмодера в угольное ушко и умудряется выскочить из любого дерьма в непорочно-белых бикини.

– Ценное качество, – сквозь зубы сказал Борис Клепиков.

– Скажи своему парню, чтобы он снял наручники. – Опереточность ситуации начала меня раздражать. – И королевскому пингвину понятно, что я никуда не денусь.

– А это не мой парень, здесь ты ошиблась, голубка моя. Мы с ним работаем в разных ведомствах и на разные конторы. Только здесь схлестнулись. У него свои интересы, у меня свои. А у тебя свои, как я посмотрю. Она ведь тоже в этих съемках участвует.

– Я знаю. – Борис повернул голову, глаза за линзами показались мне устрашающе проницательными. – Ассистент по работе с актерами. Иначе – кастинг.

– Вот только за задницу ее никак не удавалось взять, – все в том же тоне продолжил Костя; – Она, видишь ли, всегда умудрялась сострогать себе алибюшку. Рядом с трупом не сшивалась, никого не видела, ничего не слышала, ну и так далее. Словом, во время военных действий предпочитала отсиживаться в нейтральной стране. Как тебе перспектива отсидеться в нейтральной стране, Борька?

– Я над этим не задумывался, – строго сказал изобретатель кубика Рубика.

– А жаль, милое дело. – На Лапицкого напал приступ красноречия. – Где-то рвутся бомбы, гибнут армии почем зря, а ты лежишь в кровати с телкой в нейтральной стране, и по телке гуляет солнце, и тихо-тихо. Можно отправиться на кухню в голом виде и хряпнуть кефира, послушать, как муха бьется в стекло, завести патефончик с Густавом Малером и подумать о том, как где-то гибнут армии почем зря.

– Да ты поэт, Лапицкий, – не удержалась я.

– Я поэт, а ты всегда в нейтральной стране, – подколол меня капитан и снова обратился к Борису:

– Думаешь, она не рассуждает своей умной башкой, что происходит в этой чертовой съемочной группе, а, Борька? Рассуждает, и еще как. Только вдали от эпицентра событий и со здоровой долей цинизма. Здоровый цинизм и есть твоя нейтральная страна. Я прав?

– Прав тот, у кого больше прав, – резонно заметила я, – а вообще, прав, конечно. Только похоже, что мы с тобой соотечественники.

– Вот видишь, соотечественники, – обрадовался Лапицкий, – а соотечественникам нужно объединяться в землячества.

– Это с тобой, что ли?

– Со мной, голубка моя, со мной!

– Пока я объединилась только с ним, – я кивнула на Бориса и для убедительности подергала запястьем с наручниками.

– Ну, это временные трудности, поверь мне. – Что тебе нужно?

– Позволь мне помочь тебе.

– Ты мне уже помог в свое время. – Мне не хотелось вдаваться в нюансы наших отношений, да еще при посторонних, но Лапицкий, похоже, придерживался на этот счет совершенно другого мнения.

– Поговорим как взрослые люди. Долго ты еще собираешься скакать по стране без документов?

– Это мои трудности.

– Твои трудности закончатся в ближайшем отделении милиции.

– Возможно. Но это ничего не меняет.

– Меняет, и еще как! Найдется уйма прегрешений, за которые тебя можно упечь, и надолго. Взять хотя бы последние неприятности с творческими работниками киностудии “Мосфильм”…

Я откинулась На спинку сиденья и закрыла глаза. Похоже, все начинается снова. Костя не потерял надежды привлечь меня на свою сторону, он не оставляет мне права выбора, он хочет снова загнать меня в шкуру Анны Александровой, он хочет снова заставить меня делать то, от чего я бежала полгода назад…

– ..Тебя можно взять за жабры хотя бы за сокрытие преступления. Знать об убийстве и никуда не сообщить о нем, – это высоконравственный поступок, ничего не скажешь. И после этого ты еще будешь говорить мне о моральных принципах.

Я молчала, хотя вполне могла сказать: ты прав. Костя, ты прав во всем. Нет никаких смягчающих вину обстоятельств…

– Если уже ты такая целомудренная девушка, что даже с пачкой презервативов к тебе не подкатить, то почему ты еще живешь после всего того, что наваяла?

– А кто тебе сказал, что я живу? – устало спросила я.

– Только давай без мелодраматических эффектов. Прибереги их для кобельков с метровыми членами. После акта им очень интересно будет послушать, как ты каешься во всех смертных грехах. Но кое-какие грешки мы тебе можем навесить уже сейчас. Правда, Борька?

– Еще какая! – подтвердил Клепиков.

Я молчала. Я понимала, что веду себя глупо, но молчала. Мой уход от Лапицкого – тогда, полгода назад, уход, которым, как мне казалось, я подписала себе смертный приговор, ничего не значил. Он был всего лишь капризом, детской шалостью, разбитой вазой, пролитым молоком: меня лишь слегка пожурили и поставили в угол. Но, если я буду хорошей девочкой, меня защитят и почитают сказку на ночь. А пока я должна стоять в углу и думать о своем плохом поведении.

– Ну ладно, поразмышляй пока, – смягчился Лапицкий. – А мы двинем. Как созреешь – скажешь.

Он перебрался на водительское сиденье и завел машину…Ехали мы недолго. Спустя пятнадцать минут Лапицкий мягко притормозил.

– Уже приехали? – не выдержала я. – В ближайшее отделение милиции?

– Лучше. Решили тебя с Борькой пригласить на торжественный обед.

– Для обеда рановато.

– Ну, на торжественный завтрак.

– По какому случаю? – Мне было совершенно наплевать на то, что мне скажет Лапицкий, потому что главное он уже сказал: ты никуда не денешься, девочка. Я с тебя не слезу.

– У нашего Борьки праздник сегодня. Ну, и у меня тоже косвенно. Тяжелая сегодня была ночка, сплошные нервы, сплошные слезы, все жилы из нас вытянули, за такую работу приплачивать надо. Но вот он, – Лапицкий ткнул пальцем в Бориса, – вот он все распутал, психоаналитик хренов. Копался себе, копался, по архивам бегал, народ терзал. А в результате – ты просто умрешь от простоты замысла. И от его красоты.

– Что распутал? – спросила я.

– Он раскрыл все эти убийства…

…Блинная называлась “Паломник”.

Именно сюда Лапицкий зазвал нас для торжественного завтрака. Перед тем как выйти из машины, Борис все-таки снял с меня наручники, так что в блинную мы вошли вполне пристойно.

– Господи, куда ты нас привел, Костя? – спросил Борис, когда мы внедрились под низкие каменные своды “Паломника”.

– Ты, Борька, его еще оценишь и будешь сюда своих проституток водить, если, конечно, они крещеные.

– Ну, ты и тип, Лапицкий!

– Эта забегаловка на всю Москву одна-единственная. Настоящие блины с икрой, семгой, грибами и прочими прелестями. И все бесплатно, заметь.

– Бесплатно?

– Для друзей церкви и добрых самаритян. Они нарочно мучают меня, разговаривают ни о чем, вскользь бросив фразу о самом главном. Я исподтишка жадно разглядывала Бориса: неужели этот долговязый очкарик связал все нити и свел концы с концами?..

Лапицкий чувствовал себя в своей тарелке, он был здесь завсегдатаем. Наверняка собрал в свое время компромат на хозяев заведения и теперь вовсю этим пользовался, Боже мой, я действительно знаю все его прихваты!.. Он кивнул молоденькому херувиму за буфетной стойкой, выполненной в северорусском стиле: резное полированное дерево с повторяющимися в разных вариациях Сирином и Алконостом [18], и уверенно провел нас в глубь зала, к одному из столиков. Едва мы угнездились за ним, как к нам подошел еще один херувим, одетый так же, как и херувим за стойкой: длинная домотканая рубаха, жилетка, расшитая золотом, и маленькая шапочка, едва держащаяся на буйных кудрях. Из-под рубахи кокетливо выглядывали сафьяновые сапожки. Лапицкий что-то шепнул на ухо херувиму, и тот моментально исчез.

– Интересное заведеньице, – равнодушно сказал Борис, провожая херувима взглядом.

– Что ты, – Лапицкий понизил голос до шепота, – чрезвычайно интересное.

– Чую, что плачет по нему полиция нравов.

– Ну, где же еще искать порок, как не в сердце добродетели, – ухмыльнулся Лапицкий. – Вообще-то здесь паломники останавливаются, которые к святым местам шастают, кормят их бесплатно, поят монастырским квасом – и этот религиозный музыкальный момент даже находится под патронажем ближайшего, ничего не подозревающего прихода. Соответственно – послабление в налогах… Если бы знал отец Николай, что здесь делает дьявол, пока Бог спит!.. Все никак не удосужусь сообщить в патриархию.

– Вертеп без индульгенций? – проницательно заметил Борис.

– Не то слово! После девяти вечера – образа лицом к стенке, дабы не смущать святых угодников, и ну чудить. Здешние отроки нарасхват, видал, какие ангелы?

– Пед-кабак? – развеселился следователь.

– Ну, зачем так грубо? Респектабельный гей-клуб для состоятельных людей. Со всеми дополнительными видами услуг, включая добротную русскую баньку. Проходил у нас в разработке под именем “Содом и Гоморра”. Но люди оказались смышленые, покладистые, так что теперь мы с ними близко дружим.

Лапицкий засмеялся, и они со следователем ударили друг друга по рукам: ни дать ни взять яростные борцы за справедливость, неподкупные служители Фемиды в белых одеждах. Я тоже криво улыбнулась, “близко дружить”, по Косте, означало шантажом и угрозами выбивать нужную информацию и понуждать к сотрудничеству…

Тем временем к столику вернулся херувим в сафьяновых сапожках; сгибаясь под тяжестью подносов, он принес целую гору дымящихся румяных блинов и многочисленные блюда с потенциальной начинкой: красная и черная икра, лоснящаяся семга, сметана, масло… Возвышался над всем этим великолепием запотевший шкалик водки.

– Специальный заказ для специальных гостей, – высоким, немного манерным голосом сказал херувим.

– Спасибо, Андрюша. Кликну, если что-нибудь еще понадобится.

– Я сейчас еще воду принесу. – Андрюша широко улыбнулся Лапицкому и Борису. Меня он проигнорировал.

– Вообще-то я не запиваю водку. – Следователь поправил очки на переносице.

– Так это для рук, дурило, – попенял ему Костя. – Все как в просвещенной Европе. Ладно, накатим за твою светлую башку. Быть тебе Генеральным прокурором, если за взятки к тому времени не посадят. Или в ФБР не переманят, в отдел аналитических исследований.

Костя быстро разлил водку в стопки с толстыми хрустальными стенками. И, подняв стопку в руке, обратился ко мне:

– Хочу представить тебе своего друга, Бориса Клепикова…

– Представлял уже, – оборвала я.

– Не перебивай старших по званию… Так вот, хочу тебе еще раз представить своего друга Бориса Клепикова, который только сегодня утром… – Лапицкий поднес к лицу руку с часами, – три часа как.., блестяще закончил расследование серии убийств, произошедших за последнее время в ничем себя до этого не запятнавшем кинематографе. Красоту замысла убийцы еще оценят по достоинству, равно как и изящество разгадки. Ну, за тебя, Борис Иванович!..

Мы выпили и принялись за блины. Я ела почти без удовольствия, хотя понимала, что и икре, и блинам нужно отдать должное. Мужчины, казалось, были полностью поглощены только едой.

– Ну что, еще по одной? – не выдержала наконец я.

– Торопишься, девочка. Ну ладно, черт с тобой.

Мы снова выпили, и я уставилась на “светлую башку” в ожидании.

– Видишь, Борька, девочке не терпится услышать все с самого начала. Не будем томить коллегу, заодно и я еще раз послушаю. С удовольствием. Оч-чень мне эта история нравится.

– Ладно, – снизошел наконец Борис и, торопливо прожевав кусок, окунул руки в чашку с водой.

Вытершись салфеткой, он аккуратно снял очки с ужасающими линзами, и только теперь я поняла, что Борис Клепиков вполне симпатичный молодой человек с симпатичными глазами. Полуслепые растерянные зрачки напрочь убивали тот налет цинизма, который уже поселился в складках рта.

– Слушаем тебя внимательно, – подзадорил Бориса Лапицкий, отправляя в рот очередной ломоть блина с черной икрой.

– Значит, так, – начал Клепиков. – Для того чтобы всем присутствующим был понятен пафос преступления, необходимо углубиться в седую старину, в начало пятидесятых. Период “малокартинья” практически завершился, и уставшая за войну страна требовала разрядки.

Я метнула на Бориса быстрый взгляд, надо же, он даже знаком с термином “малокартинье”, завидная для простого следователя осведомленность!

– Так вот. Как раз в то время, после смерти “отца народов”, и стали появляться многочисленные музыкальные фильмы, фильмы-ревю, экранизированные оперетки в стиле “Девушки моей мечты” с Марикой Рекк и так далее. Ну, конечно, на наш советский манер, без разнузданных голых ляжек и прочих прелестей. Были и свои звезды, их обожали, за ними толпами ходили, из-за них стрелялся весь офицерский состав Вооруженных Сил от старлея до генерал-полковника. Им дарили трофейные ковры и трофейный саксонский фарфор. Персональные машины с персональным водителем. Военные и актрисы – это была каста…

– Да знаем, – перебил Лапицкий, – “Жди меня, и я вернусь…” Посвящается B.C. Ты давай к сути ближе…

– Хорошо. Была такая маленькая звездочка, Фаина Ковальская. Очень неплохие вокальные данные, фигурка и все прочее, словом, обаяние молодости. Несколько фильмов – и, соответственно, толпы поклонников. В нее влюбляется молодой блестящий военный с сомнительной фамилией Бергман. Сам-то он был из поволжских немцев, но скрыл этот факт в период разгула СМЕРШа и прочих прелестей чисток, уж как – неизвестно. Выдал себя за еврея, что тоже было нежелательно, но… Поскольку был он умница, штабист-аналитик от Бога, и сам маршал Рокоссовский ему покровительствовал, то на этот факт решили посмотреть сквозь пальцы. Так вот, Бергман при всех своих выдающихся способностях вполне мог стать маршалом со временем, но дослужился только до начштаба округа. Это в тридцать-то пять лет! И тридцатипятилетний начштаба влюбляется в эту самую Фанечку Ковальскую, и она становится его женой. Но, как говорится, счастье молодых продолжалось недолго. Потому что на горизонте появилась еще одна звездочка, поярче – Татьяна Александрова. У Татьяны и экстерьер был повнушительнее, и тянула она на романтическую героиню больше, чем Фанечка. Если брюнетка Фаина Ковальская-Бергман больше напоминала Зару Леандер [19], то роскошная блондинка Татьяна Александрова была вылитой Марикой Рекк. Естественно, все роли перекочевали от Бергман к Александровой, а потом туда же уплыл и муж. И Татьяна Александрова, может быть, сама того не желая, стала злым гением Фанечки Бергман. Карьера разрушилась, ролей больше не предлагали, да и мужа она любила без памяти. А тут такой афронт. А поскольку была она гордая полька с примесью еврейской крови – отца-то ее звали Франтишек Ковальский, и был он родом из Гродно, – то по парткомам и Главным политическим управлениям бегать не стала. А выкрала у бывшего мужа наградной “ТТ” и попыталась застрелить и его, и разлучницу прямо в ложе Театра Красной Армии, куда они отправились на представление героической комедии “Давным-давно”. Ничего, конечно, не получилось, ствол в ответственный момент заклинило, но скандал замять не удалось. Фанечку поместили в психбольницу, Бергман с должностей полетел, поскольку не смог разобраться с двумя женщинами, куда уж по округу директивы рассылать. Он, конечно, не выдержал такого позора и покончил с собой, и осталась Александрова молодой вдовой. Равно как и Бергман. Ну, карьера Татьяны Петровны тоже быстро сошла на нет, появились новые актрисы, искусство ведь вещь неблагодарная, вероломнее молодого любовника при старой грымзе. Про двух женщин скоро все забыли, а вот они друг про друга – нет. Особенно преуспела в этом Фаина Бергман, ее ненависть с годами только крепла, ничего ей не делалось. Плевать ей было, что Александрова тоже пребывает в забвении, для нее ничего не кончилось…

– Это только присказка, – вклинился Костя, – вся сказочка будет впереди. Давайте горло прополощем, чтобы Борьке сподручнее рассказывать было. Видишь, как сукин сын работает, за две недели историю нарыл! Предложи сюжет своему гению, если, конечно, он из этой истории выберется…

Мы снова выпили водки, и Борис продолжил:

– Словом, все это тлело до сегодняшнего дня. Александрова, всеми позабытая, жила в своей маленькой квартирке в Москве. Бергман, всеми позабытая, жила в богадельне под Москвой. И ни разу они не встречались. А тут объявился ваш гений Братны с конкурсом на должность старой актрисы. И все началось! Для полноты картины введем еще два персонажа: гримершу группы Ирэн и ее нынешнего мужа, студийного обувного мастера Яшу Кляузера. Яша был племянником старухи Бергман.

– Да, я знаю, – машинально сказала я.

– Тем лучше. Так вот, едут они в богадельню к единственной родственнице, и эта корова Ирэн на нашу с вами голову забывает там сумку со сценарием. Старуха, не отличающаяся особой моральной чистоплотностью…

– Как и все здесь присутствующие, – хохотнул Лапицкий – ..не отличающаяся особой моральной чистоплотностью, в эту сумку лезет и читает сценарий. Сценарий повергает ее в умиление, и она требует от Ирэн, чтобы та свела ее с режиссером. Ирэн говорит ей, что актриса уже утверждена, и можно только представить себе, что испытала Бергман, когда узнала, что в главной роли будет играть ее старая ненавистница Александрова.

– Пришлось вызвать “Скорую”, иначе старуха могла просто умереть, – сказала я, – Ирэн мне об этом рассказала.

– Нам тоже, – добавил Костя. – Даже упрашивать долго не пришлось. Пара наводящих вопросов, три таблетки валидола, ну и пригрозили соответственно. Ведь Ирэн о чем-то догадывалась с самого начала…

– В общем, старуха не умерла, – Борис повысил голос, и мы замолчали, – а все-таки добилась от Ирэн, чтобы та устроила ей встречу с Братны. Братны Бергман понравилась, но не настолько, чтобы менять актрису. Так он ей и сказал. Можете представить ее душевное состояние – и здесь спустя столько лет эта сука Александрова ее обошла. Смириться с этим было невозможно. От все той же сердобольной Ирэн она получает пропуск на студию и шастает там почем зря, подглядывает, подслушивает, исходит желчью. Никого не может заинтересовать чинная старушка, мало ли какие типы шляются по студии. Это же проходной двор… Думаю, что именно в это время Бергман пришла в голову безумная мысль убрать ненавистную конкурентку таким варварским способом. Но мужниного “ТТ” под рукой уже нет, и она решает прибегнуть к инструментам родственника. Кстати, сам Кляузер подтвердил, что примерно в это время у него пропало кое-что из инструментов. Словом, в искомое время она оказывается в нужном месте и закалывает Александрову самым беспощадным образом, что, в общем-то, понравилась режиссеру. Таким образом, она убивает двух зайцев: получает роль и навсегда избавляется от женщины, которая сломала ей жизнь. А никому и в голову не придет подозревать старушку – божий одуванчик. Ну, кое-кто заподозрил сразу – я имею в виду Ирэн и ее мужа. Они-то как раз были в курсе бсргмановской ненависти. Но, естественно, сор из избы выносить не решились.

– Уж не они ли убрали добрую тетушку, чтобы та еще больших глупостей не натворила? – спросила я.

– Да нет. Тут все сложнее. Тут добавляется еще несколько персонажей: директор съемочной группы Кравчук, гениальный режиссер Братны и ассистент по актерам Ева. Именно Ева находит тело убитой в гримерке. Но шума не поднимает – по каким-то своим причинам, – Борис многозначительно посмотрел на меня, – а просто тихонько сообщает об этом режиссеру. Режиссер тоже не поднимает шума, и тоже по каким-то своим, вполне уважительным причинам, думаю, ты нам об этом еще расскажешь… Так вот, милицию он не вызывает, а вызывает своего директора, отставного чекиста, который непонятно каким образом прибился к кино… Ну, об их теплой беседе в гримерке мы со временем узнаем из первых уст, правда, Ева? Но думаю, общий безумный пафос Братны сводился к тому, что нельзя вешать убийство на группу, потому что это подорвет съемочный процесс и вызовет нездоровый ажиотаж, начнутся перекрестные допросы, таскание людей по присутственным местам и прочие прелести рутинной работы следователя… Словом, предавать убийство огласке нежелательно. Безумная идея, правда? Но затем происходит еще более безумная вещь: все присутствующие соглашаются с этой идеей. Ассистент режиссера – единственное слабое звено, ее никто по-настоящему не знает… Но думаю, она была достаточно убедительна. Так убедительна, что даже старая лиса Андрей Юрьевич Кравчук ей поверил…

Да уж, поверил, я вспомнила “девятку” на обочине у Кольцевой, забрызганный кровью Бадри салон, отчаянный крик Митяя: “Беги!” и пистолетные выстрелы…

– Думаю, что после принятия такого экстравагантного решения слабую женщину отправили домой, приставив какого-нибудь паренька на всякий пожарный… Как говорится, доверяй, но проверяй…

Я с уважением посмотрела на Бориса Клепикова, “светлая башка”, ничего не скажешь. Вот только “паренька” больше не будет, не хватало только расплакаться…

– Так, Ева?

– Да. Приблизительно. – Я с трудом справилась с непослушными губами.

– Я же говорил, гений сыска! – Лапицкий хлопнул Бориса по плечу.

– Ну а дальше мы кое-что узнали от нашего общего знакомого, молодого и очень перспективного артиста Владимира Чернышева. Талантливый малец, ничего не скажешь.

– Точно, мальчишка первый раскололся, – добавил Костя, – даже делать ничего не пришлось. При виде третьего трупа он впал в такую истерику, что пришлось его водкой отпаивать. Словом, в его изложении это выглядело так. Той же ночью, когда убили Александрову и вы пришли к джентльменскому соглашению в гримерке, Братны выделил Володеньку, который все время сшивался в опасной близости от режиссера: обычной синдром начинающих актеров, ну а с такой личностью, как Братны, и сам Бог велел. Группу Братны отпустил сразу же, а вот Володенька остался, потому что всегда оставался. Тут-то Братны и поставил его первым пунктом плана: предложил оказать маленькую услугу группе, но никому об этом не распространяться. Словом, он предложил Чернышеву сыграть роль старухи Александровой, тем более что они были одного роста и примерно одной комплекции. Чернышев клялся, что никакого трупа он не видел и даже понятия о нем не имел. Здесь я склонен ему верить. Но, в любом случае, Братны его уговорил, это же чистая бестия. И потом, Чернышев почитал за счастье быть хоть чем-то полезным Братны. Тем более дело касалось актерского мастерства. Чернышеву вручают старухину верхнюю одежду, включая капор и муфточку, отдают сумку, натягивают на лицо платок – и Чернышев в сопровождении Кравчука и его телохранителя – это уже установлено – движется в сторону проходной, полностью имитируя походку старухи и все ее обычные телодвижения. У проходной происходит фигура узнавания, Чернышев даже прощается с вахтершей, потому что имеет явные склонности к звукоимитации. Действительно, талантливый парень. Его отвозят на квартиру старухи, там машину и псевдо-Александрову, слава Богу, видит дворничиха. Он открывает дверь ключами из сумочки и остается там до одиннадцати утра – по договоренности с Братны. Затем выходит с продуктовой сумкой на улицу, стараясь, чтобы общий абрис фигуры видело как можно больше народу, сворачивает за угол, проходит несколько кварталов, а там его уже ждет машина Кравчука. Дело сделано. Теперь можно как по нотам разыграть исчезновение, что и делается. Чернышев, конечно, мучается, но молчит, потому что дал слово Братны, в которого просто влюблен. И потом, он понимает, что от Братны зависит вся его будущая карьера кинозвезды. Потому что попасть в двадцать два года на Каннский фестиваль, который ему корячится так же безусловно, как и вышка серийному убийце, – это неоспоримый аргумент. Это будет держать рот на замке прочнее любых денег и любых угроз. Конечно, он понимал, что дело тут нечисто, особенно когда на следующий день узнал об исчезновении Александровой в той самой версии, которую задумал Братны. Но закрыл на это глаза и на первом этапе кое-как договорился со своей еще не совсем уснувшей совестью.

– На первом этапе, – сказала я, – вот именно, потому что потом был и второй, и третий…

– До этого мы тоже дойдем. А пока подобьем бабки. Убили несчастную старуху, и никто не проявил простого человеческого участия.

– Я с самого начала была против этой затеи. – Оправдываться не имело смысла, в циничном изложении Бориса это выглядело еще более циничным, чем можно было себе представить. – Я не хотела всего этого.

– Кто же хотел? С Братны все понятно, для него существует только кино, – и кино для него единственная мораль. Все, что мешает кино, – аморально и уже по одному этому не имеет права на существование. Теперь съемки будут прекращены, и всю сегодняшнюю ночь мы проговорили с мертвецом, он вполне мог сказать, что сам убрал актрис, он мог бы подмахнуть любую составленную нами бумажку, – ему было абсолютно все равно… Все остальные другое дело.

– Особенно Андрей Юрьевич Кравчук, – не удержался Лапицкий.

– Да. Андрей Юрьевич во втором акте трагедии становится главным действующим лицом. Вообше-то, это подопечный Кости… – Борис вопросительно взглянул на капитана.

– Да рассказывай, чего уж там. Здорово у тебя получается, мать твою.

– Тогда тоже начнем с предыстории. Ты никогда не задавалась вопросом, Ева, что связывает Кравчука и Братны и почему вообще Кравчук пристроился к нему директором, хотя имел свой собственный, вполне солидный бизнес?

– Не знаю. – Я вспомнила горы антиквариата, сомнительные записи в еженедельнике Митяя, мальчиков, погружающих какие-то ящики в “Газель”, обштопывание несчастных московских старух с их последними фамильными драгоценностями, но сдавать Братны не хотелось. Тем более что Лапицкий и так знал гораздо больше, чем я сама.

– Ладно тебе. Кое-что ты знаешь, – заступился за меня Костя, – и даже кое в чем помогла. Был у Кравчука заезд и с оружием, и с антиквариатом, но это пробные шары, поставить все на широкую ногу у него просто не хватило времени.

– Все дело в деньгах, – перебил Лапицкого Борис, слегка недовольный тем, что кто-то вмешивается в его стройный рассказ. – Дело в том, что на фильм Братны мог достать фантастические деньги…

И я вспомнила все то, что говорил мне в свое время дядя Федор: “Братны гигантский пылесос по всасыванию денег…"

– Он их и доставал. У него была масса спонсоров, причем в основном зарубежных. Вливания исчислялись миллионами долларов, этот Братны мог охмурить кого угодно. Тем более у вас планировались съемки за границей – Флоренция, Венеция, Люцерн, Барселона, – я читал режиссерский сценарий Братны, одна из вещей старухи приводит героя в Барселону. Братны очень художественно описал небо и дома из известняка. Говорят, что такой архитектуры, как в Барселоне, нет нигде…

Я помнила этот эпизод сценария… “Небо Барселоны – лучшее, что есть на земле…” А ты уже никогда не попадешь в Барселону, Ева, ты бы и не попала, человек без документов, с сомнительным прошлым и не менее сомнительным будущим.

– На это-то Кравчук и клюнул. И поставил на денежный клапан своего человечка, некую Регину Мстиславовну Мухаметшину. И поскольку для Братны главным было достать деньги для кино, а отнюдь не заниматься их учетом и распределением – здесь он всецело доверял Кравчуку, – то директор с Региной развернулись в полную силу. Не буду утомлять слушателей унылыми мелочами в виде двойной бухгалтерии, массы счетов в массе банков… Схема была простой: Братны договаривался с финансистами в принципе, а переговоры вели Кравчук и Мухаметшина, они же прорабатывали технические детали сделок. В общем, собрали по крохам приличную сумму, но это, конечно, было ничто по сравнению с общей сметой суммы.

– Сейчас дожимаем эту сучку Мухаметшину, она уже многое рассказала относительно некоторых махинаций со счетами. Не все, конечно, надеется, что Кравчук ее вытащит… – снова встрял Лапицкий.

– Ну, эти производственные моменты опустим, – перебил Лапицкого Борис. – Не будем утомлять благодарных слушателей техническими подробностями… Так вот, все эти сотни тысяч долларов не стоили крупной игры. А Кравчук в какой-то момент решил подставить Братны по-крупному, тем более что ни съемки, ни финансирование фильма не были подотчетны ни Госкино, ни каким-либо иным финансовым структурам… Все держалось только на Братны и на его какой-то феноменальной популярности, каком-то фантастическом влиянии на людей. Он умел завораживать и увлекать своим кино, я сам чуть не попросился в, вашу съемочную группу, когда только с ним познакомился. Причем был согласен на все, даже объективы промывать. Этим Братны вообще должны заняться психиатры, я так думаю. Или специалисты по паранормальным явлениям.

– Во-во, агенты Малдер и Скалли [20], – снова не выдержал Лапицкий.

– Придется их выписать, – вздохнул Борис и продолжил:

– Но на Андрея Юрьевича вся эта груда обаяния совершенно не действовала. А вот сумма денег в несколько миллионов долларов очень даже действовала. И тогда он решил эти денежки прикарманить, подготовить себе плацдарм для выезда в третью страну. Не будем называть какую, у нас, к сожалению, не подписан с ней договор о взаимной выдаче преступников… Регина даже успела перевести кое-какие суммы через подставных лиц, в свое время они уже проделывали подобные аферы с цветными металлами в Эстонии… Так вот, пока Кравчук ломал себе голову над проблемой умыкания всех бабок, ее решение приплыло к нему само собой. И как раз в ту самую ночь, когда убили Александрову. Думаю, мы все узнаем подробно от самого Андрея Юрьевича…

– Когда прихватим его за жабры, – добавил Лапицкий.

– Неужели сделал ноги? – спросила я.

– Сукин сын, из-под самого носа ушел со своим прихвостнем Вениамином. Почуял, сволочь, что мы финансы трясем и можем задницу ему подпалить… Это, конечно, упущение. А при его хватке и возможностях затеряться на диких просторах Европы проще простого…

– Ну, это дело техники, – высокомерно сказал Борис, – главное – изящество замысла. Кравчук получает на руки труп и вместе с ним – головную боль. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что этот труп и есть сильнодействующий анальгетик. Да такой, что аспирину УПСА и не снилось. Думаю, что именно в ту ночь у Кравчука и созрел план, как подставить Братны. Братны сам дал ему подсказку, когда сказал, что на группу, где произошло убийство, будут смотреть косо. А на группу, в которой произошло не одно убийство, а, к примеру, два? Или три? Да ее просто закроют к чертовой матери! А если не закроют, то сами люди откажутся работать, какие бы деньги ни сулили, – ведь в каждом человечке силен мистический элемент. И нет никаких гарантий, что этим трупом не окажешься ты. Кроме того, Кравчук хорошо изучил психологию Братны и мог голову дать на отсечение, что тот будет снимать кино с маниакальным упорством. Пока ему будут давать это делать. Или пока люди будут соглашаться работать с ним… Я не знаю деталей, но можно предположить, что Кравчук решил пожертвовать актрисами и к тому же придать убийствам почти мистический характер. Пропадает актриса. На ее роль берут другую актрису, и эту актрису убивают. На вахту заступает третья – и опять тот же казус… Бог троицу любит. Я думаю, расчет Кравчука был прост: фильм просто закрывают под давлением возмущенной и напуганной общественности. И никто из актрис не соглашается больше выступать в роли агнца на заклании. А если какая-нибудь дура и клюнет по незнанию, ее сразу же просветят доброжелатели. Тем более что следствие топчется на месте, ничего сказать нельзя, почерк убийств вызывает нехорошие мысли о маньяке. Скорее всего орудовал кто-то из людей Кравчука, в окружении у добропорядочного бизнесмена таких головорезов хоть пруд пруди. Они взяли за основу первое убийство – как оно было совершено. И просто тупо скалькировали его. Изучили орудие преступления – изготовить такое же или примерно такое не составляет особого труда. Словом, пошла гулять губерния, пером в бок. В общем, Андрей Юрьевич Кравчук своего добился. Три трупа в группе, вакханалия на телевидении и в прессе, на Братны смотрят как на прокаженного, того и гляди Каннский фестиваль откажется, а вместе с ним и все остальные. Репутация – великая вещь. Никто не будет работать с режиссером, даже гениальным, если за ним тянется шлейф необъяснимых смертей.

– Не таких уж и необъяснимых, как оказалось. – Лапицкий почти любовно посмотрел на Бориса. – Я же говорил тебе, умница, светлая башка, гордость отечественной криминалистики. Просто слюнки текут, как все разложил.

– Это, как я понимаю, только версия? – Я попыталась остудить их пыл.

– Это единственная версия, которая все объясняет, – надменно сказал Борис. – К тому же есть масса нюансов, масса косвенных улик.

– А третий акт трагедии не состоялся. Исполнитель главной роли бежал. Равно как и его подручный Вениамин, которого приставили в качестве телохранителя к Марго. Он якобы выходил за кофе, тогда все и случилось. Показания-то он дал, и вполне убедительные, и со временем все сошлось. Только вот вскрытия дожидаться не стал, поскольку уход и приход из особнячка фиксируются камерами с точностью до секунды, равно как можно довольно точно восстановить время наступления смерти…

– Что же вы не усмотрели?

– Да уж так получилось. – Лапицкому не хотелось распространяться на эту тему.

– А Леночка Ганькевич? – тихо спросила я.

– Это еще кто? – удивился Костя.

– Это их художница по костюмам, – терпеливо пояснил Борис.

– Которая без башни? С ней совсем плохо. – Костя даже нахмурился. – А такая девка красивая и богатая, видно… Эх почему я не альфонс!.. И не в ее вкусе. Полночи успокаивали. Все брала на себя, говорила, мол-де, она желала смерти всем его актрисам… А потом давай в колени режиссеру падать и прощения просить. Жалко девку, пропала не за грош.

– Может, еще оклемается. – Борис, судя по всему, был неисправимым оптимистом.

– От несчастной любви да еще в таких гипертрофированных масштабах? – Лапицкий в отличие от Бориса был неисправимым реалистом. – Только аминазин и галоперидол в качестве пылких возлюбленных. А также смирительная рубашка. А если не помогает – ячейка в колумбарии.

Я представила себе Леночку, обезумевшую от любви и все-таки добившуюся своего, хотя и чужими руками. Вот только теперь она была от Братны еще дальше, чем могла себе представить. И не только Леночки – никого, никого не было рядом с ним. И неизвестно, когда он придет в себя, и хватит ему сил прийти в себя после всего, что случилось. Фильм будет закрыт, хотя бы на время, пока не улягутся страсти. И нужно пережить это и пережить унизительное следствие…

– Что будет с Братны? – спросила я.

– То же, что и с тобой. – Лапицкий, казалось, ждал этого вопроса. – У истоков ведь стояли, сговор устраивали по сокрытию следов преступления.

– Неприятности гарантированы согласно Уголовному кодексу Российской Федерации.

– Ну, думаю, этот черт отмажется, на последнем слове перед присяжными выедет. И весь состав суда попутает. Или на предварительном следствии всех соблазнит. А вот нашу девулю, – Лапицкий выразительно посмотрел на меня, – я могу взять под свое крыло. Если она, конечно, не против…

– Ей решать, – спокойно сказал Борис, должно быть, они расписали все свои партии заранее.

Я молчала. Сейчас мне было совершенно наплевать, скажу ли я “да” или скажу “нет”. Это уже ничего не изменит, ничего не может изменить. Мне не тягаться с этими башковитыми мужиками, которые, распутав дело, попутно шантажируют им меня. Шантажируют и соблазняют, что, в общем-то, одно и то же. И только теперь я вдруг осознала до конца всю стройную схему Андрея Юрьевича Кравчука, всю его идеально продуманную цепь преступлений – столько смертей, даже не являющихся самоцелью (в случае с первым убийством Фаину Францевну Бергман извиняла хотя бы ненависть). И только теперь я вдруг осознала до конца всю стройную схему интеллектуального Иванушки-дурачка, Бориса Клепикова, всю его идеально продуманную цепь доказательств. Пожалуй, нужно обладать еще более изощренным воображением, чтобы докопаться до сути.

Пелена спала с глаз, и я даже почувствовала себя счастливой. Во всяком случае, удовлетворенной. Загадки, которые мучили меня последний месяц, решены; не осталось никаких белых пятен (я настойчиво гнала от себя мысль о посланиях на сигаретных пачках, в конце концов, писать их мог Кравчук, поднабравшийся артистизма от Братны. Или даже сам Братны, который обожал такие игры)… И если этот парень все так блистательно распутал, если зло будет наказано, это послужит хотя бы маленьким утешением мертвой Марго…

– Вы нашли тело Александровой? – спросила я.

– Нет. Пока еще нет. Тело Кравчук взял на себя, Братны о трупе ничего не знает… Скорее всего оно спрятано где-нибудь на студии, там полно укромных уголков. А может быть, Кравчук успел вывезти его вместе с реквизитом или декорациями… Но это только вопрос времени. Как только мы накроем Андрея Юрьевича… – Клепиков поморщился, как будто раздавил гадину.

– Если накроем. – Лапицкий не был полон такого оптимизма. – Это тертый калач, у нас было время к нему присмотреться…

– Как только мы накроем Андрея Юрьевича, все станет на свои места.

Все станет на свои места. Уже ничего не станет на свои места. Нет Марго, нет старух, так ненавидевших друг друга, что одна из них решилась на убийство…

– Что с тобой? – спросил меня Лапицкий.

– Все в порядке.

– Неважно ты выглядишь. Видишь, Борька, как действуют на неокрепшие души твои логические построения…

– Что вы собираетесь делать со мной? – Я впервые открыто спросила об этом Лапицкого.

– Ничего. Сейчас поедешь к себе, отдохнешь… Тебе ведь Андрей Юрьевич с квартирой помог, так что голову преклонить есть где. Подумаешь пару-тройку дней, к Новому году, глядишь, определишься, ко всеобщему удовольствию.

– Я могу идти?

– Ну как, Борис Иванович, отпустим девушку? – подмигнул Клепикову Костя.

– Хозяин – барин. Пока у следствия претензий к ней нет.

"Хозяин – барин”, этого и следовало ожидать. Он хозяин. И все будет так, как он решит. Я встала из-за стола и под презрительные взгляды херувимов из хамелеонистого гей-клуба побрела к выходу. Я свободна. Я вольна бегать на максимально удлиненном поводке, и я это знаю. И они это знают.

За прошедшие полгода ничего не изменилось.

Только погибла Марго. И еще две старые актрисы, которых даже никому не придет в голову оплакивать…

…Оставаться один на один с самой собой было бы совсем уж невыносимо, если бы не осознание того, что все закончилось. Что убийцы если не найдены, то хотя бы названы. Что найти Кравчука – дело времени, что Леночка Ганькевич, которая вызывала во мне чувство острой жалости, – невиновна. Целый день я думала о версии Бориса Клепикова и находила ее эстетски безупречной. Она завораживала своей почти театральной изысканностью, что-то вроде одноактовки в духе театра абсурда, что-то вроде философского гиньоля на извечную тему “Гений и злодейство”…

Я вернулась в Ясенево, в квартиру, которую помог мне снять убийца, снопом повалилась на диван и проспала до середины следующего дня. Странные сны преследовали меня, в них были мертвы все, кроме трех убитых актрис, но я не боялась мертвецов.

Я научилась не бояться мертвецов.

Проснувшись, я тотчас же вспомнила, что сегодня двадцать пятое. Сочельник, и что сегодня я приглашена к семейному Серьге на католическое Рождество.

Может быть, этот невинный праздник в обществе невинных людей хоть немного отвлечет меня от тягостных мыслей. Полдня шатания по магазинам, жизнерадостные синтетические елочки, нахрапистые Санта-Клаусы, разноцветные шары, корявые надписи “С НОВЫМ ГОДОМ!” в витринах рыбных и мясных магазинов так ничего и не смогли сделать с моей бедной головой. Я думала о Марго, о ее теле, зашитом после вскрытия, о серебряных перстнях, которые будут сложены в целлофановый пакет и приобщены к делу в качестве вещдоков. За каждым из этих перстней была история, а теперь все эти истории ничего не значат, их даже некому будет рассказать на ночь. Я думала о Марго, о том, как она встречала этот год почти двенадцать месяцев назад, как украшала маленькую елку в бесснежной пряничной Праге. А может быть, никакой елки не было, были только еловые лапы и толстые витые свечи под стеклом.., она встречала Новый год со случайными друзьями или с неслучайными друзьями; со случайным любовником или с неслучайным режиссером труппы, в которой работала. Она надеялась, что новый год будет лучше предыдущего. Что в нем не будет никаких смертей, а будет много работы… И ей почти удалось проскочить этот год, оставалась всего лишь неделя, чтобы утопить в шампанском пепел от сожженной записки с самыми сокровенными желаниями… Но ничего этого уже не будет.

Ничего не будет. А какой-нибудь из вереницы новых годов обязательно окажется последним…

Я старалась отогнать от себя эти удушающе верные, как старые собаки, мысли, – и не могла. Я даже раскошелилась на огромного Санта-Клауса и маленький колокольчик на еловой ветке – только бы избавиться от них.

И не могла.

Подумав, я купила Елику водостойкую тушь, а Серьге – новый бритвенный прибор, сложила это в два полосатых подарочных носка, которые продавались недалеко от ГУМа предприимчивыми усатыми осетинками, и отправилась на “Пражскую”.

…Я приехала даже раньше времени – что-то около половины десятого. Но все равно решила подняться: не торчать же в стылом подъезде, в самом деле. Несколько минут я постояла у двери, прислушиваясь к звукам в квартире. Ничего похожего на предрождественскую суету я не услышала, только тихое и непрерывное поскуливание собаки.

Должно быть, это и есть тот самый пуделек, примечательный своей нестандартной сексуальной ориентацией. Вот только почему он скулит?.. Во всяком случае. Рождество в подобном сопровождении обещает быть веселым…

Я позвонила в дверь, но никто даже не подумал мне открыть. Очень мило со стороны хозяев так встречать гостей! Ну, да в моем положении ничего не остается, кроме как быть настойчивой.

Никакого ответа. Черт бы вас всех побрал! Звонок эхом отдавался в пустой квартире, и ему наконец-то стал вторить пуделек: он подбежал к двери и неистово залаял. Может быть, они забыли, что пригласили меня? Или это была инициатива Серьги, а Елик даже не знала, что я собираюсь приехать? А когда узнала, увезла Серьгу к каким-нибудь своим друзьям, добропорядочным католикам, исповедующим культ Девы Марии. И всем Хулио Иглесиасам, предпочитающим ораторию Баха “Страсти по Матфею”. От нее такой подлости вполне можно ожидать, ревнивая овца! От досады я даже стукнула ногой в дерматин двери. Этот дом очень долго был и моим домом, а теперь мне из-за двери хамит какая-то пришлая собака! Вот этого собачьего лая я просто не могла стерпеть. Еще раз долбанув дверь, я решила уехать и никогда больше здесь не появляться. Пошел ты, Серьга, и твоя бледная спирохета с тобой на пару! Ноги моей здесь не будет, ведь давно же так решила…

Избив ни в чем не повинный дерматин и морально удовлетворившись, я совеем было собралась уходить. И только тогда вспомнила о ключе от каныгинской квартиры, который лежал у меня в сумке. Почему нет? Тварь ты дрожащая или право имеешь? Сейчас я открою дверь в чужую жизнь и оставлю там свои рождественские подарки: Санта-Клауса, колокольчик и два вязаных носка с тушью и бритвенным прибором “Жилетт” – лучше для мужчины нет!” – не переться же с этим барахлом обратно в Ясенево! Глубоко вздохнув, я достала ключ из сумки, вставила его в замочную скважину – Господи, сотни раз я проделывала это! – и повернула. И Толкнула дверь.

Прямо под ноги мне бросился грязно-серый карликовый пудель, уменьшенная копия хозяйки, как и следовало ожидать, злорадно подумала я. И с трудом подавила желание наподдать пуделю под тощий зад, украшенный свалявшейся шерстью. Но собака повела себя странно: она не лаяла на меня, а, скорее наоборот, жалась к ногам и скулила, как будто просила зашиты. Я водрузила подарки на тумбочку в прихожей и заглянула в комнату.

Кресло Серьги было повернуто к окну, а с подлокотника свисала беспомощная рука.

– Серьга! – окликнула я его, даже не успев сообразить, что же такое я увидела. – Серьга!

Никакого движения. И почему так тихо? Кроме жалобного поскуливания пуделя, – никаких звуков…

Я уже почувствовала недоброе, я уже знала это ощущение пустоты в желудке, пустоты в сердце, пустоты в голове, пустоты в судорожно сжатых пальцах, пустоты, пустоты, пустоты… Несколько минут я так и простояла, ухватившись рукой за ободранный дверной косяк. И только потом, подгоняемая притихшей собакой, сделала шаг вперед. Рука, свисавшая с подлокотника, все сказала мне. Рука, которая так часто гладила мое лицо, рука, которая так часто сжимала мою собственную руку, – теперь она плетью свисала с кресла.

Ничего страшного быть не может, с дрожью в моментально взмокшем затылке подумала я, ничего страшного быть не может, потому что все страшное уже произошло…

Наконец-то я решилась, закусив губу и сжав пальцами пуговицу от пальто, я решилась. Я буду готовой ко всему, потому что я уже видела все.

Но к этому я была не готова.

Так не готова, что на секунду – или на минуту, на десять минут? – потеряла сознание. И очнулась на полу, на вытертом ковре, на аккуратно подметенном ковре и добросовестно вымытом полу. У нас никогда не было такого чистого пола, Серьга, и ты никогда не был таким ухоженным, вон какая у тебя замечательно свежая рубашка, опрятные манжеты, у тебя никогда не было такой рубашки, должно быть, это подарок Елика, – к Рождеству или просто так… И пол вымыт идеально… Очевидно, падая, я задела собой кресло, и оно развернулось ко мне, даже сейчас его колеса дрожали и поскрипывали…

А Серьга был мертв.

Он был больше чем мертв.

Он был убит.

Он был убит самым варварским способом, который только можно было предположить. На его голову был натянут полиэтиленовый мешок, замотанный на тонкой шее самым обыкновенным скотчем, – в несколько безжалостных слоев, не оставлявших никакого выхода, никакой лазейки… На коленях я подползла к креслу и взглянула на него снизу вверх. Помутневший от предсмертного дыхания Серьги целлофан все же не смог скрыть его лица – я видела подбородок, который иногда подбривала (Господи, Серьга, я же купила тебе бритвенный прибор – “Жилете” – лучше для мужчины нет!”), запавшие губы, запавшие скулы и широко раскрытые глаза. Раскрытые слепые глаза Серьги не видели ничего. Они даже не видели убийцы. Откуда этот крик? Господи, это же кричу я, рядом со мной воет собака, чужая собака чужой женщины… Я ударилась головой о холодные никелированные ручки кресла и обхватила руками колени мертвого Серьги.

Милый мой дружочек, марийский гений, иллюстратор “Калевалы”, безнадежно влюбленный, счастливо влюбленный, – я даже не знала, сколько просидела вот так, периодически впадая в забытье… Нужно взять себя в руки, тупо говорила я себе, – и не могла. Я сидела у него в ногах и вспоминала легкий марийский акцент, дешевую куртку, мутный самогон, дурацкое слово “запупырить”, “Шекспира на сборе хвороста”, Микки Спиллейна по вечерам, фенобарбитал, которым он меня снабжал… Мне нельзя было уходить отсюда, мне нельзя было оставлять его… Если бы я была рядом, ничего подобного не случилось бы… Анук Эме, всегда пребывающая в отличном расположении духа, спасла бы тебя… Серьга, Серьга!.. Я почувствовала привкус крови во рту, и только это привело меня в чувство. Кому нужно было убивать его? Ничего ценного, кроме картин, кроме папок с набросками… Я машинально осмотрела комнату: все было на местах, только пленки с рабочими записями размотаны и порваны: как будто кто-то искал что-то в записях, но, так ничего и не обнаружив, выместил свою злость на магнитной ленте. Пудель, о котором я почти забыла, впадая в провалы беспамятства, дергал меня за край пальто. Если собака здесь, то где же Елик? Я даже не знаю, как зовут собаку, но где же Эльвира, а для друзей – Елик, Ела, Елка?.. Он все тянул и тянул меня куда-то, этот грязно-серый комок свалявшейся шерсти, и я подчинилась ему.

…На кухне, привалившись спиной к батарее, сидела Елик. Разбросанные ноги в теплых шерстяных колготках с аккуратно заштопанными пятками – Елик вообще была аккуратной девушкой… Фланелевый халат с большими алыми маками на зеленом фоне, повязанный белоснежным передником, – ни пятнышка, ни подтека… Гусь на столе – она даже не успела поставить его в духовку; несколько тарелок с уже готовыми салатами, мастерица, хозяюшка, именно такая жена нужна была Серьге…

Нет, крови нет. Никакой крови нет.

В собачьем блюдце валялись ошметки гусиных внутренностей, а под грудью у Елика торчала рукоять. Я уже видела похожую.

Я уже видела похожую под старческой грудью забытой актрисы Татьяны Петровны Александровой… На лице Елика застыло изумление, она так ничего и не поняла в последний момент. Господи, до чего же она трогательно-некрасива, даже смерть не сгладила ее черты… Но эта рукоять, полное отсутствие крови… Кошмар начинается снова. Кошмар, которому был положен конец в кафе-хамелеоне “Паломник”. Кошмар, ушедший в воронку незакрытой ванной вместе со стройной версией гения сыска Бориса Клепикова… И единственное связующее звено между убийствами на студии и этим диким двойным убийством – я…

Я – виновница всех несчастий, я – магнит, который притягивает преступления. Я, я, во всем виновата только я. Но почему разбросаны и изуродованы пленки, кто так впал в ярость при виде магнитофонных записей разговоров с самоубийцами? Даже салаты не тронули и ни одного ящика не выдвинули… Кто загнал под сердце Елика эту рукоятку? И почему она не сопротивлялась, почему позволила убить себя?..

Я не могла больше здесь оставаться, я даже не смогла проститься с мертвым Серьгой. Плохо соображая, я спустилась вниз, вызвала милицию по чихающему таксофону и побрела прочь от дома Серьги. Дома, который стал его последним прибежищем в канун Рождества…

…Ничего не кончилось.

Рукоять под сердцем у Елика, тот же нежный и внезапный удар в грудь, который был нанесен Татьяне Петровне Александровой. Они накладывались друг на друга, они говорили мне – ничего не кончилось. Я пыталась связать эти убийства – и не могла. Три актрисы составляли звенья одной цепи, они идеально укладывались в схему, предложенную Клепиковым. Но Елик – она не была актрисой, она не работала в группе Братны, она даже никогда не была на “Мосфильме”, она выпадала из схемы. Ничего общего – и совершенно одинаковый почерк убийцы. Придя в себя (на это потребовались сутки), я пыталась проанализировать убийство Елика и Серьги и постоянно заходила в тупик. Если Елика убили так же, как и актрис, то почему Серьге была уготована такая ужасная смерть? Единственное, что связывало их, – полное отсутствие крови, как будто убийца боялся се пролить. Как будто он вообще боялся ее. Только потом, много позже, я начала думать о пленках, разбросанных на полу комнаты. Я пыталась восстановить все свои ощущения и наконец-то вычленила главное: было похоже, что пленки просто уничтожили. Но кто и – самое главное – зачем? Какой компрометирующий разговор искал убийца, и искал ли он его вообще? Быть может, он ограничился лишь тем, что попытался уничтожить их? Так или иначе – я чувствовала это подсознательно, – смерть Серьги была целиком на совести безнадежно испорченных пленок. Возможно, Серьга разговаривал с кем-то, кто мог что-то сообщить ему. Что-то важное. Важное для собеседника Серьги и для убийцы. Сам Серьга мог и не придать этому значения.

Ты не можешь сдаваться. Ты не должна сдаваться, что бы там ни думал капитан Константин Лапицкий.

Я вспомнила, что все разговоры автоматически фиксируются и на головной базе кризисного Центра реабилитации самоубийств. Значит, искать нужно там, это один шанс из тысячи, но чем черт не шутит… Спустя два дня, запасшись рекомендациями, взятыми у документалиста Гоши Полторака, и выслушав от него поздравления “С Новым годом! С новым счастьем, старуха! Привет Серьге, им довольны, очень”, я отправилась в кризисный центр и представилась его директору, кроткой пожилой женщине Ольге Александровне, сотрудницей “Мосфильма”, которая готовит материалы для будущей полнометражной художественной картины о кризисном центре. Моего маловразумительного пропуска даже не понадобилось, когда я сказала, что пришла по рекомендации Егора Полторака: здесь его хорошо знали и, похоже, любили. Я выслушала краткий экскурс в историю создания центра, узнала, что в нем работают четыре женщины, все с высшим психологическим образованием, “очень ответственные девочки, они у нас просто чудеса творят…”. Почтительно прослушав курс лекций, я наконец попросила разрешения заняться разговорами Серьги: говорят, вы взяли в штат какого-то слепого художника? (Прости меня. Серьга!) И попросила разрешения прослушать некоторые записи. Очень ненавязчиво я подвела ее к теме Серьги, и она охотно дала мне пленки. На письменном столе директора стояла крошечная елочка и фотография в золоченой рамке – двое детей с такими же широко посаженными и близорукими, как у Ольги Александровны, глазами – внуки. Машенька и Арсюша, представила их Ольга Александровна. Да-да, очень милые, мне они очень понравились…

Кризисный центр занимал небольшую трехкомнатную квартирку, напичканную аппаратурой, запахом дешевого растворимого кофе и плакатами с Жераром Депардье на стенах: очевидно, все четыре штатные сотрудницы центра сходили с ума по хулиганистому обаятельному французу.

Получив искомые пленки, я уселась в дальней комнате и под бдительным оком Депардье принялась за прослушивание.

…На плакате был запечатлен кадр из фильма “Под солнцем сатаны”. Я видела эту картину еще во ВГИКе. В ней Депардье играл сходящего с ума священника; сейчас я точно так же сходила с ума, выслушивая разговоры Серьги с совершенно разными людьми. Похоже, я взялась за непосильную задачу – голос Серьги, такой живой, ничего общего не имеющий с безжизненным телом, оставленным мной в квартире на “Пражской”, ранил меня в самое сердце, не давал сосредоточиться. Я с трудом понимала суть реплик, а когда понимала, то забывала о том, что Серьга мертв. Только теперь – непоправимо поздно – я поняла, каким сильным характером он обладал, как интуитивно чувствовал малейшие нюансы в поведении собеседника, как безошибочно находил именно те слова, которые были необходимы… Спрятав голову в ладонях, я тихонько плакала, с ужасом ожидая, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из сотрудниц – уже два раза они приносили мне кофе. Только спустя несколько часов мне удалось собраться и сосредоточиться на сути многочисленных монологов каныгинских собеседников. В них не было ничего криминального, ничего настораживающего – только отчаяние, растерянность и почти невыполнимое желание быть услышанным.

…Я наткнулась на этот разговор уже в самом конце дня, ослепнув и оглохнув от чужих несчастий, и почти сразу же вспомнила его предысторию: Серьга рассказывал мне о странных отношениях, которые сложились между ним и одной из его собеседниц, пожилой женщиной, которая звонила ему несколько ночей подряд, а потом неожиданно исчезла. Я не попала на самое начало разговора, я остановила пленку на самой середине фразы: женщина напевала песенку когда-то хорошо поставленным, а теперь безнадежно состарившимся голосом: “Не входите в старый дом, можно затеряться в нем…"

– Вы никогда не слыхали такой песни, Сережа? Можно я буду называть вас Сережей?

– Да, конечно… О щем вы говорите. – Я услышала бесконечно близкое и бесконечно далекое каныгинское “щ” и едва подавила стон.

– Это очень старая песня, Сережа… Вместе со мной ее пели милые матросы… Это очень старая песня. А я еще старее. Я говорила вам в прошлый раз. Если бы я знала, что она окажется такой верной.. В наш дом тоже нельзя входить. По двору бегают собаки… Он завел собак, чтобы никто не пришел.

– Но ведь никто и так не придет. Никто не помнит, что было раньше. Я даже не знаю, что это за порода, вижу из окна их головы, такие маленькие, как у змей. Он говорит, что им ничего не стоит разорвать человека на части. Но никого нет, кроме него и меня. Ни одного человека… Я даже думаю, что он не человек… Это страшно, поверьте, это самое страшное в жизни. Каждый день я хочу умереть, но умереть сама… Понимаете, сама. Я не хочу, чтобы он убил меня. А он хочет меня убить. Я вижу, я чувствую, как он репетирует это, как он выбирает способ и ни на чем не может остановиться… Он убьет меня…

– Скажите мне, где вы живете. Я приеду. – Серьга был по-настоящему взволнован, я даже не узнавала его голоса, повзрослевшего и собранного.

– Нет-нет, я не могу. Здесь собаки, они нападут на вас, они могут вас разорвать… Нет, я не могу сказать… Он закрывает телефон в маленьком ящике, но я научилась открывать его шпилькой для волос, знаете, у меня когда-то были роскошные волосы… Вы – единственное, что у меня есть, Сережа… До тех пор, пока он что-нибудь не сделает…

…Видимо, это был один из последних разговоров. Но никаких других я не нашла, запутавшись во множестве пленок. Может быть, и этот разговор ничего не стоит, и у меня просто разыгралось воображение. Невозможно ничего найти, особенно если не знаешь, что именно искать… Моя бедная голова разрывалась на части, беспомощно свесившаяся с кресла рука Серьги преследовала меня так же отчаянно, как и его живой голос. Я еще нашла в себе силы попрощаться с девочками из кризисной службы и договорилась о встрече сразу же после Нового года. Нужно еще раз внимательно прослушать все пленки, может быть, удастся найти что-нибудь заслуживающее внимания, кроме этого бессвязного монолога пожилой и, похоже, не очень здоровой женщины…

…Выйдя на улицу, я подставила декабрьскому ветру свое разгоряченное лицо: ты одинока, ты одинока, ты одинока, как никогда. Все, что у тебя есть, – это страшная тайна гибели Серьги и его подруги, все, что у тебя есть за пять дней до Нового года…

Я провела еще два полубезумных, снедаемых тоской дня, я целыми днями бродила по Москве – только бы не оставаться одной. Мертвый Серьга преследовал меня. Марго, которую я даже не видела мертвой, преследовала меня. Промерзая до костей на заполненных народом улицах предновогодней Москвы, я нашла для себя маленькое утешение, спасающее меня от пронзительного холода, – кино. Я брела от одного кинотеатра к другому, от одного сеанса к другому, я бездумно смотрела на экран, где в темноте зала никто не видел моих сухих, застывших на лице слез. И перед самым титром “Конец фильма” меня посещала счастливая мысль – можно всю жизнь просидеть на третьем ряду у прохода и даже состариться в темноте.

И никто не заметит этого.

…Я никогда не была в этом маленьком кинотеатрике, я даже не знала о его существовании, хотя в свое время пропахала Садовое кольцо вдоль и поперек.

"Встреча”, – именно так он и назывался. Название не самое подходящее для моего теперешнего состояния. Я зашла в него только потому, что на единственном сеансе в одиннадцать показывали фильм с участием Марго. Кто-то уже успел обвести фамилию Марго черным, и теперь афиша выглядела почти эпитафией. Фильм назывался “Мост над бурной рекой”, это была одна из ее первых главных ролей в кино, почему нет, пусть она будет живой – хотя бы те полтора часа, которые длится фильм.

К “Мосту над бурной рекой” был пристегнут еще один фильм, так они и шли в паре перед малочисленной публикой льготного сеанса, – “Твои глаза”, судя по сентиментальному названию, фильм еще более древний, чем ветхозаветные “Королева Шантеклера” или “Пикник в пижаме”. Он шел первым и оказался дешевенькой ревюшкой 1954 года выпуска. Ничего заслуживающего внимания, кроме только-только появившихся юбок-колоколов и главной героини. Героиня была действительно хороша: свежее лицо, которое не портили даже подбритые брови; отличный, немного форсирующий звуки голос, безупречная пластика и тщательно скрываемая печаль в самой глубине глаз. Ее имя ничего не говорило мне, да и запомнила я его скорее машинально, по старой, отработанной до автоматизма вгиковской привычке, – Лидия Горбовская. Оно ничего не говорило мне до того момента, когда прозвучала эта песенка – “Не входите в старый дом.. – ”. Несколько дней назад я уже слышала ее на пленке Серьги в кризисном центре, но тогда старческий голос почти речитативом проговорил ее в темноту телефонной трубки. На магнитной пленке, которая воспроизвела разговор, эти первые такты выглядели мрачным пророчеством, но в фильме 1954 года выпуска она была полна легкомыслия и окаймлена молодыми матросами в парадной фланельке. Героиню передавали из рук в руки, и наконец она оказывалась в объятиях старшего по званию – капитан-лейтенанта с кортиком на боку и повадками профессионального танцора. Это был гала-финал на фоне стилизованной Графской пристани в Севастополе.

И еще до того, как возник титр “Конец фильма”, я уже продвигалась к выходу. Прости меня, Марго…

Это не было догадкой, скорее это был акт отчаяния, я цеплялась за малейшее совпадение, за малейший намек на совпадение. В конце концов, ты ничем не рискуешь, прокатишься туда-обратно, убеждала я себя, ты ничем не рискуешь и ничего не теряешь. Проклятый мотивчик привязался ко мне, как дворовая собачонка, хотя запомнила я всего лишь две строчки: “Не входите в старый дом, можно затеряться в нем…” Я пыталась объяснить себе, что заставило меня сорваться посреди сеанса и очертя голову ехать куда-то. И не могла. Разговор Серьги со старухой и этот глупейший фильм-ревю связывала только песенка, но песенка слишком редкая, чтобы воспроизвести ее вот так, навскидку, это ведь не “Ландыши”, не “Одинокая гармонь”, убеждала я самое себя.

Полный идиотизм.

С осознанием полного идиотизма всего того, что я делаю, я уже через час была в актерском архиве студии, а еще через два часа стала обладательницей адреса актрисы Горбовской Лидии Николаевны, которая, если верить практически вытертой от времени карточке, проживала в подмосковной Сходне…

…Я сошла с электрички на платформе Сходня только в семь вечера. Ехать к незнакомой престарелой женщине без звонка да еще на ночь глядя, было верхом легкомыслия, но и ждать я больше не могла. Я даже не знала, что скажу ей, я даже не знала, чего же мне все-таки нужно от нее. Я пыталась восстановить телефонную исповедь незнакомой и, видимо, не очень здоровой женщины – ведь почему-то интуитивно я связала сегодняшний случайный культпоход в кино и разговор, который слышала на пленке.

Горбовская жила на самой окраине Сходни, в частном секторе, где подвывали собаки, да и освещение оставляло желать лучшего. Уже подходя к дому Горбовской – двухэтажному мрачному особнячку, я наконец-то вспомнила фразу, ради которой приехала сюда. Кажется, в том телефонном разговоре женщина сказала: “Это очень старая песня, Сережа… Вместе со мной ее пели милые матросы…"

Милые матросы, вот оно что. Белые фланельки, бескозырки, лихо сдвинутые набок, и юбка-колокол между ними… Но это ничего не значит, мало ли милых матросов распевают песни с хорошенькими девушками в свободное от вахты и драенья медяшки время… Может быть, это произошло с ночной собеседницей Серьги в совсем неромантическом Северодвинске… Это ничего не значит, сказала я себе и толкнула калитку. В самой глубине темного двора раздалось глухое многоголосое рычание, ну что ж, собаки стерегут здесь каждый дом, ничего особенного.

Впрочем, обезоруживающего лая не последовало, собака лишь деликатно рычала – хорошо воспитанная псинка, ничего не скажешь… Дом стоял в глубине двора, даже слишком далеко от калитки, на первом этаже тускло горел свет, и это приободрило меня: возможно, я не получу ответов на вопросы, которые не сумела сформулировать даже для себя. Но, во всяком случае, я отработаю эту версию до конца и благополучно забуду о ней.

Под неумолчный аккомпанемент глухого рычания я поднялась на крыльцо и тихонько постучала. Никакого ответа. Ужасаясь собственной наглости, я толкнула дверь – она оказалась незапертой.

– Простите, есть тут кто-нибудь? – Сумеречная тишина дома заставила меня понизить голос до шепота.

Несколько минут я постояла у порога, стараясь определить, где находится источник света: он отбрасывал легкие блики на хорошо выскобленный пол. В своих заляпанных грязью ботинках я не решалась ступить на него, но и бесконечно стоять под дверью было глупо.

– Есть кто-нибудь дома? – Я снова повторила попытку и снова не получила никакого ответа.

Если горит свет – значит, хозяева где-то недалеко. Может быть, имеет смысл подождать их на улице? Но, пока я раздумывала, за спиной раздался почти неуловимый шорох. Я резко обернулась, нельзя же так пугать человека, даже непрошеного гостя.

Я обернулась и тотчас же отпрянула.

За моей спиной, кротко улыбаясь, стоял осветитель Келли.

– Ева? – Улыбка на его лице показалась мне зловещей. – Что-нибудь случилось?

Я молчала. Ничье появление не могло поразить меня больше. Окольными путями добыть адрес какой-то старой актрисы, чтобы в результате наткнуться на осветителя из своей съемочной группы, которого видела каждый день и которого даже не замечала.

– Как ваши руки, Ева? – все так же улыбаясь, спросил меня Келли.

– Что? – не поняла я, – У вас вроде были содраны руки?

– Спасибо, теперь все в порядке…

– Как вы нашли меня. Ева? Ведь я не оставлял в группе этого адреса…

– Собственно… Мне нужна Лидия Николаевна Горбовская.

– Зачем? – Улыбка медленно сползла с лица Келли: казалось, только она поддерживала это почти безжизненное лицо в форме – без улыбки оно сразу стало рыхлым.

– Мне нужно поговорить с ней. Выяснить кое-что.

– Боюсь, это невозможно, – сухо сказал Келли.

– Почему? – спросила я, уже зная – почему.

– Она умерла.

Его оплывшее лицо испугало меня.

– Когда?

– Давно. Очень давно.

Очень давно… Вот и все. Можно уходить. Говорить не с кем и не о чем.

– Простите. Я понимаю. Кажется, она была актриса?

– Она была великая актриса. К сожалению, она очень рано умерла. В 1956 году.

И только теперь мне стало по-настоящему страшно. Когда сегодня я разбирала карточки, то прочла, что последний раз Лидию Николаевну Горбовскую приглашали на съемки в самом начале семидесятых. Но она отказалась от роли. Кто и зачем внес отказ Горбовской в карточку, я не знала…

– Но… Этого не может быть…

– Говорю вам, она умерла в 1956 году.

– Но в архиве совсем другие данные. И карточка еще хранится…

– А зачем вы были в архиве? Зачем вам понадобилась Горбовская? – запоздало спросил Келли, и снова в его голосе мне послышалась угроза.

– Мне нужно было кое-что уточнить. Кое о чем спросить ее…

– Вы же ассистент, Ева. Вы не киновед. Не историк кино. Горбовская была достойна даже “Истории кино” Жоржа Садуля. Вот только никто и никогда не ценил ее по достоинству.

Я вспомнила легкомысленно подбритые брови, морячков в белом и аккордеон на фоне нарисованного моря.

– Может быть, я не знаю… Но раз так произошло. Я, пожалуй, поеду, Келли. – Я вдруг поняла, что не могу дольше оставаться в этом сумрачном зловещем доме.

– Вы не останетесь на чай, Ева? У меня очень хороший чай, “Бергамот”. Вы любите “Бергамот”?

– Нет… Да…

– Может быть, вы все-таки определитесь? – снова улыбнулся Келли, и снова его лицо обрело прочный каркас.

– Пожалуй, я все-таки поеду. Уже поздно. Мне далеко добираться. Спасибо большое. Мне нужно еще заехать в одно место… – Я несла совершеннейшую чушь, но не могла остановиться.

– В какое? – неожиданно требовательно спросил Келли.

– К друзьям, – неожиданно трусливо ответила я. И добавила, непонятно зачем:

– Я всегда у них бываю по воскресеньям… Ведь сегодня воскресенье. А я всегда бываю у них. Я никогда не изменяю своим правилам. Так что простите. Может быть, в следующий раз.

– Очень хорошо, что вы не изменяете своим правилам. Хотя можно было бы от них и отступить, раз уж вы выбрались ко мне. Или вообще изменить их. Это никак не повлияет на жизнь. Вы же знаете, изменить правила – не значит изменить игру. – Его улыбка стала невыносимо широкой, казалось, улыбнись он еще шире – и череп, разрезанный этой острой улыбкой, треснет, как переспелый арбуз.

Я почувствовала слабость в ногах.

"ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Последняя записка на “Житане”, написанная печатными буквами.

– Вы? – спросила я, едва ворочая пересохшим языком. – Значит, это вы писали записки?

– И не только писал. – Его улыбка висела надо мной. Безумная улыбка, сковывающая мою волю, по капле отнимающая силы…

– Мне нужно идти…

– Не нужно. Вы уже пришли. Добро пожаловать, Ева.

Мне хотелось, чтобы это были именно вы…

В следующую секунду, когда он встал ко мне слишком близко, я почувствовала сильный запах хлороформа. Это было последнее, что я почувствовала…

…Я медленно приходила в себя.

Отяжелевшая от хлороформа голова плохо соображала, и мне пришлось потратить некоторое количество времени, чтобы восстановить цепь событий. Я приехала в Сходню… Ну да, я приехала в Сходню электричкой 19.07, чтобы встретиться с актрисой… Лидией Николаевной Горбовской, кажется, так. Я нашла ее дом и встретила там Келли, нашего осветителя. В темном доме он показался мне безумцем. Или безумной была я сама. Почему так дует в ноги?.. Я опустила глаза вниз и с ужасом обнаружила, что сижу босая, привалившись к стене. А моя нога окольцована аккуратной, длинной и тонкой цепочкой. Метр, не меньше, литые звенья… Она была прикреплена к тонкому стальному пруту, натянутому над плинтусом. Что-то похожее я уже видела в своей жизни. Ну да, в детстве, возле старой подстанции: ее нужно было обязательно пройти, чтобы попасть на речку с лилиями и раками, которых можно было ловить руками, так их было много. Но чтобы добраться до всего этого великолепия, необходимо было проскочить проклятую подстанцию, которую охраняла собака, бегавшая на привязи по такому вот стальному пруту. Тогда она казалась мне огромной, тогда она была самым отчаянным моим страхом. Но за этим страхом белели лилии и покачивались в прозрачной воде кувшинки. И игра стоила свеч…

Что произошло со мной? Почему я сижу на привязи, как шелудивый пес моего детства?..

Келли.

Его улыбка была последней, что я видела. Неужели это сделал он, милый, всегда улыбчивый осветитель с Фрэнком Синатрой в плейере?.. На мне были только джинсы и свитер, пустые карманы и свободные руки. Вот только уйти я никуда не могу. Прочно угнездившийся во мне ужас не давал соображать, только одно я знала точно: он непременно появится, Келли.

И он появился.

На безопасном расстоянии от меня, с двумя чашками на подносе и пакетиком арахиса.

– Пришли в себя? – вежливо спросил он. И по моей спине побежали мурашки от этой его ровной улыбчивой вежливости.

– Что происходит? – Я пыталась держать себя в руках, не впадать же в безумие, в самом деле.

– Хотите объясниться? – Во всяком случае, разговаривает он вполне здраво. Не нужно его провоцировать.

– Не мешало бы, – сказала я.

– Мне нравится, как вы держитесь, – похвалил меня Келли. – Вы мне понравились с самого начала. Мне бы хотелось вас убить, но я не могу вас убить.

– Отчего же? – Я с трудом подавила крик.

– Я не знаю, какая вы на самом деле.

– Хотите познакомиться поближе?

– Вы не правильно меня поняли. Хотите арахис? Солененький.

– Нет.

– Вы не правильно меня поняли. Я не знаю, какая вы, – старая или молодая. Я давно за вами наблюдал. Иногда вы кажетесь очень старой, особенно когда волосы падают вам на глаза… Почему у вас седые волосы?.. Нет, ничего не нужно отвечать. А потом я вижу ваше лицо, иногда на него как-то по-особенному падает свет, и тогда вы кажетесь удивительно юной… Поэтому я не могу определить, старая вы или молодая.

– Что я должна сказать?

– Не говорите ничего. Любой из ответов заставит меня принять какое-то решение. А я больше не хочу принимать решений. Я устал принимать решения… Вот когда вы станете старой, тогда другое дело…

Я не отрываясь смотрела на его лицо, обмякшее в отсутствие улыбки. Боже мой, он совершенно безумен! Он безумнее любого безумца… Почему же я раньше ничего не замечала? Почему никто этого не замечал ?.

– Вы собираетесь держать меня на привязи, пока я не состарюсь?

– Может быть, вы не успеете состариться и умрете раньше, кто знает. Это ничего не изменит… Мне просто нужно поговорить с кем-то. Мне нужно объяснить. Я хочу, чтобы это знали… Я хочу. Чтобы это знали хотя бы вы…

– И для этого вы посадили меня на цепь? – Я с трудом произнесла это, только теперь по-настоящему осознав весь ужас и всю унизительность моего положения.

– Но разве по-другому вы стали бы меня слушать?

– Вы не пытались. Мы столько раз виделись на съемках, мы даже разговаривали с вами о Фрэнке Синатре, помните?…

– Это был случайный разговор. Ничего не значащий. Меня никто не замечает. Это все потому, что я осветитель. Я всегда стою в тени, за юпитером, вы понимаете? Они ведь даже не удосужились заподозрить меня в убийстве, вы понимаете? Кто может заподозрить в убийстве тень, силуэт на контражуре… Они перетасовали всех, только я был для них пустым местом… Таким же пустым, как коробочка из-под пудры…

– Это не правда. – Я попыталась убедить его, но ничего не получилось. Сумасшедшие разговаривают только с собой.

Келли снова улыбнулся своей страшной улыбкой, существующей отдельно от лица.

– Им даже в голову не пришло меня заподозрить. Это было и хорошо, и плохо… Потому что, если бы они все-таки прижали меня, я не стал бы отпираться. Хотя мне еще многое нужно сделать.

– Что – сделать?

– Не притворяйтесь, вы же знаете что.

Он пересек комнату, и только теперь я поняла то, что до сих пор смущало меня в Келли.

Костюм.

Это был полотняный костюм, широкие от бедер штанины, накладные плечи, четыре кармана на пиджаке. Костюм из пятидесятых…

Келли вернулся с двумя маленькими софитами и установил их прямо передо мной. Потом подключил свет, и яркие лампы почти ослепили меня. Очень долго он подбирал нужный ракурс освещения – так долго, что я уже успела привыкнуть к своей яркой слепоте.

Я не видела ничего, кроме надрывного блеска ламп, Келли же стал за софитами. Теперь его голос существовал отдельно от него.

– Сейчас все ее забыли, эту актрису, Лидию Горбовскую, – вкрадчиво начал он, – а ведь когда-то она сводила с ума, заставляла людей плакать и смеяться, заставляла людей жить… Это была самая красивая женщина. Самая совершенная женщина. Я увидел ее совершенно случайно, в “Иллюзионе”, 5 июля, тогда шел дождь и шла ее лучшая картина “Пока мы верим”. Я влюбился сразу… Нет, я не влюбился, я полюбил. Полюбил по-настоящему. Это была женщина моей мечты, все в ней было идеально. Вы же знаете, что каждому человеку предназначен один-единственный человек… Даже если они разведены временем, столетиями, тысячелетиями. Они могут никогда не узнать друг о друге и жить спокойно… Но стоит им узнать, вы понимаете? Так вот, я узнал свою единственную женщину, я был счастлив, я видел все ее фильмы… Это была пытка, когда в “Иллюзионе” не было картин с ее участием, их очень редко давали… Да и фильмов у нее было не очень много – семь. Семь – счастливое число, божественное число… Я даже ездил в Белые Столбы, в Госфильмофонд… Я познакомился там со всеми, и мне иногда разрешали смотреть.., разрешали смотреть и “Твои глаза”, и “Осенние грезы”… Только тогда я был счастлив. И больше всего ненавидел возвращаться в этот проклятый дом, к своей матери. К существу, прикованному к коляске… Ее разбил паралич, когда мне было четырнадцать, за год до того, как я встретил, как я увидел в “Иллюзионе” “Пока мы верим”… Я ненавидел ее кресло, как оно скрипело колесами, я ненавидел ее и продолжал ухаживать, потому что она была моей матерью, а я должен был быть добропорядочным сыном, иначе это не понравилось бы Лидочке Горбовской, если бы мы когда-нибудь встретились… Я даже глотал таблетки, чтобы умереть, и где-нибудь там…

Боже мой, что он говорит? Его слова слепили меня гораздо сильнее прожекторов, я едва не теряла сознание от страха, по сравнению с безумием Келли любовный бред Леночки Ганькевич выглядел даже респектабельным…

– И где-нибудь там встретить ее. Но дома была мать, за которой нужно ухаживать, и я каждый раз возвращался сюда, чтобы убирать за ней, расчесывать ее жидкие тусклые волосы, стирать ее рубахи… Вы знаете, как пахнут рубахи людей, которые лишены возможности двигаться?… Иногда мне снились сны, что в волосах моей матери свили себе гнезда какие-то большие белые бабочки… Это страшные сны, поверьте, Ева, я до сих пор помню их. Моя мать была очень старой, она родила меня в сорок… Я был поздним ребенком. У меня никогда не было отца, и я ничего не знал о своей матери… До того, как ее разбил паралич, она работала билетером в кинотеатре и, по-моему, выпивала. Да, она пила. Это потом, когда случилось несчастье, она превратилась в добропорядочную старуху с вытянутыми рукавами: у нее была кофта с вытянутыми рукавами… Красная. От нее не было никакого проку, особенно в последнее время, – любой мог залезть в Дом и обокрасть. Вынести все, что я собрал о Лидочке Горбовской… Мою мать тоже звали Лидией, и это убивало меня больше всего… А потом… Потом вдруг произошло самое страшное… Самое страшное, что только можно предположить. Я как-то забрался в ее ящик со старыми письмами, так она говорила, моя мать… Он был забит по самый верх. И знаете, что там было?

Я была готова потерять сознание, я с трудом удерживала себя от этого. Нужно дослушать до конца эту безумную исповедь, может быть, тогда хоть что-то прояснится…

– Знаете, что там было? Все, что я собирал по крупицам, было там в изобилии. Все о Лидии Горбовской. Письма, адресованные ей, записки, адресованные ей, засохшие цветы, адресованные ей… Афиши, фотографии, фотопробы… Это была она сама, вы понимаете, – голос Келли прервался, из самой груди вырвался стон, – Лидочка Гордовская и была моя мать!

Я молчала. Но ему и не нужно было, чтобы я что-то говорила ему.

– Потом… Уже потом она мне все рассказала… Ее перестали снимать, как перестают снимать всех, рано или поздно… В пятьдесят шестом году вышла ее последняя картина – “Твои глаза”… Ее забыли. Ее забыли быстрее, чем всех остальных, такую красивую, такую тонкую… Она не справилась, она запила… Она пила очень долго, а потом родился я, уж не знаю, как это получилось и какой ее дружок сделал это… Вы понимаете, Ева… Ее настоящая фамилия была Веселкина, я даже предположить не мог… Она дала себе слово никогда не вспоминать о кино, о том, кем она была… Но когда я узнал это… Я так и не простил. Я не смог ей простить… Вы понимаете? Невозможно было совместить ту юную красавицу и эту развалину, бывшую алкоголичку, родившую меня неизвестно от кого… День за днем она оскорбляла Лидочку, молодую Лидочку, единственную, кого я любил… Она оскорбляла ее только своим присутствием… Та Лидочка умерла в пятьдесят шестом. А эта старуха, какое она имела отношение к Лидочке Горбовской… Вы понимаете, Ева? И тогда я сделал это. Мне понадобился год, чтобы решиться. Но когда я решился – все стало на свои места. Я убил ее. И это лучшее, что я мог сделать для своей матери.., только так я мог оставить ее молодой… Вы понимаете? Я вернул ей себя, такой, как она была… Я вернул ей себя… Актриса не должна переживать свое изображение, она должна оставаться такой, какой была. Только так можно победить время, только так можно сохранить себя…

– И поэтому вы убили Александрову. И Бергман? И Марго?

– И поэтому тоже. У меня были фотографии. Никто и не вспомнит старуху, никто и не посмотрит на нее… Зато молодое лицо – можно придумывать сколько угодно, как она проживет жизнь. Когда я убивал их, я снова делал их молодыми… Вы понимаете, Ева?

Господи, сколько раз он сказал мне это – “вы понимаете, Ева?”… Ева еще достаточно молода, чтобы жить, у меня есть время в запасе. Интересно, сколько? Похоже, что, когда он убил мать, его душевная болезнь стала прогрессировать, как будто рухнули все заслоны, как будто прорвало плотину и демон безумия вырвался наружу.

– Я терпеть не могу кровь. И потом, в фильмах, где снималась Лидочка, никогда не было крови. Поэтому я нашел этот инструмент, украл на студии, взял для образца. А потом сделал несколько. Очень удобная вещь.

– И ею вы закололи молодую девушку. Действительно молодую. – Я вспомнила фланелевый халат Елика и рукоятку под грудью. – Она ведь не была стара…

– Вы и это знаете? – Голос Келли потускнел.

– Да. Именно поэтому я здесь. Это были мои друзья.

– Друзья? Мне очень жаль… Это чистая случайность. Я не хотел… Но мать… Мать в последнее время стала что-то подозревать… Она боялась, она ненавидела моих собак… А потом нашла в газете – я иногда приносил ей газеты… Она нашла там какой-то телефон. Тот самый телефон, по которому она звонила в какую-то службу… Она наловчилась открывать ящик с телефоном шпилькой для волос… Когда я узнал об этом, я растоптал эту чертову шпильку. Больше она не звонила. Она сказала мне, что у нее появился какой-то друг, который может ее защитить. Который знает, где она живет, и все может рассказать. Она уже тогда подозревала меня, вы понимаете, Ева?..

– Да.

– Я не мог… Я не мог оставить свидетелей.

– Но вам же нужны свидетели. Вы же разговариваете со мной.

– Вы не свидетель, Ева. Хотя бы потому, что нигде не будете давать показания. – Келли понизил голос. – Вы понимаете это? А те люди… С ними было очень просто. Я быстро узнал адрес по номеру телефона. И приехал туда. Очень мерзкая собака, ненавижу маленьких собак. У меня доберманы. А этот пудель, он так скулил, как будто чувствовал. А девушка даже не заподозрила ничего, я ведь научился наносить удары, я очень долго их отрабатывал… А этот парень, тот, у которого мать просила защиты, он оказался таким же, как она, и даже не увидел свою смерть. Я мило с ним беседовал до самого конца, я ведь сказал, что привез привет от нее… Я сказал, что все с ней в порядке. Даже неудобно было его убивать, такого беспомощного… Но у меня уже был опыт с беспомощными людьми. Он все время звал свою жену, просил, чтобы та уняла собаку. Но некому было унимать. Жаль, что девушка не поехала на рынок или не повела прогуляться своего пуделя… Она осталась бы жива, клянусь вам. Все это не заняло много времени. К сожалению, я взял только одно шило, видите, я не рассчитывал на двоих… У меня не было дурных намерений. Пришлось убить его вот так… Потому что я боюсь крови… У меня не было дурных намерений, я просто защищался, я хотел защитить себя. У меня и сейчас нет дурных намерений… Мы можем хорошо встретить Новый год, пятьдесят пятый, например, или пятьдесят четвертый. Лидочка тогда была еще жива… Я все предусмотрел, Ева. Цепь не помешает вам. Вы можете спокойно ходить в туалет, вот только с кроватью неудобно, но у меня есть несколько матрацев и хорошее белье. Мы будем хорошо проводить время, Ева. Мы будем разговаривать друг с другом… Мне, правда, придется надолго уезжать, я ведь работаю… Да-да, осветителем. А вы будете ждать меня. Мы сможем стать друзьями. Вы ведь понравились мне с самого начала. Вы расскажете мне о себе…

…За три дня до Нового года, на привязи, как цепной пес, как старшая сестра его доберманов, которые рыскают по закрытому двору в отсутствие хозяина… Он уезжает на “Мосфильм” и сейчас работает в каком-то клипе. Об этом Келли рассказывает мне по вечерам. Теперь я знаю, почему его зовут Келли, – он сам придумал себе эту кличку, еще до Лидочки Горбовской, ставшей его матерью. “Келли” – в честь режиссера и актера Джина Келли, в честь “Поющих под дождем”. Потом появилась Лидочка, но менять кличку он не стал. Я знаю о Лидочке все или почти все, я знаю ее любимые выражения – все сплошь реплики из фильмов, которые Келли знает наизусть. Но даже если бы он не произносил их, я выучила бы эти реплики все равно: почти каждый вечер мы смотрим по видео два фильма с Лидочкой Горбовской, всегда одни и те же: “Пока мы верим” и “Твои глаза”. Я теперь знаю, как она двигается, как поднимает подбородок и смешно морщит носик, милашка с кудряшками, не заслуживающая такого безумия… Мы много говорим с Келли, и иногда он производит впечатление абсолютно здорового человека. Он приносит мне сигареты “Житан”, но его собаки стерегут меня, когда я остаюсь одна. Сначала я, пробовала кричать, но только сорвала голос. Видимо, в доме очень хорошая звукоизоляция. В самой глубине комнаты стоит маленький фанерный ящик: я знаю, что там спрятан телефон. Но мне никогда не добраться до него.

Никогда.

Келли угощает меня соленым арахисом, и я почти привыкла и к арахису, и к Келли. Я привыкла настолько, что мне кажется, что я живу на цепи вечно. И что я такая же безумная, как и он…

Большую часть времени – когда его нет – я сижу на полу, подобрав под себя колени, – так возникает хоть какая-то иллюзия свободы, и не саднит перехваченная металлическим ошейником щиколотка. Мы встретили новый, 1954 год, так хотел Келли, это время появления на экранах одного из фильмов Лидочки – “Райская птичка”. Келли сам подбирал блюда к столу – в точном соответствии с форзацем “Книги о вкусной и здоровой пище”. Когда я ем, он тщательно следит, чтобы ни вилка, ни ложка, ни какой-либо другой предмет не остались в моей руке. Пару раз он ловил меня на этом и жестоко избивал. А потом с извиняющейся улыбкой предлагал соленый арахис. Днем я не курю – он боится оставлять мне спички и зажигалку, чтобы я случайно не открыла замок на цепи… Он предусмотрел почти все, кроме одного – я не могу мыться. Когда я говорю ему об этом, он пропускает все мои жалобы и все мои тирады мимо ушей… Я вытираю лицо и руки влажными салфетками, которые остаются от ужина, но понимаю, что долго так продержаться не смогу.

Иногда, преодолев брезгливость, я мою руки в унитазе, впрочем, довольно чистеньком.

Первый раз меня вырвало.

С утра до вечера я исследую тонкий стальной прут, к которому крепится моя цепь, я пытаюсь найти в нем хоть какие-то изъяны – но он восхитительно совершенен. Как совершенна обстановка комнаты – ранние пятидесятые. Хорошо, что ему еще хватает ума надевать на работу джинсы и свитер. Тихий и милый молодой человек тридцати трех лет, в него, наверное, можно влюбиться.

Или попытаться соблазнить его.

Я пробовала, теперь пусть попробует кто-нибудь еще… Как только я коснулась рукой его щеки – он впал в такую ярость, что ударил меня. Лидочка Горбовская – единственная женщина, которую бы он желал. Я в своих джинсах и свитере не могу составить конкуренцию Лидочке Горбовской… Иногда меня посещают вялые мысли о самоубийстве. Я не знаю, как его совершить. Если попытаться обернуть вокруг шеи цепь, то будет больно лодыжке.

Я схожу с ума. Я схожу с ума.

Как только я сойду с ума окончательно, мы с ним действительно станем друзьями…

…Я увидела ее совершенно случайно: завалившуюся между трещинами в полу шпильку для волос. Ненадолго вышедшее январское солнце осветило пол, и она мелькнула в самой глубине щели, как мелькает в узких ребрах ущелья выгнутая спина реки.

Я увидела ее.

И тотчас же невесомая пелена безумия, окутывавшая меня все последние дни, спала. Погнутая, изуродованная шпилька для волос, видимо, та самая, которой мать Келли взламывала замок от ящика с телефоном, – почему же я не заметила ее раньше? Она была слишком далеко, я не могла достать ее даже кончиками пальцев, хотя и содрала себе щиколотку до крови. Неужели все бессмысленно? Сжав зубы и уткнувшись в рукав свитера, я расплакалась – впервые за последнее время по-настоящему горько… Эта забытая шпилька, немой свидетель разыгравшейся здесь трагедии, была моим единственным шансом. Неужели и он окажется призрачным? Я плакала до тех пор, пока не промок рукав, из которого уже начали вылезать нитки.

Нитки.

Эта мысль мгновенно пронзила меня, нитки – вот что может мне помочь. Нитки. Петля. Я вырвала из рукава несколько ниток, смочила их во рту и скатала простенький толстый жгут. Подцепить шпильку мне удалось только с сорок третьего раза. Я аккуратно считала попытки… Когда я наконец-то взяла в руки шпильку, то поняла, что спасена. С трудом уняв колотящееся сердце, я вставила ее в маленькую дырочку замка… Через пятнадцать минут я поняла, что ничего не выйдет, чертов Келли обезопасил себя капитально, ему не стоило бояться зажигалки и серных спичечных головок. Мое отчаяние стало кромешным, и, чтобы хоть как-то справиться с собой, чтобы пощадить готовую взорваться голову, я начала орать. Я кричала так долго и так громко, что сорвала голос. А, сорвав его, снова и снова, с отчаянием обреченного на смерть, тыкала проклятую шпильку в жерло замка. Ничего, ничего, ничего не происходило…

Я готова была выбросить проклятую шпильку подальше, за телефонный ящик, в угол, к доберманам, скалящим пасти во дворе. Но оставалось еще что-то, для чего эта шпилька могла понадобиться…

Стальной прут шел к комнате, которая всегда оставалась закрытой: во всяком случае, когда я бодрствовала, Келли не открывал ее ни разу. Я проверяла ее тысячу раз, я исцарапала ногтями всю ее поверхность, мореный дуб, отличная древесина. Старый дом Келли отличался добротностью. “Не входите в старый дом”, – я столько раз повторяла про себя эти слова, что почти поверила им…

Прут исчезал под дверью, но ведь и дверной замок можно попытаться открыть. Может быть, сейчас мне повезет больше.

Спустя несколько минут, сложив шпильку по конфигурации замка, я все-таки открыла дверь. Это был сомнительный успех, я только углубилась в территорию противника, ничего при этом не выиграв. Впрочем, в любом случае это был новый пейзаж, новый ландшафт, отличающийся от того, к которому успели привыкнуть мои глаза. У меня даже перехватило дыхание от множества вещей, которые я теперь могу рассмотреть.

Спустя десять минут я поняла, что эта комната принадлежит Лидочке Горбовской. Не матери Келли, нет, тут и не пахло старой кофтой Лидии Николаевны Веселкиной.

Здесь царствовала Лидочка. Я уловила чуть затхлый аромат выдохшихся духов, а открыв гардероб, увидела платья и костюмы, все по моде пятидесятых годов. Должно быть, все они когда-то принадлежали Лидочке. И как только я увидела все эти платья, мысль о спасении пронзила меня: теперь я знаю, что нужно делать.

Теперь я знаю.

Теперь мне поможет Анна Александрова, уже забытая мной, выбитая из головы соленым арахисом Келли. Анна Александрова, которая все может и все умеет и которая все еще живет во мне… Метровой стальной цепочки хватило, чтобы дотянуться до гардероба. Я выбрала себе легкое платье с юбкой-колоколом, именно в нем я впервые увидела Лидочку на экране. Именно этот фильм я выучила до мелочей, до ряби в глазах, до последнего матросика в шеренге, у него были замечательные голубые глаза. Или это просто подсветка, нужно обязательно спросить у Келли, он ведь осветитель…

Стоп. Возьми себя в руки. Тебе ничего не нужно спрашивать у Келли. Тебе нужно просто избавиться от него. Просто избавиться, и все.

Я быстро стянула с себя свитер. С джинсами пришлось повозиться – слишком узкая штанина не могла протиснуться сквозь стальное кольцо. Пришлось разорвать жесткую ткань, и это тоже потребовало усилий. Я осталась голая, один на один с платьем и своим собственным немытым телом. До чего же ты плохо пахнешь, Ева, неужели Келли этого не замечает?.. Но ничего, если сегодня все пройдет хорошо, – а нужно надеяться, нужно верить, что все пройдет хорошо, – ты вымоешься. Ты ляжешь в ванну и пролежишь там сутки, только для того, чтобы смыть безумие этого сумеречного дома…

Облачившись в платье, я с удовлетворением заметила, что оно сидит на мне как влитое, – хороший знак, так и должно быть. Это должно, должно спасти меня. Одевшись и вытащив из коробки почти новые лодочки, которые немного жали мне, я доковыляла до старинного комода, – израненная, кровоточащая нога давала о себе знать. Только бы там оказалось то, что мне нужно, только бы оказалось.

Я нашла то, что искала, в самом нижнем ящике – окаменевшая косметика, реликтовая пудра, пахнущая тленом, маникюрный наборчик – Господи, зачем только я сбивала пальцы в кровь, пытаясь разорвать штанину? Я судорожно рассмеялась и сама испугалась своего собственного смеха, так утробно, так ненатурально он звучал. Если сейчас я вспомню лицо Лидочки Горбовской… Если сейчас я вспомню уроки визажиста Стасика, который мог до неузнаваемости преобразить любое лицо… Если у меня хватит времени на это… Если, если, если…

Я потеряла счет времени, я даже не знала, сколько проторчала перед маленьким зеркальцем, которое нашла среди косметики. Я пыталась повторить все черты лица Лидочки: выщипанные в шнурок брови, традиционные губы сердечком, отчаянная, хотя и тонкая, подводка глаз. Этот стиль наложения макияжа не был мне знаком, но выбирать не приходилось. Я должна это сделать, должна, должна в память о Лидочке, но не той, которую каждый день до одурения наблюдала на экране, нет – в память несчастной матери Келли, и в память Татьяны Петровны Александровой, и в память Фанечки Бергман-не-убийцы, и в память Марго. И в память Серьги.

Я должна.

…Возможно, я не была похожа на Лидочку, но общий абрис схватила, – у нас были почти одинаковые фигуры и почти одинаковый овал лица, я только чуть-чуть подправила скулы, сделала их не такими крутыми. Ярость и гнев, пришедшие на смену апатии, подстегивали меня.

К его приходу я буду готова, нужно только скрыть свои седые волосы, они могут выдать меня, они могут сдать меня с потрохами… Порывшись в комоде, я нашла то, что искала, – легкомысленную шляпку с большими полями. Бумажные незабудки и бутоны роз – самые невинные цветы.

Я узнаю, что он приехал, по собакам. Они начнут радостно поскуливать. Главное – услышать это поскуливание…

…Я слышала, как повернулся ключ в замке и Келли вошел в дом. Обычно он не включает света, он не любит верхний свет, издержки профессии. Вот и сейчас – он не включит верхний свет, он войдет в комнату и вместо полубезумного растения Евы увидит женщину своей мечты, скрытую полями шляпы. Нужно только быть спокойной. Быть абсолютно спокойной.

– Ева! – буднично сказал Келли, – Ева, я привез тебе твои любимые сигареты.

– Сигареты? – надменно спросила я, подражая интонациям Лидочки, стараясь точно скопировать ее голос. Когда-то у меня это получалось совсем неплохо. Когда-то я сама изменила свой собственный голос до неузнаваемости. – Какие сигареты? Ты же знаешь, что я не курю. И никогда не курила.

Келли ничего не ответил. Сейчас все должно решиться. Сейчас или никогда. Сейчас он узнает Лидочку, и у меня появится шанс. Сейчас он узнает Еву, и я подохну здесь, погребенная под осколками собственного безумия… Молчание тянулось так долго, что я успела несколько раз умереть, уйти вслед за Лидочкой и его матерью…

– Лидочка? – наконец выдохнул Келли. – Лидочка, это ты?

– Я ждала тебя целый день, – таким же надменным голосом продолжила я, – ты оставил меня, как собаку, на привязи. Что происходит?

Он упал передо мной на колени, в слабом свете маленького бра из прихожей я увидела его мгновенно побледневшую до синевы кожу, она просвечивала сквозь волосы и странно успокаивала меня. Да ты мертв, Келли, ты давно умер… Ты умер в тот день, когда убил свою мать… Ты мертв.

– Сними эту цепь немедленно.

– Да, да. Боже мой, прости меня… Что это? Кровь? – Голос его осел, как не подошедшее тесто, раздробился на звуки и затих.

– Не думала, что ты боишься крови.

– Я не боюсь… Не боюсь.

– Сними цепь! – властно сказала я.

– Да… – Он судорожно рылся в заднем кармане джинсов, пытаясь найти ключ. Вот где лежала моя собственная свобода…

Наконец он вытащил маленький блестящий ключик и вставил его в замок – нежный, легкий поворот, и я буду свободна. Стальной ошейник упал с моей ноги, и тогда я сделала то, что так долго мысленно представляла себе, ощущая на своем лице чужой макияж, чужую, так рано закончившуюся жизнь.

– Дай мне посмотреть на тебя, – сказала я, – я так давно хотела тебя увидеть…

Келли отодвинулся и с тихим обожанием попытался заглянуть мне в лицо. И тогда я ударила его острым каблуком с металлической набойкой прямо в беззащитно дергающийся крупный кадык. Ударила так сильно, как могла, собрав всю свою ненависть и всю свою жалость к нему. Преграда оказалась неожиданно хлипкой, каблук пробил кожу, как вощеную бумагу. Келли рухнул прямо на меня, и из его горла фонтаном брызнула кровь.

Кровь, которую он так не любил.

Я больше не смотрела на дергающееся в конвульсиях тело. Я поднялась и побрела к телефону. Ящик оказался открытым, никакого замка не было. Как в тумане, цепляясь кончиками пальцев за диск, я набрала номер Кости Лапицкого.

Долгие гудки. Минуту, две, три – долгие гудки.

Я уронила трубку. Долгие гудки. Его нет дома. Но теперь это уже неважно. У меня много времени.

Я подожду…