"Купель дьявола" - читать интересную книгу автора (Платова Виктория)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Моя Голландия уместилась в три дня.

Я почти не помнила, как добралась до побережья, как оставила катер у причала; уютные огни кабачка “Приют девственниц” заставили больно сжаться сердце — первый раз я видела их совсем при других обстоятельствах, я и сама была другой. Той же ночью я автостопом уехала в Амстердам. Бельгиец, везущий сельдь в Монс, охотно взял рыжую русскую и даже умудрился не приставать к ней с расспросами.

quot;I don’t understand”, — сказала ему рыжая русская, и этого было достатрчно, чтобы всю дорогу до Амстердама мы интернационально молчали.

Я действительно ничего не понимала. Пока я была в Голландии, моя такая понятная жизнь там, в Питере, рухнула и развалилась на куски. Рюкзак стоял у ног, а Жеки больше не было…

Я улетела в Питер первым же самолетом, послав телеграмму с номером рейса Лаврухе. Я так и не смогла до него дозвониться. Четыре часа, остававшиеся до отлета, я бесцельно бродила по Амстердаму — и не видела его. На Кальверстрат, недалеко от площади Мюнтплейн, я купила подарки для двойняшек и мелкие сувениры: расписанные кломпы, несколько керамических тарелок с мельницами и гравюру на меди. Кломпы я всучу Лаврухе, чтобы цокал ими по вечно немытому полу своей мастерской. Тарелки отойдут Жеке, еще в академии она проявляла подозрительную склонность к керамике, а гравюра… Господи, о чем я думаю, какие тарелки, ведь Жека умерла…

И все же я не верила в это.

Я не верила в это даже тогда, когда самолет приземлился в Пулкове.

Лавруха, небритый и разом осунувшийся, встречал меня в зале прилета. Казалось невероятным, что такие изменения могли произойти с человеком всего лишь за три дня. От него сильно пахло водкой — может быть, поэтому он даже не поцеловал меня. Лавруха молча взял у меня рюкзак и побрел к выходу.

Значит, все то, что он сказал мне по телефону, — правда.

Я бросилась к нему и едва не сбила с ног. А потом, развернув обмякшее снегиревское тело, взяла в ладони его лицо.

— Что произошло, Снегирь? Ты объяснишь толком?

— Ее больше нет, Кэт, — лицо Лаврухи исказила судорога. — Она умерла. Погибла…

Рюкзак выпал из его рук, в нем что-то предательски треснуло — должно быть, разбилась одна из керамических тарелок. Но никаких тарелок теперь не было нужно — Жека умерла.

— Возьми себя в руки, Лаврентий, — отчаянно прошептала я. — И расскажи мне все.

— Не могу, — он глухо и неумело зарыдал. — Не сейчас. Потом… Пойдем, водки треснем… Не могу, не могу, не могу…

Я ударила его по щеке, чтобы хоть как-то привести в чувство, но обычно безотказный прием не сработал. Он стоял рядом со мной — взрослый мужик, веселый алкоголик, любимчик натурщиц после сорока — и мелкие слезы катились из его глаз, исчезая в жесткой щетине.

— Пойдем, Кэт… Пойдем, накатим, иначе у меня голова взорвется.

— Ты на машине?

— Нет… Какая машина, я пью второй день, только бы обо всем этом не думать.

— Ладно. Черт с тобой.

Мы отправились в аэропортовский ресторан, заказали водки и соленых огурцов. Огурцов в ресторане не было, и пришлось довольствоваться сыром и маслинами. Лавруха заговорил после третьей стопки.

— Ее убили.

— Как это произошло? — спросила я, внутренне холодея от своего спокойного делового тона.

— Что ты за человек, Кэт! — Лавруха пристально посмотрел на меня. — Ведь это же Жека! Наша Жека… Она в морге сейчас, и какие-то твари-прозекторы ее потрошат… Как ты можешь быть такой спокойной?

— Я не спокойна, слышишь, я не спокойна, — с ледяной яростью прошептала я. — Но кто-то должен иметь трезвую голову. Пусть это буду я, бездушная скотина Кэт. Что произошло?

— Мне позвонили вчера вечером… Сказали, что Жеку убили. Ее нашли на стройке, в Купчине, недалеко от ее дома… Ну, ты знаешь эту стройку, Кэт… Рабочие с утра явились на смену… Они и нашли.. Ее убили, сунули нож под сердце… Несколько ударов. Последний раз он глубоко вошел… И так и остался. Наверное, они просто не смогли вынуть…

— Кто?

— Те, кто убил, — Лавруха налил себе водки из графина: пальцы его дрожали, и водка перелилась через край. — Давай выпьем за Жеку…

Я прижала руку к краям стопки.

— Нет. Рассказывай.

— Пошла ты!.. Я все тебе рассказал… Ее убили, ее зарезали ножом. На стройке. Она лежала между плитами у крана, в сером плаще. Ты же должна помнить этот ее плащ… Который мы купили в ДЛТ… Под плащом не было видно ран. Она просто лежала, и все… Лицом вниз.

— Ты видел ее?

Он испуганно посмотрел на меня, вырвал стопку и, расплескивая содержимое, судорожно выпил.

— Да, я был на опознании… Завтра ее нужно забрать из морга. И договориться о похоронах. Я даже не знаю, Кэт… Я… Я не могу этим заниматься.

— Естественно. Этим займусь я, — я махнула водку и даже не почувствовала ее вкуса. — А двойняшки? Где они сейчас?

— У Ваньки Бергмана.

— Понятно.

Самым ужасным во всей этой ситуации было то, что Лавруха-младший и Катька-младшая остались совсем одни. Кроме Снегиря и меня, у них никого не было. Мать, растившая Жеку одна, умерла несколько лет назад, еще до рождения двойняшек. А единственные родственники матери — двоюродный брат с семьей — еще в конце восьмидесятых перебрались в Германию. Ладно, с детьми все решится потом, сейчас главное — Жека.

Жека, зарезанная ножом на стройке, недалеко от ее дома.

— Она… Ее не… Это не изнасилование, Лавруха? — осторожно спросила я.

Он испуганно посмотрел на меня: такие предположения относительно кроткой Жеки выглядели просто надругательством.

— Нет… Кажется, ничего такого.

— А подозреваемые? Они кого-нибудь нашли?

— Я не знаю. Нет… Давай возьмем еще водки, Кэт…

Мы вышли из ресторана через час. Вусмерть пьяный Лавруха заснул прямо в такси и проспал до самого Васильевского. Мне с трудом удалось растолкать его и спустить на тротуар. Он тотчас же уткнулся коленями в поребрик, и его вырвало. Это привело меня в неописуемую ярость. Оставив Лавруху полулежащим на асфальте, я отправилась к ларьку и взяла двухлитровую пластиковую бутылку минералки. Открыв ее, я выплеснула половину содержимого в лицо Снегирю.

— Вставай, скотина! Никакой ответственности… Надо же было так нажраться…

С трудом подняв его пьяную тушу, я поволокла

Снегиря в подъезд. Он только глухо мычал и прятал голову. Дотащившись до шестого этажа и прислонив Лавруху к стене, я открыла дверь своей квартиры. Включив свет в коридоре, я сразу же увидела телефон — и даже теперь не заплакала. Три дня назад я говорила по нему с Жекой. Я почти ничего не поняла из-за помех на линии, а Жека что-то хотела сказать мне. Что-то важное. Но я не стала ее слушать, я опаздывала на самолет. Если бы тогда я знала, что моя поездка в Голландию закончится страшным ночным звонком Лаврухи, я бы никуда не полетела. Я вообще отказалась бы от самолетов навсегда, если бы это могло спасти Жеку…

На площадке раздался глухой шум.

Лавруха сидел у моей двери и плакал, уткнув голову в колени. Теперь его слезы вызвали во мне совершенно беспричинный гнев. И зависть. Тщательно скрываемую зависть — я не смогла, не сумела пережить смерть Жеки так безоглядно, так просто и так искренне, как Снегирь. Может быть, все дело в том, что я еще не верю в нее до конца? Лавруха был в морге, он видел тело Жеки. Ее смерть была для него бесповоротной. А у меня все еще оставалась крохотная надежда, что все это — дурной сон, что завтра наступит утро и я отделаюсь только холодным потом на висках…

Я втащила Снегиря в квартиру и уложила на диван. Он цеплялся за мои руки, он не хотел отпускать их.

— Жека, — безостановочно повторял он, — Жека, Жека… Если бы ты видела, Кэт… Она лежала на столе такая удивленная, как будто сама не верила в свою смерть… Ты понимаешь меня?

Оставив Лавруху причитать на диване, я вышла на кухню и накапала двадцать капель валерьянки в стакан. Пробить сейчас Лавруху, заставить его говорить связно — просто невозможно. Он будет только стенать и требовать водки. Почему мужчины всегда оказываются такими беспомощными перед лицом смерти? Только лишь потому, что примеряют ее на себя?.. Забыв, что валерьянка предназначена для Снегиря, я сама вылакала ее.

Спустя несколько минут сердце перестало отчаянно колотиться. Теперь, когда первый шок постепенно проходил, я заставила себя обратиться к реальности.

Если все это не кошмар, если все это действительно правда и я не сплю на узкой кушетке Херри-боя, нужно подумать о детях. Лавруха сплавил их к дремучему холостяку Ваньке Бергману потому, что поехал встречать меня. Но Ванькина убогая мастерская, набитая пакетиками от китайской лапши, совсем не место для пятилетних малышей. У Жеки никого не осталось, значит, жить они будут у меня. Пока, во всяком случае. Пока не решится вопрос с опекой или детским домом. Германские родственники канули в Лету, но можно попытаться разыскать их. Ах ты, боже мой… как это все… Лавруха не сказал мне ничего вразумительного, но существуют следователи, которые ведут дела об убийстве. Нужно связаться с ними и получить информацию из первых рук. Но главное — дети…

Я снова бухнула в стакан валерьянки и вернулась в комнату.

Лавруха спал на диване, свернувшись калачиком — так он поступал всегда, когда не хотел брать на себя ответственность: сбегал в сон, к бабам-натурщицам или в какую-нибудь Псковскую область на реставрацию храма. Я безжалостно растолкала его и сунула в пасть валерьянку.

— Выпей!

— Лучше водку.

— На сегодня хватит, — строго сказала я.

— Бездушный ты человек, Кэт… Даже оторопь берет.

— В каком… В каком она морге, Снегирь?

— У меня там записано. В куртке бумажка лежит… Если не хочешь, я сам могу сбегать… Выпьем, помянем подругу нашу Жеку Соколенко…

— Еще помянем. Кто ведет дело?

— А… зачем тебе?

— Ты совсем деградировал, Снегирь. Я же должна знать, что произошло.

— Они из тебя всю душу вытрясут, Кэт. Меня полдня допрашивали…

— Как они вообще тебя нашли?

— У Жеки в плаще внутренний карман… А там мои счета лежали — за телефон и за квартиру. Она как раз у меня деньги взяла… Только заплатить не успела.

Это была старая история: после того как в позапрошлом году снегиревский телефон отключили за хроническую неуплату, законопослушная Жека взяла на себя обязанности по погашению Лаврухиных счетов. Сам он этим принципиально не занимался, считая, что государство должно ему гораздо больше, чем он, художник Снегирь, государству. И ходить в сберкассы было для него сущей пыткой.

— Они меня полдня мурыжили: в каких отношениях находился с покойной, — Снегирь сглотнул. — Что делал в ночь убийства…

— И что ты делал в ночь убийства?

— И ты туда же… Ваньке крутой заказ привалил в Москве, так он по этому поводу так нахрюкался, что я всю ночь возле его койки дежурил. Еле выходил — он бы боты завернул точно. Ты же знаешь, что такое окосевший трезвенник…

— Ладно. Ты дрыхни. А я поеду за детьми. Нужно привезти их сюда. Когда мы должны забрать… Забрать ее?

— Завтра. Они сказали, что завтра. Ты ведь… — Снегирь умоляюще посмотрел на меня.

Ну конечно, все это должна сделать я. Сам он не в состоянии справиться с грузом тяжких проблем, навалившихся на нас со смертью Жеки. Никакого стержня.

— Хорошо, я займусь этим.

Я набрала номер Ваньки Бергмана. Он снял трубку сразу же, как будто сидел возле телефона.

— Это я, Иван.

— Уже приехала? Видишь как… Выслушивать все еще и от Ваньки у меня не было никакого желания.

— Я все знаю. Как дети? Ванька тяжело вздохнул.

— Раздавили три тюбика с белилами. А в общем, ничего. Я их покормил.

— Лапшой?

— Нет. Я им йогурт купил. Поели и спят… Ты забрать их хочешь?

— Ладно, пусть спят. И пусть у тебя поживут, хотя бы денек. Завтра я буду заниматься похоронами. А с утра заскочу, завезу продукты. Лавруха совершенно деморализован, так что на него никакой надежды. Сам должен понимать.

— Горе, а, Катерина, — со старушечьими интонациями в голосе протянул Ванька. — Пусть побудут, но только завтра. Послезавтра я в Москву уезжаю.

Положив трубку, я взглянула на Снегиря: он лежал, уткнувшись головой в подушку.

— Ты же не спишь, Снегирь…

— Нет, — тихо сказал он.

— И не такой пьяный, каким хочешь казаться.

— Нет… — он сел и обхватил голову руками. — Не такой. Как же так, Кэт?..

— Возьми себя в руки. Это произошло, и уже ничего не изменишь.

— Ты сука, — совершенно искренне сказал Снегирь. — Ничем тебя не прошибить… Кто же мог убить ее, Кэт? За что? За что, Кэт? Из-за проклятых денег, что ли?

— Каких денег?

— Один мой приятель ей отвез… Семьсот долларов. За батик… Сказал, что продали.

— Действительно продали? — я с сомнением посмотрела на Снегиря. Последнее время Жека увлеклась росписью по шелку. Ее батики я называла интеллектуальными — уж слишком тонкими, слишком чувственными они были. На такие глубокие и настоящие вещи покупателей всегда находится немного…

— Кой черт продали… Не продали, конечно. А у нее положение, сама понимаешь. Деньги просто так она взять отказывалась, ты же знаешь, как она к этим деньгам относилась… Вот я приятеля и послал сказать, что клиент платит сразу и еще сделает пару заказов. Знаешь, как она обрадовалась!

— Ты сказал об этом?

— Пришлось… Но я сказал, что просто одолжил, а то пришлось бы клиента им показывать… Она ведь уже ничего не узнает.

— А деньги?

— Денег при ней не было. Так, мелочь какая-то… А дома только двести баксов осталось.

Если бы ты знал, Снегирь, как я сама хочу знать ответ, если бы ты только знал. Бессмысленное убийство, совершенно бессмысленное. Из-за пятисот долларов. Она наверняка пошла в обменник, и кто-то уже там вычислил, что она меняет крупную сумму. Или хочет поменять. Кто-то высокий и довольно симпатичный, поджарый брюнет, как раз в Жекином вкусе. Он мог заговорить с ней и сразу ей понравиться. Все Жекины мужики нравились ей сразу… А потом… Я даже боялась думать о том, что было потом. Кому могла помешать кроткая безобидная Жека? Неужели нельзя было просто обмануть ее, взять деньги — и все?.. Я вдруг вспомнила наш разговор двухмесячной давности. Тогда, на измученной солнцем зеленогорской даче, она сказала нам с Лаврухой… Что же она сказала? “Я чувствую, что эта картина принесет нам много бед”. Ты как в воду глядела, бедная Жека. Самая страшная беда уже пришла. Стоило мне только уехать в Голландию…

Голландия. Мертвый город Остреа. Херри-бой. И безумное “Возьми!” Лукаса Устрицы.

Я почти поверила в существование Зверя, но Апокалипсис и жатва мира, сонмы праведников и грешников оказались ничем по сравнению со смертью одного-единственного живого существа. Маленькой безбровой художницы Жеки…

Зачем кому-то понадобилось убивать ее? И была ли ее смерть случайной?..

Жеку похоронили на Ново-Волковском кладбище. Все эти несколько дней до похорон прошли как в бреду. Я моталась по конторам и собирала все необходимые бумажки. Я разговаривала со следователем, уставшим от жизни пожилым человеком, который ненавидел и Жеку, и это уголовное дело. С самого начала оно перешло в разряд “висяков”. Никаких улик на месте преступления, никаких свидетелей, никаких отпечатков, абсолютная бессмысленность убийства. Лавруха сказал мне правду — кошелек Жеки так и остался лежать в ее плаще. Пять рублей мелочью. Жека никому не писала писем, круг ее общения был чрезвычайно узок: дети, соседка по даче, мы с Лаврухой и несколько клиентов, интересующихся батиком.

Похоже, Жека даже не сопротивлялась. Смертельным оказался лишь последний удар; нож так и остался торчать в ее груди — убийца не смог вытащить его, хотя и пытался. Самый обыкновенный кухонный нож из псевдоитальянского рыночного набора. Только у меня на кухне их валялось несколько штук: они быстро тупились и почти не поддавались заточке… Следователь нудно расспрашивал меня, были ли у потерпевшей враги, но все происшедшее мало походило на хладнокровное, заранее продуманное убийство: слишком уж беспорядочные, слишком яростные удары обрушились на хрупкое тело Жеки.

Я подтвердила, что Жека всегда платила по счетам своего приятеля Лаврентия Снегиря. Именно поэтому его квитанции оказались во внутреннем кармане ее плаща.

— Действовал явно не профессионал, — сообщил мне следователь. — Мы вас вызовем, если будет необходимость.

…Церемония прощания прошла скромно. Кроме меня и Лаврухи, было еще несколько однокурсников по академии — из тех, кто окончательно не спился. Из тех, кто не уехал на Запад. Из тех, кто так и не преуспел в рыночном разнообразии стилей. Всю панихиду я продержала двойняшек за капюшоны курток. Маленькие Лавруха с Катькой так до конца и не поняли суть происходящего. Они еще не знали, что существует смерть. Они отвлекались на ворон, обсевших ветки сухого тополя, на матово поблескивающие хоботы двух фаготов и тихую скрипку (Лавруха пригласил трех своих приятелей, безработных музыкантов, чтобы проводить Жеку под звуки “Stabat mater” Перголези, — вещи, которую она любила больше всего).

Все внутри меня закаменело. Как сквозь пелену я видела лицо Жеки, почти спокойное и безмерно удивленное. Странно, что при жизни я никогда не замечала крохотную родинку у нее на щеке и такой же крохотный шрам у подбородка.

Это была первая потеря в моей жизни — и я оказалась к ней не готова.

Сейчас крышку гроба заколотят, и я больше никогда не увижу свою Жеку. Никогда. Я не буду пить с ней пиво на маленькой кухоньке в Купчине, я не потащусь с ней в “Кристалл-Палас” на бездарный “Титаник” с бездарным Леонардо ди Каприо. Я не буду иронически хмыкать, выслушивая истории о ее робких целомудренных влюбленностях… Я не буду… Никогда…

Лавруха подтолкнул меня под локоть:

— Иди, попрощайся, Кэт…

Я поцеловала Жеку в холодный восковой лоб и с трудом отняла от него свои собственные губы — такие же холодные и налитые свинцом. Ты была права, Жека, ты была права. Лето начиналось совсем иначе. Даже осень не предвещала ничего дурного. Но ты предчувствовала, Жека… Прости меня, пожалуйста, если сможешь…

— Прости меня, Жека.

Лавруха поддержал меня, иначе я просто бы упала: прямо у гроба.

— Прости меня, прости меня…

— Успокойся, Кэт, ты ни в чем не виновата, — Снегирь с трудом оторвал меня от Жеки.

— Ты не знаешь, Снегирь… Нет, не так. Ты знаешь все… Это мы…

— Не здесь, Кэт… Если хочешь, потом поговорим. Выпьем и поговорим, — кажется, мы с Лаврухой поменялись местами.

Все эти два дня он был совершенно невменяем, и организация похорон полностью легла на меня. Теперь, когда все было кончено, силы снова вернулись к нему. Вот только меня эти силы оставили окончательно. Все-таки мы слишком связаны с Лаврухой: в одном месте убыло — в другом прибыло. Сообщающиеся сосуды.

— Тетя Катя, тетя Катя! — Катька-маленькая дернула меня за рукав. — А мама умерла, да?

Я присела на корточки и крепко прижала к себе худенькое тельце девочки. От Катьки-младшей остро пахло вымытыми волосами и ванильным печеньем: теми запахами, которые всю жизнь преследовали Жеку и которые я так любила.

— Мама не умерла. Мама ушла на небо… Ты же знаешь, Катюша…

— Я знаю, бог всех забирает на небо.

— Теперь мама будет смотреть на тебя с самого красивого облака. Ты найдешь самое красивое облако на небе, и там обязательно будет мама. И она тебя увидит. Она все видит.

— И сейчас?

— И сейчас…

— А почему у мамы глаза закрыты, тетя Катя? Нельзя видеть, если глаза закрыты, я сама пробовала. Ничего не получилось…

Я беспомощно смотрела на девочку. Я не умела разговаривать с детьми, дети всегда заставали меня врасплох.

— Тетя Катя, можно я скажу тебе что-то по секрету?

— Конечно, девочка.

Катька-младшая взяла меня за руку липкой от конфет ручонкой (конфеты сунул двойняшкам Лавруха) и отвела за ближайший склеп.

— Что, моя хорошая? — спросила я. Сердце мое разрывалось от любви и жалости.

Катька наморщила такие же белесые, как у матери, брови и очень серьезно спросила:

— Тетя Катя… А если я попрошу у бога, чтобы он отпускал маму на выходные… На субботу и воскресенье, когда мы не в саду… Он ведь сделает это? Он отпустит маму? Он ведь добрый, так все говорят… Не надо плакать, тетя Катя…

Подошедший сзади Лавруха-младший обхватил меня за шею и жарко зашептал на ухо:

— Я хочу в туалет, тетя Катя…

— Вот что. Иди к дяде Лаврентию, и он что-нибудь предпримет по твоему спасению.

Лавруха-младший, косолапя и осторожно ставя ботинки на уже опавшие листья, побрел к Снегирю. А я поправила Катьке шарф, вытерла платком запачканные конфетами пальцы и прямо за своей спиной услышала голос:

— Здравствуйте, Катерина Мстиславовна!..

Этот голос я узнала бы из тысячи — так сильно он мне надоел за период нашего недолгого знакомства.

Марич.

Я резко обернулась. Конечно же, это был Кирилл Алексеевич собственной персоной. Пижонское пальто, пижонское кашне, пижонские ботинки. Совсем неплохо оплачивается работа в следственных органах, нужно признать.

— Хоть сегодня могли бы оставить меня в покое, капитан, — бросила я.

— Я понимаю ваши чувства, — он сделал примирительный жест рукой. — Соболезную…

— Вы соболезнуете? Побойтесь бога, Кирилл Алексеевич…

— Мне нужно поговорить с вами, Катерина Мстиславовна. Конечно, сейчас не время и не место, но все же…

— Сейчас не время и не место, капитан.

— Я не задержу вас надолго, — в его мягком голосе легко просматривалась профессиональная жесткость, за подушечками скрывались когти, того и гляди нацепит на меня наручники.

— Хорошо, — согласилась я.

За могилами мелькнуло бледное лицо Снегиря, державшего за руку Лавруху-младшего. Он со скорбным беспокойством взирал на меня и Марича. Перехватив мой взгляд, Лавруха прищурил глаза и вопросительно выгнул губы: что там еще?

— Подождите меня, капитан, — бросила я и вместе с Катькой направилась к Снегирю.

Снегирь сразу же устроил мне тихую сцену.

— Что за черт, Кэт? Оставит он нас в покое или нет? И ты тоже хороша, нашла время свидания назначать…

— Успокойся. Всего пара слов. Подождите меня у центрального входа. Я не задержусь.

Сунув Катьку-младшую Снегирю, я снова вернулась к капитану. Лаврухины музыканты уже зачехлили инструменты, друзья-художники, тихо переговариваясь, потянулись к выходу, а эрмитажница Динка Козлова — единственный непьющий человек во всей компании — поправила на Жекиной могиле венок: ее неистребимая страсть к симметрии и архивному порядку сказалась и здесь.

Вот и все, Жека.

Свежий холмик земли и портрет, переснятый с паспортной фотографии, — вот и все, что осталось.

Я вернулась к Маричу. Со скорбным видом он рассматривал соседние могилы: “Хлобыстан Игорь Вениаминович, 1932 — 1999”, “Гришпун Эмма Карловна, 1947 — 1999”, “Казаков Савелий Петрович, спи спокойно, дорогой муж, папа и дедушка…” Я искренне надеялась, что смерть всех этих людей не была такой страшной, как смерть Жеки…

— Я вас слушаю, капитан.

— Еще раз… Примите искренние соболезнования. Что будет с ее детьми?

— Еще не знаю. Вы хотели поговорить со мной?

— Да, — Марич взял меня под руку. Со стороны это выглядело вполне естественно: сломленная горем подруга и приятель подруги, поддерживающий ее. Мы неплохо смотрелись вместе: рыжая и брюнет.

Некоторое время мы молча шли по пронизанной последним осенним солнцем аллее. Марич все так же прижимал к себе мой локоть.

— Отпустите, — наконец оказала сопротивление я. — Отпустите, капитан. Я никуда не собираюсь убегать.

— Зачем вы так? — покачал головой Марич, но все же оставил мой локоть в покое. — Я хотел узнать кое-какие подробности. О вашей подруге.

— Зачем?

— Видите ли… Я тоже косвенно причастен к этому делу.

Я даже остановилась.

— Надо же! Такое впечатление, что вы ведете все уголовные дела в этом городе…

— Ну что вы… Дело веду не я. Просто есть некоторые соображения. Ведь ваша подруга была какое-то время женой покойного Быкадорова. Та часть коллекции Гольтмана, которая похищена им, так до сих пор и не найдена. Возможно, ваша подруга была как-то связана с Быкадоровым… Она художница, и предметы из коллекции могли оказаться…

— Нет, — грубо перебила Марича я. — Жека последний раз виделась с Быкадоровым за несколько лет до его смерти. Она не могла быть причастна…

— Но вы же не можете знать всего.

— Я — ее близкая подруга. Самая близкая.

— Есть вещи, которые скрывают даже от самых близких друзей, Катерина Мстиславовна. Можно прожить всю жизнь рядом с убийцей или вором и так и не узнать этого…

— О чем вы говорите, капитан? — я с ужасом посмотрела на него.

— О том, что жизнь — очень терпимая штука. Терпимая ко всему. Такие категории, как “абсолютное добро” или “абсолютное зло”, она отметает напрочь.

— Нет. Жека — честнейший человек. Она бы никогда не воспользовалась…

Если бы я могла рассказать тебе о сцене на даче, капитан, если бы я только могла! Тогда Жека отказалась от, по сути, краденых денег, хотя нуждалась в них гораздо больше, чем мы с Лаврухой. Если бы ты видел ее оскорбленные глаза, ты не позволил бы себе даже тень подозрения, даже тень тени…

— Ну хорошо, хорошо. Успокойтесь. Просто сейчас прорабатываются все возможные версии. Эта показалась нам наиболее вероятной.

— Наиболее вероятной?

— Ну да. Просто потому, что все другие выглядят сомнительно. У нее не было врагов, вы сами это подтвердили. Вы и ваш друг. И еще несколько людей, неплохо ее знавших.

— Может быть… У нее ведь были деньги. Пятьсот долларов. Сумма по нынешним временам приличная… — я выглядела совсем уж глупо со своими немощными предположениями. — Какая-нибудь сволочь…

Марич покачал головой.

— Я не думаю, что это ограбление.

— Но ведь денег при ней не было… А накануне приятель Лавру… Приятель Снегиря отвез ей крупную сумму.

— Да. Они это подтвердили. И ваш приятель, и приятель вашего приятеля. И денег при ней действительно не было. Но все равно, эта версия в расчет не берется.

— Почему?

— Дело в том, Катерина Мстиславовна, что ее убили не на стройке.

— Не на стройке?

— Да. Разве следователь не говорил вам?

Я вспомнила унылую физиономию следователя и его формальный допрос. Впрочем, я не представляла для этого оперативного дедугана никакого интереса: я не была близкой родственницей Жеки и в ночь ее убийства была в Голландии. Это могли подтвердить все визы, все билеты Аэрофлота и весь сводный оркестр российских и голландских таможенников.

— Он не вдавался в подробности. Но я буду благодарна вам, капитан, если вы расскажете мне об обстоятельствах ее смерти.

— Хорошо, — его готовность рассказать содержала в себе двойное дно, я понимала это: информация в обмен на информацию. — Ее привезли на стройку уже после смерти. Смерть наступила около двенадцати ночи.

Интересно, где это Жека шлялась около двенадцати, ведь дома оставались дети…

— Но убита она была совсем в другом месте. Перед смертью труп закатали во что-то. Очевидно, это был ковер. Именно таким образом ее доставили на стройку. На ее плаще сохранились частицы ворса. Это все улики, которыми мы располагаем.

— И никто ничего не видел?

— Глухое место. Освещена только площадка перед вагончиками, там ночует сторож.

— И он ничего не слышал?

— Место, где ее нашли, находится с противоположной стороны. К тому же сторож был мертвецки пьян. Опергруппу вызвали рабочие, пришедшие на смену. К тому времени сторож еще не протрезвел. Понимаете, если бы ее убили из-за денег, пусть даже из-за таких небольших, черт с ним, всякое бывает… Если это была роковая случайность, страшное стечение обстоятельств… Тогда ее труп просто оставили бы на месте преступления. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Смутно.

— Это же просто, Катя, — он впервые назвал меня по имени. — Представьте, что вы случайный грабитель. Вы отнимаете деньги, жертва сопротивляется, и в пылу потасовки вы наносите ей несколько ножевых ударов. Раз уж дело повернулось совсем не так, как вы предполагали, раз уж у вас не хватило терпения и сил даже вытащить нож из тела, вы просто оставляете это тело и бежите куда глаза глядят. Но закатывать тело в ковер и везти его куда-то, каждую минуту боясь быть остановленным нашими доблестными инспекторами ГИБДД? Пятьсот долларов не стоят того, вы согласны?

— Да, — тихо сказала я. — Пятьсот долларов не стоят того.

— Это мало похоже на простое ограбление… Вы согласны, Катя?

— Да. Я согласна.

Черт возьми, ну конечно же! Что за помутнение на меня нашло, почему я так уцепилась за дурацкую версию с дурацким грабителем и дурацкими пятью сотнями? Почему я так страстно желала, чтобы именно она оказалась правдой? Только потому, что случайный грабитель снимал с меня всякую ответственность. Все остальное замыкалось на нас с Лаврухой и на проклятой картине. Жекины слова “Эта картина принесет нам много бед” молотом отдавались у меня в висках. А теперь еще Марич со своими дурацкими измышлениями о связи Жеки с Быкадоровым…

— Скажите, Катя, в последнее время у нее не было… — Марич сделал деликатную паузу. — Ну, скажем, близкого друга?

— Нет. Я, во всяком случае, ничего не знаю. Правда, мы редко виделись этим летом. Но Жека обязательно сказала бы мне… А почему вы спрашиваете?

— Мы просто определяем круг ее знакомств, вот и все.

— Часть июля и весь август она провела на даче с детьми, капитан. Мы несколько раз выбирались к ней. Нет, я ничего не знаю.

— Ее соседка, Лариса Федоровна, показала, что к ней несколько раз приезжал молодой человек. Или молодые люди…

— Этого не может быть… — Жека и целый выводок молодых людей — это выглядело противоестественно. И потом, она ничего не сказала мне, а свои влюбленности Жека, как правило, долго скрывать не могла. — С чего вы взяли, что их было несколько? Жека очень разборчива в отношениях. Издержки материнского воспитания, знаете…

— Соседка утверждает, что видела несколько разных машин….

— Ну, какие же это машины! Это старый “Москвич” Снегиря, он отвозил Жеку на дачу. В июле… Сейчас Снегирь его продал…

— И обзавелся “Фольксвагеном-Пассатом”. Вы и ваш приятель так неожиданно разбогатели. Я просто диву даюсь.

— Вы же знаете, — мне не хотелось возвращаться к этой, уже давно закрытой теме. — Мы продали картину, которая принадлежала Снегирю. Он получил причитающуюся ему сумму. А я — свои комиссионные. Все налоги уплачены, капитан, я могу предоставить вам справки.

— Еще успеете, — туманно сказал капитан, и мне совсем не понравился его тон. — А что касается машин… Это были иномарки. Дорогие иномарки.

Иномарки.

Я тотчас же вспомнила вечеринку в Лехином особняке. Тогда за Жекой ездил кто-то из телохранителей Титова. Жека должна была договориться с Ларфой о том, чтобы та присмотрела за детьми. Следовательно, Ларфа вполне могла видеть машины телохранителей, только и всего. А все телохранители Титова были восхитительно молодыми и восхитительно крепкозадыми людьми… Я могла сообщить об этом Маричу тотчас же, но впутывать уже мертвую Жеку в историю с мертвым Титовым мне не хотелось. Все равно ничего не исправишь.

Но ему и говорить не пришлось.

— А ведь ваша подруга была на той вечеринке, которую устраивал Титов по случаю покупки картины.

— Да, — нехотя призналась я. — Но не думаю, чтобы это было важно. Жека уехала задолго до конца. Задолго до того, как все это случилось… Ее даже в качестве свидетельницы не вызвали. И потом, Титов умер от инфаркта, так что это не так уж важно, правда?

— Не знаю, — произнес Марич и надолго задумался. Мне даже пришлось несколько раз деликатно кашлянуть, чтобы вывести его из задумчивости.

— Так на чем мы остановились? — встрепенувшись, спросил капитан.

— На показаниях соседки. Ларисы Федоровны.

— Я лично ее не допрашивал, но ребята с ней намучились. Целых два часа там проторчали, а сведений добыли с гулькин нос. Ничего-де она не знает, ничего не видела. Только про машины и удалось выудить, и то под самый конец, когда выслушали все, что она думает о губернаторе, собесе и районной поликлинике.

— Нужно знать подходы к населению, капитан.

— Из этой престарелой Зои Космодемьянской слова не вытащишь. Сталинская школа, — покачал головой Марич. — Да она и не знает ничего. Справедливости ради, ваша подруга была очень скромным человеком. И очень порядочным… Не то что…

Не то что ты, Катерина Мстиславовна, мысленно закончила я за Марича. Это определение к тебе не относится. Воруешь картины, ради собственной выгоды можешь лечь в койку с кем угодно и вообще… Хороши в тебе только рыжие волосы, но это заслуга родителей.

— Продолжайте, капитан.

— Да что там продолжать… Вот что я скажу вам, Катя… Помните наш разговор в кафе… Как же оно называлось?

— “Пират”.

— Именно “Пират”. Очень вам подходит. Если бы вы все мне рассказали тогда. Все, что знаете… А вы ведь знаете… Так вот, если бы вы мне все рассказали тогда, возможно, этой смерти бы и не было.

Я закусила губу. Только Жека могла знать, что же случилось на самом деле. Только Быкадоров мог знать, что же случилось на самом деле. Только Леха мог знать, что же случилось на самом деле. И даже старик Гольт-ман… Только мертвые знают больше, чем живые. Они владеют абсолютным и бесповоротным знанием. И именно поэтому смерть так абсолютна и бесповоротна.

— Я рассказала вам все.

— Как съездили в Голландию? — тактичный Марич решил переменить тему.

— Уже не помню. Наверное, хорошо… Вы простите меня, капитан, я пойду. Меня дети ждут и Лаврентий. Поминки.

Больше всего я боялась, что Марич увяжется за мной — органы привыкают открывать все двери с ноги, — но, к счастью, этого не произошло. Капитан бережно взял мои пальцы и заглянул в глаза.

— Я оставлю вам свой домашний телефон, Катя. Если надумаете… Если вспомните что-нибудь… Если появятся какие-нибудь подозрительные люди — звоните.

Он вынул из кармана сложенный вдвое тетрадный листок. Н-да, здесь ты как-то не рассчитал, капитан. В комплекте с таким пижонским пальто и с таким пижонским кашне обязательно должна идти еще и визитка. Золотое тиснение на черном фоне. И латинский шрифт, а не какая-нибудь рабоче-крестьянская кириллица. Я спрятала бумажонку в карман, даже не развернув ее.

— Я все-таки думаю, что убийство вашей подруги каким-то образом связано с делом Быкадорова. С пропавшими экземплярами коллекции. Возможно, она что-то знала. Возможно, догадывалась, где может находиться похищенное.

— Я не думаю…

— Пока мы не поймем причину, пока не вычислим мотив, мы не сможем очертить даже примерный круг подозреваемых.

— Следователь сказал мне, что Жеку убил явно не профессионал.

— Это не меняет дела. Профессиональный вор может и не быть профессиональным убийцей. Это разные специальности.

Марич кивнул и, еще раз с сожалением взглянув на меня, повернулся и быстро пошел по аллее.

— Капитан! — окликнула его я. — Капитан, неужели никаких улик?

— К сожалению. Вплотную к стройке подходит асфальтированная дорога, и большой участок забора выломан. Вероятно, труп… — он смутился. — Вашу подругу привезли к стройке на машине, проникли на стройку через дыру в заборе и уже там избавились от тела. К тому же ночью шел дождь и след тормозного пути, даже если он был, просто смыло.

— А если бы сторож не напился в стельку?

— Это самая удаленная точка стройки. Очень удобное место для подобных вещей… Удобнее не придумаешь.

— А нож?

— На ноже нет никаких отпечатков. Преступник об этом позаботился.

— А вы говорите — не профессионал.

— Это же элементарные вещи, Катя. Вы бы тоже об этом позаботились.

— Но почему он оставил в карманах ключи и квитанции… Почему не забрал их или не уничтожил?

— Я думаю, он сам расскажет нам об этом. Когда мы его задержим.

— А вы думаете, что задержите?

— Надеюсь… Мне очень понравилось это кафе. “Пират”. Вы часто там бываете?

— Случается.

— До свидания, Катя. Звоните мне, если что.

— Непременно, капитан. Вы тоже держите нас в курсе — если что-нибудь прояснится…

— Конечно.

Со спины он совсем не походил на следователя. Завидный молодой человек завидной внешности, недося-гаемь я мечта любительниц интеллектуальных боевиков, крепкий орешек, орел юриспруденции. Забавно было бы представить меня и его в одной койке. Мент и преступница, синхронно покачивающиеся на волнах оргазма.

Лавруха на неделю уехал в Финляндию.

Вернее, просто сбежал, мотивируя это тем, что ему нужно подправить пошатнувшиеся нервы. Дети перебрались ко мне и сильно скучали по матери. Так сильно, что каждый вечер мне приходилось укладывать их рядом с собой. Катька-младшая ждала выходных, она все еще надеялась на то, что боженька отпустит маму к нам в гости. Лавруха-младший не ждал ничего, он просто перестал разговаривать. Катьке приходилось отдуваться за себя и за брата, но она быстро освоилась с ролью синхронного переводчика с Лаврухиной окаменевшей грусти.

Мой дом наполнился маленькими ботинками и комбинезончиками, старенькими футболками и пижамками, Катькиными потрепанными куклами и Лаврухиными роботами-монстрами. По утрам я, кляня все на свете, варила “Геркулес” на молоке и тащила полусонных малышей в детсад. Благо, Снегирь оставил мне свой “Фольксваген” с криво написанной от руки доверенностью. Без “Фольксвагена” я бы просто подохла, сошла бы с дистанции на первом же круге: я ежедневно два раза моталась в купчинский детсад и обратно к себе на Васильевский. А в промежутках между детсадом и домом были переговоры с художниками — галерея должна была, обязана была работать.

Первые же выходные я восприняла как подарок небес. Без задних ног продрыхнув до двенадцати, я после обеда отправилась с детьми по магазинам. Они стойко переживали утрату, сами не осознавая того, они заслужили Барби с кукольным набором для верховой езды и конструктор “Лего”.

Но когда я накупила им ворох бездарных игрушек, Катька отвела меня в сторону: в их маленьком детском правительстве она заведовала дипломатическим корпусом.

— Тетя Катя, Лаврик говорит, что ничего не надо, — тихим голосом сказала она.

— Чего — не надо? — я вопросительно посмотрела на Лаврентия, который хмуро ковырял ботинком пол.

— Ничего. Не надо никаких игрушек. Он хочет, чтобы вернулась мама. Он никогда ничего не будет просить и плакать не будет. Он даже солдатиков не попросит. Он дал честное слово. Только пусть она вернется…

— Она не вернется, Катька, — сказала я. Жестко, может быть, даже излишне жестко. Но я была сторонницей горькой правды. Даже для пятилетних детей.

— Я знаю, — Катька подняла на меня полные слез глаза. — Она умерла… Но может быть, она все-таки приедет и заберет нас?

— Вам плохо у меня? — положительно, я не знала, как разговаривать с ними.

— Нет, — Катька испугалась. — Нет. Не плохо. Но мы хотим домой, к маме…

…Полночи, прижимая к себе спящих детей, я горько проплакала. Я ненавидела Жеку, которая оставила нас со Снегирем; я ненавидела себя, за то, что никак не могла найти общий язык с детьми; я ненавидела даже Катьку с Лаврухой — за то, что они так и не приняли меня до конца. Я боялась думать о том, что будет с ними. Ответа из Германии, куда я послала запрос, не было, а оставить их у себя… Нет, на такой подвиг я не была способна. Существовал еще вариант детского дома, но отдать малышей туда я просто не могла. Меня посетила строгая дама из какого-то попечительского совета при отделе народного образования, но, поговорив с ней один раз, я просто стала избегать встреч. Пусть идет как идет, говорил в таких случаях Лавруха, будет день, будет и пища.

…В понедельник, забросив детей в детсад, я отправилась в Зеленогорск к старухе Ларисе Федоровне. Все эти дни я думала о Жеке. Даже когда стирала детские шмотки, даже когда торчала в пробках на Фонтанке. Ночи же сделались для меня настоящей пыткой. Не зря, совсем не зря на моем горизонте вновь появился Марич с его железобетонной уверенностью в связи убийства и кражи картин из коллекции Гольтмана.

Связь была. Но совсем не такая, какую предполагал Марич. Жека не виделась с Быкадоровым, она понятия не имела о его темных делишках, даже от нас она отдалилась, узнав, что мы воспользовались краденой картиной.

И все же именно честная Жека, лучшая из нас троих, была принесена в жертву.

У меня не шел из головы наш последний телефонный разговор перед моим отлетом в Голландию. Она что-то хотела сказать мне, что-то очень важное. Что-то, что касалось вечеринки на даче у Титова. Если бы Лавруха-младший не разбил телефон, если бы у меня было чуть больше терпения, если бы чутье не отказало мне. Возможно, сейчас Жека была бы жива.

А если бы я передала картину Маричу еще тогда, в июле?..

Обрывки телефонного разговора крутились в моей голове, но не укладывались в точную схему. Я пыталась вспомнить его дословно — ведь в нем было что-то такое, что может указать мне направление. Но все попытки были тщетными — приключение в Мертвом городе Остреа не прошло даром: предшествующие ему события залило волнами Северного моря. Но я знала одно: смерть Жеки как-то связана с этим звонком. А возможно, и с другими, о которых я никогда не узнаю. Так или иначе, я снова возвращалась к картине.

Именно поэтому мне нужно собрать максимум сведений о последних днях Жекиной жизни, именно поэтому я еду сейчас в Зеленогорск.

…Ларфа встретила меня ворчанием.

Я знала ее много лет — ровно столько, сколько Жека снимала дачу. И никогда не была с ней в дружеских отношениях: с Ларфой вообще невозможно было находиться в каких-либо отношениях. Большинство ее сверстников отошло в мир иной, но продолжало жить в фотографиях, которые она ежедневно перебирала, в письмах, которые она перечитывала, начиная с постскриптумов; в старых фильмах, которые она обожала. Отношения с давно умершими людьми занимали ее больше всего, она по-прежнему продолжала их выстраивать, она продолжала спорить с покойными подругами и строить глазки покойным ухажерам. Все остальное, кроме разве что газеты “Аргументы и факты” и мемуарной литературы, ее интересовало мало.

В Зеленогорске я прикупила торт и последние номера “Аргументов…”, чтобы хоть чем-то задобрить старуху, и, проехав по новенькому шоссе еще с десяток километров, оказалась на бывшей Жекиной даче. Ларфа жила здесь круглый год. Иногда ее навещали племянники (“Сволочи, ничего им не оставлю, ничего! Так и напишу в завещании: ни-че-го!”). Или старые подруги

(“Отпишу Ниночке свою комнату на Петроградке, отличная комната. Так и напишу в завещании: Ниночке — комнату!”).

Но большую часть года, за исключением летних месяцев, Ларфа жила совсем одна, среди своих снимков, писем и старых граммофонных пластинок Изабеллы Юрьевой.

Я толкнула покосившуюся калитку и медленно прошлась по почти незаметной, усыпанной листьями дорожке. Осень за городом не была такой стремительной, она не хотела сдаваться без боя. На пустой веранде, в трехлитровой банке от консервированных помидоров, стояли поздние растрепанные хризантемы, остро пахло прелью, а на перилах висел забытый Жекой шерстяной платок. Я даже на секунду зажмурилась: мне показалось, что Жека выйдет сейчас из дома и тихо улыбнется мне.

Все в порядке, ты не должна распускаться, Екатерина Мстиславовна.

Собрав в кулак остатки воли, я подошла к двери и громко постучала: старуха была глуховата.

Вышедшая на стук Ларфа подозрительно осмотрела меня с ног до головы и поджала губы.

— Здравствуйте, Лариса Федоровна, — сказала я и тотчас же прикрылась мятным пряником под названием “Аргументы и факты”. — Все молодеете! В том смысле, что выглядите просто отлично.

— Не ври, Катерина, — надменно сказала Ларфа. — Ложь есть грех.

— Что вы, Лариса Федоровна, вам больше семидесяти не дашь.

Старуха посмотрела на меня с затаенной обидой.

— А намедни медсестра заходила. Так сказала, что я на шестьдесят пять выгляжу. Так-то. А ты говоришь — семьдесят.

Я прикусила язык.

— Ну, заходи, раз пришла, — снизошла наконец Ларфа и вырвала газеты у меня из рук.

— Я еще и торт прикупила.

— Торт с собой заберешь. У меня диабет, давно пора знать, только о себе и думаете. Одна уж додумалась, — это был явный намек на Жеку. — До ручки.

В комнате тикали ветхозаветные ходики и так же пахло прелью. Нет, Ларфа никогда не умрет, вдруг подумала я, она просто растворится в осенних листьях, только и всего.

На груди у старухи болтались очки на шнурке, а на столе лежала толстая книга с закладкой, вырезанной из коробки с овсяным печеньем. Двойняшки обожают овсяное печенье, как я могла забыть, нужно обязательно прикупить сегодня хотя бы килограмм.

— Что читаем? — бодро спросила я. Ларфа приподняла книгу и показала мне обложку: Генри Пикар. “Застольные разговоры Гитлера”.

— Серьезная книга.

— Умный был человек, — Ларфа постучала согнутым пальцем по обложке с портретом Гитлера. — Но… просчитался. Про-счи-тал-ся!.. Ты садись, Катерина. В ногах правды нет.

Я присела на краешек стула и принялась терпеливо ждать, пока Ларфа не проштудирует “Аргументы” от корки до корки. Выслушав положенную порцию вздохов и возмущений по поводу развития политической ситуации, я приступила к аккуратным расспросам. Действовать нужно было тактично и ненавязчиво, чтобы не вспугнуть вздорную старуху.

— Вот такое у нас несчастье, Лариса Федоровна… Жеки больше нет…

— Меньше нужно было с подметными кавалерами шляться, — безжалостно отрезала Ларфа. — Говорила же ей, опомнись, Евгения, у тебя дети. А теперь что? Детей наплодила — и в кусты. Померла, видите ли, а государству теперь расхлебывай, ее детей на ноги ставь. Никакой ответственности у людей. Оттого и бардак в стране.

Господи, как могла Жека жить с ней столько лет? Не из-за пятидесяти же долларов в месяц, в самом деле. Мне захотелось наорать на старуху, но я сдержалась.

— К вам кто-то приезжал? — спросила я.

— Приезжали… Целая свора. Бродили здесь полдня, вынюхивали, в глаза заглядывали, все про подругу твою покойную спрашивали, Катерина.

— А вы?

— А на мне где сядешь, там и слезешь. Знаю я этот контингент. У меня один ухажер из органов был. Писарем в НКВД работал. Противный был человек. Помню, пошли мы в ЦПКиО, на Елагин, я все хотела на лодке покататься. Так, думаешь, он меня прокатил? Дудки! Помер перед самой войной, и НКВД ему не помогло. Так что у меня с этим контингентом строго. Да и не знаю я ничего про твою подругу толком. Пыталась ее понять, да не смогла. Вот хотя бы вас взять: тебя, Евгению да этого вашего Снегиря… Не понимаю я этого. Не по-ни-ма-ю! Вертелся между вами, вертелся, как, прости господи, дерьмо в проруби, да так никого и не выбрал. А вы тоже хороши — никакой женской гордости! Я бы такого ухажера метлой бы вымела, а вы все его, дуры, привечали. Где дети-то теперь?

— Со мной, — я старалась пропускать нравоучения старухи мимо ушей.

— Ты, Катерина, не дури. Детей в детдом отдай, зачем тебе такая обуза? Ты еще девка молодая, найдешь мужика, что будешь с детьми делать? Ребята — не щенята, в кадке не утопишь. А потом, знаешь, неродное — оно и есть неродное. Ты ему хоть в задницу дуй, все равно развернется и наплюет на тебя. Вырастишь, выкормишь, а на старости у разбитого корыта останешься. Мне хоть необидно. И пожила в свое удовольствие, и уколы бесплатные. На следующий год комнату Ниночке отдам и съеду в богадельню к чертовой матери. А племянничкам — ничего. Ни-че-го! Вот и возьми меня за рупь двадцать! Зубы на червонец обломаешь.

— А что, к Жеке правда кто-то приезжал?

— И ты туда же! Эти мурыжили, теперь ты начинаешь. Приезжали, приезжали. Пару-тройку раз да приезжали, да все на дорогих автомобилях. Мы-то в роскоши не жили, зато и спали спокойно. А теперь видишь как: сегодня в машине, а завтра в гробине…

Хорошо еще, что я оставила Лаврухин “Фольксваген” неподалеку, а не подкатила на нем к калитке. Иначе в сознании старухи сразу бы превратилась в кандидата на “гробину”.

— А что за люди, Лариса Федоровна?

— Ну, мне почем знать, Евгения-то мне не докладывалась. Черный был какой-то, точно помню.

— Грузин, что ли? — я лихорадочно принялась вспоминать всех наших знакомых восточных кровей, но, кроме Адика Ованесова, ничего на ум не пришло. Но Адик, во-первых, никогда не имел машины, тем более дорогой. А во-вторых, никогда не имел желания заводить шашни с Жекой. Ему нравились совсем другие женщины: большой бюст, полное отсутствие талии и внушительный зад (“бочки на ножках”, называл их Лавруха).

— И не грузин, Катерина. Грузинов я знаю.

— Негр?

— Я же сказала — черный.

— Азербайджанец? — продолжала гадать я.

— Вот что я тебе скажу: и тот, и не тот, — хитро прищурилась Ларфа. — А больше ты из меня ни слова не вытянешь.

— Как это — “и тот, и не тот”?

— А вот как хочешь, так и понимай. Эти-то — милицанеры — тоже ничего не поняли, но не моя забота за ними вместо собаки розыскной бегать. И не запугать меня ничем, Катерина. Я блокаду пережила и все остальное тоже переживу с божьей помощью.

Все ясно, поездка в Зеленогорск оказалась совершенно бесполезной. Ларфа ничего не скажет, если даже и чаи распивала с “черным” на веранде. Но самое странное — почему сама Жека не сказала мне ничего об этом, так внезапно возникшем романе? Я вдруг подумала о ближайшем пансионате, который ремонтировали выбритые до синевы турки; Жека любила гулять в окрестностях пансионата с детьми по вечерам — там была неплохая детская площадка с качелями, турником и маленькой горкой. К тому же у многих турок были подержанные иномарки. В перевернутом и строптивом сознании старухи они вполне могли сойти за роскошные машины. А сами турки — за черных…

Это была совсем хлипкая догадка, но Жеке всегда нравились брюнеты, чем черт не шутит… И все же представить ее в объятиях какого-нибудь потомка Мустафы Кемаля Ататюрка [24] я была просто не в состоянии. Можно, конечно, заехать в пансионат и ненавязчиво побеседовать с турецкими рабочими, построить им глазки, но для этого просто необходимо для начала запастись хотя бы электрошоком…

— Ну что ж, спасибо, Лариса Федоровна, — сказала я. — Рада была видеть вас в добром здравии…

— Врешь, поди, ну да ладно. Заезжай, если рядом будешь.

— Обязательно, — я с облегчением поднялась со стула. Приходится признать, что дознаватель из меня хреновый.

— Опять врешь, — уличила меня старуха. — Чую, не свидимся больше. Да и с какой радости тебе меня навещать, когда родные племянники раз в год появляются? Ты вот что, Катерина, там вещички их остались… Забыли впопыхах. Они же безалаберные, что мать, что дети. Я потом все эти цацки по всему участку собирала… И то до конца не собрала. До сих пор, может, что и валяется. Ты возьми их, мало ли что.

Странно, что вещички не подмела ретивая опергруппа. Это, безусловно, большой прокол с их стороны.

— А что, их еще не взяли?

— Милицанеры-то? Так я им и дала, милицанерам. Я даже их в обман ввела, — старуха хихикнула. — Валину комнату показала и сказала, что жили они там. И Евгения, и дети ее.

Валя, старшая Ларфина сестра, умерла еще в шестьдесят первом, 12 апреля, как раз в день космонавтики.

С тех самых пор Ларфа терпеть не могла Гагарина и вообще косо смотрела на исследования ближнего космоса.

— Как же вы так, Лариса Федоровна? Отказываетесь сотрудничать со следствием?

— Сказано тебе: милицанеров не люблю. Пускай сами разгребаются, а то привыкли на дядю надеяться…

Я прошла на вторую половину дома — там еще совсем недавно жили Жека и двойняшки. Жека снимала у Ларфы две крошечные комнаты и маленькую терраску — ту самую, на которой мы со Снегирем уговаривали ее принять деньги.

Сейчас я вспомнила об этом совсем некстати: колени у меня сразу ослабели, и я уселась на стул посреди пустой комнаты. Несколько детских тряпок, две пары сандалий и Жекин сарафан — вот и все имущество, которое я должна была забрать. Если не считать старых игрушек, сваленных в углу, и Лаврухиного велосипеда: должно быть, Жека просто не захотела везти их в город. Или решила, что заедет за ними позже.

А теперь вместо Жеки приехала я, и мне совсем не нужны были игрушки. И сарафан, который она больше никогда не наденет.

Никогда.

И все же я добросовестно сложила вещи в стопку и переместилась к игрушкам: может быть, удастся что-то выбрать для малышей и хоть немного порадовать их. Несмотря на то что я накупила им продвинутые “Лего” и прочие мелкие игрушечные прелести, Катька до сих пор спала со старым медвежонком с оторванным носом, а Лавруха-младший принципиально выбросил кирпичики от “Лего” в мусорное ведро.

Присев перед кучей игрушек, я принялась энергично перетряхивать их: резиновая утка-пищалка с проколотым боком, такой же проколотый мяч, игра “Зоологическое лото”, градусник из набора “Юный доктор” и сломанные наручники из полицейского набора. И крошечная засаленная войлочная собака. “Made in China” — было написано на наручниках.

Жека была так бедна, что покупала двойняшкам лишь китайские игрушки. Почему же она отказалась от наших денег? Может быть, если бы она была не такой разборчивой, то с ней ничего бы не случилось? А наручники вполне сгодились бы для меня и Лаврухи… Нет, Лавруха ни при чем, у него просто не было выбора. Выбор был у меня.

Я взяла в руки собаку. Вот что точно никогда не пригодится двойняшкам: оторванная пуговица глаза и передняя лапа, которая держится на честном слове. Я уже была готова отбросить выработавшего свой ресурс пса в сторону, когда заметила тонкую змейку ошейника у него под мордой. Лавруха-младший постарался на совесть, сплел настоящий ошейник. Способный мальчик.

Я подергала ошейник и только теперь поняла, что он не так прост, каким кажется на первый взгляд. Тонкие золотые звенья, две блестящих точки на застежке в виде головы какого-то зверя… Где-то я уже видела нечто подобное… И не так давно.

Я едва не оторвала голову несчастной собаке, а когда тонкая золотая цепь скользнула мне в ладонь, все стало на свои места. То, что я держала теперь в руках, никогда не было ошейником. Золотой браслет. Два бриллианта у застежки.

Смуглые руки на руле джипа. Жаик, телохранитель Титова. Браслет принадлежал ему, я хорошо помнила это. Но что он делает здесь, в пустой комнате, среди забытых детских игрушек?.. Он просто не мог, не должен был здесь оказаться. Но, черт возьми, я держу его в руках…

Я дернула себя за мочку уха и тихонько рассмеялась. Тащиться в Зеленогорск стоило ради одной застежки с крошечными бриллиантами. Что же сказал мне тогда телохранитель, сохраняя вероломное азиатское спокойствие на лице? “Я подарю его девушке, которая мне понравится”. Да. Так или почти так. Но мне и в голову не могло прийти, что единственной девушкой, которая понравилась казаху, окажется моя бедная мертвая Жека… Интересно, когда она успела влюбить его в себя? Жаик отправился за Жекой, чтобы привезти ее на вечеринку, и они задержались почти на час, хотя езды от логова Ларфы до дачи Титова не больше пятнадцати минут, да еще на хорошей машине, по отличному шоссе.

На хорошей машине. Жаик приезжал за Жекой на джипе. “Черный” сказала Ларфа. Тот и не тот. Тот и не тот. Жаик был азиатом, но только не с широко поставленными миндалевидными глазами, как, например, у Адика Ованесова, а с узкими ощетинившимися бойницами век. Азиат. Черный.

Тот и не тот.

Вот ты и попался, Жаик.

Несколько секунд я прислушивалась к звону в голове. Эпизодический персонаж, благополучно выкинутый мною из головы, всплыл в последнем действии и сместил все акценты пьесы. Если исходить из браслета, который я держу сейчас в руках, Жека понравилась казаху. Понравилась настолько, что оказалась новой владелицей браслета. Как он оказался на собаке — другой вопрос, абсолютно сейчас неважный. Важно совсем иное: встречалась ли Жека с Жаиком после смерти его хозяина и к чему привели эти встречи.

Что случилось с Жекой, я знала, но что сейчас поделывает Жаик и когда он видел мою несчастную подругу в последний раз? И почему он ни разу не объявился, почему не присутствовал на похоронах, и как ему удалось так незаметно прошмыгнуть в дверь Жекиной жизни?..

Щеки мои горели, а по телу разлилось странное покалывающее тепло: я жаждала ответов немедленно. Поднявшись с пола, я сунула браслет в карман, подхватила изможденного войлочного пса и тонкую стопку одежды.

Больше мне нечего делать здесь. Ай да Ларфа, блокадный цербер, лукавая старуха, моя Кассандра, моя Ариадна, мой падший ангел — именно так называла старуху Жека. Ее вздорность и глухая нелюбовь к представителям закона дали мне в руки неожиданные дополнительные козыри. Нужно не быть неблагодарной сукой, а как-нибудь заглянуть к ней еще раз.

Когда все выяснится окончательно.

Нагрянуть в гости с трехтомником “Гитлер”. Или с “Последними дневниками Геббельса”. И купить что-нибудь к чаю. Диабетическое.

Стараясь унять бешено колотящееся сердце, я зашла в комнату к Ларфе.

— Ну что, взяла?

— Да, прихватила кое-какие вещи. Детские. Я пойду, Лариса Федоровна.

— Иди-иди.

У самого порога она остановила меня.

— Где похоронили саму-то?

— На Ново-Волковском.

— Ну что ж, место хорошее. А от меня не дождутся. Только крематорий, Катерина. Кре-ма-то-рий! Чисто, красиво и — главное — быстро. И тебе советую.

Я пообещала подумать и выскользнула из дома.

…На веранде по-прежнему стояли уже увядшие хризантемы. Я присела на мокрую от недавнего дождя скамью, вытянула ноги и прикрыла глаза. Сегодня удачный день. Самый удачный за последнюю неделю, как ни кощунственно это звучит. Теперь я знаю больше, чем кто-либо. Браслет Жаика закольцевал Жекину смерть, и я впервые почувствовала облегчение. Этот чертов браслет появился на даче не просто так: вряд ли Жаик потерял его. А если бы даже потерял, Жека бы непременно его вернула. Она, с ее вызывающей честностью, вернула бы даже булавку. Остается только одно — он действительно подарил его Жеке. Единственной девушке, которая ему понравилась. Но почему тогда он не был на похоронах? Почему не проявился за все эти дни?

Жаик.

Тот и не тот.

Мертвый город Остреа не прошел для меня даром.

Наевшаяся мистики по самые помидоры, как сказал бы Лавруха, я теперь во всем была склонна видеть знаки и символы. Ларфа с ее старческой лукавой метафоричностью совершенно неожиданно для меня дала определение не только Жаику, но и всей ситуации.

Тот и не тот.

То и не то.

С самого начала, с Жекиного отчаянного телефонного звонка в “Валхаллу”, все было тем и не тем. Мертвый Быкадоров, выдававший себя за живого в кресле Жекиной спальни. Кусок доски пятивековой давности, выдававший себя за убийцу. Я сама, выдававшая себя за оживший портрет на даче у Гольтмана. Лавруха, выдававший себя за хозяина картины. Херри-бой, выдававший себя за хранителя Ключа. Остров, выдававший себя за логово Зверя. Телохранитель Жаик, выдававший себя за пылко влюбленного… Список можно было продолжать. Все участники истории рано или поздно примеряли на себя новые маски и так и норовили обмануть друг друга. Дурацкий маскарад, застывшие фигуры. Но между ними, под одной из масок, прячется убийца Жеки. И, возможно, не только Жеки. Теперь я была просто уверена в этом.

Марич прав. Никто не станет из-за жалких пятисот долларов перевозить труп, завернутый в ковер, в багажнике машины, каждую минуту рискуя жизнью. Кто-то убил Жеку, потому что хотел убить именно ее. Быть может, разгадка кроется в ее последнем телефонном звонке.

Я отщипнула от хризантемы несколько лепестков и все вспомнила. Если отбросить помехи на линии, смысл ее звонка сводился к следующему: она хотела поговорить со мной, потому что увидела что-то в особняке Титова. Что-то ужасное…

Ужасное.

Именно это слово я тщетно пыталась вспомнить все это время. И все же оно было вырвано из контекста. Возможно, ужасным было не само событие, иначе Жека забила бы тревогу сразу. Ужасным было ее отношение к этому событию. Она могла увидеть нечто незначительное, нечто такое, что показалось ей странным, не более того. Она даже не зафиксировала это “нечто” в памяти. И только потом, вернувшись в город и узнав о смерти Титова, вспомнила о нем и связала все ниточки воедино. Представшая ей стройная картина ужаснула ее. И она позвонила мне. Потому что больше звонить было некому. Потому что невозможно представить…

Я спрятала голову в колени и заставила себя додумать эту мысль.

Потому что невозможно представить себе, что человек, которого ты считаешь близким, может совершить действия, которые приведут к смерти другого человека.

Да, именно так. Для меня это не было бы потрясением, как не стало потрясением известие о том, что мой любимый Быкадоров оказался обыкновенным вором. Но Жека совсем другая. Впрочем, человек не обязательно должен был быть близким. Он просто сделал что-то такое, что объясняло внезапную смерть Титова.

Я подняла голову к дырявому, насквозь пробитому бледными солнечными лучами небу.

— Что же ты хотела сказать мне, Жека? Что же ты хотела сказать?..

Никакого ответа. Только шорох опавших листьев.

Нет, так я ни к чему не приду. Нужно выбираться отсюда и возвращаться в Питер. А по дороге заехать в особняк Титова, благо это совсем рядом, пятнадцать минут езды по шоссе. Мой приезд будет выглядеть достаточно невинно: я навестила людей, которых знала некоторое время. Я заехала справиться о здоровье Агнессы Львовны. И еще раз переговорить с ней о картине. Да, это будет самый удобный и все объясняющий повод: поговорить с ней о картине.

Несколько минут я простояла у закрытых наглухо ворот особняка. Никакого движения за высокими стенами, впрочем, так и должно быть. Агнесса вряд ли стала бы жить здесь после смерти сына, а свора телохранителей разбежалась, стоило хозяину умереть. Максимум, на кого я могу рассчитывать, — это сторож при доме. Будем надеяться, что он не мертвецки пьян.

Я еще раз посигналила и решила для себя: еще две минуты и можно разворачиваться. Оставить машину в ближайшем сосняке и подобраться к дому со стороны залива. Мне страшно хотелось взглянуть на дом, где произошла трагедия. Еще раз и теперь совсем другими глазами. Наконец ворота, вздрогнув, двинулись в сторону, и я увидела в окне домика охранников Лехиного камердинера, мажордома и церемониймейстера Дементия.

Я обрадовалась ему, как старому знакомому Еще больше меня рассмешил его вид — всклокоченный и заспанный одновременно: то ли он только что оторвался от подушки, то ли от бутылки, то ли от девочки по вызову. Наспех накинутая на голое тело рубашка была незастегнута, а из джинсов торчали девственно-белые плавки.

— Привет, — сказал Дементий. — Это ты? Вот кого не чаял увидеть! Какими судьбами?

Его разгильдяйское “ты” выглядело гораздо более симпатично и естественно, чем холодно-почтительное “вы”, которым он пичкал меня двое суток кряду. Смерть Лехи разом освободила его от всех обязательств по отношению к Лехиным женщинам. К тому же он был изрядно навеселе.

— Да вот, проезжала мимо.

Внешний вид Дементия красноречиво говорил, что, во всяком случае, Агнессы в доме нет.

— Который час? — деловито спросил Дементий.

— Начало третьего, — черт возьми, у Ларфы я, кажется, засиделась, а двойняшек надо забирать в пять — плюс полтора часа до Питера… В моем распоряжении не больше пятидесяти минут…

— Вовремя ты… Через час людишки должны подвалить.

— Какие людишки?

— А я знаю какие? На смотрины дома, так было сказано.

— Продаете?

— Ага. Хозяйка продает. Зачем он ей сейчас, верно?

— А… Ты один здесь?

— Почти, — Дементий подмигнул мне.

Похоже, я прервала чьи-то страстные объятья, судя по расстегнутой “молнии” на штанах.

Я загнала “Фольксваген” на стоянку, и все это время Дементий терпеливо ждал меня, переминаясь с ноги на ногу.

— Чем обязаны визитом? — спросил он.

— Да вот, — я решила четко придерживаться заранее выработанного плана, — хотела Агнессу увидеть, переговорить с ней о картине…

— Она сюда с лета не приезжала. Я один кукую.

— А охрана?

— Хватила! Охраны давно нет, по другим хозяевам разбежалась… А что?

Теперь нужно сбавить обороты, чтобы не вселять в простачка Дементия ненужных подозрений. Если Агнессы нет, то самым логичным шагом будет развернуть машину и убраться восвояси. Как бы этого мне не предложил сам Дементий…

— Да нет, ничего. Чаем хоть напоишь?

— Зачем чаем? Есть классное шампанское, коллекционное, из хозяйских запасов. Держался месяц, ходил вокруг него кругами, а потом плюнул. Думаю, черт с тобой, не доставайся ты никому! И пробкой в потолок. Ну так как… — Дементий наморщил лоб. — Катя, да? Тебя ведь Катей зовут?

Я не обиделась и даже похлопала Дементия по плечу.

— Катя, верно. Хорошая у тебя память…

— За то и держали. Пошли хлопнем, пока в тепле и холе.

— Увы. За рулем.

— Ну, не знаю…

— Чай-то есть? — снова сказала я.

— Поищем. Здесь все есть. Как на антарктической станции “Комсомольская”.

Я последовала за Дементием в дом.

На террасе все еще стояла мебель из ивовых прутьев. Я, походя, качнула кресло-качалку. Именно в ней сидел Жаик, перед тем, как войти в дом и обнаружить тело мертвого хозяина. С террасы хорошо просматривалась лужайка и часть пляжа за высокими соснами. Титовской яхты в заливе уже не было.

Дементий перехватил мой взгляд.

— Яхту старуха продала. Не удалось тебе на ней прокатиться, сочувствую… А хотелось, да?

— А ты как думаешь?

Он считал меня, впрочем, как и все остальные из ближнего круга Титова, рыжей парвенюшкой из грязи в князи и охотницей до чужого добра. Такой, какой я была на самом деле, если отбросить некоторые нюансы. Он не строил иллюзий по моему поводу, он вообще не строил никаких иллюзий. Но, сам того не желая, Дементий задал мне линию поведения. Ясно, что меня привели сюда не сентиментальные воспоминания и не жажда еще раз выразить соболезнования, на такое беспринципная самка просто не способна. Ничем не прикрытый цинизм — вот что привлекает его во мне. И еще одно, беспринципной самке не удалось заполучить того, чего она так страстно желала — богатства и власти…

Из этого и будем исходить.

…Дементий сразу же направился в сторону кухни, успев бросить мне:

— И не вздумай ничего стянуть. Все описано и пересчитано по головам.

— Спасибо, что предупредил, — проворковала я.

Оставшись одна, я поднялась на второй этаж и направилась к кабинету. Для этого нужно было пройти через гостиную, в которой состоялся наш единственный знаменательный полусемейный обед. Я коснулась спинок тяжелых стульев из красного дерева; обстановка, лишенная хозяев, удивительным образом потускнела и выглядела почти отталкивающе. Здесь не жили всего лишь каких-то полтора месяца, а дом пришел в полное запустение. Миновав часть коридора, я толкнула дверь кабинета, и она легко поддалась.

В кабинете почти ничего не изменилось: деревянная конторка, которой Титов пытался оградить себя и картину от внешнего мира, стояла на месте, на кресла были натянуты чехлы, а окно по-прежнему украшало пуленепробиваемое стекло. Мягкая обволакивающая тишина роднила кабинет со склепом. Именно такой и была эта тишина, когда мы с Жаиком нашли Титова.

Я села в кресло — то самое кресло, в котором сидел Херри-бой.

Что-то не понравилось мне в этой тишине. Я не нашла в ней ничего противоестественного тогда, но нашла сейчас.

Точно.

И сейчас, и тогда, в ночь смерти Титова, в кабинете не работал кондиционер. Хотя до этого он исправно выполнял свою работу. Я сразу обратила на него внимание, потому что до этого никогда не сталкивалась с кондиционерами: к ним нужно было привыкнуть, как к плеску волн или шуму деревьев. Титов, да и все обитатели дома — привыкли, а я — нет.

Тогда, в ночь смерти, кондиционер не работал. Я не обратила на это внимание, а вот сегодня вспомнила. Нужно обязательно спросить об этом Дементия, если он, конечно, не перегнет палку с шампанским. Отсюда, из дальнего угла, мне было хорошо видно место, на котором стояла картина. Теперь уже ничто не напоминало о ней. Софиты убраны и подставка тоже. Картина-убийца без излишних торжеств вывезена из дома и сослана на каторгу в хранилище одного из крупных питерских банков. Там она пробудет до полного и окончательного решения своей судьбы.

Выйдя из кабинета, я некоторое время простояла в самом конце коридора, у торцевого окна. Отсюда открывался еще один неплохой вид; люди, проектировавшие дом, постарались на славу. Интересно, кто теперь будет глазеть из окон на местные красоты? Мелкий чинуша-коррупционер из городской администрации? Или директор одного из спортивных обществ? Или какой-нибудь боец невидимого фронта из Лехиных конкурентов…

Прямо против двери кабинета находилась еще одна дверь. И я снова подумала о том, что такой дом невозможно изучить за несколько дней. Приоткрыв дверь, я увидела еще одну лестницу, ведущую на третий этаж. Лестница была простенькой, в отличие от центральной: ее освещали несколько бра, выполненных в помпезной псевдоклассике. В несколько шагов преодолев пролет, я оказалась на третьем этаже, у дверей той самой спальни, в которой мы с Лехой провели несколько симпатичных часов и в которой я оказалась запертой в свою последнюю ночь в доме.

Очень интересно.

Но почему человек, закрывший меня, не воспользовался именно этой лестницей? Я ведь явственно слышала его шаги в коридоре — он шел к главной лестнице. Может быть, он просто не увидел боковую лестницу, не заметил дверь? Коридор в этом месте походил на альков. Нижний же этаж был скорее аскетичен, потому-то дверь на боковую лестницу и бросалась в глаза: никаких ниш, никаких колонн, никаких пилястров в стиле позднего рококо.

Третий этаж — совсем другое дело. Место для утех…

Я нажала на ручку и вошла в спальню. И тотчас же услышала непотребный приглушенный визг. На широкой кровати, прижав простыню к груди, сидела испуганная девушка. Ничего особенного, унылое хорошенькое личико и такие же унылые блондинистые кудряшки. Как раз в стиле вышколенного Дементия. Именно так всегда и случается: стоит только хозяину умереть, как лакей тотчас же начинает развлекаться в хозяйской постели.

Вся спальня была уставлена бутылками с шампанским и усыпана узбекской хурмой. А под ногой у меня хрустнула виноградина.

— Вы кто? — спросила у меня девушка.

— А вы?

— Я первая спросила, — тонкий голос девушки не предвещал ничего хорошего и был слишком стервозным для блондинки.

Ну что ж, я слишком много думала последние несколько часов, пора бы отдохнуть и поразвлечься.

— Сукин сын! — громко сказала я. — Пусть только появится.

Мой исполненный сдержанного гнева голос сделал свое дело: кудряшки моментально присмирели.

— Я не понимаю… — сказала девушка.

— Чего тут понимать. Я — его жена. А ты, как я посмотрю, обыкновенная шлюха. Давно развлекаетесь?

— Он… он ничего не сказал мне…

— А он ничего и не скажет. Он обычно другим местом говорит.

Я развалилась в кресле и внимательно осмотрела зазнобу Дементия. Под моим взглядом девушке было явно неуютно, но она взяла себя в руки, выбросила поджарое тело из кровати и самым бесстыдным образом прошлась передо мной. Вся экипировка девушки состояла из черных чулок и пояса, так и есть, самая обыкновенная шлюха.

Я подняла с ковра хурму, разломила ее и принялась меланхолично жевать.

— Разбирайтесь с ним сама, — сказала мне девушка. — Я в ваши семейные дрязги влезать не буду.

— Разберусь, — успокоила я девушку, и в это время дверь в спальню распахнулась настежь.

На пороге появился Дементий. Он с самым непосредственным видом вкатил в спальню никелированный сервировочный столик. На столике стояла бутылка минералки, банка кофе и чайник. И неизменное шампанское.

— Ну что, девчонки, познакомились? — спросил он. Я не дала Кудряшке и рта раскрыть.

— Познакомились. Ты уж совсем ополоумел, Дементий. В дом шлюх водишь. Да еще такого невысокого пошиба.

— Не понял, — протянул Дементий.

— Это я не поняла, — высоким фальцетом взвизгнула Кудряшка. — Приглашаешь меня оттянуться, а тут твоя жена заявляется, да еще оскорбляет.

— Какая жена? — брови Дементия удивленно приподнялись.

— Да я, я — твоя жена, — бросила я и расхохоталась.

Через полминуты ко мне присоединился и сам Дементий: он оценил мой низкопробный юмор. Кудряшка переводила взгляд с меня на Дементия — и снова на меня.

— Да она шутит, Ритусик, — проглотив остатки смеха, обратился к Кудряшке Дементий. — Ты посмотри на нее! Какая же она жена?

— А кто тогда?

— Любовница покойного хозяина. Редкостная сволочь, — с видимым удовольствием представил меня Дементий. — Хозяин ей не обломился, в могилу соскочил, вот она и отрывается на простых смертных типа меня.

— Не понимаю я таких шуток, — закапризничала Ритусик.

— Все нормальнo, — Дементий снова повернулся ко мне и одобрительно хмыкнул. — Да ты юмористка, Катя.

— Есть грех. Ну что, выпьем кофе за знакомство, а, Ритусик?

Ритусик фыркнула и принялась натягивать на себя некое подобие платья. На меня она больше не смотрела. На Дементия, впрочем, тоже. Я по-хозяйски налила кофе и приподняла чашку в сторону обиженного Ритусика.

— За знакомство.

Уязвленная Ритусик ничего не сказала и направилась к двери.

— Ты куда? — взволновался Дементий.

— В туалет… — с достоинством ответила Ритусик и демонстративно хлопнула дверью.

После ухода Кудряшки мы с Дементием несколько минут молча рассматривали друг друга.

— Ты что ей сказала? — спросил наконец Дементий.

— Горькую правду.

— Какую еще правду?

— Где ты ее подцепил, Дементий?

— Не твое дело.

— Это же полная дешевка. А еще столько лет в приличном доме работал.

— Чего ты бесишься? Своего не добилась?

— Да нет, я просто по природе веселая. Рыжие — всегда веселые… А я смотрю, у вас кондиционеры не работают… — ввернула я.

— Давно уже. Как Агнесса отсюда съехала и решено было дом продать… Зачем лишнее электричество палить, правда?

— А при Титове они всегда работали?

— Всегда. Он обожал морской бриз, а с нашими стеклами какой бриз! Только зачем тебе все это?

— Просто интересно. А мог он их отключить, или это сложно?

— Чего сложного? Самый обыкновенный электробытовой прибор. Только хозяин их никогда не отключал. Он был помешан на кондиционерах, он их в Италии заказывал. С разными запахами: у хозяина нюх был потрясающий. Запахи для него — часть комфорта. Он даже баб по запаху отбирал.

Надо же, какие интересные вещи вскрываются! Я почувствовала прилив вдохновения.

— Значит, мой запах вполне его устраивал? Что-то среднее между морским бризом и городской свалкой.

— Да. Именно так я и решил, когда увидел тебя в первый раз. Я иногда думаю, что это даже хорошо, — Дементий нагнулся ко мне. — Это даже хорошо, что ты здесь не задержалась, иначе нам бы пришлось туго. Как ты его за три дня сумела приручить, ума не приложу.

— Это потому, что я плохая девочка, — сказала я. — А мужчинам всегда нравятся плохие девочки…

— Может быть, ты и права.

— Что-то твой Ритусик задерживается… Ты-то при старухе остаешься?

— Да нет, — Дементий тяжело вздохнул. — Сейчас дом продастся — и полный расчет. Старухе я не нужен. Да и она тоже нужна теперь только антикварам. И любителям старины.

Не очень-то лестно ты отзываешься об Агнессе, Дементий.

— Куда направишься?

— Не пропаду.

Конечно, не пропадешь. Ты можешь быть кем угодно: личным секретарем при личных секретаршах больших боссов, подсадной уткой на аукционах, сутенером, альфонсом, шофером при частной психиатрической клинике, мальчиком на побегушках в какой-нибудь компьютерной фирме. Даже коверным в цирке. И ты один можешь сыграть свиту.

— Ну, хоть кто-то при старухе остался? Хотя бы этот ваш казах…. Выказывал большую преданность семье, — я уверенно вышла на интересующую меня тему.

— Большая преданность стоит больших денег, — философски заметил Дементий. — Чем больше зарплата, тем больше преданность.

— Так он не остался с Агнессой?

— Жаик? Нет, конечно. Ушел. Через неделю после того, как похоронили.

Вот тебе и кодекс самурая в казахском варианте.

— Он же настоящий зверь. Без опасности чахнет. С хозяином ему было где разгуляться, где охотничий инстинкт проявить. А со старухой что? Общество “Мемориал”. Могильный камень. Тишь, гладь и божья благодать. А у него от божьей благодати кровь застаивается.

Слава богу, Дементий, хоть кто-то вызывает в тебе сдержанное уважение.

— А где он сейчас?

— Зачем тебе?

— Да так… Один влиятельный человек ищет телохранителя. А я вспомнила об этом казахе. Выглядит очень экзотично и к тому же знает дело. Телефончик-то дашь?

— Чей?

— Да этого Жаика, — я придала голосу максимальную незаинтересованность: да — да, нет — нет.

— Откуда же у меня его телефон? Полный облом. Я откинулась в кресле и опустила голову, чтобы скрыть досаду.

— Жаль. А я уже пообещала человеку.

— Ну, не знаю… Попробуй выйти на частное охранное агентство “Орел”, он как-то связан с ними. Хотя я и не знаю точно.

Ого, еще один забытый персонаж! Владимир Михайлович Юхно. Он и Жаик составили прелестную пару, которая так преданно рыла землю на месте смерти Титова. Но мне совсем не показалось, что они имеют друг к другу какое-то отношение…

— Спасибо, Дементий. За кофе и за все остальное.

— Ты только за этим и заезжала? — прищурился бдительный Дементий. Он ничего никогда не забывал и, судя по всему, обожал мелкие провокации.

— Да нет, — вовремя вспомнила я. — Вообще-то мне была нужна Агнесса. Ее картина у меня, нужно решить кое-какие организационные вопросы.

— Ну, Агнессе можно позвонить. Это не проблема. Она сама пару раз в неделю звонит, интересуется, как идут дела с продажей бунгало.

— И как идут дела?

— Черт! — подскочил вдруг Дементий. — После трех должны подъехать, а я тут с тобой лясы точу… Слушай, может, останешься, а?

— В каком смысле?

— Ну, как в каком… Сейчас спроважу покупателей… А потом можно неплохо повеселиться. Втроем. Ритусик девочка на ять. Конечно, не такая плохая, как мы с тобой, но должен же кто-то быть архангелом Гавриилом и обмахивать нас белоснежными крылами… Как тебе такая мысль?

— Великолепно. Только в другой раз. У меня еще несколько деловых встреч в городе.

Дементий несколько увял, но все-таки нашел в себе силы проводить меня. Ритусик так и не появилась: она явно меня игнорировала.

Уже возле “Фольксвагена”, распахивая передо мной дверцу (сказалась многолетняя вышколенность обслуги), Дементий позволил себе намек на отношения.

— Может, оставишь телефончик? Встретимся где-нибудь, поболтаем. Ты забавная.

quot;Забавная”. Именно так характеризовал меня Титов. Вкусы хозяина и хозяйского пса совпадали.

— Не водись со шлюхами, — я потрепала Дементия по щеке. — Найди себе приличную женщину, пока не поздно.

— Хочешь, чтобы я от тоски помер?..

Я торжественно выехала из ворот особняка, на прощание дав короткий сигнал. Я получила все, или почти все. Это было нетрудно, теперь нужно решить, что делать со всей полученной информацией. Жаик и сам по себе был серьезной фигурой, а в связке с Владимиром Михайловичем Юхно он превращался в непреодолимое препятствие на пути к истине. Чуть ли не в Зверя числом 666. От одного Зверя я уже сбежала, угнав единственный катер. Теперь бежать было некуда.

Лавруха-младший ненавидел шарфы и шапки. Раньше, когда Жека еще была жива, каждую осень он встречал громким ревом: водрузить головной убор на его круглую упрямую голову было невозможно. Теперь же он сопротивлялся молча. Стоило только мне натянуть на него шапку, как он стягивал ее и швырял мне под ноги.

Примерная Катька стояла рядом и терпеливо ждала, чем же закончится наша молчаливая баталия. Я поклялась себе не говорить ему ни слова, но после третьей акции неповиновения, с трудом подавив в себе желание оттягать строптивца за ухо, разразилась речью.

— Может, ты хочешь остаться в саду на ночь, Лаврентий? Так и скажи, не мучай ни меня, ни сестру.

Лавруха исподлобья взглянул на сестру и дернул себя за ухо.

— Он говорит, что не будет надевать шапку, — с готовностью перевела Катька.

— Ты же взрослый мальчик. Хочешь заболеть менингитом и умереть? — прикрикнула я.

Лавруха посмотрел на меня полными слез глазами. И снова дернул себя — теперь уже за другое ухо.

— Ну? — спросила я у Катьки. — Что еще он придумал?

— Он говорит, что хочет умереть. Что пусть он умрет. Тогда мама испугается и вернется, — теперь уже и Катька готова была заплакать.

И у меня снова больно сжалось сердце. Я притянула Лавруху-младшего к себе и крепко обняла за плечи.

— Как хочешь. Можешь шапку не надевать. Мы сейчас побежим к машине, и все будет хорошо. Согласен?

Лавруха кивнул, и готовые пролиться из его глаз мелкие слезы отступили в глубину.

Мы добрались до машины, я усадила детей на заднее сиденье и тронула “Фольксваген” с места. Нужно перевести детей в другой сад. На Васильевский. Поближе к дому. Каждый день возить их через центр, по часу проводя в пробках, — просто пытка.

Но перевести детей в другой сад я не имела права. Я вообще не имела никаких прав. Я была только подруга покойной, не больше. Завтра (послезавтра, через три дня) меня снова начнут донимать всевозможные дамы из органов надзора и опеки. Рано или поздно мне придется отдать детей. В зеркало обзора я видела их круглые лица, их одинаково вздернутые носы; они были двойняшками, но с возрастом Катька все больше становилась похожей на мать, а Лаврентий — на Быкадорова.

Я снова возвращалась к тому, от чего тщетно хотела избавиться. Пока Лавруха-младший будет по-бычьи нагибать голову, пока Катька-младшая будет обнимать меня за шею во сне, я не найду себе покоя. Неотмщенная Жека будет вечно преследовать меня.

Моя сегодняшняя поездка в Зеленогорск принесла неожиданные плоды, но в состоянии ли я ими воспользоваться? Конечно, я хоть сейчас, по приезде домой, могу снять телефонную трубку и набрать номер Марича. И рассказать ему все. С самого начала. Но тогда я сдам укатившего в Финляндию Снегиря. И саму себя я тоже сдам. Преподнесу следственным органам на блюдечке. Нет никаких гарантий, что Марич выслушает меня до конца. Он может просто отправить меня в КПЗ, как человека, причастного к хищению имущества граждан. А если учесть, сколько стоит картина… И сколько денег мы получили за нее со Снегирем…

Двумя годами условно мне не обойтись.

И пока я буду куковать в какой-нибудь колонии в ватнике и косынке, убийца Жеки будет преспокойно разгуливать на свободе. Ты сама загнала себя в угол, Катерина Мстиславовна.

Я с досадой ударила рукой по рулю, а Катька, приподнявшись на сиденье, коснулась моего плеча.

— Что-нибудь случилось, тетя Катя?

— Ничего не случилось. С чего ты взяла, девочка?

— Ты ругаешься вслух. Дожили!..

— Плохими словами? — испугалась я.

— Нет. Обыкновенными.

— Я больше не буду. Обещаю тебе.

В начале седьмого мы были уже дома. Раздев и покормив детей, я отправила их смотреть мультики по видео, а сама уединилась на кухне. Мне предстоял веселенький вечерок: неожиданно полученные сведения нужно систематизировать и привести к общему знаменателю. И прежде всего отрешиться от крамольной мысли, что картины Лукаса Устрицы разят наповал. При этом я старалась не думать об оставленном в Мертвом городе Остреа Херри-бое. Никаких вестей от него не было, да и газеты молчали. Хотя я открывала их с некоторой опаской: гипотетический Страшный Суд, в который я по-прежнему не верила, все еще помахивал обрубком хвоста. Осенние землетрясения на Тайване и в Турции, летние наводнения в Европе — Зверь был бы доволен. Но не он виновен в смерти Жеки. Не он и не картина.

Смерть Жеки не вписывалась в классическую схему, она была бессмысленной и в то же время несла в себе высочайший смысл: кто-то хотел избавиться от свидетеля. Картине незачем избавляться от свидетелей, но той же картине легко подыграть. Все, Катерина Мстиславовна, ты даешь себе слово, что больше не будешь впадать в мистику, а попытаешься посмотреть на все произошедшее абсолютно трезвыми глазами.

Клянусь, сказала я сама себе и — для верности — пару раз стукнулась лбом о холодильник.

Начнем сначала. И во главу угла поставим тезис, что картине можно подыграть. А это значит, что кто-то умело воспользовался легендой о Лукасе ван Остреа. О том, что его картины несут в себе черную магию, заставляющую людей в лучшем случае умереть от инфаркта. Эту легенду можно прочесть в любом специальном журнале. И даже не специальном. Опустим заключение патологоанатома и представим дело так, что Леху Титова банально замочили.

Поводов было предостаточно, главный — профессиональная деятельность, как это принято характеризовать в оперативных репортажах. Итак, Алексей Алексеевич Титов покупает очень дорогую картину. Это вопрос престижа, он просто не может ее не купить (и это хорошо знает человек, который собирается убрать его с дороги). Алексей Алексеевич знакомится с девушкой, которая похожа на рыжеволосую красавицу с внешней створки триптиха (это я), имеет неосторожность влюбиться в нее и приглашает к себе пожить. Устраивается вечеринка, во время которой Алексей Алексеевич гибнет. Но перед этим его заманивают в кабинет под предлогом того, что его ждет там возлюбленная (я почему-то ни секунды не сомневалась, что именно так Леха и оказался в кабинете, иначе зачем было закрывать меня наверху?). Он гибнет (здесь я старательно обошла причину смерти), а его возлюбленную выпускают, чтобы она побыстрее забила тревогу и обнаружила тело.

Вот и все.

Я сразу же отбросила Быкадорова с Гольтманом и сосредоточилась на Лехе, потому что сама оказалась косвенной свидетельницей его смерти.

И у этой косвенной свидетельницы накопились вопросы.

Почему в тот вечер не работал кондиционер и имеет ли это какое-то отношение к убийству? Тут я вовремя вспомнила, что, когда нашла Быкадорова, форточка в Жекиной спальне была закрыта (узелок незначительный, но вполне способен связать две этих смерти, а в моем случае любая аналогия только на руку).

Почему что-то ужаснуло Жеку не сразу, а лишь спустя время, и только после того, как она узнала о смерти Титова? Возможно, она видела убийцу, но не придала этому значения. И была не опасна до тех пор, пока что-то не сопоставила.

Почему человек, закрывший меня в спальне, не воспользовался боковой лестницей сразу, а спустился вниз по центральной? Ведь самое короткое расстояние между этими комнатами на разных этажах — боковая лестница.

Почему Жаик, подаривший золотой браслет Жеке, так и не объявился на ее похоронах? Ведь отдать последний долг знакомому человеку так естественно…

Жаик, вот идеальная фигура.

Отбросив все остальное, я наконец-то сосредоточилась на Жаике. Допустим — хотя бы допустим, — что кому-то было необходимо убрать Леху. Два покушения сорвались. Но его нужно дожать — не мытьем, так катаньем. И тогда всплывает Жаик. Он устраивается телохранителем к Титову — скорее всего по рекомендации Владимира Михайловича Юхно (тот еще деятель!) — и подтачивает Леху изнутри…

Нет, черт возьми! Нет. Я снова стукнулась лбом о холодильник.

Жаик работал на Титова три года — слишком большой срок, слишком далеко разведены во времени замысел и воплощение. Ни один заказчик не будет ждать три года, бизнес развивается стремительно, и если Леха Титов кому-то помешал, его нужно убрать немедленно… И как тогда браслет Жаика оказался у покойной Жеки?..

В случае с Жаиком — если я остановлюсь на Жаике как на потенциальном убийце — картина не цель, а средство.

А если все наоборот и целью является картина? Попросим, товарищи, на сцену нашего сельского клуба голландского товарища Ламберта-Херри Якобса. Аплодисменты.

Голландский тихоня наследил везде, он вился возле картины. И в тот вечер был на даче. И в кабинете он тоже был.Но не Жаик, ни Херри-бой не объясняют смертей в закрытых комнатах. А смерть Жеки объясняет все.

Если я нащупаю человека, который причастен к ее гибели, я смогу объяснить и все остальное. Еще на острове Херри-бой сказал мне: “Исполните предназначение, Катрин!”

Что ж, я готова исполнить предназначение. Только это совсем другое предназначение.

…Дверь на кухню приоткрылась, и на пороге возникла Катька.

— Ты опять разговариваешь, тетя Катя, — сказала она.

— Это я декламирую, — попыталась вывернуться я.

— Что декламируешь?

— Стихи.

— Это не стихи….

— Это взрослые стихи.

— Про любовь?

— Почему — “про любовь”?

— Потому что все взрослые стихи про любовь Так мама говорила. Ты почитаешь нам на ночь? “Мойдодыра”?

— Конечно, родная. Кстати, я привезла вам собачку.

— Какую собачку? — удивилась Катька.

— Игрушку. Вы забыли… — я осеклась и, осторожно подбирая слова, продолжила:

— На даче. Маленькая такая собачка…

Катька вопросительно посмотрела на меня Если бы у меня самой была такая короткая, такая счастливая детская память!.. Я вышла в коридор и достала из пакета дурацкую войлочную собаку. Все это время Катька не отходила от меня ни на шаг.

— Узнаешь? — спросила я.

— Это Лаврика собачка, — с готовностью доложила Катька. — Он с ней поссорился, он не захотел ее брать.

— Вот оно что!..

Я вернулась в комнату и села на диван. Катька пристроилась у меня под боком, а Лавруха даже не обратил на меня внимания. “Трое из Простоквашина” занимали его гораздо больше. Я повертела собаку в руках и сказала в пространство:

— Никогда нельзя оставлять собак. Даже игрушечных. И вообще никого нельзя оставлять

Лавруха-младший почесал бровь и потер ладошкой правый глаз.

— Он говорит, а почему тогда мама нас оставила? — тихо сказала Катька.

Я даже не нашлась, что ответить. А потом достала из кармана браслет Жаика и снова нацепила его на собаку

— Очень красивый ошейник Ей очень идет, правда Лавруха отобрал у меня собаку и прижал к животу. И низко наклонил упрямую бычью голову. Если парнем срочно не заняться, то получится штучка поноровистее Быкадорова. Приходится признать, что Жека его разбаловала Катька куда мобильнее и рассудительнее.

— Где вы только такой взяли?

— Это Лаврик, — Катька сразу же выдала брата. — Он у мамы взял. И ничего ей не сказал. Мама очень ругалась и даже плакала. Лаврик никогда ничего не говорит

Лавруха стукнул Катьку в бок, но и она тоже не осталась в долгу. Через минуту они уже катались по дивану. Такие стычки между двойняшками были не редкостью, Жека смотрела на них снисходительно, но я все это терпеть не собиралась. С трудом разняв брата и сестру, я посадила их по разные от себя стороны.

— Лаврентий. Ты поступаешь плохо. Ты должен защищать сестру, а не набрасываться на нее с кулаками. Ты понял меня?..

Катька, с опаской поглядывая на Лавруху-младше-го, зажмурилась, набрала в легкие воздуха и совсем неожиданно выпалила:

— Мама сказала: “Вы меня без ножа режете”… Я даже вздрогнула. Без ножа режете… Бедная Жека, она еще не знала тогда, как закончится ее жизнь…

— И что дальше?

— А Лаврик потерял ее… Собаку. Он вообще потеряха ужасный. Мы потом везде искали, даже на море ходили, но все равно не нашли.

Теперь все прояснилось окончательно. Браслет действительно был подарен, иначе к чему Жеке причитать? Жаик подарил браслет понравившейся ему женщине, а ее маленький сын приспособил безделушку под ошейник глупой игрушечной собаке. А потом, должно быть, оставил ее где-то на участке. Собаку нашла бдительная Ларфа, привыкшая подбирать все и за всеми. И бросила в общую кучу с игрушками.

— Ну ладно. Давайте оставим зверя в покое и займемся “Мойдодыром”, — сказала я.

…Весь следующий день я решила посвятить частному охранному предприятию “Орел”. Я так и не выбросила визитку Владимира Михайловича Юхно, но идти к нему напрямую совсем не хотелось. Так что тисненный золотом номер телефона мало чем мог помочь мне. Вооружившись справочником “Весь Петербург”, я через десять минут уже знала адрес самого предприятия и два его телефона. Номера в справочнике не совпадали с телефоном на визитке: должно быть, на них сидела какая-нибудь секретарша. Это было относительно безопасно. Никто не может помешать мне набрать номер и поворковать с секретаршей на предмет найма телохранителя.

Собравшись с духом, я набрала на диске семь цифр и принялась терпеливо ждать. Трубку сняли сразу же.

— Частное охранное предприятие “Орел”, — ответил мне чей-то устрашающий бас. — Слушаю.

Ничего себе секретарша! Сто килограммов живого веса, свиные глазки и квадратный подбородок, не иначе. На секунду я даже потеряла дар речи.

— Слушаю вас, — снова пророкотал бас.

— Я бы хотела поговорить с директором, — неожиданно для себя пискнула я.

— По какому вопросу?

— Видите ли… Мне необходим охранник.

— Вы по рекомендации?

Лучшей рекомендации, чем смерть Титова, и придумать невозможно.

— Мне рекомендовали ваше агентство…

— К сожалению, директор сейчас отсутствует и будет только послезавтра. А эти вопросы в его компетенции.

— А кто-нибудь еще их решает? — я несколько осмелела.

— Заместитель. Он будет после двенадцати.

— Я могу подъехать?

Бас на другом конце провода на несколько секунд задумался.

— Это что, глубоко законспирированная организация? — не выдержала я.

Бас продиктовал мне адрес — совсем не тот, что был указан в справочнике, но все же мягко порекомендовал мне предварительно созвониться с заместителем, неким Самуилом Ароновичем. Словосочетания “частное охранное предприятие” и “Самуил Аронович” не очень-то вязались друг с другом, и я вдруг подумала, что функции конторы господина Юхно гораздо более широки, чем может показаться на первый взгляд. Я заверила бас, что позвоню обязательно, и положила трубку.

В двенадцать я уже была по указанному адресу.

Частное охранное предприятие “Орел” располагалось в помещении детско-юношеской школы олимпийского резерва, о чем меня известила скромная табличка у входа. Под вывеской “Частное охранное предприятие “Орел” находилась скромная приписка: “Филиал”. А еще ниже располагалась другая табличка — “ШКОЛА ТЕЛОХРАНИТЕЛЕЙ”.

quot;Школа телохранителей” — это именно то, что мне нужно. Скорее всего Владимир Михайлович кует кадры для своего предприятия именно здесь.

Я вошла в здание и тотчас же наткнулась на внушительных размеров охранника, скучавшего перед маленьким телевизором. Охранник пожирал бутерброд с сыром и, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Но когда я попыталась прорваться вовнутрь, сразу же осадил меня.

— Вы куда? — строгим голосом спросил он.

— Здесь находится “Школа телохранителей”? — спросила я.

— А вам зачем?

— Записаться хочу.

Он с сомнением осмотрел мою фигуру, мои узкие плечи и совсем не выдающуюся грудь.

— Прием окончен. В январе приходите.

— Я бы хотела поговорить с кем-нибудь из начальства, — нацепив на лицо самую соблазнительную из своих улыбок и очень эротично тряхнув волосами, я просительно посмотрела на охранника.

Должно быть, он не испытывал особой идиосинкразии к рыжим и потому смилостивился.

— Второй этаж. Комната двадцать четыре.

— Спасибо!

Обогнув пост № 1, я углубилась в чрево спортивной школы олимпийского резерва. С правой стороны находился вход в спортзал, далее следовало несколько дверей с табличками “Раздевалки”, и венчали всю эту анфиладу душевые и туалеты, находящиеся в самом конце коридора.

Я поднялась на второй этаж и почти сразу же нашла комнату двадцать четыре. Ошибиться было невозможно: на двери болталась вывеска “Школа телохранителей”. Пятьдесят на пятьдесят, что в этой школе кто-то знает Жаика, а навести справки о нем куда удобнее здесь, нежели в частном охранном предприятии “Орел”. И потом, загадочный Самуил Аронович, — человек с таким именем-отчеством просто обязан быть замшелым интеллектуалом, специалистом по промышленному шпионажу и кражам интеллектуальной собственности. Самуил Аронович расколет такую набитую дуру, как я, за один прием.

Я аккуратно постучала в дверь и нажала ручку.

В аскетичной комнате, главным украшением которой было несколько спортивных кубков и — почему-то — большой плакат с репродукцией картины Клода Моне “Руанский собор”, не оказалось никого. Я прикрыла дверь и в ожидании обитателей комнаты принялась рассматривать расписание занятий, висевшее тут же.

Вторым именем, которое я выудила из списка преподавателей, было Назыркулов Ж. Б.

Назыркулов Ж.Б. преподавал восточные единоборства (я даже запуталась во всех суффиксах quot; — до”, которые характеризовали единоборства с самой лучшей стороны. Кроме айкидо, дзюдо и таэквон-до я не знала больше ничего). Два раза в неделю: суббота с 21-30 до 24 часов вечера. И воскресенье: с 7-30 до 10 часов утра. Не слишком удобный график для подопечных, но, должно быть, у Ж.Б. есть дела и поважнее, чем школа телохранителей.

Назыркулов Ж.Б. мог вполне оказаться Жаиком, слишком уж штучно, слишком экзотично выглядело сочетание инициалов и фамилии — явно казахской.

Ну что ж, отлично. Суббота — с 21-30 до 24.

Без пяти двенадцать я буду караулить казаха возле входа. Воскресенье, конечно, выглядело предпочтительнее — все-таки утро. Но терять один день я просто не могла.

Пока я размышляла возле расписания, в конце коридора появился молодой человек, на ходу подтягивающий штаны: скорее всего именно он сидел в комнате и отвечал за пожаробезопасность помещения.

— Вы ко мне? — на ходу бросил он.

— Хочу записаться, — заявила я. Теперь, когда расписание было изучено мной полностью, я могла позволить себе любой полет фантазии. — Это ведь школа телохранителей?

— Да. Но, к сожалению, прием окончен. Следующий набор только в январе. И потом, женщин мы не принимаем.

— Почему же такая дискриминация? — я позволила себе обидеться.

— Принципиальная установка руководителей. И потом, у нас очень сложная система отбора. И очень большие нагрузки. Вряд ли женщина сможет их выдержать.

Если бы ты знал, мальчик, что мне пришлось выдержать за последние несколько месяцев, ты бы так не говорил.

— Я буду жаловаться, — сказала я. — Подвергну вашу школу обструкции в печати.

— Напрасный труд. В городе существует масса подобных школ, где принимают в том числе и женщин. Я могу дать вам адреса.

— Уж будьте так любезны.

— Подождите.

Паренек оказался обладателем удивительно каллиграфического почерка. Через несколько минут я уже держала в руках листок бумаги с аккуратно выписанными адресами.

— Вы когда-нибудь занимались спортом? — спросил он и осмотрел мою вяловатую и совсем не накачанную фигуру.

— Греблей, — ляпнула я. — Байдарка-одиночка.

— Что-то не похоже, — он с сомнением покачал головой. — Если у вас нет первоначальных навыков, вам будет трудно в любой школе.

— Ничего, не боги горшки обжигают. Меня, вообще, привлекают восточные единоборства. У вас как с единоборствами?

— Лучшие преподаватели в городе, — молодой человек раздул щеки. — Фамилия Назыркулов вам знакома?

— Жаик Назыркулов? — я даже подалась вперед.

— Ну да. Чемпион и призер. Первенство мира пять лет назад. О Европе я уже не говорю.

Все. Можно уходить. Назыркулов Ж.Б. действительно оказался Жаиком, я получила даже больше, чем хотела.

Вечером в субботу детям были даны строгие инструкции не таскать спички и не включать видео. Легко отделавшись “Мойдодыром” и — по возможности — усыпив их, я начала готовиться к встрече с Жаиком. До конца занятий в школе телохранителей оставалось еще два часа, чтобы добраться туда, мне вполне хватит получаса хорошей езды. Следовательно, остается еще полтора часа, чтобы все продумать. И подстраховаться на тот случай, если Жаик каким-то образом причастен к смерти Жеки. Я отчаянно трусила, я не знала, чем закончится наш разговор, но отступать было нельзя.

В соседней комнате спали Жекины дети.

Я сняла трубку и набрала домашний телефон Марича. Будем надеяться, что субботний вечер он проводит в кругу престарелой мамы, престарелой собаки и престарелого телевизора “Радуга”. По которому идет такой же престарелый фильм “Призрак замка Моррисвиль”. Мне почему-то казалось, что Марич должен любить черно-белые старые комедии, иначе к чему так тщательно скрываемая строгая морщинка между бровей.

— Кирилл Алексеевич? — спросила я, когда Марич снял трубку.

— Да. Слушаю.

— Кирилл Алексеевич, это Катерина Мстиславовна.

— Здравствуйте, Катя. Я узнал вас. Что-нибудь случилось?

— Пока нет, — честно призналась я. — А у вас какие новости?

— К сожалению. Не могу сказать ничего утешительного.

Не так уж хорошо вы работаете, если я одна, за какую-то неделю сумела нарыть гораздо больше сведений, чем ваша сплоченная следственная бригада.

— Понятно. Вот что, Кирилл Алексеевич. Я сейчас уеду на одну очень важную встречу. И если… Если я не позвоню вам завтра с утра…

Обычно деликатный Марич засопел в трубку. Это сопение, должно быть, выражало крайнюю степень волнения.

— Что значит — “если вы не позвоните мне завтра с утра”? Что вы задумали, Катя?

— Ничего криминального. Просто есть некоторые обстоятельства, которые я хочу проверить.

— Не смейте, — вырвалось у него. — Ничего не предпринимайте. Вы слышите меня?

— Не надо орать, Кирилл Алексеевич. Я еще пока не ваша подчиненная.

— Катя. Я прошу вас… Если это как-то связано с делом вашей подруги… Вы должны поставить следствие в известность. Вы не имеете права нарушать закон. Это уголовно наказуемо…

— Вы мне угрожаете?

— Я просто хочу оградить вас от неверного шага… Я не выдержала и расхохоталась. Правда, смех получился не очень веселым.

— Кирилл Алексеевич, я сделала уже столько неверных шагов… Думаю, вы все их зафиксировали… А насчет нарушения закона… В общем, вы меня понимаете.

— Я сейчас к вам приеду.

— Меня не будет дома. А вы напугаете детей…

— Детей?

— Детей моей подруги.

— Они до сих пор у вас?

— А где они должны быть по-вашему? В детском доме?

Дверь на кухню приоткрылась, и полусонный Лавруха-младший ткнулся мне в колени.

— Ну, что ты, малыш? — я понизила голос до шепота.

— Это вы мне? — удивился на том конце провода Марич.

— Нет, не вам. — Я снова обратилась к Лаврухе:

— Иди спать. Поздно уже.

Лавруха молча выпростался из моих объятий — совсем не тех объятий, в которые он страстно и отчаянно стремился, — и побрел в комнату. Глядя на его маленькую беззащитную спину, на пижамку со смешными котятами, я окончательно поняла, что не смогу не поехать на встречу с Жаиком.

— Катя! Вы слышите меня, Катя? Куда вы пропали?

— Я здесь, капитан. Пока еще здесь. Если я не позвоню вам завтра утром, поинтересуйтесь “Школой телохранителей” на Обуховской Обороны. Они арендуют помещения у ДЮСШ олимпийского резерва. Запомнили? Школа телохранителей и преподаватель школы Жаик Назыркулов.

— Подождите, Катя…

Но я уже повесила трубку.

Проклятый Снегирь, укатил именно тогда, когда он нужен мне больше всего. Вдвоем мы бы справились со всем гораздо быстрее. Во всяком случае, я смогла бы засадить его за “Мойдодыра” и хотя бы дети были присмотрены.

…Я была возле спортивной школы уже в начале двенадцатого. Запас времени был необходим мне на случай, если Жаику вздумается закончить тренировку раньше. В кармане куртки лежал браслет Жаика, но я даже не представляла себе, как смогу воспользоваться им. Я вообще слабо представляла разговор с ним. Я надеялась только на удачу, наитие и вдохновение. И свою способность максимально собираться в острых ситуациях. Что и говорить, из меня бы получилась отменная Никита в сумрачном питерском варианте. Не особенно щепетильная в средствах и достаточно умная. Отличный материал для спецслужб. Если бы не перспективы “Валхаллы”, в которые я все еще верила, можно было бы поиграть и в войнушку. Тем более что боевое крещение предстоит мне уже сегодня вечером.

Погасив фары “Фольксвагена”, я терпеливо ждала. Судя по всему, Жаик был строгим преподавателем и выжимал из своих подопечных все, что можно. Только около половины первого из дверей школы выпорхнули первые ласточки. Ученики садились за руль собственных автомобилей и отчаливали со стоянки. Через каких-нибудь десять минут на стоянке почти не осталось автомобилей. Только пара “шестерок”, видавшая виды

quot;Мазда” и побитая “девятка”. Мой пижонский “Фольксваген” выглядел бельмом на глазу.

Еще спустя десять минут на пороге школы показался Жаик. Я сразу узнала его поджарую фигуру, узкий череп и традиционную привычку профессионально оценивать прилегающее пространство.

Жаик подошел к “девятке” и открыл дверь. После всех роскошных джипов и “Мерседесов”, за рулем которых он так долго отирался, “жигуленок” выглядел пародией на здравый смысл.

Пора.

Я нажала на сигнал, и “Фольксваген” издал короткий рык. Жаик моментально обернулся, и в его движениях было столько готовности дать отпор и столько неуловимой грации, что я даже невольно залюбовалась им.

Приоткрыв дверцу, я высунула нос из машины. Не нужно пугать казаха, а то он может и пистолет из-за пазухи вынуть. Не ровен час.

— Здравствуйте, Жаик. Узнаете меня? На непроницаемом плоском лице казаха не отразилось никаких эмоций.

— Здравствуйте.

— Нужно поговорить. Садитесь. Он вопросительно посмотрел на меня, но не сделал ни шага в мою сторону.

— Садитесь, Жаик. Я отвезу вас, куда нужно.

Когда он устроился на сиденье рядом со мной, я почувствовала себя так неуютно, что мне сразу же захотелось выпрыгнуть из машины, упасть на землю и положить руки за голову.

— Ну? — коротко спросил он.

Салон “Фольксвагена” медленно наполнялся запахами, присущими только Жаику: настороженность, близкая опасность и острое недоверие ко всему. Именно этот букет ароматов источали его сальные железы во главе с копчиковой железой.

Оставаться с ним в закрытом пространстве, да еще один на один, было безумием чистой воды.

— Ну? — лексикон казаха не отличался разнообразием. — О чем вы хотели со мной поговорить?

— Может быть, поедем куда-нибудь? — робко предложила я.

— Куда?

— Выпьем кофе. В машине как-то неудобно.

— Почему?

Потому что я боюсь тебя до обморока, сукин ты сын!

— Это не очень короткий разговор.

— По поводу Агнессы Львовны? — наконец-то Жаик проявил хоть слабое подобие заинтересованности.

— В общем, да, — не стоит пугать его раньше времени. Здесь, в совершенно безлюдном месте, это может выйти мне боком. — Мне хотелось бы кое-что узнать у вас.

— Я больше не работаю на Агнессу. Что ж, высокооплачиваемые крысы всегда бегут с корабля первыми.

— Где мы можем поговорить? — гнула я свою линию.

— Здесь недалеко есть одно место. Если хотите, можем отправиться туда.

Я бы отправилась куда угодно, я бы отправилась к черту на рога, только бы не ощущать рядом его гибкое, хорошо натренированное тело.

— Говорите адрес.

— Я покажу.

quot;Одно место” оказалось ничем не примечательным маленьким кафе с гордым названием “Иргиз”. Очевидно, “Иргиз” выполнял функции прародины для местной казахской диаспоры: я оказалась единственной русской среди посетителей. Все помещение было убрано коврами и уставлено низкими столиками.

Жаика здесь хорошо знали, и потому нам был отведен лучший столик — в крошечной нише в самой глубине зала. Честное слово, я бы предпочла совсем другое посадочное место: поближе к двери. Жаик протянул мне меню.

— Заказывайте.

— А вы?

— Я не ем.

— Вообще? — удивилась я.

— После тренировки.

— Что посоветуете?

— Что хотите. Я не знаю ваших вкусов.

Я уткнулась носом в меню и, после долгих колебаний, выбрала для себя наиболее понравившиеся названия. Курт и айран.

Куртом назывались шарики из сухого творога, которые подванивали лошадиным потом. А айран и вовсе оказался подсоленным напитком из кобыльего молока, сильно смахивающим на козье.

— Ну как? — спросил у меня Жаик, когда я мужественно сунула в рот творожный шарик.

— Неописуемо.

— У вас не так много времени. Мне нужно еще вернуться за машиной.

— Хорошо. Я постараюсь уложиться в минимум.

— Как вы меня нашли? — неожиданно спросил он. Среди вытертых ковров и родных казахских физиономий его обтянутое войлоком сердце явно обмякало.

— Нашла. Потому что хотела найти. Мне нужно передать вам кое-что, — я достала из кармана браслет и протянула ему.

— Это же ваша вещь. Возьмите.

Я смутно надеялась, что такое внезапное появление браслета вызовет в нем хоть какие-то эмоции. Но лицо казаха осталось непроницаемым, только глаза сузились еще больше.

— Это не моя вещь, — сказал он.

Я даже задохнулась от такой неприкрытой лжи.

— Я видела ее у вас, Жаик. И вы знаете, что я видела.

— Нет. Это не моя вещь, — его и без того смуглое лицо еще больше потемнело. — Она больше не принадлежит мне.

— Вы правы, — легко согласилась я. — Она принадлежит… Она принадлежала женщине, которой больше нет в живых. И вы знаете, что ее нет в живых. Вы знаете, что ее убили.

Он молчал. Больше всего мне хотелось съездить по его плоской физиономии, но я прекрасно знала, чем это может для меня обернуться. Он перехватит мою руку и сломает запястье так же легко, как я сейчас разгрызаю зубами проклятый сухой творог.

— Вы, в лучшем случае, большая сволочь, Жаик, — я выпихнула из себя эти слова и вдруг почувствовала громадное облегчение.

— А в худшем?

— В худшем? Сами знаете кто, — это был открытый вызов. Брошенная мной перчатка полетела ему в лицо и наконец-то расшевелила его.

— Советую вам не бросаться словами.

— Или вы рассказываете мне все…

— Или?

— Завтра же этот браслет отправится куда следует. С соответствующими комментариями.

— Вы мне угрожаете?

— Просто предупреждаю, — где-то я уже слышала эти интонации… Ну конечно, капитан Марич и его профессиональная стойка. Все-таки, я порядочная обезьяна.

— Не лезьте не в свое дело, — хмуро бросил Жаик. — Это может плохо кончиться.

— Для кого?

— Для вас.

— Хочу сказать вам… Так, на всякий случай… Если со мной что-нибудь случится… К вам завтра же придут и попросят рассказать, что же конкретно со мной случилось. Вы меня понимаете?

— Дура, — ничего не произошло, даже концы тяжелой скатерти не пошевелились, только Жаик оказался рядом со мной. — Держись подальше от всего и не болтай. Ты поняла?

Со стороны мы представляли собой совершенно пасторальную группу: двое влюбленных в экзотической обстановке, смешение кровей, причудливая мозаика этносов. Насосавшиеся айрана казахи взирали на нас благосклонно. Жаик придвинулся еще ближе и приобнял меня правой рукой. И я тотчас же почувствовала литые пальцы на своих шейных позвонках. Стоило ему надавить чуть сильнее, и моя участь была бы решена…

Он надавил.

В глазах поплыли круги, и я едва не потеряла сознание. В ноздри забился липкий страх, от которого не было спасения, а спина и затылок вымокли до нитки. Сейчас я провалюсь в темноту, из которой нет выхода. Три сомкнутых пальца, и никакого ножа не надо…

— Отпустите, — трагическим шепотом прохрипела я.

— Ты поняла меня? Держись подальше от всего. Не повторяй чужих ошибок.

— Иначе?..

— Иначе будет очень плохо. Очень.

— Отпустите.

Он откинулся на спинку такой же низкой, как и столик, скамьи. Несколько секунд я глотала ртом воздух, приходя в себя.

— Это все, о чем вы хотели поговорить? — вежливо спросил он. Я молчала.

— Я могу идти?

— А что делать с этим? — я осторожно повернула ноющую шею в сторону браслета.

Он лежал среди шариков курта, неприкаянный и никому не нужный.

— Я же сказал вам. Эта вещь мне больше не принадлежит. Делайте с ней, что хотите.

Казах поднялся из-за столика и направился .к выходу. Ко мне тотчас же подскочил официант: двоюродный брат Жаика, троюродный брат Жаика, внучатый племянник Жаика, сын подруги сестры матери Жаика — похожий на Жаика как две капли воды. Официант, казалось, только что слезший со своего низкорослого лохматого коня, услужливо протянул мне счет.

Пятьдесят шесть рублей тридцать семь копеек.

Кто бы мог подумать, что лежалый сухой творог и стакан айрана стоят так дорого. Я криво улыбнулась официанту и бросила на стол две бумажки: полтинник и десятка. Вот и еще одно заведение, в которое я не забреду никогда, даже если буду застигнута бураном в целинных степях.

— А что такое иргиз, уважаемый? — спросила я у официанта. — Не подскажете?

Тот посмотрел на меня, как на идиотку.

— Иргиз — это река в Казахстане.

— Красивая?

— Красивая, — официант растянул губы в улыбке.

Сдачи от него я так и не дождалась.

…Когда я вышла на улицу, Жаика нигде не было. Я забилась в “Фольксваген” и некоторое время сидела без движения. Только в горячечном бреду мне могла прийти в голову мысль встретиться с бывшим телохранителем Титова. Ничего я толком не добилась, его браслет по-прежнему лежит у меня в кармане, а шея ноет до сих пор. Он мягко угрожал мне — мои же собственные угрозы выглядели детским лепетом на лужайке. Я коснулась рукой шейных позвонков: три сомкнутых пальца, и никакого ножа не надо, вот что я подумала, когда умирала от страха в кафе “Иргиз”.

Никакого ножа не надо.

Нет, Жаик не стал бы так нелепо орудовать ножом. Зачем нож, если руки с легкостью могут выполнить функции любого оружия — и холодного, и огнестрельного. А следователь, который ведет дело Жеки, сказал мне, что работал непрофессионал.

С другой стороны, это ровным счетом ничего не значит. Непрофессионал никогда не сможет прикинуться профессионалом. А если наоборот?

Профессионалу ничего не стоит закосить под дилетанта, если потребуется замести следы. А Жаику с его восточным хладнокровием только следы и заметать. Даже если он не убийца, то все равно что-то знает о смерти Жеки. Иначе к чему эти туманные предостережения?

quot;Держись подальше от всего и не болтай. Не повторяй чужих ошибок”.

Интересно, чьих ошибок я не должна повторить? Жекиных?

quot;Иначе будет очень плохо. Очень”.

Он прав, я дура, давно нужно было купить диктофон. Если запись подобного разговора положить на стол Марича, Жаику может не поздоровиться.

Я повернула ключ зажигания и запустила двигатель. Пора возвращаться домой, в логово, зализывать раны. Пора признаться себе, что ветка параллельного расследования, которое я предприняла на свой страх и риск, увяла и не принесла плодов. Мои литературные товарки из собакинских детективов были куда прозорливее. Перемахнув мост, я свернула на набережную у “Театра-Буфф”„и покатила по недавно уложенной трассе. Жаик не выходил у меня из головы. И дело было даже не в словах, которые он сказал мне. Дело было в нем самом.

Брутальная фигура.

Бывший чемпион и бывший телохранитель. Непроницаемое восточное лицо, спокойствие Будды и реакция игрока в пинг-понг. Классический тип абсолютного злодея. Он слишком похож на убийцу, чтобы быть им. Он похож на убийцу, но не похож на самостоятельного игрока. Вот в чем дело.

Культовое животное в тотеме охранников, отличный исполнитель, но вряд ли способен на многоходовые комбинации. Я тоже не способна на многоходовые комбинации и поэтому не представляю для него никакой опасности. Да, я не представляю для него никакой опасности. Еще и потому, что не знаю главного. Чего-то такого, что знала Жека. Именно поэтому я так легко отделалась. Вяло разогнавшись до девяноста, я анализировала наш разговор в “Иргизе”. По большому счету, я не сказала ничего такого, что могло бы его по-настоящему встревожить. Я всего лишь подруга знакомой ему женщины. Подруга, которая предполагает, что у этой женщины и телохранителя были какие-то отношения. Подруга, которая имеет в руках доказательство этих отношений. Подруга, которая возмущена черствостью казаха. Подруга, которая жаждет вернуть ему браслет.

И больше ничего.

Будем считать, что мне повезло. Если, конечно, казах не доложит о нашей встрече в свою небесную канцелярию. За ним стоит умница Юхно, не надо об этом забывать. Завтра же расскажу о Жаике Маричу, и дело с концом. Пусть сам его трясет. Подумав о Мариче, я облегченно вздохнула. И снова переключилась на казаха. Все-таки между Жаиком и Жекой были какие-то отношения. Жека серьезно задела его, иначе он никогда не подарил бы ей фамильный браслет. И в его отказе взять безделушку обратно было что-то трогательное: он больше не хотел отдавать его. Ни одной женщине.

Индийское кино, да и только. Ей-богу.

Интересно, как он ухаживал за Жекой? Наверное, точно так же, как ухаживал за своим покойным хозяином: ходил на мягких лапах вокруг да около, обозревал пространство на триста шестьдесят градусов и бдительно не закрывал глаза при поцелуях… Хозяина он не уберег. И понравившуюся ему женщину — тоже. Не так-то ты и хорош, Ж.Б. Назыркулов.

…Эта машина болталась в зеркале заднего вида уже с добрый десяток минут. Сначала я не обратила на нее никакого внимания: несмотря на поздний час, по набережной шастало достаточно автомобилей. Но потом ее присутствие в моем зеркале стало навязчивым. Она не приближалась и не удалялась, она шла за мной, как привязанная. Я попыталась отогнать дурные мысли и свалить все это на события последних дней: слишком уж ты заигралась в частного детектива, голубушка Катерина Мстиславовна. Но ничего не получилось — машина неотступно следовала за мной. Я сбросила скорость до шестидесяти, и неизвестный мне водитель с радостью сделал то же самое. Я ушла с набережной в сторону шоссе Революции — и он повторил мой маневр Проехав проспект Блюхера, я свернула на Металлистов — машина не отставала.

Еще пять минут я тряслась по Кондратьевскому (бедная снегиревская подвеска!), потом снова была набережная, Литейный мост и три горки до Дворцовой площади. На горках у меня проваливалось сердце, как в воздушных ямах, но даже и после них проклятая сердечная сумка не стала на место.

Машина шла за мной. Никаких сомнений не оставалось.

Боль в шее, казалось бы, давно улегшаяся, вспыхнула с новой силой. Кроме этого, у меня засосало под ложечкой. Разглядеть марку машины в черной дыре ночи не представлялось никакой возможности, но я была почти уверена, что это Жаик. Или люди Жаика. Люди, которые настроены не так благодушно. И ленивый захват, проведенный казахом в кафе, — всего лишь цветочки. Ягодки еще впереди.

Через мост Шмидта я вернулась на Васильевский и принялась бесцельно кружить по острову. Бензина хватит еще километров на сто, а потом… Потом “хвост” подтянется ко мне и начнет напропалую вертеть собакой. Я успокаивала себя тем, что если бы незнакомый водитель хотел приблизиться ко мне, то давно бы приблизился.

Но он держался на почтительном расстоянии.

И лишь когда я вывернула на свою родную Пятнадцатую линию, расстояние между нами начало стремительно сокращаться. Остановить машину сейчас и подняться к себе — в квартиру, где спят дети, — показалось мне верхом безумия. Я проплыла мимо своей парадной и припарковалась чуть дальше, у маленького скверика с детской горкой и тарзанкой: обыкновенным куском каната с привязанной к нему палкой. На этой тарзанке всегда висел по меньшей мере с десяток младших школьников. И еще ни разу я не рассматривала ее с точки зрения лобного места. Но чем черт не шутит, приглашение на казнь может последовать в любой момент…

Машина приблизилась вплотную, и я наконец-то смогла разглядеть ее.

Вполне приличный “опелек”.

С гораздо большим энтузиазмом я восприняла бы сейчас даже битую “девятку” Жаика. Во всяком случае, я была готова к ней. А к “опельку”, возникшему, как демон мщения, как тать в ночи, я была не готова абсолютно. Я даже не могла разглядеть, сколько людей находится в машине. “Опелек” погасил фары, хлопнула дверца, и водитель двинулся ко мне. Оцепенев от страха, я наблюдала за его силуэтом. Водитель прошил зеркало заднего вида навылет и нарисовался возле моей дверцы. Я даже не могла повернуть головы.

Дурацкой рыжей головы, в которую в следующую секунду полетит отличная свеженькая пуля.

— Доброй ночи, Катя, — я сразу узнала этот голос и даже почувствовала легкую досаду.

— Вы слышите меня, Катя?

Мать твою… В бога, в душу, в рроба, в Исаакиевский собор и Музей артиллерии… Мать твою, это был чертов Марич!

— Прекрасно слышу, — осипшим голосом сказала я. Стараясь сохранить остатки достоинства, я вылезла из машины.

— Странный у вас маршрут какой-то, Катерина Мстиславовна… — Марич галантно поддержал меня под руку.

— Вы думаете?..

Я развернулась и изо всех сил влепила ему пощечину. Я вложила в эту пощечину все свои страхи, и она получилась довольно внушительной. Голова Марича дернулась, но он выстоял.

— Какого черта, капитан?! Так же можно ума лишиться… Пасете меня, да еще таким подлым образом.

— Я вас напугал? — в голосе капитана послышалось легкое удовлетворение.

— Нет. Доставили массу приятных минут. Как вы оказались на набережной?

— Вы хотите спросить, как я оказался у спортивной школы?..

Ай да Марич, мой вечерний звонок он воспринял как руководство к действию. Но как он узнал, что сегодня вечером я отправлюсь именно туда?

— Как вы узнали, что я там буду?

— Вы же сами сказали, чтобы я присмотрел за “Школой телохранителей” и ее преподавателем Жаиком На-зыркуловым. Я навел кое-какие справки…

— В десять часов вечера?

— Наше ведомство работает круглосуточно.

— На результатах это не сказывается…

— Не сердитесь, Катя, я просто хотел вас подстраховать. Тренировка у него заканчивалась в двенадцать, и я подумал, что вы наверняка будете ждать его. Не ошибся, как видите… Все в порядке? Вы выяснили то, что хотели?

— Да.

— О результатах я, конечно, не спрашиваю, хотя нарушаю при этом сразу несколько статей Уголовного кодекса… Это… Это как-то связано с гибелью вашей подруги?

quot;И то, и не то”, — сказала бы Ларфа.

— Какое это имеет значение?

— Никакого. Но среди знакомых вашей подруги Жаик Назыркулов не числится… Следственная группа достаточно серьезно проверяла все ее связи.

— Эх вы, сыщик! — в сердцах бросила я.

— Я не веду дело вашей подруги, — напомнил мне Марич.

— Слава богу…

— Вот что, Катя… Раз мы оба не спим… Может быть, посетим то кафе, которое так вам нравится?

Я еще не пришла в себя после визита в “Иргиз”, а капитан уже приглашает меня в другое кафе… Марич заметил, что я восприняла это предложение без особого энтузиазма, и решил подкрепить инициативу.

— Я хотел сказать, что вы можете всегда на меня положиться, Катя.

Мне показалось, что он сейчас возьмет под козырек.

— Видите ли… У меня дома дети, капитан. Они одни. Я сейчас поднимусь, посмотрю, как там они. И…

— И?

— Там видно будет.

…Капитан остался ждать меня у подъезда, а я побрела на свой шестой этаж. Все двенадцать лестничных пролетов я думала о Мариче. Злость на него прошла: в конце концов, он вовсе не был обязан лететь на другой конец Питера, чтобы подстраховать меня. Но он сделал это, и не только из профессиональных соображений. Тогда из-за чего? Что он хочет знать обо мне? В чем уличить? Не зря последнее время он кружит поблизости. Он ближе всех подобрался к нам с Лаврухой, и с ним нужно держать ухо востро. Если в деле с картиной мы были противниками, то теперь он может стать союзником. Он может помочь мне. Одна я не справлюсь: ни с Жаиком, ни с тем, кто, возможно, стоит за ним. Еще посмотрим, кому нужно держаться подальше и не болтать.

…Дети спали. Днем они не слишком-то ладили друг с другом, но ночь расставляла все на свои места: Катька-младшая крепко держалась во сне за руку брата, а он покровительственно обнимал ее за шею. Они одни на целом свете, и никого рядом. Я — не в счет, я лишь временное явление в их жизни… И вдруг я почувствовала неожиданный прилив ревности. И мне захотелось, чтобы Катька так же держалась за мою руку во сне, а Лавруха-младший так же покровительственно обнимал меня за шею…

Ты воровка, Катерина Мстиславовна. Сначала ты украла картину. Теперь ты хочешь украсть любовь этих детей. Не приложив к этому никаких усилий. Жека никогда бы так не поступила… Не слишком утешительные мысли. Зато честные.

Я подоткнула малышам одеяла и тихонько выскользнула из квартиры. Марич все так же терпеливо ждал меня у подъезда.

— Вы будете пить, капитан?

— А что?

— Вопрос в том, на чьей машине мы поедем. Я собираюсь напиться, так что придется добираться до “Пирата” на вашей.

— Знаете что? Мы пойдем пешком, это ведь не так далеко. Я тоже собираюсь напиться. На пару с вами. На брудершафт…

Я загнала “Фольксваген” во двор, от греха подальше: если со снегиревской драгоценностью что-нибудь случится, легким испугом я не отделаюсь.

В аквариуме на окне по-прежнему плавали резиновая ящерица и сомнительного качества морские звезды, посетителей в два часа ночи было совсем немного, и я потащила капитана за свой любимый столик с видом на угол Пятой линии и Малого. Верхний свет был приглушен, горели лишь маленькие свечи в круглых колбах.

— С чего начнем напиваться? — подмигнул мне капитан.

— С водки. Самой дорогой.

— Тогда, может быть, коньяк?

— Водка. Только водка. Пускай мозги стекленеют, они это заслужили.

— А чем будем закусывать?

— На ваше усмотрение, капитан. Я лично пришла сюда пить, а не закусывать.

Марич оказался добропорядочным и почти лишенным пороков гражданином. К пятистам граммам водки он заказал целый поднос бутербродов.

Я подняла узкую стопку и посмотрела на капитана.

— За что будем пить? — с готовностью спросил он.

— За меня, конечно.

Мы выпили за меня, потом за него, потом за процветание моей галереи, потом за его повышение по службе и стажировку в какой-нибудь из цивилизованных стран Запада. Потом за пятнадцатый век и за конец двадцатого, потом капитан побежал за очередным графином, а когда вернулся — показался мне милым молодым человеком, в которого вполне может влюбиться милая владелица картинной галереи с большим будущим.

Разговора о Жеке мы избегали, но водочной волной меня прибило к острову, на котором остался Херри-бой. Все началось с невинного вопроса Марича о Голландии, и устоять я не смогла. Я рассказала ему о центральной части триптиха и о фотографиях, которые нащелкал Херри-бой. И о его безумной вере в свою миссию и мое предназначение.

— И вы так похожи на Деву Марию, Катя? — спросил у меня капитан.

— Во всяком случае, непорочное зачатие мне не грозит. А в остальном я полностью соответствую.

— И что вы собираетесь делать с картиной? Она ведь до сих пор, у вас…

Неужели я рассказала ему о том, что Агнесса вернула мне картину? Или я поведала ему всю эту историю гораздо раньше? Или он сам узнал об этом? Он же не просто молодой человек со строгим бобриком, а к тому же имеет еще и четыре звездочки на погонах…

— Я должна быть осторожной с вами, капитан… Я не должна забывать, кто вы на самом деле…

— Сегодня ночью можно и забыть, — успокоил меня Марич. — Никаких званий. Я просто Кирилл, а вы — просто Катя.

Вот здесь ты ошибаешься, товарищ “никаких званий”! Я совсем не просто… совсем не просто… Водка делала свое черное дело, она уверяла меня, что Кирилл отличный парень, что он вполне может заменить уехав-г шего Снегиря, что, если я объединю усилия с ним, то вполне могу противостоять железным пальцам Ж.Б. Назыркулова. После второго графина я обхамила все правоохранительные структуры и сказала Маричу, что за неделю собрала больше сведений, чем все они, вместе взятые. Что, если он сильно меня попросит, я расскажу ему о еще одном, не указанном в программке персонаже — Жаике Назыркулове.

Капитан воспользовался своим правом и сильно попросил.

Гори ты синим пламенем, Жаик.

Я выложила капитану все, что знала, и скрепила это браслетом с двумя крошечными бриллиантами в застежке. Браслет он не взял и посоветовал мне спрятать его. И самой держаться подальше от этого дела.

— Вы прямо близнецы-братья, — заметила я. — Сегодня казах сказал мне то же самое и теми же словами.

Рассуждения Марича по этому поводу я помнила смутно, а как он привел меня домой — не помнила вообще.

…Я проснулась оттого, что Катька-младшая трясла меня за плечо. Голова раскалывалась, во рту стояла Великая Сушь, а все тело казалось покрытым синяками: так отвратительно я не чувствовала себя лет пять.

— Тетя Катя, почему ты спишь на полу, а не на кровати? — спросила у меня сердобольная Катька.

— Потому что тетя Катя много работала ночью, поздно пришла и так устала, что не смогла дойти до кровати.

— Ты разве работаешь… — Катька на секунду задумалась, сдвинула белесые брови и произнесла совершенно неподъемное для нее слово:

— Проституткой?

Я была так изумлена этим неожиданным резюме, что, если бы была в состоянии, вскочила бы на ноги. Но подорванное водкой здоровье не позволяло мне сделать этого, и я так и осталась лежать на ковре.

— С чего ты взяла, девочка? — слабым голосом спросила я.

— Все, кто много работают ночью и сильно устают, — проститутки, — тоном, не терпящим возражения, заявила Катька.

Так. Нужно запретить им пялиться в телевизор. С сегодняшнего дня — только “Спокойной ночи, малыши!”.

— Это спорный тезис, Катерина, — сказала я. — Я как-нибудь объясню тебе.

— Когда?

— Не сейчас. Сейчас у меня голова болит.

— Принести тебе водички?

Не дожидаясь ответа, Катька метнулась на кухню, а я попыталась встать. Голова гудела, как полковой барабан. Будь ты проклят, Марич, напоил меня, оставил умирать на ковре и даже не поцеловал на прощание.

С другой стороны, кому охота целовать пьяную бабу?.. Я с трудом оторвала голову от пола и посмотрела на часы.

Половина двенадцатого. Лихо. Лихо-лихо.

Хоть бы позвонил, поинтересовался, не сдохла ли я от передозировки водки “Спецназ”. Скотина, подонок, жалкий тип… Пока я с упоением костерила Марича, вернулась Катька с большой кружкой воды, и я спросила у нее:

— Мне никто не звонил?

— Звонил.

Слава богу, что Кирилл оказался не такой законченной скотиной, как я о нем подумала.

— Не представился?

— Представился. Только я забыла. Лавруха-младший, до этого с интересом наблюдавший за нами, почесал переносицу.

— Вспомнила! Лаврик записал его имя.

— Записал? А зачем?

— Он очень просил.

— Кто?

— Кто звонил. Сказал… Как это? Очень важно… — Катька протянула мне листок, на котором моей собственной губной помадой (175 рублей за тюбик!) были выведены каракули. Первым шел совершенно косой крест, за ним следовала Е, повернутая в другую сторону. То же самое произошло с последней буквой И: перекладина торчала не там, где нужно. А вот Р получилась у Лаврухи-младшего на славу.

ХЕРИ.

Ламберт-Херри Якобе. Херри-бой.

Значит, он добыл свой ключ и теперь жаждет поделиться со мной неожиданными открытиями. Может быть, даже ему в спину дышит Зверь, и в ближайшее время стоит ожидать крупных катаклизмов. Но, как ни странно, сейчас моя больная голова интересовала меня сильнее, чем все Антихристы, вместе взятые. И еще меня сильно интересовал Кирилл Алексеевич Марич.

Кажется, я наговорила ему вчера много лишнего. Жаик, Жека, браслет, тот же Херри-бой, не к ночи будь помянут. Интересно, как выглядели все мои “спецназовские” откровения?.. Нужно дождаться снега и почистить наконец ковер. И пропылесосить квартиру. Грязь неимоверная, а под диваном валяется тапок, который я потеряла еще прошлой зимой…

— Что еще он сказал?

— Больше ничего.

Я все-таки нашла в себе силы подняться с ковра и побрела в ванную.

…Из-под душа меня вытащил очередной звонок. Звонил Марич. Наконец-то.

— Как ты себя чувствуешь, Катя? Интересно, почему “ты”?

— Мы что, пили на брудершафт? — морщась от головной боли, спросила я.

— Да. А ты разве забыла? Последний тост. И троекратное лобызание.

— Что-то не припомню.

— Тогда придется повторить.

— Уволь. Водки я напилась до конца тысячелетия. Что я тебе наговорила?

— Много любопытного.

— Забудь. Это пьяные разговоры пьяной женщины. Ты меня доставил?

— Патрульно-постовая служба.

— Шутишь?

— Конечно, шучу.

— А почему не остался?

— Ты не приглашала.

Скажите, пожалуйста, какой щепетильный!

— Извини, я паршиво себя чувствую. И дети еще не кормлены.

— Конечно, я понимаю. Я перезвоню.

Я положила трубку и побрела на кухню. На столе стояла оприходованная пачка кукурузных хлопьев и пакет молока. Дети неплохо справляются сами, я совсем им не нужна, пьяная дура. Интересно, что хотел сообщить мне Херри-бой. Нужно позвонить и поинтересоваться. Если он нашел нечто экстраординарное, я могу вписаться в долю. Я это заслужила. Тем более что деньги нужны мне позарез. Доллары, вырученные за картину, так и лежали в банке мертвым грузом: после смерти Жеки я просто не могла ими пользоваться. Жека права — эти деньги никому не принесли счастья, разве что Снегирю, оперативно прикупившему новенький “Фольксваген”. Черт возьми, я опять думаю о том, как бы обогатиться. Вконец испорченная девка…

Телефона Херри я так и не нашла, зато вспомнила о его записной книжке, которую сунула в карман, когда бежала с острова. Наверняка в нем есть координаты самого Херри. Я искала книжку полчаса и наконец нашла ее в грязном белье, в джинсах, не стиранных со времени приезда из Голландии. Тут же в ванной, сидя на куче тряпок, я раскрыла ее.

Никаких следов адреса Херри-боя и его острова не было. Только несколько аккуратных столбцов цифр (очевидно, номера, телефонов) и какие-то инициалы рядом с номерами. Очевидно, Херри-бой начал эту книжку совсем недавно, некоторые страницы были даже не разрезаны.

Я рассеянно пробежала глазами цифры и захлопнула книжку. А потом открыла ее снова. Один из номеров показался мне знакомым.

Более чем знакомым.

Остатки хмеля моментально выветрились из моей головы. Я бросилась в комнату и схватила со стола листок, на котором Лавруха-младший таким оригинальным образом увековечил имя Херри-боя. Это был тот самый листок, который всучил мне Марич. Вчера, когда я набирала его номер, я просто оставила листок у телефона.

Пробежав глазами цифры, я сличила их с цифрами в записной книжке Херри.

Они совпали, все до единой.

С той лишь разницей, что в записной книжке перед номером Марича стояло еще несколько цифр. Код. Код России и код Питера.

Это было так невероятно, так не правильно и так подло, что я без сил опустилась на ковер. Я могла ожидать чего угодно, только не этого. Херри-бой знаком с Маричем! Но он ни разу не упоминал о капитане, а сам Марич прошлой ночью слушал мои россказни о Херри с большим интересом. И тоже ни словом не обмолвился о знакомстве.

Так вот от кого Херри-бой узнал об Эссене, ведь именно в Эссен юркнул Иосиф Семенович Гольтман!

Марич.

Засланный казачок, пятая колонна, лидер партизанского движения. Скромный оперативный работник, расследующий дела о похищении картин. Почему он промолчал? Потому что ему было что скрывать. Черт возьми, у “Всадников” попеременно оказывались то Марич, то Херри-бой, они не выпускали картину из поля зрения ни на секунду! Они сменяли друг друга, они просто пасли ее. И один обеспечивал другому стопроцентное алиби!.. Еще летом Марич знал о существовании картины — ему сообщил об этом Херри-бой…

Как будто пелена упала с моих глаз.

Пелена упала, и наши случайные встречи с Маричем приобрели смысл, не допускающий никаких иных трактовок и толкований. Первый раз он накрыл меня в “Пирате” и заявил, что я воровка. Что я украла картину. О том, что доска у меня, знал Херри, он приехал в Россию только для того, чтобы посмотреть на нее… Гольтман молчал, зато Херри-бой разговорился не на шутку. Они владели разной информацией, но всегда удачно ее складывали.

Я видела Херри в кабинете Титова. Он был последним, кто оставался там и вышел живым. Он мог приложить руку к смерти Титова, а когда Жека заподозрила что-то неладное, появился Марич и…

Я зажмурилась…

Ничего себе, распределение обязанностей! Недаром Марич вертится вокруг дела об убийстве Жеки, а я еще слила ему информацию, которой располагала сама…

quot;Абсолютный эффект, и никаких следов” — именно так мог быть убит Титов. Именно так он и был убит. Теперь я уже не сомневалась в этом. А Жека кое-что заметила, она ведь была в ту ночь на даче… Херри-бой уехал в Голландию, и на пост заступил Кирилл Алексеевич Марич… Херри-бою нужна левая створка триптиха, и он не остановится ни перед чем. Он ведь не знал, что Агнесса вернет картину мне, он специально ездил к ней, чтобы договориться о покупке. Любая здравомысляща” правозащитница продала бы картину, возле которой умер ее единственный сын. Но Агнесса не была здравомыслящей, и тогда — они? Он? — решили обработать меня. Так с кем я пила вчера водку?..

— Звонят, тетя Катя, — Катька-младшая затрясла меня за плечо.

Я тупо уставилась на телефон.

— В дверь, — подсказала Катька. Очень вовремя, иначе моя голова просто взорвется. Я поплелась открывать. Лучше бы я этого не делала. На пороге стояли две солидные дамы с пудовыми грудями и — почему-то — участковый.

— Здравствуйте. Вы Соловьева Екатерина Мстиславовна?

Я даже не сообразила, о чем они говорят. Я, как зачарованная, смотрела на участкового.

— Вы слышите меня? — грудь одной из дам угрожающе качнулась.

— Простите?

— Вы Екатерина Мстиславовна Соловьева?

— Да, — наконец-то я догадалась прикрыть рукой рот.

От меня вовсю несло перегаром, а к свитеру пристали нитки и коверная пыль. Веселенькое зрелище, ничего не скажешь.

— Вас невозможно застать дома, — меня уже изначально ненавидели за первый размер лифчика. — Мы из комиссии по охране материнства и детства.

— Проходите, — запоздало пригласила я, но дамы в приглашении не нуждались. Отодвинув меня бюстами, они вплыли в квартиру. Следом за ними прошел участковый.

— Меня зовут Алевтина Николаевна, — представилась деятельница из комиссии. — Где мы можем с вами поговорить?

В комнатах бардак, в ванной свалено грязное белье трехнедельной давности…

— На кухне. Там будет удобнее. Алевтина Николаевна смерила меня уничтожающим взглядом.

— Пройдемте.

Алевтина взгромоздилась на табуретку, а я принялась судорожно убирать со стола остатки хлопьев.

— Извините… Я не ждала гостей.

— Вижу. Но это дела не меняет. Я по поводу детей, — грудастая чиновница раскрыла папку. — Соко-ленко Екатерины и Соколенке Лаврентия пяти с половиной лет. Дети находятся с вами?

— Да, — тихим голосом сказала я и устроилась на табуретке напротив.

— К нам пришел ответ из Германии. Сердце у меня упало.

— К сожалению, они не могут взять детей на воспитание. Решением комиссии Соколенко Екатерина и Соколенко Лаврентий направляются в детский дом. К завтрашнему дню они должны быть на месте. Адрес мы вам укажем.

— Какой детский дом? Вы с ума сошли, что ли?

— Советую вам не хамить, девушка.

Я вцепилась в край стола. Катька-младшая и Лавруха-младший, пижамки со смешными котятами, маленькие ботинки в прихожей; буква Е, написанная наоборот, привычка сбрасывать одеяло во сне…

— Я не отдам их в детский дом.

— Вы родственница?

— Я близкая подруга их матери.

— Это не является родственными отношениями. Вы не имеете права оставить детей у себя.

— Что значит, не имею права? — я принялась лихорадочно соображать. Одна лишь мысль о том, что двойняшки окажутся в каком-то стылом детском доме, приводила меня в ярость. — Я… Я могу подать на опекунство… Кажется, это так называется?

Проклятая чинуша посмотрела на меня скептически.

— Кто вы по профессии?

— У меня картинная галерея. Здесь, на Васильев-ском.

— Так. Свободная художница, значит, — в устах Алевтины это прозвучало как “дама полусвета”. — Стало быть, доход непостоянный. Вы замужем?

— Нет… Но.. — я заткнулась, я не стала продолжать. Сейчас она потребует паспорт.

— Понятно, значит, не замужем. Незамужняя, без постоянного фиксированного дохода. У вас мало шансов, девушка. Мы не можем доверить воспитание детей случайному человеку, — Алевтина Николаевна красноречиво помахала рукой у себя перед носом, явно намекая на мой перегар.

— Я не случайный человек. А что касается доходов… Если нужно, я предоставлю документы. И справку из налоговой. Я довольно состоятельный человек. И смогу прокормить не только двух детей, но и всю вашу, мать ее, инспекцию. Вместе с членами ее семей, а также их попугаями, кошками и собаками. И прочими экзотическими животными. Я ясно выразилась?

Алевтина Николаевна открыла рот и тотчас же закрыла его. А из комнаты донесся отчаянный рев Катьки. Едва не сбив бюст Алевтины, я выскочила из кухни. Катька ревела, сидя на полу, между шкафом и телевизором. Над ней стояла вторая гранд-дама, а участковый жался у двери.

— Отойдите, — сквозь зубы процедила я и взяла Катьку на руки.

Катька уткнулась макушкой мне в лицо (Все! Больше никакой водки!) и затихла.

— Ну, успокойся, все хорошо, твоя тетя Катя с тобой.

Мне было решительно наплевать на всех этих людей, вторгшихся в мою квартиру. Вместе с Катькой я отправилась в другую комнату. Пусть делают, что хотят, я не выйду отсюда. Я буду держать оборону до последнего.

— А где Лаврик? — спросила я у Катьки, когда она немного пришла в себя.

Катька подняла мокрый от слез подбородок и кивнула в сторону платяного шкафа.

Лавруха сидел в самом углу, прикрытый двумя моими свитерами. Я освободила его от вещей, и лобастая Лаврухина голова легла мне прямо в колени.

— Ты ведь не отдашь нас? Не отдашь?

Боже мой, как давно я не слышала его голоса…

Изгнание торгующих из храма, вот как называлась эта операция. Очаровательное трио чинуш и представителя закона было изгнано с поля боя через двадцать минут. Я клятвенно пообещала завалить их бумажками и припечатать справками. Я сказала, что дети покинут этот дом только через мой труп. Я так трясла волосами, что явно недолюбливающие яркие цветовые пятна представители власти в конце концов ретировались.

Мы остались одни.

И славно поревели вместе с Катькой под присмотром Лаврухи. Решение, которое возникло так спонтанно, теперь не пугало меня. Я должна, я обязана, я сделаю это — в память о Жеке. И потом, я просто люблю их… Со мной ничего не должно случиться, иначе они останутся совсем одни. На Снегиря надежды никакой.

Но Снегирь объявился, несмотря на то что на него не было никакой надежды. Он позвонил в дверь ровно в четыре, когда двойняшки, утомленные дневными баталиями, сладко заснули на диване.

От Снегиря за версту несло сытой Финляндией: хорошими дорогами, хорошим одеколоном, хорошей едой в закусочной на заправке. И стыдливыми финскими проститутками. Пока я осторожно принюхивалась, Лавруха оторвал меня от пола.

— Ну, как вы здесь? Исчадья ада еще с.тобой? Я им подарочки привез.

— Со мной.

— И что ты собираешься делать?

— Ты ведь все уже понял, Снегирь. Дети остаются у меня.

— Ну и правильно. Прокормим, ты как думаешь?

Я поцеловала Снегиря в чисто выбритую щеку. Все-таки Финляндия пошла ему на пользу: никакой поросячьей щетины.

— Я по тебе скучала.

— А уж как я тосковал по твоим мощам, ты и представить себе не можешь.

— Очень хорошо. Ловлю тебя на слове.

— В смысле?

— На следующей неделе оформляю документы на опекунство. Ты выступишь в качестве потенциального мужа. У нас должна быть полная семья, тогда некоторые проблемы отпадут сами собой.

— Ты с ума сошла, по рукам и ногам меня вяжешь. Ты же знаешь, что я вольный стрелок.

— Ради детей, Лавруха. И ради Жеки.

Снегирь сразу же помрачнел. Воспоминание о Жеке доставило ему такую боль, которая мне даже и не снилась. Все-таки я черствый человек. И слишком легко все забываю.

— Водки выпьешь?

В холодильнике болталась недопитая бутылка водки, оставшаяся еще со времен моего приезда из Голландии.

— Ни боже мой! Мне еще машину вести… Признавайся, разбила ее за неделю?

— Да нет, все в порядке. Во дворе стоит. Лавруха прошелся по кухне и выглянул в окно.

— Действительно стоит. Кто бы мог подумать. Отличное место. А я, дурак, вечно возле подъезда ставлю… Ну как расследование? Продвигается?

— Пока глухо. Кажется, я вляпалась в большие неприятности, Снегирь.

— Что еще случилось?

Какое облегчение, Лавруха, что ты приехал. Что в моей жизни есть кто-то, на кого я могу опереться. Захлебываясь и перескакивая, я поведала Снегирю обо всем: о телефоне Марича в записной книжке Херри-боя, о браслете Жаика, подаренном Жеке незадолго до смерти. И о том, что я не верю в естественную смерть ни Лехи Титова, ни Быкадорова. Как не верю в то, что их убила картина.

— Ты сама себе противоречишь, — нахмурился Лавруха. — Не ты ли с пеной у рта доказывала мне, что доска обладает странными свойствами?

— Я, черт меня дери. Но есть нечто такое, что картине не припишешь.

— И что же это?

— Жекина смерть. Кто-то же убил ее… Убил потому, что она что-то видела на даче.

— С чего ты взяла?

— Телефонный разговор перед моим отлетом в Голландию. Ты помнишь? Правда, ничего нельзя было разобрать.

— Вот именно. Меньше читай своих Собакиных, — Лавруха насыпал в миску кукурузных хлопьев и залил их молоком. — Ты же в последнее время сама на себя не похожа. Проводишь какое-то расследование, наживаешь себе геморрой… Я согласен, на ограбление это похоже мало. Но раз уж ты вычислила этого казаха… Если у них были отношения… Может, взыграла восточная кровь. Мы же не знаем… А поскольку парень он хладнокровный, то и замел следы. Тем более все было ему на руку: дождь, местность и так далее.

Я вдруг подивилась тому, как легко и просто все стало на свои места. Если смерть Жеки не связана с событиями на даче Титова, то ее можно объяснить чем угодно. Или вообще не объяснять.

— И все равно, я не верю, что здоровые мужики умерли от какого-то гипотетического воздействия картины…

— И чем же ты тогда объяснишь их смерть? Никакого яда в организме не обнаружено, если я правильно вошел в курс дела, — Лавруха сунул ложку в рот. — И вообще, это не нашего скудного ума дело. Пусть разбираются те, кому положено.

— Я не знаю… Но есть что-то, что лежит на поверхности. На самом деле разгадка проста, только ее никто не замечает, не хочет поднять с пола…

— А ты хочешь? Смотри не надорвись. И вообще, Кэт, у меня есть отличное рационализаторское предложение… Поскольку люди мы теперь, прямо скажем, не бедные… Может, заберем детей и отчалим путешествовать? Мир-то прекрасен, старуха! Даже приют убогого чухонца меня растрогал. А что уж говорить о Нью-Йорке, Париже и Барселоне?

— Ты еще песню спой — “Как прекрасен этот мир”.

— Слова забыл. Но общий пафос — в нужную нам сторону. А поскольку ты нагадила везде, где только можно нагадить, и сунула свой нос во все дыры… Да еще треклятая картина висит на нас мертвым грузом… Самое лучшее сейчас — исчезнуть из страны. Ладно ты… Но дети! Если с тобой что-нибудь случится, из меня папаша хреновый, предупреждаю. По выходным еще так-сяк, но в будни… Я один их не потяну.

Ай да Снегирь! Всегда предлагает оптимальные решения, змей-искуситель. Конечно, он прав. Я не знаю, с какой стороны ждать удара: и Жаик, и Марич, и Херри-бой — и те, и не те. А Париж и Барселона всегда останутся Парижем и Барселоной. Никакого подвоха. Им незачем выдавать себя за убийц.

— Может, ты и прав, — задумчиво сказала я.

И только теперь поняла, как устала: от Лукаса Устрицы, от его картин, от загадки кабинета Титова и загадки смерти Жеки. Нет никаких загадок: одни умирают, а других убивают. Третьего не дано.

— Но сначала нужно оформить документы на детей. Я не знаю, на сколько это затянется…

— Ну, ты даешь! Неделя максимум, если знать, кого подмазать. Чиновнички, они валютку любят. Их хлебом не корми, дай только Франклина1 за нос оттягать.

— Я тебя обожаю, Снегирь.

— Ну, ты мне тоже не безразлична… Кажется, мы начинаем оживать. Если бы Снегиря не было, его стоило бы придумать.

— Ладно, я отчаливаю. Вечером собирайтесь с силами и подгребайте. Часикам к восьми. Ты и крошки. Будет раздача финских слонов, младших братьев русских слонов. Все обсудим и решим, с какого бока начинать.

Я проводила Снегиря до порога, а потом вернулась в кухню. Отсюда хорошо просматривался двор: я видела, как Лавруха втиснул телеса в “Фольксваген” и помахал мне рукой.

Ариведерчи.

Будь здоров, дорогой. Жди нас вечером.

Я вернулась в комнату. Дети по-прежнему спали — среди бардака, сваленных на кресла вещей и разбросанных по полу игрушек. Барселона и Париж. Париж и Барселона. А новую жизнь я начну с того, что отключу телефон и проведу генеральную уборку. Дети не могут жить в пыли. Тем более если завтра с утра нагрянет делегация Алевтин Николаевн, размножающихся в госструктурах вегетативным почкованием. А сама родоначальница клонов, неистовая Алевтина, даже предупредила меня — легкой жизни не будет и меня ждут проверки и комиссии.

Я перенесла спящих двойняшек в маленькую комнату и скатала ковер, изгвазданный с подкладки самыми разными пятнами сомнительного свойства. Паркет, не натиравшийся еще со времен моей тетки, выглядел тем не менее неплохо и даже казался недавно вымытым. Вот они, старые мастера.

Набрав в ведро воды и прихватив тряпку, я вернулась в комнату. И, сдвинув на середину диван, стол и кресла, принялась за уборку. Подпихнув ногой валявшуюся тапку, я принялась мыть плинтуса.

А потом увидела надпись на полу.

На том самом месте, где стоял диван, с незапамятных времен не отодвигавшийся от стены. Я даже не поняла сначала, что же она означает. И коснулась ее мокрой тряпкой. Кончик надписи смазался, густая середина легко поддалась, но сам контур остался невредим. Почти касаясь лицом пола, я принялась рассматривать ее. И чем больше я вглядывалась, тем невероятнее казалась она, тем страшнее становился ее смысл. Буквы, дрожащие и неровные, заваливались друг на друга, даже Лавруха-младший писал лучше. И все же ее легко было разобрать.

СНЕГИР

Нет, последней буквы не было — лишь ее слабое подобие. У того, кто писал, не хватило сил закончить слово. Прерванная на половине Р тянулась вниз, следом за рукой, ее писавшей. Я уже знала, чем написано слово, но все еще боялась поверить.

Нет. Не так. Я не хотела верить.

Слишком ужасной, слишком чудовищной была правда.

Я не знаю, сколько просидела над этой надписью, прежде чем решилась намочить край футболки и осторожно коснуться им надписи. Ты должна это сделать. Ты должна. Ты должна.

Ты должна.

Я опустила кончик мокрой ткани в самую середину надписи, а потом поднесла футболку к лицу. И сразу же почувствовала едва уловимый специфический запах.

Кровь. Это была кровь.

Холод сковал руки, я не могла пошевелиться, я не могла закричать, я не могла никого позвать на помощь. Я осталась совсем одна. Снегирь оставил меня.

А до этого…

До этого он убил Жеку.

Здесь, в моей квартире, от которой они оба имели ключи. Здесь, в моей квартире, где спят сейчас ее дети. Я уткнулась лицом в колени и страшно завыла. Это не правда. Это не может быть правдой.

Я была не в состоянии подняться, не в состоянии встать с колен, я так и поползла на кухню, перевернув на ходу ведро с водой. На кухне в ящике кухонного стола лежали ножи. Их должно быть пять, я точно помнила эту цифру. Ломая ногти, я вырвала ящик, и все его содержимое посыпалось на пол.

Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один…

Пятого ножа не было. Сначала он валялся в ящике, потом оказался в Жекиной груди. Теперь он лежит у следователя и является вещественным доказательством. Мой кухонный нож.

Которым Лаврентий Снегирь зарезал Жеку Соколенко.

Снегирь, Соколенко, Соловьева — именно в таком порядке мы были записаны в журнале художественной школы. Жека была ближе к Снегирю. И теперь ее нет. Теперь нас со Снегирем ничто не разделяет. Мы уже давно одно целое. Вместе мы украли картину, и только Жека не захотела в этом участвовать.

Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один.

Ножей все равно четыре.

Он убил ее.в моей квартире, закатал тело в мой ковер и вывез на машине. На том самом “Фольксвагене-Пассате”, на котором я ездила целую неделю. И возила детей мертвой Жеки.

Я впадала в короткое беспамятство и снова приходила в себя. Смутные догадки иглами впивались мне в мозг, и незначительные детали становились на свои места.

Телефонный разговор.

Перед отлетом в Голландию я бегло пересказала его Лаврухе, я не вложила в него никакого смысла, а он вложил. Он почуял, откуда идет опасность. Он не позволил мне поехать к Жеке сразу же и рассказать о смерти Титова. Он знал, что Жека достаточно умна, чтобы что-то сопоставить. Он отправил меня в Голландию и вызвал ее сюда.

У них обоих были ключи. И они встретились на нейтральной территории.

Я не верила в то, что-Снегирь с самого начала решил убить Жеку. Он хотел договориться с ней. Ведь правда же, Снегирь, ты не хотел убивать? Но Жека не согласилась. Кроткая Жека умела быть несгибаемой. И когда она не захотела покрывать его, он пошел на кухню и взял нож. Он не был убийцей, даже кисти иногда выскальзывали у него из рук. Поэтому он так беспорядочно наносил удары. Поэтому он убил Жеку не сразу. Но как она смогла…

Как она сумела оставить мне написанное кровью имя? И как Снегирь не заметил этого?

Чтобы хоть как-то сохранить силы, я подползла к батарее и уперлась в нее лбом.

Дом напротив. Все дело в доме напротив. В доме, где уже полгода никто не живет. А мой подъезд — проходной: есть черный ход и есть центральный… Почти так же, как на даче Титова. Снегирь всегда оставлял машину у подъезда, он никогда не ставил ее во дворе. Сегодня он сам сказал мне об этом.

Ну да.

Он убил ее. Вернее, думал, что убил.

А потом перегнал машину с улицы к черному ходу, ведь в доме напротив никто не живет. Никаких свидетелей. Никого, кто мог бы видеть Снегиря, выносящего ковер…

И пока Снегирь подгонял машину к черному ходу, здесь, наверху, на шестом этаже лежала умирающая Жека. Она собрала все силы, подползла к дивану и оставила мне имя. Чтобы не уйти неотомщенной.

Ты не уйдешь неотомщенной. Обещаю тебе.

Вот уже сорок минут я стояла в парадной Снегиря на Петроградке.

Дверь его мастерской была совсем рядом, в нескольких шагах.

Сорок минут назад я завезла детей Динке Козловой и сказала, что вернусь за ними через два часа. Двух часов мне хватит, чтобы выяснить все. Я справлюсь с Лаврухой. Я стану тихой домашней шантажисткой, я стану его соучастницей. А соучастница должна знать все. Этого я и потребую в обмен на свое молчание. Он согласится. Он не может не согласиться. Он поверит мне.

Жека отказалась участвовать в деле с картиной, а я сама была его инициатором. Мои моральные принципы внушают серьезные опасения.

Он должен поверить.

Я нажала кнопку звонка. Лавруха открыл сразу же, он знал, что мы приедем. А мы и так опаздывали на четверть часа.

— Привет, — сказал он и чмокнул меня в щеку. — А где маленькие исчадия?

Господи, чего мне стоило увидеть его и не разрыдаться. Чего мне стоило стерпеть его поцелуй! Я жадно вглядывалась в изученное до последней морщины лицо Лаврухи. В нем не изменилось ровным счетом ничего, только морщин прибавилось и кожа ходила ходуном — как будто его подтачивала изнутри какая-то болезнь.

— Ты чего? — спросил у меня Лавруха.

— Все в порядке.

— А дети где?

— Дома остались. Погода паршивая, тянуть их по дождю в такую даль… Они и так натерпелись сегодня.

— А я тут времени зря не терял, кое-что узнал. Очень приличные туры… Испания, Италия и Лондон с посещением музея восковых фигур мадам Тюссо… Как тебе?

— Великолепно.

Следом за Лаврухой я прошла в мастерскую.

Художник превратился в убийцу, но в самой мастерской ничего не изменилось. Те же незаконченные пейзажи, похожие один на другой (а ведь ты неважный художник, Лавруха! Почему же я раньше этого не замечала? Жека была куда талантливее, но это не помешало тебе убить ее…). Те же натюрморты с сухими травами и раковинами. Те же мексиканские банки с притертыми крышками. Угол, который раньше занимал Быкадоров — святой Себастьян, украшал теперь незаконченный портрет Адика Ованесова.

Снегирь ждал нас. Он готовился к встрече.

На столе у окна стояли бутылка шампанского, бутылка пепси, огромный торт “Птичье молоко” и декоративная ваза с конфетами. Вазу тоже сварганил Адик Ованесов: по краям ее паслись козлы, а козлиные рога с успехом заменяли ручки.

Я уселась на кресло и забросила ногу на ногу.

Лавруха с шумом открыл шампанское и наполнил бокалы.

— Ну, за нас с тобой, Кэт! Мы молодцы. И в кармане у нас серебрится.

Лавруха поднес мне бокал, я осторожно отпила из него и сквозь шампанское, посмотрела на Лавруху.

— Если научишься убирать за собой, будешь совсем молодцом, Снегирь!

— Не понял? — он устроился в кресле напротив — любимом кресле его натурщиц.

Теперь мы смотрели друг на друга.

— Пятна на полу ты замыл. А вот ковер вычистить поленился, — спокойно сказала я.

Лицо Снегиря посерело и через секунду исчезло совсем. Не было ни глаз, ни рта — только колышущаяся студенистая масса. Если у меня до этой секунды и были какие-то сомнения, то теперь их не осталось вовсе.

— Снегирь! — ласково позвала я, хотя нервы мои были напряжены до предела. — Это же я, Снегирь! Ты можешь меня не бояться.

— А ты меня? — нужно.отдать ему должное, он быстро пришел в себя. Черты лица восстановились: но это было совсем другое лицо и совсем другие черты. Я не знала человека, который сидел сейчас напротив.

— Я ведь не Жека, Снегирь. Я не стану пороть горячку и обвинять тебя во всех смертных грехах. У тебя ведь был веский повод так поступить.

— Более чем, — Лавруха с жадным любопытством разглядывал мое лицо.

Charming friend Bullfinch.

— Мы ведь соучастники, Снегирь, мы с самого начала были соучастниками. Ты разве забыл? Картина… Ты пошел за мной. А теперь я готова пойти за тобой.

— Покойная Жека была права. И я тоже был прав. Ты бездушная сука. Зачем тебе знать, Кэт?

— А если бы я прихлопнула человека, с которым дружила пятнадцать лет? Разве тебе не интересно было бы знать — почему?

— И это все?

— Есть еще много чего. Мы с тобой зашли слишком далеко.

Лавруха налил себе еще шампанского. И принялся пить его мелкими, почти женскими глотками. Нет, я совсем не знаю его. Мне незнаком это рассеянный взгляд, эти хищные складки у рта, этот шишковатый бугристый лоб…

— Да, мы зашли слишком далеко, Кэт. Как ты догадалась?

— Она сама помогла мне. Она написала твое имя на полу. Своей кровью… Ты ведь не убил ее сразу.

Что-то знакомое мелькнуло в его глазах — что-то от того прежнего Снегиря, который хотел жениться на нас обеих.

— Я не хотел убивать ее, Кэт. Так получилось. Я не думал, что наш разговор кончится этим.

— Ты ведь решил подогнать машину к черному ходу, да? Когда посчитал, что дело сделано…

— Ты самая умная женщина из всех, кого я знал… Да. Я подогнал машину к черному ходу. Это не заняло больше десяти-двенадцати минут. А когда я вернулся…

— Когда ты вернулся, она уже умерла. Но за эти двенадцать минут она подползла к дивану и прямо под ним написала твое имя. На паркете. Ей было тяжело писать, две последние буквы она так и не смогла осилить. Должно быть, она писала, лежа на боку…

— А ползла, лежа на спине, она хотела сбить меня со следа. Ей это удалось.

— Да, ей это удалось…

— Я вымыл пол и как мог застирал ковер. Откуда я мог знать, что она меня проведет? А ты-то зачем полезла под диван?

— Генеральная уборка, Снегирь. Дети не могут жить в грязи. Это ее дети, Снегирь. Наши с тобой крестники… Она ведь назвала их в честь нас с тобой…

— Я не хотел ее убивать, — в голосе Снегиря послышались просительные нотки. — Если бы она не была упрямой дурой… Если бы она была хоть немножко похожей на тебя… Ничего бы не случилось. Твое здоровье, Кэт, — он поднял свой бокал.

— Твое здоровье, Снегирь. Charming friend Bullfinch.

— Что?

— Очаровательный друг Снегирь. Так называл тебя наш добрый голландец. Ламберт-Херри Якобе. Херри-бой, если ты еще помнишь.

— Забавный тип. Он все время вертелся под ногами.

— Почему ты убил ее, Лавруха?

Снегирь поднялся с кресла и мягко прошелся по мастерской. И оказался за моей спиной. Сейчас он опустит тяжелую кофейную мельницу мне на голову.

И я даже не смогу воспользоваться своей собственной кровью, чтобы написать имя убийцы. Не оборачиваться. Только не оборачиваться…

— А с нервами у тебя все в порядке, — шепнул мне на ухо Снегирь.

— Просто я верю тебе, — я с трудом выталкивала слова из пересохшего рта. — Я хочу знать… Последние месяцы я только тем и занималась, что пыталась найти истину.

— А она все это время валялась под ногами, — хихикнул Снегирь. — Ты была права, Кэт. Ты была права.

— Значит, не было никакой мистической картины?

— Конечно, нет. Только такой ненормальный, как Херри-бой, может верить в эти сказки.

— Значит, это сделал ты, Снегирь? Не Лукас Устрица?

— Скажем так, — Снегирь снова показался в поле моего зрения. — Он помог мне. Все это мы провернули на пару. Два художника…

Я позволила себе скептически улыбнуться:

— Ну какой ты художник, Снегирь! Твой потолок — пятьсот долларов за зимний пейзаж жарким летом.

Снегирь присел на корточки передо мной и нагнул лохматую голову.

— Не дразни меня, Кэт. Я не самый плохой художник в этом городе. Если уж на то пошло, ты даже бездарнее меня.

— Сдаюсь. Но я никогда и не претендовала на членство в Союзе. Ты убил их — и Быкадорова, и Леху, правда? И старика…

— Нет, старик умер сам. Я только чуть-чуть подправил, наложил последний мазок.

— Да, ты художник…

— А еще химик и психолог, — добавил Лавруха. — Чему-то же я учился в университете, черт меня дери!..

Химик и психолог. Вот оно что.

Наконец-то я увидела свет в конце тоннеля. Он был таким ослепительно ярким, что я даже зажмурилась.

— Ты ведь расскажешь мне, Снегирь?

— Что я должен тебе рассказать?

— Как ты сделал это. Мы и так зашли слишком далеко. Я хочу узнать тайну этих запертых изнутри комнат.

— Иначе…

— Иначе я просто умру, Снегирь, — совершенно искренне сказала я. — Я должна знать. Я слишком долго мучилась и теперь имею право на вознаграждение.

— Ты хочешь торт? — Снегирь забрался на стол и свесил ноги. Еще в академии он обожал сидеть на столах. — Очень вкусный. “Птичье молоко”.

— Ты знаешь, чего я хочу, Снегирь… Расскажи мне. Порази меня красотой замысла. Я сумею оценить его. Ты же знаешь… Прерафаэлиты — это красиво. И Лукас Устрица тоже. Я знаю толк в красоте.

Лавруха отхватил огромный кусок торта. Зачарованная, я смотрела, как движутся его челюсти. Его чертовы хелицеры, перемоловшие не одну живую душу.

— Все очень просто, Кэт. Я слушал ту лекцию на четвертом курсе. О Лукасе Устрице. Обо всех этих мистических сплетнях, которыми была окружена его жизнь. О людишках, которые дохли, как мухи, от его картин. И секрет его красок, который был утерян навсегда… А может быть, он добавлял в их состав какие-то травы? Какие-то вещества, о которых знал только он? Что-то вроде растительных ядов… Ты как думаешь? — Снегирь подмигнул мне.

— Я… Я не знаю…

— И никто не знает. Это всего лишь мое предположение, Кэт. Иначе смерть его заказчиков не объяснить никак…

— И ты…

— Я попробовал пойти по его следам. Только у меня были другие сильнодействующие средства.

Снегирь спрыгнул со стола и подошел к своим банкам с плотно притертыми крышками. Банкам, которые он привез когда-то из обожаемой им Мексики. Снегирь постучал согнутым пальцем по их стеклянным и глиняным бокам. И принялся перечислять.

— Трава злого Христа… Трава бога смерти Миктлантекутли… Трава еще одного бога преисподней — Тлальтекутли. Ацтеки ушли, потому что узнали о смерти все… А когда ты знаешь о смерти все, становится скучно жить… Правда, Кэт…

— Так ты…

— Ну конечно… Я жрал маис и тортильи, я заливался пульке [25]… И ползал в горах, сельве и этих клятых тропических лесах… Я узнал такое… ты даже не можешь представить себе… Я такое ощутил… Ни один хилый азиатский наркотик с этим не сравнится, Кэт… Я уеду в Мексику и очень скоро.

— А как же Париж и Барселона? — тихо спросила я.

— А ты сможешь полететь со мной в Париж, после того, что написала на полу эта набитая дура?..

Снегирь не стал выслушивать мой ответ, его совсем не интересовал мой ответ. Он приоткрыл одну из баночек и мечтательно раздул ноздри.

— Трава злого Христа. Отличная вещь, если правильно приготовить. Не хочешь нюхнуть?..

— Что-то не горю желанием.

— Возьми, — он протянул банку мне. — Ты же хотела все знать…

Стараясь сдержать бьющееся в горле сердце, я взяла банку: скукоженные черные листья, напоминающие шкурки ящериц, и слабый запах миндаля.

— Они не опасны, Кэт… Пока не опасны… Но стоит только смешать их в определенных пропорциях и приготовить экстракт… Я убил на это четыре года. Я добивался разных эффектов. А потом в десятки раз увеличивал дозы компонентов…

Так вот чем занимался Снегирь в своей мастерской, когда не писал обнаженку, сухие цветы и зимние пейзажи… Так вот откуда эти постоянные мертволицые латиносы… Я сжала спинку кресла так, что побелели костяшки пальцев.

— Ты боишься? — ласково спросил Снегирь. — Ты все еще готова идти до конца, Кэт?

— Конечно, — я поборола тошноту и позволила себе улыбнуться Лаврухе.

— Этот старый хрыч, Аркадий Аркадьевич Гольтман, пригласил меня в феврале. Ванькина наводка, он обожает прикидываться экспертом. Ванька тогда был занят, поэтому поехал я. И сразу понял, что ей цены нет, этой картине. Ты ведь тоже поняла это, когда увидела ее. Тогда я не знал еще, что это Лукас Устрица, я только потом догадался об этом. Когда увидел заколку на плаще Девы Марии. Старику не повезло: он был специалистом по барокко и ни черта не смыслил в Северном Возрождении… Я прокололся только один раз — если, конечно, не считать Жеки… Я ляпнул старику, что это никак не меньше пятнадцатого века. Старик страшно загорелся — уж больно хороша была Мария… Ты — ты! — была хороша… Так вот, он сказал, что сейчас в Питере на каком-то там симпозиуме должен быть один голландец, специалист по пятнадцатому веку. Херри-бой, кто же еще… Наш пострел везде поспел.

Херри-бой! Так вот почему в его паспорте стояла февральская виза… Какая же я дура, черт возьми! Херри-бой был самым безобидным персонажем во всей этой истории, а я умудрилась навешать на него всех собак…

— Можешь себе представить, если бы этот хмырь увидел Деву Марию? Плакала бы моя доска…

— И ты сделал это.

— Точно. Я опробовал свой экстракт. Умная девочка. Доза была не смертельной, но старику хватило… У него было слабое сердце.

— Но почему…

— Почему он так прикипел к картине? Это же не просто быстро разлагающийся на свету яд. Он вызывает очень сильные галлюцинации. — Снегирь осклабился. — Эротического характера. Вот так-то, душа моя. Никаких порнокассет не надо.

— И что же ты сделал?

— Ничего. Просто принес с собой небольшую бутылочку. И смазал ею некоторые участки картины. Я бы сказал — интимные. Об эффекте тебе красочно поведал племянничек. А ты потом — мне, как соучастнику. Продолжать?

— Конечно, — я облизнула пересохшие губы.

— Потом наш друг Быкадоров. Это только вы, две влюбленные дуры, не знали, чем он занимается. А мы поняли друг друга, как только раздавили первую бутылку водки. А потом я написал его портрет, перед которым ты просиживала часами…

— Так это ты навел Быкадорова на коллекцию?

— Твой покорный слуга, — Снегирь тряхнул головой и щелкнул каблуками. — Он и раньше выполнял кое-какие заказы для меня. Вор он был от бога, что и говорить… А потом мы с Ванькой Бергманом…

— И Ванька?

— Нет, что ты… Честнейший человек, не чета нам с тобой. Он не знал ничего. Просто реставрировал кое-какие доски. Вот и все. Быкадоров эту картину подмел. И принес ее мне в зубах. Больше ничего меня не интересовало.

— И вы встретились у Жеки, которая сидела за городом?

— Ну, не к тебе же было его везти. Ты-то всегда дома. При галерее. А я вообще числился в Псковской области, если ты помнишь…

— Помню.

— А мне, грешному, очень хотелось посмотреть, как действует моя настоечка на здоровую мужскую особь. Кое-что подправил, кое-что прибавил. Травы злого Христа на пару унций больше, травы Тлальтекутли на пару унций меньше. Что из этого получилось, ты видела сама.

— Такты…

— Ну да, я смазывал поверхность картины. Эффект как от эфира или эфирных масел, только площадь охвата гораздо более широкая.

— Я не почувствовала никакого запаха…

— Это же ацтеки, Кэт. Мистическая культура, древние рецепты. Все выветривается в течение десяти минут максимум. И концов не найдешь. Кстати, если бы эти лохи догадались провести экспертизу…

— То что? — От признаний Лаврухи у меня кружилась голова.

— То ничего бы не нашли. Сечешь поляну? Абсолютное оружие.

— А одежда? Почему он был без одежды?

— Сам сбросил. Я же говорю, в основе — голый эротизм. Плюс колоссальная нагрузка на сердце. Плюс боязнь открытых пространств… Забыл, как называется…

— Агорафобия, — загробным голосом подсказала я.

— Точно. Целый букет. Я перед тем, как уйти, одежду подобрал. Думал, пивка попью и через полчаса вернусь. Взгляну на дело рук своих. Так нет же, Жеке приспичило вернуться с дачи во внеурочный час. Сидела же до этого безвылазно… Чуть в дверях не столкнулись…

Теперь мне стало ясно, почему картина исчезла с чердака, куда спрятал ее мнительный Иосиф Семенович. Ее нашли, потому что ее искали. Нет, не так: ее нашли, потому что искали именно ее…

— …Потом ты прикатила. Я даже не думал, что мне так с тобой повезет.

— Конечно, Снегирь. Я же сука. Я всегда хотела разбогатеть, а не сидеть во вшивой галерее и периодически выставлять вшивых художников.

— Не дразни меня, Кэт, — снова повторил Снегирь.

— Но зачем ты убил его, Снегирь?

— Видишь ли, твой хахаль Быкадоров был совсем не глуп. Он несколько лет работал с антиквариатом и частными коллекциями. Он сразу же определил реальную стоимость картины. Начались склоки из-за доли. Он не понимал, что эту картину нельзя так просто реализовать: ни у нас, ни за рубежом. И потом, уж слишком он был своенравен…

Это точно, Снегирь.

— Сидел у кое-кого бельмом в глазу. Ты меня понимаешь, Кэт? Ты же сама от него пострадала…

— А Титов? Зачем ты убил Титова? Мы же получили деньги за картину. Сумасшедшую сумму… Чего ты этим добивался?

— Денег никогда не бывает много, правда, Кэт?

А когда он купил картину, а потом еще и ты пристроилась к нему на правах сестры-близнеца девушки с портрета… Вот это была настоящая удача, Кэт! Вот это был фарт! Я уже давно пас его. Независимо от картины…

— Ты?! Пас?

— Ну да. Я ведь не только работал с Быкадоровым… Но и выполнял поручения… м-м… солидных людей. Деликатного свойства.

— В морду эфиром?

— Не утрируй, Кэт. Словом, мне намекнули…

— Чтобы ты убрал его.

— Скажем так, подсадил его сердчишко. К нему было не подобраться. Два покушения — и все псу под хвост.

— У него был профессиональный телохранитель, — я вспомнила Жаика и запоздало попросила у него прощения.

— А у меня была ты, Кэт! Ты даже не знаешь, что значило для меня твое приглашение на вечеринку…

— А Херри-бой? Зачем ты приволок его?

— Он сам напросился. Он же не мог отлипнуть от картины. Он готов был заложить дьяволу душу, чтобы получить ее. А в самом начале нашего знакомства я слегка попугал его. Сказал, что лучше бы ему не заикаться о своем визите в Россию в феврале. Что его пребывание здесь могут связать со смертью Гольтмана. Тогда он еще не знал об аукционе. И о том, за сколько купят картину… Я обнадежил его, как хозяин доски: вам лучше не светиться с первым визитом в Москву, Херри… Всего лишь пара слов в разговоре с Ванькой. А потом он уже не мог взять свои слова назад… Кто же мог представить себе, что картина окажется не обыкновенной доской, а частью триптиха…

— Но ты с самого начала знал, что это Лукас Устрица…

— Догадывался. По тому впечатлению, которое он на меня произвел…

— Ты приехал на вечеринку, — сейчас меня меньше всего интересовали Лукас Устрица и его триптих.

— Ну да. С маленькой штучкой в кармане. Вернее, с двумя штучками. Случай был уникальный, я не мог им не воспользоваться.

— Значит, это ты запер меня в спальне? А перед этим специально облил пуншем.

— Нет, это дух Франциска Ассизского, — растянул губы в улыбке Снегирь. — Конечно же, это я, душа моя…

— А потом ты отправился в кабинет…

— Голландец уже благополучно выкатился оттуда, Кэт.

— И сделал все это. Натер картину своей смесью.

— Помещение должно быть максимально замкнутым. Иначе нужного эффекта не добиться. У Жеки пришлось предварительно закрыть форточку. А у Титова пришлось отключить…

— …кондиционер! — выдохнула я. — Вот почему в кабинете была такая тишина… А потом ты нашел Титова и сказал, что я жду его в кабинете. И что ему нужно шевелить булками…

— Ну что ты, Кэт, я был гораздо более почтителен. И гораздо более убедителен в своих доводах, чем ты сейчас. Хотя у меня было не так много времени.

— Десять минут.

— Тринадцать. Я слегка подправил химический состав.

— Ты сильно рисковал, Снегирь, — я покачала головой.

— Ну, какой воспитанный человек полез бы в кабинет хозяина без приглашения? Тем более что все уже полюбовались красотами “Всадников”.

— Жека…

— Да, — Снегирь опустил голову. — К сожалению. Черт ее понес в эту сторону. Я ведь не видел ее. Потом она сама сказала мне, что несколько секунд наблюдала, как я орудую возле картины. Тогда она не придала этому особого значения. И только потом, когда стало известно о смерти Титова…

— Я знаю, — теперь все его спокойные слова впивались в меня, как иглы. — Можешь не продолжать. Что было потом?

— Потом Титов вошел в кабинет. Все остальное ты знаешь.

— Ты получил свои деньги, Снегирь? Все деньги?

— Я собираюсь в Мексику, старуха. Это о чем-то говорит тебе? — Снегирь подошел ко мне и приподнял мягкими пальцами мой подбородок. — А жаль. Мы бы могли съездить в Барселону — ты, я и дети… Жека изгадила всю малину. И мне, и тебе, Кэт. Я вытащил ее на Васильевский, я пытался договориться с ней, но она сказала, что я убийца. И что я убил не только Титова, но и Быкадорова. И что она видела, как я готовил это убийство, — она сама почувствовала легкие признаки недомогания, хотя находилась в коридоре, достаточно далеко от картины. Она сказала, что не сможет жить с этим знанием. Что же мне оставалось делать, Кэт? Я не хотел крови, я не был готов к ней, но что же мне оставалось делать? Теперь ты прошла весь путь до конца?

— Подожди. — Снегирь выговорился, и я перестала представлять для него всякий интерес. — Подожди… Но зачем ты повез ее тело в Купчино? Ты снова рисковал, Снегирь…

— А что оставалось делать? Ты хотела, чтобы ее тело нашли на Васильевском? Возле твоего дома, от которого есть только три ключа? Тогда бы они нагрянули к тебе гораздо быстрее. И сразу же обнаружили Жекин автограф… А так об этом знаешь только ты, — он испытующе посмотрел на меня. — Ведь об этом знаешь только ты, правда?

— Конечно. Мы же соучастники, Снегирь…

Лавруха подошел ко мне и приложил ко лбу ледяные губы. Ни один поцелуй ни одного мужчины не был таким ужасным.

— Мы соучастники, да…

— Но как ты сам оставался жив? Если все остальные умирали? Как?

— Выпьем, Кэт, — Снегирь разлил по бокалам выдохшееся шампанское. — Твое здоровье.

— Твое здоровье, Снегирь…

— А насчет того, как я остался жив… — Снегирь прошелся по мастерской, подошел к двери и повернул ключ в замке. — Тебе не холодно, Кэт?

Я машинально повернула голову к окну: форточка была закрыта.

— Есть такая маленькая штучка, которая называется многослойный респиратор. Импортная вещь. Абсолютная гарантия. Умещается в кармане. Сейчас продемонстрирую.

Он двинулся в угол, туда, где раньше стоял портрет Быкадорова — лже-Себастьяна. Теперь там устроился недописанный Адик Ованесов. Я неотрывно следила за Снегирем: его руки сомкнулись на затылке, и он обернулся ко мне. Теперь на его лице красовался маленький изящный респиратор. Снегирь приподнял его и почесал переносицу.

— Именно в таком виде я и предстал перед Жекой, как она утверждала… Тогда еще она не знала об убийстве ничего. Тогда еще не было никакого убийства. Мне жаль, Кэт.

Снегирь снова натянул респиратор на лицо, молниеносно вытащил из кармана плоский пузырек, отвинтил пробку и плеснул тягучую жидкость на портрет Адика Ованесова.

Холод пронзил меня до самого нутра, а потом понизу живота растекся расплавленный металл… Он прав, как все просто, он прав, но почему нечем дышать… Черта с два, Снегирь, ты еще не знаешь, что в кармане курточки Катьки-младшей лежит листок с двумя абзацами… текста… я… написала… они придут и увидят… Динка достанет его… или кто-то… кто-то еще… Кто-то похожий на Быкадорова, которого я любила, на Леху, которого я не любила, на… Марича… которого я хотела… полюбить… я любила бы их всех…

Все. только зачем этот звук… стекло, разбитое стекло. И Жаик в кольце мороза, в кольце огня.

Жаик… самый красивый казах… да…