"Победный ветер, ясный день" - читать интересную книгу автора (Платова Виктория)

Часть III. КАРТАХЕНА

…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому — этот ветер.

Он назывался совсем по-другому, ив нем не было никакого намека на бреши в унылой груди Монсеррат — гор, которые втюхиваются мирно пасущимся стадам туристов как национальная святыня. И никаких запоздалых зимних переживаний по поводу косноязычной каталонской поговорки: «Тот не будет счастлив в браке, кто не приведет свою невесту в Монсеррат».

Но на чертовы горы вкупе с поговоркой Бычьему Сердцу было ровным счетом наплевать. Перспектива женитьбы была самой туманной из всех туманных Антохиных перспектив. Представить себя с кольцом на толстом безымянном пальце было так же нереально, как представить себя в постели с Мадонной. Или — с Уитни Хьюстон. Или… Или с сэром Элтоном Джоном на худой конец… Мысль об Элтоне Джоне, который до сих пор рифмовался лишь с резиновым изделием № 2 да еще с уничижительным эпитетом «штопаный», не на шутку обескуражила Бычье Сердце. Да что там, она просто с ног его сбила. До сих пор педрилы-мученики всплывали, как утопленники, лишь в мутной воде его ментовских угроз задержанным, в качестве портяночного фольклора — и вот, пожалуйста…

В постели с сэром Элтоном Джоном, мать его за ногу!

Не думать о такой хрени, не думать!

Это — провокация!

И чтобы не поддаться на провокацию, Бычье Сердце резко переключился на вполне благостные, густо заросшие кувшинками, пасленом и резедой vulgaris мысли о таком же благостном и безупречном с точки зрения сексуальной ориентации убийстве Романа Валевского, после чего спланировал на мужественно-прошлогоднюю, без всякого подвоха, смерть Вадима Антропшина. Тут-то его и поджидала неожиданность: покойный яхтсмен предстал перед незатейливым Антохиным воображением в ореоле снастей, шкотиков и парусов, отдаленно напоминающих китайские переносные ширмы; со спасательным жилетом, надетым на обветренный тельник. И этот тельник… Этот тельник сразу же напомнил ему…

Сразу же напомнил… Вот ч-черт, он напомнил Антохе престарелую рэпершу Натика!

Дражайшую мамочку гнуснеца Лу Мартина.

Да, именно так.

А потом из широких штанин Натика вывалился и сам Лу. Лукавый хлыщ, извращенец, самая подходящая кандидатура на роль рваной грелки для сэра Элтона Джона… Круговорот дерьма в природе, ничего не скажешь. За что боролись, на то и напоролись.

Здра-а-авствуйте, девочки!..

Бычье Сердце бессильно выругался про себя. С такими гнилозубыми ассоциациями недолго и в психушку угодить. Кыш, голубиная стая, кыш!

Но прогнать тщедушный призрак Лу Мартина удалось только с третьей попытки: первые две, ознаменовавшиеся зуботычиной и хуком в скулу, бесславно провалились. Потеряв всякое терпение, Бычье Сердце отшвырнул стул и принялся колотиться дурной башкой в тонкую стену кабинета.

Полегчало не сразу, но полегчало: Лу Мартин — с вещичками-на-выход — наконец-то убрался из воспаленных извилин майора Сиверса. А вместо фантомного Лу в дверном проеме кабинета нарисовался вполне реальный череп.

Череп был гладко выбрит и принадлежал оперу Рамилю Рамазанову, сентиментальному татарину со слегка косящими глазами дамского угодника и вероломной бороденкой Чингисхана.

— Ты чего это? — спросил Рамазанов.

— Ору тебе, ору, не слышишь, что ли? — тотчас же выкрутился Бычье Сердце, на секунду и сам удивившийся этой своей лихости.

Постыдная тайна (а, как ни крути, Лу Мартин уже успел стать его постыдной тайной) сделала простодушного майора не в меру изворотливым.

— И чего орешь? — Сонные зрачки Рамазанова демонстративно не хотели замечать благоприобретенной сиверсовской изворотливости.

— Дело есть. Поможешь по дружбе?

Рамазановская дружба была товаром сомнительным и к тому же — скоропортящимся, и к тому же — измерялась в декалитрах: за мелкие и крупные услуги сослуживцам не правильный татарин Рамазанов брал водкой. И не просто водкой, а дорогим матово-импортным «Абсолютом». Бычье Сердце сильно подозревал, что запасов «Абсолюта» у ушлого Рамиля скопилось на несколько бутлегерских войн: уж слишком часто к нему обращались за информацией конфиденциального характера. В отделах ходили мутные слухи о некоей мифической картотеке Рамазанова, в которой были собраны x-files на всех и вся. И если покопаться, то там наверняка можно было бы отрыть компромат не только на всех начальников жэков, депутатов Законодательного собрания и отцов города, но и на Иисуса Христа и примкнувших к нему апостолов.

— Дубль два, — промямлил Рамазанов.

«Дубль два» на рамазановском жаргоне означало две бутылки «Абсолюта».

— Идет, — легко согласился Бычье Сердце.

— Кто тебя интересует?

— Неплох Владимир Евгеньевич.

— У нас проходил?

— Нет…

Это была чистая правда: ни в каких трениях с законом таинственный Неплох В. Е. замечен не был, более того, человека с такой жизнеутверждающей фамилией, казалось, вовсе не существовало. Во всяком случае, все запросы майора Сиверса так и остались без положительного ответа. Неплох В. Е. оказался фантомом, Казанский собор тебе в зад, чертов Лу, убедительно ты соврал, ничего не скажешь. Вопрос только в том, случайно или нарочно ты это сделал…

— Хорошая фамилия, — походя заметил татарин.

— Неплохая, — опять легко согласился майор. — Так сколько тебе понадобится времени?

— А что, срочно надо?

— Срочно. — Бычье Сердце вздохнул: за чертову срочность чертов Рамиль брал по двойному тарифу.

— Сегодня вечером, и то — тебе как другу. Дубль три.

Это была хорошая скидка, и Бычье Сердце оценил красоту жеста.

Еще больше он оценил информацию, которая приплыла к нему в руки, освободившиеся от груза трех бутылок «Абсолюта». Впрочем, самым ценным в ней было то, что Неплох В. Е. и в самом деле существовал. И даже какое-то время числился в руководителях небольшой, но довольно процветающей фирмы, которая занималась оборудованием яхт, продажей спортивных судов и снаряжения для дайвинга. Фирма называлась вполне подходяще и даже романтично — «Солинг», что не помешало ей самым примитивным образом развалиться и уйти в небытие вместе со своим горе-директором господином Неплохом. После того как «Солинг» прекратил свое существование, с горизонта исчез и сам Владимир Евгеньевич. Из города он испарился, как кучевое облако в летний полдень, да так больше нигде и не всплыл, даром что был крупным специалистом по дайвингу. Во всяком случае, в акватории Российской Федерации его следов обнаружено не было.

К информации, выуженной из Рамиля Рамазанова за три бутылки «Абсолюта», прилагались также бесполезные реквизиты разоренной фирмы и стоящая особняком визитка с довольно изысканными контурами яхты. Визитка эта привела Бычье Сердце в такое возбуждение, что он отпустил в адрес татарского мага и кудесника нечленораздельный возглас: «Уй, шайтан, маладца, маладца».

И тотчас же забыл о нем.

В визитке значилось три телефона: один совпадал с телефоном почившего в бозе «Солинга», другой был давно отключенным мобильным. А третий… К третьему прилепилось обнадеживающее «дом». «Дом» — телефон начинался на тройку, из чего Бычье Сердце сделал вывод, что в свое время господин Неплох обитал в центре города. Сама же фирма, исходя из реквизитов, располагалась на Крестовском острове, на задворках набережной Мартынова, в непосредственной близости от городского яхт-клуба.

Городской яхт-клуб, надо же!

Здра-авствуйте, дева-ачки!..

Бычье Сердце поморщился и откинулся на стуле с такой экспрессией, что его спинка предательски затрещала. А все потому, что с цитаделью швертов и килей у майора Сиверса были связаны не самые приятные воспоминания: не далее как в начале прошлого лета он получил от снобистского запарусиненного клубешника переходящий вымпел в виде «глухаря».

Яхт-клубовский «глухарь» попал к Сиверсу в самом непрезентабельном виде, ничего другого ожидать от трупа с отрезанной головой и кистями рук не приходилось. Тело, прибитое водой к одному из пирсов, было обнаружено сторожем яхт-клуба, он же и заявил о страшной находке в компетентные органы. Компетентные же органы отправили на отлов «глухаря» майора Сиверса со товарищи. И даже беглого взгляда на размокшее и вздувшееся, как печенюшка, тело Бычьему Сердцу хватило, чтобы вынести свой неизменный для таких случаев вердикт: «Здравствуйте, девочки!»

При жизни тело было мужчиной средних лет, с едва наметившимся брюшком и классическим шрамом от аппендицита. Никаких особых примет, кроме пресловутого шрама, на теле не нашлось, да и одежда была безлико-демократичной: джинсы «Lee», подпоясанные ремнем с тем же лейблом, шелковая майчонка и такие же шелковые носки белого цвета. Туфли и рубашка отсутствовали: очевидно, их, постигла участь головы и кистей. Экспертиза показала, что труп пробыл в воде не менее недели и что перед смертью покойный хорошо и плотно поужинал (позавтракал, пообедал). Ничем другим эксперты утешить Бычье Сердце не могли, а недостающие фрагменты тела найдены так и не были. Ремень и джинсы тоже не привнесли ничего нового в вялотекущее дело: таких ремней и штанов завались в каждом уважающем себя джинсовом магазинчике, коих в городе — как собак нерезаных. Разве что полустертый мазок белой масляной краски на левом бедре. Но на этом индивидуальность джинсов «глухаря» начиналась и заканчивалась.

Ничего не дал и оперативно проведенный опрос персонала яхт-клуба и его членов. Так же плохо монтировались с безголовым трупом и заявления о пропавших без вести: ни под одно из описаний, ни под одно из опознаний труп не подходил. Единственной стоящей уликой мог оказаться сильно пострадавший от воды листок с кропотливо восстановленными остатками цифр — 34587698. Мог — но не оказался. Проклятые цифры просто не к чему было присобачить, они рядились в любые личины и откровенно глумились над операми. И, проколотившись над висяком контрольные несколько недель, майор Сивере с тяжелым сердцем сдал дело о яхт-клубовском трупе в архив. И постарался забыть о нем.

И дал себе клятву никогда впредь не приближаться к обители яхт на пушечный выстрел.

И вот, пожалуйста, спустя год он дважды стал клятвопреступником.

Сначала — труп Ромы Валевского в эллинге на берегу залива. А теперь вот, правда, опосредованно, разорившаяся фирма «Солинг».

Именно туда, в ее бывшую резиденцию, и направился Бычье Сердце на следующее утро — с больной от ночных кошмаров головой. Главным героем кошмаров (вернее — одного кошмара) выступил Лу Мартин. Ипостаси проклятого педриликана в сиверсовской ночной страшилке просто поражали воображение своим количеством: за самое короткое время Лу Мартин успел побыть Ликой Куницыной, полковником Соловейчиком, полузабытой и знатно оприходованной Сиверсом понятой из чуланчика, старинным приятелем Гурием и даже ангелом на шпиле Петропавловки. Все эти вполне невинные персонажи, стоило только Сиверсу приблизиться к ним, перевоплощались в Лу Мартина и начинали приставать к майору с непристойными предложениями. Впрочем, предложение в кошмаре Бычьего Сердца было только одно: «Нашли Неплоха? Давайте поищем вместе…»

И замотанный Лу Мартином майор в конце концов не выдержал и проснулся.

«Хрен тебе, — мрачно изрыгнул Бычье Сердце, поднимаясь с кровати. — С тобой только вшей на лобке искать, мудило!»

Будильник на прикроватной тумбочке майора показывал половину пятого, но спать больше не хотелось. Прокантовавшись до восьми и выдув семь чашек сомнительного растворимого кофе, Сивере отправился на Крестовский.

Здание, на которое указывали реквизиты «Солинга», было надежно спрятано в глубине огороженного высоким забором двора и представляло собой почти точную копию фасада Новой Голландии: жуткая помесь продуктового склада, конюшен и оружейного арсенала. Подступы к арсеналу охраняли два шелудивых пса, которые встретили появление майора хриплым лаем. Цыкнув на зарвавшихся дворняг. Сивере прошел к зданию, снабженному небольшими зарешеченными бойницами и железной дверью. Справа от двери белела кнопка звонка, а чуть выше расположилось несколько ничего не значащих вывесок: «ИНТЕР-КОМПЬЮТЕР: МОНИТОРЫ, ПРИНТЕРЫ И КОМПЛЕКТУЮЩИЕ», «ООО ЮПИТЕР», «ДОМОВОЙ: товары для дома и сада». Судя по всему, это были склады вышеозначенных фирм, ничего другого, глядя на неприступную, как старая дева, дверь, Бычье Сердце предположить не мог. Как не мог предположить, что прямо под «Юпитером» его будет ожидать скромная, но полная скрытого достоинства могильная плита: «СОЛИНГ» — все для ваших яхт, катеров и дайвинга. Оборудование и экипировкаquot;.

Ободренный таким неожиданным поворотом дела, Бычье Сердце кашлянул в кулак и решительно нажал на кнопку звонка. Дверь отозвалась не сразу: поначалу в ней оживился крошечный глазок, а потом — из-за железа — раздался чей-то недовольный голос:

— Кого еще там черти несут?

— Милицию, — гаркнул майор и для пущей убедительности сунул в глазок свое удостоверение.

Удостоверение, как и следовало ожидать, произвело магическое действие на человека по ту сторону двери: загремели замки и щеколда, и через пару секунд дверь распахнулась. И на пороге предстал щуплый мужичонка лет пятидесяти с гаком. На мужичонке оказался продвинутый комбинезон «Katti Sark» c эмблемой яхты на груди, почему-то подпоясанный шерстяным платком. И платок поменьше, болтавшийся на кадыкастой, заросшей седой щетиной шее.

— Майор Сивере, уголовный розыск, — гаркнул Сивере, не давая мужичонке опомниться. — А вы кто?

— Лопата, — пробормотал мужичонка, сделав круглые глаза.

— Какая такая лопата? Где?

— Лопата Семен Игнатьевич, — терпеливо пояснил мужичонка. — Сторож местный. А что случилось-то?

— Что случилось?.,.

Бычье Сердце со всей дури ткнул пальцем в вывеску «Солинга» и перевел взгляд на сторожа Лопату.

— Вот что меня интересует. «Солинг».

Лопата, проследив за пальцем Бычьего Сердца, пожевал бледными губами и наконец изрек почти философскую фразу:

— Ну-у.., вы даете! Вспомнила бабка, как девкой была!..

— А что такое?

— Дык нету уж давно «Солинга» этого самого. Ни болта от них не осталось, ни гаечки, а все туда же.., идут и идут… Прям наказание какое-то!..

— Куда идут? Кто идет?

Бычье Сердце сделал шаг вперед, а сторож, сразу оказавшийся в опасной близости от милицейской туши, откровенно струхнул:

— Дык это ж я так… Уже никто никуда не идет… Только первое время все наведывались, интересовались, а теперь… Давно затишье…

— Затишье?

— Угу.., как на кладбище в будний день…

— И давно вы здесь.., сторожите?

— Давненько.., а что?

— И «Солинг», стало быть, помните?

Продолжая напирать на Лопату, Бычье Сердце загнал его вовнутрь здания. Внутренности псевдоконюшни оказались именно такими, какими и предполагал увидеть их майор: длинный, тускло освещенный аварийными лампочками коридор, идущий по обе стороны довольно широкой, пологой лестницы. Лестница вела на второй этаж, а прямо под ней располагалась небольшая каморка: очевидно, это и был блокпост сторожа Лопаты.

— Здесь обитаете, отец? — поинтересовался Бычье Сердце.

— Здесь, здесь… Не хоромы, конечно, — почему-то зарделся Лопата.

— Может, там и поговорим?

— Поговорим… Отчего бы не поговорить… Только, если вы «Солингом» интересуетесь, сразу скажу: тут вам и господь бог не поможет… Как разорились они, — а это, считай, больше года назад было, — так оборудование все повывозили, и причиндалы всякие…

— И долго вывозили?

— Ну.., в один день управились…

— И это все на ваших глазах происходило?..

Финальную часть реплики Бычье Сердце произнес уже в просторной, как филиал платяного шкафа, каморке сторожа. Каморка, не рассчитанная на габариты майора, стала еще меньше; странно, как в ней вообще помещались маленький столик, пластмассовый стул, перекочевавший сюда прямиком из летнего кафе, узкий топчан и радиоточка. Почетное место на столике занимали кипятильник, чашка с отбитой ручкой, сахарница и пухлый том в глянцевом переплете: «Энциклопедия промышленного шпионажа». Мимоходом подивившись буколическим книжным пристрастиям Лопаты, Бычье Сердце рухнул на топчан, который тотчас же угрожающе под ним закачался.

— На глазах?..

Лопата устроился на стуле против Бычьего Сердца и с тоской взглянул на готовое рухнуть под тяжестью опера ложе.

— Ну да.

— Почему — на глазах? Зачем — на глазах? Я ведь сторож-то ночной: вахту сдал — вахту принял… С ночи ушел — все на местах было, к ночи пришел — через сутки то есть — как и не было ничего… Один склад их разоренный и остался… Так-то… Говорю ж, ни болтика, ни гаечки…

— Ну да. Интересные книжки читаете, Семен Игнатьевич.

— Не моя это, — неожиданно и с харом принялся вдруг отпираться сторож.

— А чья?

— Сменщика моего… Он с прошлой ночи забыл — вот и лежит…

— Ясно. А сами что читаете?

— Что? — Невинный, не имеющий никакого отношения к «Солингу» вопрос застал сторожа врасплох. — А ничего не читаю. В мои годы уже ничего в голову не лезет… Отчитался я… Точку вон слушаю… Да сплю… В мои-то годы…

Бычье Сердце прищурился и окинул Лопату испытующим взглядом. Кургузый сторож кого-то очень сильно напоминал майору, сильно до неприличия. Кого-то, виденного совсем недавно и оставившего в душе Бычьего Сердца склизкий, как тельце головастика, след. Еще секунда — и он вспомнит, кого… Еще несколько секунд…

Но голова, совсем недавно исправно служившая хозяину, а теперь посаженная на именной кол Лу Мартина, подчиниться отказалась. И Бычье Сердце, вздохнув, переместил взгляд с сомнительной физиономии сторожа на его почти безупречный комбинезон.

И вдруг понял, что и яхта на нагрудном кармане тоже кое-что ему напоминает. Да не «кое-что», а другую яхту. И не просто напоминает — она является точной копией той.., виденной им на визитке главы фирмы «Солинг».

Господина Неплоха Владимира Евгеньевича.

Ну да, а эпитафия при входе гласит:

«СОЛИНГ» — все для ваших яхт, катеров и дайвинга. Оборудование и экипировкаquot;.

Оборудование и экипировка.

Экипировка.

— Хороший у вас комбинезон, — промурлыкал Бычье Сердце. — Фирменный.

Дорогой, наверное?

— — А я почем знаю? Племянник подарил, — неожиданно взволновался Лопата.

— Яхтсмен?

— Кто — яхтсмен?

— Племянник…

— Почему яхтсмен? На заводе он… Который турбинные лопатки выпускает…

— Ясно.

Эх, Семен Игнатьич, бедолага, ты и представить себе не можешь, как далек завод турбинных лопаток от дайвинга и яхт.

И от знаменитой парусной регаты «Катти Сарк». И от фирмы «Солинг». Он — далек, а ты — совсем близко. Как крыса к помойке, как свинья к желудям, как мародеры к трупам…

Стоп.

Ну, конечно же, конечно же…

Теперь Бычье Сердце вспомнил, чью расплывчатую, изборожденную пороками физиономию напоминала ему физиономия Лопаты.

Печенкин. Василий Васильевич Печенкин, гнусный червь, успевший порыться в плоти вещей покойного Ромы-балеруна.

И ловко выскользнувший из пальцев Бычьего Сердца. И вот теперь прямо напротив майора сидит такой же червь, сколопендра, мокрица, платяная вша… Сходство было столь явным, что у Бычьего Сердца сразу же засаднили кулаки.

Совершенно беспричинно.

Никаких поводов к этому Лопата не подавал, совсем напротив, был тих, как майский вечер, и покладист, как кастрированный кот. Вот только дорогущий фирменный комбинезон на субтильных плечиках Семена Игнатьича… Чертов комбинезон не давал Бычьему Сердцу продохнуть, хотя особых поводов к беспокойству не было.

Ну, прикупил человек шикарную прозодежду, и что? Возможно даже — все в том же «Солинге», чтоб ему ни дна ни покрышки…

И все же, все же…

Щегольской комбез, предназначенный для молодых, мускулистых и загорелых плеч, шел престарелому Лопате как корове седло. Такие вещи люди в возрасте не покупают специально, а если и покупают — то это не Лопатин случай, на проскочившего жизненный экватор плейбоя он не тянет. И потом… Если присмотреться… Комбинезон сторожу явно велик, на пару размеров больше как минимум. Но и это ничего не значит…

Так же, как и сходство с мародером Печенкиным.

Вот только… Вот только распухшие от жажды блеклой крови кулаки никак не унять.

Чтобы не доводить себя до крайности, Бычье Сердце взял со стола «Энциклопедию промышленного шпионажа» и вцепился в страницы одеревеневшими пальцами.

— Главу фирмы знали? — хмуро спросил он у Лопаты, не отрывая взгляда от первого попавшегося изображения индуктивного датчика «Трамплин».

— Какого главу?

— Фирмы «Солинг», господина Неплоха. Владимира Евгеньевича. — Глупее вопроса и придумать было невозможно, и Лопата приободрился.

— Да вы что… Откуда… Я ж сторож ночной, шутите, что ли? И потом — этих фирм здесь больше десятка будет, вы же сами видели…

— Видел. А комбинезон вам в «Солинге» подарили? На поминки фирмы? Их всем раздавали или только вам?

— С чего это вы, товарищ начальник? — прошипел Лопата неожиданно севшим голосом. — Я ж говорю, племянник…

— Племянник, говоришь. — Вот оно и накатило, обычное сиверсовское бешенство, веселое и угрожающее. — Еще раз про племянника заикнешься — наизнанку выверну и заставлю печень собственную сожрать, даром что ты мне в отцы годишься…

Бычье Сердце наконец-то отлепился от созерцания «Трамплина» и сфокусировал взгляд на стороже. Воображение у майора, обычно неповоротливое и хромающее на обе ноги, теперь сработало четко: физиономия Лопаты совместилась с физиономией Печенкина и стала восхитительно открытой для удара в переносицу.

Но к крайним мерам прибегать не пришлось: Лопата оказался не таким крепким орешком, как настоянный на спирту Василий-сучий-потрох-Васильевич.

— Да ладно вам… — булькнул Семен Игнатьевич. — Ну взял… Забыли они его в офисе своем.., который рядом со складом…

Там он на вешалке и висел. А вещь хорошая, добротная… Не пропадать же… Вот, взял, для работы… Уж больше года прошло… А вы… Пожилому человеку с утра пораньше тыкаете… Нехорошо, товарищ начальник.

— Ладно, Семен Игнатьич… — Бычье Сердце неожиданно подмигнул сторожу налитым кровью глазом. — Погорячился я…

Работа нервная… Вы уж не сердитесь… И вот еще… Может, что еще прихватили… Из офиса.., мало ли…

— Да ничего там больше не было, — неуверенно начал Лопата. — Так, бумажки какие-то, проспектики… Взял пару.., с яхтами.., красивые уж очень…

— А посмотреть можно?

— Отчего ж…

— А сам офис? — сморозил глупость еще не отошедший от ненависти к мародерам Бычье Сердце.

— Дык там все на ключи запирается…

Они только к десяти приходят. Да и фирма там другая… Давно уже… Компьютерная, кажется…

— Ну, тогда проспекты давайте… Полистаю на досуге…

Лопата поднялся со стула и подошел к противоположной топчану стене, которая до сих пор казалась Бычьему Сердцу глухой. Кто бы мог подумать, что она подаст признаки жизни и за ней окажется что-то, отдаленно напоминающее небольшой встроенный шкаф, забитый маленькими и большими картонными коробками и коробочками с аккуратно присобаченными к ним бирками.

— Трофеи? — съязвил Бычье Сердце.

— Макулатура. — кротко ответил Лопата. — У нас здесь такого добра тонны…

Но тонны добра мало интересовали Бычье Сердце. А вот бренные бумажные останки «Солинга» — за это можно было бы и преставиться пожилому хомяку Лопате.

Но проставляться не пришлось.

Спустя минуту Бычье Сердце получил на руки «пару проспектов» неплоховской фирмы, едва вместившиеся в небольшую коробку из-под масла «Valio». А спустя еще десять минут Бычье Сердце вышел за складские ворота, меланхолично пересек дорогу, едва не попав под колеса нахрапистой «бээмвушки» с доской для серфинга на багажнике, и спустился к воде.

Здесь, присев на первую попавшуюся корягу, он аккуратно снял скотч и настежь распахнул картонные двери в прошлое «Солинга». Ничего интересного в нем не оказалось, во всяком случае, на предвзятый милицейский взгляд Бычьего Сердца. Коробка и вправду была забита проспектами с шикарными яхтами, шикарными катерами и не менее впечатляющим снаряжением для подводного плавания. Были там и ворох бесполезных уже прайс-листов с астрономическими ценами на плавсредства, несколько платежек, полуистлевшие ведомости по зарплате, путеводитель по странам Юго-Восточной Азии из широко распространенной серии «Ле Пти Фюте».

И все.

Ничего, что могло бы пролить свет на директора «Солинга», так широко разрекламированного сволочным Лу Мартином.

Сплюнув в воду, Бычье Сердце машинально принялся листать путеводитель: в странах Юго-Восточной Азии он не был никогда, их сомнительную легковесную кухню не переносил, фильмы про якудзу [20] терпеть не мог, филиппинским хилерам не поверил бы и на смертном одре, про «культурную революцию» и слыхом не слыхивал, а цветы лотоса и сакуры могли вдохновить его разве что на крепкий послеобеденный сон…

Тайский массаж — дело другое… Раскосые цыпочки, вот кому бы Бычье Сердце отдался бы безраздельно, раскосые цыпочки, похожие на…

На кого могли быть похожи миниатюрные массажистки, Бычье Сердце додумать не успел. А все потому, что неожиданно наткнулся на фотографию, мирно прикорнувшую на странице 134. И принялся изучать ее, сначала просто так, из мимолетного любопытства, а потом…

Фотография, щелкнутая мыльницей, представляла собой многофигурную композицию на фоне замерших парусов. Почти все ее персонажи стойко держались на среднем плане, их было человек шесть.

Вернее, не так.

Их было ровно шесть.

Четверо молодых загорелых людей — явно яхтсменов и два мужика крепенько за сорок. Очевидно, фотограф застал всех шестерых врасплох, самый случайный снимок из всех случайных, ничего не скажешь. Не иначе как начало какой-то регаты.

Или — ее окончание.

Один из мужиков — с кардинально выбритой головой — сидел за столом, устланным бумагами, его окружали трое яхтсменов, один из них склонился над столом и, похоже, что-то доказывал бритому. Еще один парнишка в ветровке сидел на корточках неподалеку от стола. Ближе всех к объективу оказался мужчина с роскошной шевелюрой и умным волевым лицом. Он, единственный из всех, смотрел прямо в объектив.

И улыбался.

Неизвестно, сколько Бычье Сердце просидел над карточкой, выуженной из путеводителя. Да это было и неважно, поскольку кое-кто на фотографии был ему знаком.

Человек, которого он никогда не видел в жизни, но о котором был наслышан. И с матерью которого встречался не так давно.

Калиствиния Антоновна, он до сих пор помнил это имя. А яхтсмен с фотографии был не кем иным, как Вадимом Антропшиным.

Бычье Сердце видел его фотографию на Сенной — такие отважные открытые лица невозможно забыть…

Интересное кино;

Хотя, с другой стороны…

Почему бы Вадиму Антропшину не оказаться на этом снимке среди других яхтсменов? «Солинг» занимался оборудованием для яхт и экипировкой спортсменов, так что ничего удивительного в этом нет, совсем напротив…

И фотография — ее можно считать подарком небес, благой вестью, принесенной Бычьему Сердцу в клюве голубя по фамилии Лопата. Во всяком случае, свет в конце тоннеля забрезжил… Да что там забрезжил, он почти ослепил майора, и в этом свете все выстроилось в логическую цепочку, на одном конце которой была прошлогодняя смерть Вадима Антропшина, а на другом — совсем свежая кончина Ромы-балеруна. Середина цепи просматривалась плохо, в ней сверкало лишь одно звено — «Солинг» и его исчезнувший директор В. Е. Неплох.

Это имя возникло на погруженном в уныние горизонте Бычьего Сердца с подачи Лу Мартина, работавшего в одной упряжке с покойным Валевским. Лу Мартин понятия не имел об Антропшине, зато был наслышан о Неплохо. И вот теперь, разбирая фирменный хлам «Солинга», Бычье Сердце натыкается на Антропшина. Теперь оба имени можно смонтировать вместе, у них появилась точка пересечения — «Солинг».

А это уже кое-что…

Кое-что.

Бычье Сердце хотел было сунуть фотографию в путеводитель и захлопнуть его.

Но не сунул и не захлопнул. А все потому, что увидел… Увидел то, от чего у него сразу же зачесалось в носу. Так было всегда, стоило только ему обнаружить изъян в стройной картине мира.

Мужчина на переднем плане.

Нет, с ним было все в порядке — роскошная шевелюра, умное волевое лицо…

С ним было все в порядке, не все в порядке было с одеждой.

Джинсы и ремень.

Таких ремней и штанов завались в каждом уважающем себя джинсовом магазинчике, коих в городе — как собак нерезаных.

Но мазок белой масляной краски на левом бедре… Мазок на фотографии был свежим, во всяком случае — ярким. Но это был тот самый мазок.

Тот самый.

Хлопанье крыльев «глухаря» было таким сильным, что у Бычьего Сердца заложило уши. А выуженный из прошлогодней воды труп вдруг приобрел так и не найденную голову — во всяком случае, на этой окаянной фотографии.

Возможно, это совпадение — мазок масляной краски. Возможно. Вот только воспрянувшая и загарцевавшая сиверсовская интуиция принялась шептать майору на ухо: таких совпадений не бывает…

…Ничего общего. Она не может иметь с ним ничего общего. И не будет. И никто ее не заставит.

Никто.

— Что это? — еще раз переспросила Лена, а Пашка молча сглотнул.

Пистолет — тускло-блестящий, свеженький и упитанный — представлял собой разительный контраст с пожухлой травой. Он притягивал взгляд, не отпускал, гипнотизировал, он искривлял вокруг себя пространство.

— Что это?

— Пушка… Вот это да! — выдохнул Пашка. — Вот это да! Твоя?!

Он хотел было протянуть к пистолету руку, но срывающийся Ленин шепот остановил его:

— Не трогай его!

— Почему? — удивился Пашка, не спуская глаз с пистолета. — Ведь это же твоя…

Я просто посмотрю… Она настоящая, да?!

Хороший вопрос. Хороший вопрос, ответа на который она не знает. Как не знает ответа еще на несколько не менее ударных вопросов. Каким образом этот чертов пистолет появился в ее рюкзаке? И как давно он там появился? И почему она до сих пор не обнаружила его?

Лена вдруг поймала себя на мысли, что все эти вопросы настойчиво и сурово озвучиваются голосом мурла, которое допрашивало ее совсем недавно — по поводу Романа. Тогда прибившееся к ее парфюмерной точке мурло было в штатском, но Ленине живое воображение тотчас же нарядило его в эксклюзивную милицейскую фуражку, китель мышиного цвета, вот только в количестве звезд на погонах запуталось: при таком хамстве звезд не получают, а довольствуются лычками рядового состава. В любом случае, при звездах или при лычках, мурло вещало из недр воображения трубным гласом. А Лене только и оставалось, что блеять универсальное «не знаю».

— Настоящая? — еще раз переспросил Пашка.

— Не знаю…

— Ну, ты даешь! — близость к стрелковому оружию сделала Пашку фамильярным. — У нее в рюкзаке такая вещь лежит, а она не знает…

— Понятия не имею, как она там оказалась.

— Да ладно тебе… — И Пашка предпринял новую попытку поднять пистолет с земли.

— Не трогай! — проклиная себя и собственную рассеянность, Лена перехватила Пашкино запястье. — Я сама.

— Подумаешь, — похоже, Пашка всерьез обиделся: надул губы и состроил старательно-безразличную мину. — Я только посмотреть хотел… Не съел бы я твою пушку… Что бы ей сделалось…

— Не обижайся… Я пошутила. Это зажигалка.

— А ты разве куришь?

— Иногда… Когда доводят… Некоторые… Прыткие молодые люди.

Пашка был так увлечен лежащим в пыли пистолетом, что пропустил едкое Ленино замечание мимо ушей.

— Ну, пожалуйста…

— Я сама…

— Ну это же просто зажигалка… А выглядит… Прям как настоящий…

Полузадушенная фраза «Прям как настоящий» подхлестнула Лену; в жизни своей она не держала в руках никакого оружия, пистолеты видела разве что в огрызках боевиков, которые не любила за их непреходящую тупость, — но то, что лежало сейчас перед ней в траве…

Будь ситуация не такой расплывчато-идиотической, будь Лена Пашкой — одиннадцатилетним мальчишкой со склонностью к авантюрам, — она бы наверняка восхитилась такой игрушкой. Она бы просто с ума от нее сошла. Фантастической красоты арабская вязь на рукоятке была приглушенно-женственной, но эта женственность уравновешивалась коротким, по-мужски решительным дулом. И чем дольше Лена смотрела на пистолет, тем больше ей хотелось взять его в руки.

В конце концов, все равно придется это сделать. Все равно. Не оставлять же такую красоту в пыли, в обществе раздувающего ноздри Пашки. А то, что Пашка повелся на пистолет, было видно невооруженным глазом. Если бы сейчас Лена исчезла, прихватив рюкзак и машину, но отдав ему на растерзание арабскую вязь, он бы и ухом не повел. И не вспомнил бы о ней. И эта мысль…

Эта мысль вдруг вызвала в ней легкий приступ такой же легкой ревности.

Маленький Пашка, которого она и знала-то всего лишь полдня, стал неожиданно дорог ей. Друг, оставленный в наследство Нео.., да нет же, черт возьми… Романом Валевским. Верный рыцарь, наперсник, паладин.

Нет, надо закрывать эту проклятую оружейную лавчонку, где пистолеты выдаются только так, без всякой лицензии.

И, закусив губу, Лена приподняла пистолет за дуло и бросила его обратно в рюкзак.

— Все. Концерт окончен, — сказала она Пашке строгим голосом.

— Подумаешь, — снова пробубнил Пашка, возвращаясь в реальность, где безраздельно властвовала его рыжая сумасшедше-взрослая привязанность. — И не очень-то нужно было…

— Вот и хорошо. Мне пора.

Пашка снова нахохлился.

— Я тебе оставлю адрес и телефон… Даже два телефона — мобильный и домашний.

— Как хочешь…

— Не обижайся… Мне действительно пора.

— Как хочешь…

Стараясь не смотреть на мальчика, Лена вырвала из записной книжки листок и торопливо нацарапала на нем короткие, но исчерпывающие сведения о Четырнадцатой линии с видом на три кладбища. И протянула листок Пашке.

Пашка листок не взял.

— Это нечестно, — тихо сказал он.

— Нечестно? Почему же — нечестно?

— Я.., я все тебе рассказал… И отдал рыбу… И мы все делали вместе… И я думал… А теперь ты уезжаешь.

— Я уезжаю, потому что должна уехать.

— Но я думал… Мы будем искать…

— Что — искать?

Вопрос оказался для Пашки таким неподъемным, что он даже засопел. Впрочем, неподъемным он был и для Лены: что искать — она не знала, да и нужно ли это кому-то… Единственный, кого она хотела найти и кого почти нашла, был мертв. Он мертв, и его не вернешь, им теперь занимаются совершенно другие люди. Она даже не думала о том, что что-то можно искать и что-то найти, а то, что нашла, оказалось случайным. И потому — зловещим.

Чертов пистолет.

Узелок, который она вырвала зубами у алкоголика Печенкина, не внушал ей никакого ужаса, острая, впивающаяся в сердце грусть, — так будет вернее. Но пистолет…

— Я вернусь, — нетвердо сказала Лена.

— Когда?

— Очень скоро. Обещаю. И ты мне пообещай.

— Что?

— Ничего без меня не предпринимать.

И никуда не соваться.

— А куда это я могу сунуться, интересно? — живо заинтересовался Пашка: он как будто ждал инструкций.

И Лене это активно не понравилось.

— В том-то и дело, что никуда.

— А как же Нео?

Это был запрещенный прием. И Лена оказалась к нему неготовой: целая минута ей понадобилась на то, чтобы унять боль в сердце и выудить на свет божий первый попавшийся ответ:

— Думаю, того… Того, кто его убил, найдут и без нас.

Вот черт. Не самое лучшее решение она нашла. Не самое лучшее. От последней фразы за версту несло предательством, тухлым запашком «Пуазона», ну что ж, чем хуже — тем лучше. Так она быстрее отклеит от себя мальчишку, пусть он думает о ней все, что угодно.

Вот так.

Вот так, именно так он и подумал. Мысли, так и не озвученные Леной, пронеслись по Пашкиному лицу и напрочь смыли с него тоску по ее уходу и щенячью преданность. Теперь Пашка был спокоен. Абсолютно.

— Мне пора, — произнесла Лена. На этот раз — заискивающе.

— Ага.

— Давай-ка я тебя поцелую…

— Да ладно… Без этого обойдемся.

— Как знаешь. Ну, пока.

— Пока.

— Увидимся.

— Ага.

Лена сунула листок с адресом в карман Пашкиных штанов и направилась к машине, подгоняемая в спину безразличным «ага». А Пашка так и остался стоять на обочине. На секунду он мелькнул в зеркале заднего вида, а потом исчез окончательно.

Зато появились Гжесь с пьяным мэтром.

Операция по передислокации пьянчужек из гадюшника в «шестерку» отвлекла Лену не только от грустных размышлений о Пашке, но и от гораздо более тревожных — о пистолете, который лежал на дне ее рюкзака. Но стоило ей только взять с места, как арабская вязь на рукоятке снова всплыла у нее перед глазами. Не запутаться в ней было невозможно, и, сосредоточившись на пистолете, Лена выказала чудеса экстремального вождения, небрежно обойдя джип «Паджеро», джип «Фронтера» и фуру с финскими номерами. Сидящий рядом с ней Гжесь Отделался возгласом «Ну, ты даешь, мать!», а осточертевший хуже горькой редьки мэтр выдал сакраментальное:

— Эй, потише, не дрова везете!

Стоило только Маслобойщикову распахнуть украшенную вставной челюстью пасть, как винные пары заволокли салон, а окна мгновенно запотели. И Лена вдруг с яростью подумала, что пришел момент испытать вороненое арабское сокровище на неуемном Маслобойщикове: на предмет принадлежности к семейству огнестрельных.

А заодно и проверить, не зажигалку ли ей подсунули, не муляж ли, не макет 1:1.

Хорошая мысль.

И почему она так взвинтилась, в самом деле? Не стоит забывать, что муж у нее хотя и редкостный мудак, но все же актер. И играет он в пьесах хотя и бесхитростных, но все же требующих реквизита. Хотя бы минимального. Возможно, именно он и бросил пистолет ей в рюкзак, забыв предупредить об этом. Правда, в нынешнем репертуаре «Глобуса» нет и намека на детектив или драму на охоте, но чем черт не шутит.

И — главное — все это можно выяснить сейчас же, не сбрасывая скорости.

— Это ты сунул его мне в рюкзак? — спросила Лена у Гжеся, на секунду отвлекаясь от шоссе.

— Кого? — Гжесь все еще не мог прийти в себя от нового стиля Лениной езды. — И смотри на дорогу, я тебя умоляю… Не хотелось бы.., во цвете лет…

— Так это ты положил его мне?

— Да что положил?

— Пистолет.

— Какой еще пистолет?

— Обыкновенный.

Несколько секунд Гжесь раздумывал.

— А что, у тебя есть пистолет? — наконец выдавил он.

— Ну.., как тебе сказать… Это я, собственно, и пытаюсь выяснить… Так ты или не ты?

— Террористка…

Слово «террористка» Гжесь в последнее время употреблял только в контексте их редких сексуальных ристалищ, и Лена поморщилась.

— Просто скажи…

— Ничего я не клал. Я что — сумасшедший, по-твоему? Подбрасывать тебе оружие при наших нынешних отношениях…

Еще пристрелишь, с тебя станется…

— Значит, не ты…

Значит, не ты, дорогой муженек, значит, не ты… Что-то похожее на этот ответ Лена втайне и ожидала услышать, но нельзя сказать, что он обрадовал ее. Ситуация резво катилась под горку и из разряда почти безнадежных грозила перейти в безнадежную абсолютно. Да еще сдобренную тяжелым, как завшивленная окопная шинель, перегаром сивухи: очевидно, мэтр краем уха услышал их разговор и оживился. И интимно свесил голову в просвет между сиденьями.

— Зачем оружие, цветов мы дети, да здравствуют любовь и героин! — пропихнул замшелый психоделический тезис Вудстока Гавриил Леонтьевич.

— Вы бы заткнулись, мэтр, — совсем невежливо перебила Маслобойщикова Лена. — Иначе придется вас высадить. Или — в лучшем случае — пристрелить.

Пристрелить — и дело с концом, на радость Светане. И всей пекинской опере, не говоря уже о театре кабуки. Заодно будут спасены и несчастные, ни в чем не повинные детишки, которым Маслобойщиков исправно скармливал драматургическую, сикось-накось склепанную тухлятину. Но это не решит ни одной Лениной проблемы, не решит… А их с каждым часом становится все больше. Сначала — узелок с живыми вещами мертвого Романа, потом — пистолет. Интересно все же, как он…

— Ты меня разыгрываешь, — донесся до Лены голос Гжеся. — Какой пистолет?

Откуда у тебя может быть пистолет? Ну, скажи честно — ты меня разыграла?

— Разыграла, — буркнула Лена только для того, чтобы отвязаться от Гжеся.

— Я так и подумал… Ты у меня фантазерка…

В другое время Гжесь схлопотал бы по физиономии: за годы позиционной войны Лена научилась бить наотмашь полным глухой неприязни взглядом. В другое время, но только не сейчас: ведь пистолет действительно тянул на чью-то нехорошую фантазию, бред, паранойю. И тем не менее он был. Оставалось только выяснить, как чертова пушка оказалась в закрытом Ленином рюкзаке. Если бы не ее дурацкая привычка никогда не заглядывать в него, если бы не ее дурацкая привычка перетряхивать содержимое только по пролетарским и профессиональным праздникам! Интересно, когда последний раз она производила там ревизию? Ага, в середине прошлой недели, ориентировочно в среду-четверг, когда самым предательским образом прорвался пакет с сахаром и ей пришлось вынимать оттуда все вещи, включая карманное издание «Хазарского словаря» Павича, которое несколько месяцев считалось безвозвратно утерянным. Нашлись также и просроченные пригласительные билеты в галерейку «Лавиль», на дегустацию австралийских вин.

Никакого пистолета в рюкзаке не было и в помине. Пятница ознаменовалась появлением Романа Валевского, и ей вообще было не до рюкзака. То же можно было сказать и о субботе, вернее — о ночи с субботы на воскресенье, которую она провела в доме Валевского. А потом случилось известие о его смерти. И все это время рюкзак был предоставлен сам себе.

Но…

Ясно только одно: пистолет появился именно в этот — недельный — промежуток.

Лена почти не выпускала рюкзак из поля зрения, даже на опознании тела Афы, даже на кладбище, у Афиной раскрытой могилы.

Рюкзак всегда был с Леной — за исключением того времени, когда спала. И — за исключением единственной ночи на Фонтанке, 5 — спала она дома. Если исключить Гжеся (а исключить его придется, как ни прискорбно это сознавать), остается дом Романа. Ведь… Ведь недаром же ей показалось, что в квартире кто-то был, когда она проснулась…

А если и правда кто-то был?

Кто-то, ночным татем прокравшийся по студии и аккуратно захлопнувший за собой дверь.

Осознание этого заставило Лену вздрогнуть. Запоздало вздрогнуть и запоздало пережить запоздалый страх. Оставался, правда, еще один вариант: с Пашкой, ведь Пашка оставался в машине, пока Лена выбивала признательные показания у засевшего на яблоне Печенкина. Но Пашка не знал о пистолете, не мог знать, и уж точно не подбрасывал его: во-первых, его изумление при виде пушки было неподдельным. И во-вторых, он был мальчишкой. Обыкновенным одиннадцатилетним мальчишкой, для которого оружие так же свято, как для женщины средних лет — крем от морщин.

Нет, он никогда бы с ним не расстался.

Никогда.

И уж наверняка не стал бы прибегать к дешевой мистификации.

Ну что ж, придется остановиться на варианте Фонтанки, 5, раз уж ничего другого в голову не приходит. И…

И — решить, что делать дальше. И с пистолетом, и с вещами покойного Романа-Нео заодно. Самым лучшим был вариант, который она озвучила Пашке: делом Романа должны заниматься те, кому положено заниматься этим по статусу.

А именно — родная милиция.

За последние несколько дней Лена столкнулась с некоторыми ее представителями, и все они были один другого краше: чего стоило одно только жутковатое мурло, которое допрашивало ее в ларьке у Гусейна, — шишковатый, не в меру раздувшийся череп перекочевал к мурлу прямиком из кинематографической страшилки, из какого-нибудь «Носферату — симфония ужаса»: в естественной среде подобных черепов не сыскать по определению. За мурлом следовал капитан Целищев из Ломоносова, больше похожий на домашнего осла или перезревший кабачок, нужное подчеркнуть. Был еще проходной патологоанатом из морга, фамилию которого Лена забыла напрочь.

Что-то непередаваемо хохляцкое, кажется — Луценко….

По этой галерее можно было бродить, зажав в руке бокал вполне легального шампанского и тарталетку, но приближаться к выставленным на всеобщее обозрение портретам и скульптурным группам не стоило: еще стошнит, чего доброго. А вот от кого следовало бы бежать без оглядки — так это от мурла с низким лбом, за которым сидела в засаде вся доблестная правоохранительная система. Что ж, у Лены были все поводы бежать. Ведь она уже один раз сделала это — наспех покинув студию Романа. Не без потерь, правда.

Совсем не без потерь.

Она до сих пор хорошо помнила о носке, который забыла на Фонтанке, вернее — потеряла, слишком увлекшись бегством.

Забавный чендж, ничего не скажешь: профукать носок и получить взамен пистолет с арабской вязью. А чего стоил старикашка с бульдогом и глазами вертухая. Сто против одного, что он не только запомнил ее, но и сфотографировал в фас и профиль, изучил все особые приметы и снабдил инвентарным номером. И наверняка с соответствующими комментариями сунул все это добро в пасть следствию.

А следствие…

Следствие вело то самое мурло, кто же еще, не такая уж Лена идиотка, чтобы не понять. Да и мурло не такой уж идиот, чтобы не связать беседу с ней (довольно скользкую и всю пропитанную тоской по Роману) с ее появлением на Фонтанке… И если она когда-нибудь возникнет в поле зрения мурла, их встреча будет совсем не томной…

— Эй, ты чего! Глаза разуй! — вывел Лену из транса голос мужа.

Очень вовремя: увлекшись своими мыслями, она едва не протаранила задний бампер какой-то ушлой иномарки. И лишь в самую последнюю минуту ей удалось затормозить и избежать столкновения.

— Ты хоть на дорогу смотри изредка. — Гжесь все еще не мог прийти в себя от близости аварийной ситуации.

— Дорога наша тяжела, ведь мы бродячие актеры, — снова вклинился с ненужным пьяным резонерством мэтр. — И вдохновения крыла на землю спустят нас не скоро…

— Помолчали бы, Гавриил Леонтьевич! — Гжесь вовсе не был расположен к выслушиванию скоморошьего фольклора. — Неизвестно, доберемся ли мы живыми с таким водилой… А вы еще под руку каркаете…

…Но живыми они все же добрались.

И даже благополучно сдали мэтра на руки полумертвой от приступа почечных колик Светане. После чего Лена отвезла Гжеся домой, на Четырнадцатую. Но до того, как покинуть салон, муженек успел изрядно потрепать ей нервы..

— Иди, — напутствовала Лена Гжеся, выключив двигатель и уставившись прямо перед собой.

— А ты?

— Я приду позже.

— Почему?

Поводов оставаться в опостылевшей тачке не было никаких, и Лена ляпнула первое, что пришло ей в голову:

— Мне еще нужно заехать к подруге.

— К какой?

— К подруге… По институту. Ты ее не знаешь…

— Да? — искренне удивился Гжесь. — А мне казалось, что я знаю всех твоих подруг.

Это была чистая правда: еще в полузабытый период окучивания профессорской дочки Гжесь перезнакомился со всеми ее немногочисленными подругами. Это было частью плана: продвигаться к крепости по имени Лена Шалимова, один за другим отвоевывая у нее форпосты. И форпосты складывали оружие, раз за разом попадаясь на удочку гжесевского брутального обаяния.

И дудели оторопевшей Лене, как ей, дуре, повезло с мужем.

— Нет… Вряд ли ты ее видел…

— Ну и отлично… Мы можем поехать вместе, заодно и посмотрю на нее… Если тыне против…

— Против.

— Ну, как знаешь… Тебя хоть ждать сегодня? Или как в прошлый раз…

Лишнее напоминание о ночи с субботы на воскресенье, проведенной в доме Романа, подстегнуло Лену.

— Нет. Как в прошлый раз не будет…

— Надеюсь. Я все-таки твой муж. И прошу об этом не забывать.

— И захочешь — не забудешь, — вполне искренне бросила Лена.

— И, заметь, муж лояльный. Другой бы тебя за такие финты за волосы бы оттаскал, а я…

— А ты?

— А я тебя люблю… — И Гжесь потянулся к Лене мягкими, засиженными дешевым портвейном губами.

— Вот только без этого… Я тебя умоляю…

— Ну, раз ты умоляешь… Просьба женщины… — Гжесь открыл дверцу и вывалился из машины. И, уже нагнувшись к опущенному стеклу, сказал:

— Только будь осторожна за рулем. Водитель ты никакой, любовь моя…

Никакой.

И — не только водитель.

Собственная никчемность предстала перед Леной во всей красе, стоило ей только отъехать от дома пару кварталов и припарковаться у входа на Смоленское кладбище.

Не самое лучшее место, особенно в свете сегодняшнего опознания несчастной Афы, но здесь, во всяком случае, тихо. И никто не потревожит, да и время подходящее: рабочий день у нищих и священнослужителей давно закончился. Включив в салоне маленький свет, Лена несколько минут просидела с закрытыми глазами. Слишком длинным был день, слишком много событий он в себя вместил. Опознание тела маленькой балерины, бесчинства мэтра в забегаловке «Лето», наезд на несчастного дебила Гурия, встреча с Пашкой, яхта, на которой был убит Роман, еще одна яхта и ее хозяин по имени Сергей, дождь, который так и не пошел, вещдоки, выуженные из пьянчуги Печенкина…

И пистолет.

С пистолета, пожалуй, она и начнет.

И нечего бояться. Нечего.

Так, тихонько уговаривая себя, она открыла рюкзак и заглянула в него: как в пропасть, как в готовую разверзнуться перед ней морскую бездну. На самом дне этой пропасти, этой бездны лежал пистолет. Дорого бы она отдала, чтобы его там не оказалось.

Но он был.

И Лена, собрав в кулак всю свою волю, подняла пистолет за дуло и принялась его рассматривать. Ничего нового за это время в пистолете не появилось, разве что теперь явственнее проступили детали, впадины и выпуклости, не замеченные ею прежде.

Крошечная, почти кокетливая, мушка на дуле.

Спусковой крючок, на который так хотелось положить палец.

И небольшой хвост внизу рукоятки. Хвостик. Хвостец.

Скорее повинуясь непреодолимому желанию дернуть за этот хвост, чем преследуя какие-то цели, Лена нажала на него. И — прямо на колени ей упала обойма. Самая настоящая обойма с самыми настоящими патронами. В ней не хватало только одного патрона.

Только одного.

Все остальные были на месте: отливающие красноватой медью, с тонким узорчатым рисунком, в миниатюре повторяющим вязь на рукоятке.

Или это ей только показалось?

В любом случае никакая это не зажигалка. А вполне боеспособное оружие. Конечно, можно пойти до конца, сунуть обойму обратно и все-таки положить палец на курок, но… Испытывать судьбу Лене не хотелось. Как не хотелось думать о судьбе недостающего патрона. Хорошо, если его выпустили в стоящую на каком-нибудь пне пустую банку из-под джин-тоника. Или сбили им бейсболку, заброшенную на верхотуру чахлой дачной сосны. Или отправили его в белый свет, как в копеечку — под вопросительные взгляды ворон.

А если нет? Что тогда?

Лучше будет, если об этом подумает кто-то другой. Не она. Не сейчас.

А сейчас — ей остается только сунуть пистолет обратно в рюкзак. И переключиться на что-нибудь более невинное. Более безопасное. Более приближенное к действительности, чем это почти инфернальное дитя песков.

Более невинное лежало в бардачке, но для этого невинного потребовалось унять бешено колотящееся сердце. Сосредоточившись на пистолете, она почти забыла об узелке с вещами Романа. А ведь они были последними, кто видел его живым, и первыми, кто увидел его мертвым. Конечно же, они сами предпочли бы другую судьбу, совсем другую, но теперь им ничего не остается, как сжимать кольцо вокруг Лены.

Серебряный перстень, серебряный браслет, серебряная цепочка с затейливым медальоном. И в обратном порядке: медальон, цепочка, браслет, перстень.

И бумажник.

В бумажнике не было ничего, кроме визиток и билета на электричку: упырь Печенкин вылизал все углы кожаного портмоне, как хорошая хозяйка вылизывает квартиру перед Новым годом. Единственное, до чего не добрались его вездесущие грабли, были визитки. Впрочем, это легко объяснить: за визитки не выручишь ни шиша, не то что за изделия из драгметалла. Странно, что Печенкин не заложил их в ближайшем к дому ломбарде, а начал с сомнительной продажи одеколона в ближайшей к дому рыгаловке. Лену не особенно интересовали побудительные мотивы пьянчуги, главное — вещи Романа, в конечном итоге, не попали в чужие руки.

В чужие, н-да…

Как будто ее, Ленины, руки были так уж близки к Валевскому.

Как будто они обвивали его, спящего; как будто они варили ему кофе по утрам и ерошили волосы на затылке вечером; как будто они стряхивали пепел забытой им сигареты себе в ладонь… Как будто они… Нет, лучше не думать об этом. Лучше не думать.

Визитки — совсем другое.

Визитки были безликими, несмотря на тиснение и вычурный дизайн, и принадлежали в основном иностранцам: у Лены даже дух захватило от этой почти всеобъемлющей географии, продублированной на английском, — азиатские иероглифы, упитанные подсвечники иврита, полуготический романский… И среди всего этого великолепия вдруг выскочила одна-единственная русская: маленькая яхта под грифом «Солинг» и прилепившаяся к «Солингу» фамилия.

Совсем уж невообразимая: неплох в, е. (директор) Но странным было не то, что визитка была на русском, нет.

Визитка была перечеркнута самым безжалостным образом, отчаянно продирающей ламинированную поверхность чернильной ручкой. Диагональная линия была жесткой — вполне в стиле жестких темных волос Нео и его жесткого, с установкой на жизненный успех подбородка. Нужно было очень не любить человека с фамилией Неплох, чтобы так яростно перечеркнуть его.

И все равно — оставить при себе.

Интересно, для чего?

Никаких более-менее приличных мыслей по этому поводу в Ленину голову не пришло, да и не стоило заморочиваться подобными пустяками. Не пустяк — пистолет, не пустяк — носильные серебряные вещи Романа, окольцевавшие Лену. Знакомство с ними оказалось короче, чем она ожидала, но от этого стало не менее болезненным.

И никуда от этого не деться, она просто перехватила потрепанное в боях за чужую собственность мародерское знамя Печенкина, самым банальным образом выхватив его из слабеющих рук. Бежать бы куда глаза глядят от этого знания, бежать бы куда глаза глядят.

Но Лена не побежала.

Совсем напротив, она аккуратно сложила вещи обратно в носовой платок и водрузила его на прежнее место. Вряд ли она оставит их при себе, нужно только придумать, как передать их тем, кому нужно передать. И вряд ли кольцо и браслет скажут ей больше, чем уже сказали… Да и сказать-то было особенно нечего, ведь ее с Романом история так и осталась непрожитой.

Во всем остальном Ленина невыполнимая миссия оказалась законченной.

До свидания, Нео.

Возвращаться домой, под плотоядную сень Гжеся, ей не хотелось. А услужливый разум подсказал: еще не все дела ты завершила, девочка, далеко не все. Оставалось только повернуть ключ в замке зажигания и отправиться на прирученной «шестерке» куда глаза глядят.

Без всякой цели.

Просто — чтобы измотать мысли о Романе и заставить их уснуть без всякой сказочки на ночь.

Так она и сделала: проехав по Шестнадцатой линии и выскочив на набережную, Лена разом промахнула мост Лейтенанта Шмидта, свернула с площади Труда на Конногвардейский и оказалась в центре. И лишь углубившись в него, порядком поплутав и намотав не один десяток километров, поняла, что выписываемые ею круги не так уж концентричны и уж тем Солее не абстрактны. И стягиваются к Лиговке. Той самой Лиговке, где жила Афа Филипаки.

Слава богу, она наконец-то нашла, чем занять, чем остудить собственную, раскалывающуюся от напряжения голову. Благо, ключи от Афиной комнаты были при ней.

Конечно же, Лена могла перенести тягостный визит за вещами покойной на завтрашнее утро, но лучше сделать это сейчас.

…Афина коммуналка, непонятно кем и когда зараженная вирусом человеколюбия, являла собой образец интеллигентской благости. Здесь никто и никогда не устраивал склок по поводу не выключенного в туалете света, не закрытого в ванной крана и не подтертых вовремя грязных следов в прихожей, Здесь всегда царила такая музейная или, скорее, филармоническая тишина, что Лена нисколько не удивилась бы, если бы ее приход был встречен арфой-соло или квинтетом струнных инструментов, наяривающих «Адажио» Альбинони.

Но на этот раз обошлось без арфы. Впрочем, как и всегда.

Квартира образцово-показательно спала, и спали все ее обитатели: от бывшего! билетера бывшего кинотеатра «Арктика»

Корытова до сотрудницы библиотечного коллектора Милены, периодически забегавшей к Афе на сигаретку. Интересно, знают ли они о гибели соседки? И к кому теперь будет ломиться Милена, чтобы выкурить свою неизменную «Золотую Яву»?..

И поведать о неизменных любителях раритетного драматурга Кукольника.

Спросить об этом было не у кого.

И, на цыпочках пройдя по коридору, Лена остановилась перед Афиной дверью.

Сколько раз она приходила сюда, господи ты боже мой! И сколько раз Афа ветре-, чала ее — иногда оторвавшись от малогабаритного телевизора «Sony», но чаще — от своего небольшого, почти бутафорского хореографического станка. Возможно, это ее последний визит на Лиговку, в комнату, все еще принадлежащую Афе. Через несколько дней сюда въедет кто-нибудь из тишайших членов коммунального сообщества и станок будет разобран и выброшен за ненадобностью. Или приспособлен под более низменные хозяйственные нужды. Такая же участь постигнет и фотографии знаменитых балерин, оккупировавшие стены комнаты на правах членов Афиной семьи,..

Впрочем, гадать об этом — дело неблагодарное.

Такое же неблагодарное, как копаться сейчас в вещах покойной. Остается утешаться тем, что делать это ее заставляет крайняя необходимость.

Открыв комнату и включив большой свет, Лена обессиленно опустилась на стоящий у двери стул: в Афиной комнате не изменилось ровным счетом ничего. Кто бы мог подумать, что вещи, такие же хрупкие, как и сама Афа, — все эти вазочки, салфеточки и накидки на подушки, — кто бы мог подумать, что все они равнодушно переживут хозяйку?

Переживут, так же как и кружевное белье из верхнего ящика комода.

Комод шел в списке под номером два — сразу же после шкафа, из которого Лена выудила платье для предстоящей церемонии погребения. Не очень-то оно и подходило, это платье — веселый белый горох на синем фоне, но все остальные вещи были еще легкомысленнее, они, так же как и Афа, меньше всего были готовы к такому досадному повороту событий, как смерть. С бельем было проще, нашлось и беспробудно с налетом эротизма, черное, — вот только зачем Афе кружевное белье? Но отказать маленькой неудавшейся балерине в белье…

Той самой, которая терпеливо выслушивала все ее жалобы на Гжеся, никогда не жаловалась сама и которая всегда одалживала ей сотенные до получки…

В самой сердцевине стопки из невесомых трусиков обнаружилась фотография, с которой Афа в свое время так демонстративно-безжалостно расправилась: теперь Лена благодаря стараниям владельца яхты «Посейдон» знала, кто был изображен на снимке.

Ее, Афин, парень.

Настолько ее, что Афа ненадолго пережила своего яхтсмена.

Лена провела рукой по фотографии, и фотография поддалась, слегка сдвинувшись, соскользнув с шелковой поверхности белья. И под ней обнаружился листок бумаги.

Вернее, несколько листков официально-делового размера.

Три, если уж быть совсем точной.

Три соединенных степлером листа, на которые она бросила взгляд просто из любопытства, оказались не чем иным, как контрактом. И не просто контрактом, а контрактом между Афиной Филипаки и театром современного балета «Лиллаби».

Театром Романа Валевского.

Несколько секунд Лена стояла как громом пораженная.

Как же она заблуждалась насчет Афины, как же она заблуждалась! «Неудавшаяся маленькая балерина» — это было вовсе не про нее: в самый последний момент Афе улыбнулась удача.

И именно на нее намекала Лене покойная подруга! Так вот о чем она не хотела говорить из чисто актерского, растворенного в крови суеверия! Перед тем как умереть, перед тем, как быть сброшенной с электрички, она подписала контракт!

А значит, она знала Романа.

Мертвая Афа знала мертвого Романа.

И не только как художественного руководителя «Лиллаби»! Афа была джусером и работала на электричках. На электричке.

Возможно, на той самой электричке, билет на которую валялся у Романа в портмоне.

И две смерти близких ей людей, поплутав немного во тьме Лениного тела, неожиданно слились воедино. А слившись и исполнив пропитанное горечью фуэте, шепнули Лене на ухо: таких совпадений не бывает…

…Вот уже несколько минут Бычье Сердце тупо стоял перед обитой войлоком дверью под номером 17. К этой двери его привел номер на визитке Владимира Евгеньевича Неплоха с интимной припиской «дом», Установить адрес по номеру телефона не составило особого труда, но абсурд ситуации заключался в том, что этот адрес оказался хорошо знаком майору. Более того, совсем недавно он посетил вышеозначенный дом. И не просто из праздного любопытства, а по делу.

По делу Романа Валевского.

Покойный Рома-балерун оказался соседом исчезнувшего В. Е. Неплоха, одно время проживавшего несколькими этажами ниже.

Это было слишком.

Это было откровенным вызовом ему, майору Сиверсу, привыкшему топтаться вокруг одной-единственной, иногда призрачной версии. И цепко держать одну-единственную, иногда готовую расползтись под руками нить. Теперь же нитей оказалось несколько. И не нитей даже, а пеньковых веревок, на которых Бычье Сердце готов был не только повеситься сам, но и вздернуть всех остальных, включая извращенца Лу Мартина, принесшего в клюве имя Неплоха.

Но для начала нужно было узнать, кто же скрывается за дверью таинственной квартиры номер 17. И почему ее обитатели не хватились Владимира Евгеньевича и даже не подали заявления в соответствующие инстанции.

А то, что за дверью кипела неведомая Бычьему Сердцу жизнь, даже догадываться не пришлось. Сквозь войлок проникали удушающе-резкие звуки скрипки. Какая-то тварь усиленно, с каким-то тупым ученическим наслаждением рвала струны. Именно тварь, именно: тех, кто пиликал на скрипулечках всякое дерьмо, начиная от гамм и заканчивая «Чардашем» Ференца Листа, Бычье Сердце априори причислял к тварям — таково было тяжелое наследие мудрого папы, признающего только баян.

Пора прекращать эту пытку для нежных милицейских ушей.

И Бычье Сердце, прокашлявшись, громыхнул в дверь кулаком: звонка на монолитной поверхности двери и в окрестностях не просматривалось. Стучать пришлось долго: сначала одним кулаком, затем двумя, затем — в ход пошли ноги.

И — о слава яйцам святых и мучеников — пытка рвущими кожу звуками прекратилась.

В наступившей тишине Бычье Сердце услышал шаги. Шаги приблизились к двери и замерли. Замер и майор.

Но то, что он услышал спустя секунду, заставило его оторопеть.

— Пошли вон! — раздался из-за двери нежный женский голос.

— Не понял, — сказал Бычье Сердце сразу же истончившимся басом. — Вы кому это?

— Вам.

— Это еще почему?

— Потому, — отрезал голос. — Играл, играет и будет играть. А кому не нравится, пусть заткнет уши и не слушает. Как же вы достали, ей-богу!.. И вообще, я сама могу на вас ментов натравить! Тоже мне!..

— Да играйте себе на здоровье, — покривил душой Бычье Сердце.

— Да? — удивился голос.

— Угу… Я совсем по другому поводу.

— По какому же?

— Нужно поговорить.

— С кем?

— С вами. Если вы хозяйка квартиры.

— А вы кто?

— Майор Сивере. Уголовный розыск.

— Только этого нам не хватало… И что же вам нужно, майор-Сиверс-уголовный-розыск?

— Да вы откройте, дамочка!

— Дамочка… Ну надо же…

Очевидно, сам того не желая, он задел лучшие чувства голоса из-за двери, и спустя несколько секунд она распахнулась настежь. И Бычье Сердце оторопел. Перед ним стояло воздушное созданье, над которым трудилось не одно поколение художников и поэтов, продукт поднаторевшего за тысячи лет естественного отбора и гордость селекционеров. И Бычье Сердце со всей очевидностью понял, что такое существо вряд ли могло произойти от душного соития примитивных, как соха, мужчины и женщины, скорее от легкого, как бриз, союза морской пены, нежнейших лепестков и пернатых птичьих следов на песке.

— Значит, дамочка, — весело произнесло созданье, снизу вверх глядя на Сиверса.

— Антон, — севшим голосом произнес Бычье Сердце совсем уж глупую фразу.

И сиверсовские флюиды, обычно нахрапистые и шустрые, впав в кататонический ступор, вдруг отказались его поддержать: они не хотели ничего — ни нового одеколона, ни новой безопасной бритвы, ни перемены носков. Разве что перемены участи. Флюиды жаждали перемены участи для своего хозяина, они молча, но вполне красноречиво намекали на алтарь, тихое «да», музыку сфер и благословенное обручальное кольцо на безымянном пальце.

— А что он еще натворил? Ну, подумаешь, взял ребенок в магазине пару дисков…

Ну, пусть не пару.., так что — и уголовный розыск нужно подключать? Вы бы лучше преступников ловили, чем на несовершеннолетних отрываться. И учтите, ни к каким психологам я его не пошлю. Через мой труп… Ясно?..

— Да нет… Вы не поняли… Это я — Антон. Антон Сивере. Старший оперуполномоченный уголовного розыска.

Несколько секунд созданье сверлило Сиверса нестерпимо яркими глазами, берущими начало из васильков, незабудок и анютиных глазок, а потом рассмеялось.

— Вот оно что! Ну надо же! А моего брата тоже зовут Антон.

— Совпадение, — прошептал Бычье Сердце в момент пересохшими губами.

И едва удержался, чтобы не добавить: «Это нужно отметить».

— Так что же вы хотите от нас, Антон Сивере, старший оперуполномоченный уголовного розыска?

Положим, именно сейчас Антон Сивере хотел только одного: надеть на шею несколько томов Уголовного кодекса — для тяжести, прибавить к ним все управленческие висяки — для верности — и… И шагнуть в омут этих васильковых глаз.

Чтоб никогда больше не всплыть.

— Эй! — Созданье самым бесцеремонным образом пощелкало пальцами перед застывшим, как соляной столп, майором. — Реагируйте… Так что вам нужно?

— П-поговорить…

— Говорите.

Интересно, зачем он пришел сюда? Ведь он зачем-то же пришел?..

— Неплох… Владимир Евгеньевич, — наконец-то выдоил из себя Бычье Сердце.

Созданье рассмеялось — смехом, берущим начало из колокольчиков, кувшинок и ослепительно белых лилий.

— Владимир Евгеньевич, может, и не плох… Спорить не буду. Вот только кто это?

— А вы не знаете?

— Понятия не имею…

После такого вердикта Бычье Сердце вдруг почувствовал странное облегчение: цветочная фея по определению не могла иметь ничего общего с фирмой «Солинг» и ее директором, от которого за версту несло перегноем нераскрытого преступления.

— Неплох — это фамилия, — пояснил Сивере.

— Что вы говорите! А мы здесь при чем?

— Кто это — мы? — В голову Сиверсу вдруг ударила волна непонятной ревности.

— Я и брат.

— Ага. Брат… Антон…

— Именно…

— Дело в том, что некоторое время назад этот господин проживал в квартире 17 по Фонтанке, 5. Ваш адрес?

— Не совсем.

— То есть что значит — не совсем?

— Видите ли… Это не наша квартира.

Мы ее снимаем. Почти год.

— Так… А предыдущий квартиросъемщик?

— Ну откуда же я могу знать о предыдущем квартиросъемщике? Вы лучше у хозяина спросите.

— Спрошу. Если вы дадите мне его координаты…

— Дам, конечно… Вы подождете?

— Подожду, куда ж я денусь…

О, как бы Бычье Сердце хотел, чтобы фея пригласила его хотя бы в прихожую…

Уж он бы знал, что делать… Уж он бы выбрал для себя место — где-нибудь возле божественных, с золотыми пряжками, туфель феи… Он бы стек в них, пробрался, просочился, проник — и остался бы навсегда…

Но фея и не подумала впустить мешковатого майора в свой грот под дивным номером семнадцать. Она просто исчезла в его недрах, а спустя минуту на пороге нарисовался мальчишка лет тринадцати с самой гнусной физиономией, которую только можно было представить. Блудливые глаза мальчишки выдавали в нем записного клептомана, готового обчистить любой мало-мальски приличный магазин «Аудио-Видео» и к тому же прихватить из него кассовый аппарат и пару плафонов с потолка. После «Аудио-Видео» наверняка последует фирменный салон «Бирюза», затем — районное отделение Сбербанка, затем — Эрмитаж с развесившей уши сигнализацией и такой же беспечной картиной «Мадонна Бенуа»: вот тут-то тебя и заметут, голубчика!.. Но пока будущее малолетнего воришки было в тумане, он без всякого почтения осмотрел тушу майора. И таким же блудливым, как и глаза, голосом ляпнул:

— Спекся.

— Не понял?

— Спекся-спекся… Все спекаются…

— Не понял?

— Только учти — шансов у тебя нет…

К ней такие мэны подкатывают.., ты бы знал… Не, тебе ловить нечего…

Впервые в жизни Бычье Сердце оставил безнаказанной уничижительную реплику, отпущенную в его адрес. Будь на месте мальчишки кто-нибудь другой, он бы давно жрал первый попавшийся крем для обуви активного черного цвета и закусывал бы его шнурками от ботинок. А потом Бычье Сердце вывернул бы его наизнанку и скормил бы рыбам-мутантам, приписанным к Большой Неве… Но, судя по всему, это был не кто-то другой, это был Антон, чумовой братец лучезарной сестры.

— Антон? — елейным голосом спросил Бычье Сердце.

— Угу.

— Я тоже — Антон…

— Бывает…

— А ее… Как зовут ее?

— Ирина.

Ирина, надо же! Восхитительное, волшебное, единственное в своем роде имя!

Кажется, именно так звали Божью Матерь!..

— А хочешь, я тебе пистолет покажу? — Опомнись, Бычье Сердце, неужели это ты?..

Мальчишка посмотрел на Бычье Сердце без всякого интереса. Почти непристойное предложение майора не произвело на него никакого впечатления.

— Не-а… Мне уже показывали… И «винчестер» тоже… И коллекционные ружья…

Из Каринхалле. Этого.., как его… Германа Геринга.., но не впирает…

— Да, — сразу же потух Бычье Сердце. — Не впирает. Ясно.

— А ты кто — бандюхай или мент?

Если бы ответ мог что-то изменить, Бычье Сердце с ходу бы признался, что состоит в преступном сообществе с пятого класса средней школы, имеет с десяток ходок, а воровскую корону надел в Ростове-папе в благословенно-дефолтовском 1998 году.

Но ответ ничего изменить не мог, и Бычье Сердце как на духу вывалил худосочную правду:

— Мент.

— Ясно… Хотя все вы на одну физию…

Но…

— Что — «но»?

— Ты мне нравишься, — неожиданно сказал мальчишка, — так что приходи в гости.., только без всяких там цветочков, шампусиков и прочей фигни… Цветочки она терпеть не может, а от шампусика у нее изжога, учти.

— Учту, — выдохнул едва не потерявший сознание Бычье Сердце.

Нет, сознание он все-таки не потерял, но самым пошлым образом потерял голову.

Это стало ясно, как только на пороге вновь возникло воздушное созданье с воздушным именем Ирина.

— Вот, возьмите, — сказала она, протягивая Бычьему Сердцу листок бумаги. — Там телефон хозяина. Свяжитесь с ним…

— А вы, стало быть, не…

— Нет… Я ничем не могу вам помочь, увы… Антон…

И фея рукой, берущей начало из жимолости, жасмина и китайской сирени, захлопнула перед несчастным Бычьим Сердцем дверь в сказку…

Сколько он простоял в подъезде, наплевав на свои профессиональные обязанности, несчастный майор вспомнить не мог.

Сначала он спустился на этаж ниже, потом поднялся на три этажа выше, выкурил пачку сигарет, но так и не смог найти себе места. И это, как ни крути, суровая реальность сегодняшнего дня, которая отныне будет преследовать его, где бы он ни находился: в обществе терпил, в обществе свидетелей, в обществе отчетов, в обществе коллег по работе, возглавляемых полковником Соловейчиком… Нигде он больше не найдет себе покоя.., разве что в тени ресниц феи с воздушным именем Ирина…

— Суровая реальность, — вслух произнес майор и только теперь сообразил, что сказал это двери под номером 24, перед которой оказался.

Что-то у него было связано с этой квартирой.., что-то было связано…

Ага.

Осиное коммунальное гнездо, безжалостно им разоренное.

А потом из толщи прошлой жизни, которая теперь не имела никакого значения, выплыло имя старикашки, ради которого и были все старания, — Пупышев Иван Трофимович. А уж Пупышев потянул за собой рыжую пейсатую дельтапланеристку, до которой у Бычьего Сердца никак не доходили руки. И всю оголтелую коммуналку, коллективно откликающуюся на фамилию Шулькисы. И что-то еще.., там было что-то еще, вишневой косточкой застрявшее в мощном сиверсовском горле.

Вернее, не что-то, а кто-то…

Бычье Сердце попытался сосредоточиться на вишневой косточке и с ужасом обнаружил, что она выпустила корешки: сначала бледные, как нитки, потом упругие, как синтетическое волокно, потом из косточки вылез ствол, от ствола взметнулась крона — только для того, чтобы покрыться мелкими цветами в предутренней легкой росе… И с каждого лепестка прямо в ноздри Бычьему Сердцу стекал волшебный запах по имени Ирина…

— Спекся, — повторил Бычье Сердце правдивые в своей безнадежности слова малолетнего скрипача-клептомана. — Спекся, мать твою… Спекся.

Кажется, он прокричал на весь подъезд это чертово «спекся» — вот только голос его потонул в лязге подъехавшего лифта.

Лифт остановился прямо перед Бычьим Сердцем, и из него выпала женщина средних лет в безнадежно застрявшем в начале восьмидесятых кримпленовом костюме, с безнадежным газовым шарфиком, тщательно маскирующим плоскую грудь. И с безнадежными диоптриями в очках.

Тогда Бычье Сердце и предположить не мог, что ангел следствия явится к нему в таком непрезентабельном виде, да еще и с хозяйственной сумкой на руке.

— Вы отсюда? — тусклым голосом спросил ангел следствия у Бычьего Сердца.

— Ммм… — Майор был так занят своими мыслями, что пропустил вопрос мимо ушей.

— Второй раз сюда приезжаю… А у меня, между прочим, подагра и варикозное расширение вен.

— Ммм, — снова отозвался Сивере.

— Так вы из этой квартиры? Из 24-й?

— Ммм. — Расплывчатое междометие Бычьего Сердца можно было принять и за «да», и за «нет», и ангел выбрал для себя наиболее подходящий вариант.

— Вот что… Мне больше сюда приходить не с руки, — сказал он. — Письмо-то возьмите…

— Какое письмо? — наконец-то пришел в себя Сивере.

— Заказное. Мельничуку Игорю Владиславовичу. Есть у вас такой?

— Мельничуку, — как эхо повторил Бычье Сердце. — Есть такой. Отпираться не буду.

— Вот. Возьмите и распишитесь.

— Давайте.

Порывшись в сумке. Ангел протянул Бычьему Сердцу узкий конверт, такую же узкую книжку, похожую на чековую, и шариковую ручку самого простецкого вида.

После того как майор поставил в книжке ничего не значащую закорючку, конверт перекочевал в его руки. А Ангел прошел в лифт и с силой захлопнул за собой дверь.

Уже потом, восстанавливая события, Бычье Сердце мог поклясться, что лифт не пошел вниз, а взмыл вверх. Но сейчас ему не было никакого дела до лифта. Как и до заказного письма неведомого ему Мельничука Игоря Владиславовича.

Просто сработал автопилот.

Будь Бычье Сердце в здравом уме и трезвой памяти, он бы и внимания на ангела не обратил и даже посторонился бы, пропуская его к двери квартиры № 24. Но в здравом уме и трезвой памяти Бычье Сердце не был, и автопилот, понукаемый интуицией, взял все в свои руки.

В том числе и заказное письмо.

Некоторое отрезвление наступило к концу второго часа. И Бычье Сердце обнаружил себя сидящим на парапете набережной — как раз напротив цирка Чинизелли.

С конвертом в руках. Странно, что он не расстался с конвертом, не сделал из него голубя или, напротив, кораблик. И вместо того чтобы плыть сейчас по мутным водам Фонтанки, конверт покоился в мощных сиверсовских пальцах. И Бычье Сердце от нечего делать стал изучать его.

В правом верхнем углу красовалась несколько вымученная блекло-голубая марка, рисунок на которой не просматривался из-за расплывчатого штемпеля, а края конверта порядком измахратились. Если бы Бычье Сердце узнал, что заказное письмо отправлено адресату из окопов Первой мировой войны, аккурат с линии Мажино, он бы нисколько не удивился. Но в обратном адресе линия Мажино не значилась, а значились малопонятные иероглифы, для убедительности подкрепленные парой цифр.

Слава богу, что хоть фамилия получателя была написана по-русски.

Мельничук Игорь Владиславович.

Мельничук И. В.

Черт возьми, Мельничук И. В.!

Где-то он уже видел это дивное, ни на что не похожее сочетание букв. И совсем недавно. Напрягшись и порывшись в памяти, Бычье Сердце наконец-то выудил из нее нечто похожее на решение простенькой задачки.

Мельничук И. В, стоял под номером 3 в ведомости по зарплате разорившейся фирмы «Солинг». Уже ради одного этого стоило сунуть нос в конверт.

Что Бычье Сердце и сделал, наплевав на тайну переписки.

И…

Не то чтобы содержимое конверта так уж сильно разочаровало его, нет. Скорее, привело в недоумение. Никакого письма, никакой почтовой карточки, ни единого слова — ни на русском, ни дурацкими иероглифами. Ничего, кроме любительской, неровно обрезанной по размеру конверта фотографии. Фотография была такой же малопонятной, как и иероглифы, чем привела Бычье Сердце в крайнюю степень замешательства. Он вертел ее то так, то этак, но от перемены мест слагаемых сумма не менялась и всеми фибрами стремилась к абсолютному нулю.

Точно таким же нулем чувствовал себя и Бычье Сердце: ясно, что изображенное на фотографии было не чем иным, как максимально крупно взятой объективом деталью какого-то механизма или соединения, вот только какого именно? И где искать более общие планы гнусной детали? Ответа на этот вопрос у майора Сиверса не было.

…Выносить это дальше было невозможно.

Любому терпению приходит конец, даже такому ангельскому, каким обладала Лена. Правда, в последнее время это терпение, взращенное еще упрямым параличом Виктории Леопольдовны, начало давать сбои. Оно подтачивалось исподволь — и экспансивным короедом Гжесем, и сборищем безмозглых личинок под феерическим названием quot;Театр «Глобус», и самим руководителем «Глобуса» — Гавриилом Леонтьевичем Маслобойщиковым, название которого в реестре насекомых не значилось.

Зато оно значилось в лексиконе портовых грузчиков, солдат срочной службы, обитателей зоны и модных до поросячьего визга писателей. Этого лексикона Лена тщательно избегала, предпочитая пастись на истоптанном множеством ног выгоне нормативной лексики.

И все же, все же…

Происходящее на кладбище под категорию нормативной лексики не подпадало.

Благодаря стараниям мэтра скорбный ритуал превратился в фарс самого низкого пошиба, черную комедию, бал вампиров.

Главный вампир — он же хронь, пьянь, мразь, забулдыга Маслобойщиков начал козлить еще в машине, на пути на кладбище. Этому немало способствовала бутылка «Столбовой», которую мэтр время от времени с размаху насаживал на глотку. Как и предполагала Лена, апофеоз пьяной гнусности пришелся на саму церемонию похорон. Гнусность была столь омерзительна, что, не выдержав, Лена отошла от могилы: только бы не иметь с происходящим ничего общего. Ей было безумно стыдно перед покойной Афой — до слез, до искусанных губ, до истерики. И вдвойне стыдно, что она не в состоянии положить конец всему этому безобразию. Скрывшись за ближайшим обелиском, она горько расплакалась — впервые за долгое время.

А потом ландшафт изменил свои очертания, и мэтр, привлеченный жестяной банкой водки, наконец-то отлип от могилы Афы.

Можно было возвращаться.

И она вернулась. И тотчас же наткнулась на Светаню, вяло беседующую с каким-то милиционером. Милиционер стоял к ней спиной, и она видела лишь его слегка сутулую спину, совсем не богатырские плечи и круглую, большую, как у младенца, голову, на которой покачивалась форменная фуражка. С такими внешними данными милиционеру можно было дать максимум лейтеху, хотя Лена и поставила на старшего сержанта патрульно-постовой службы. Очевидно, блеклый мент был направлен сюда капитаном Целищевым следить за порядком. Что после финтов мэтра в ломоносовском морге совсем не удивительно. Удивительным было другое: почему капитан ограничился только одним представителем закона, а не прислал сюда все отделение в полном составе.

Впрочем, теперь это было неважно.

Над могилой Афы возвышался свежий холмик земли, и по сравнению с этим холмиком все остальное было неважно. Настолько, что ей мучительно захотелось уехать отсюда, уехать самой, оставив театральную компашку, глаза бы ее не видели. Нужно только забрать у Гжеся ключи от машины…

Повертев головой, Лена тотчас же нашла мужа у ближайшей к Афе могилы.

Гжесь как раз окорачивал мэтра, развалившегося у скромной стелы, как за ресторанным столиком. На секунду Лене показалось, что мэтр сейчас защелкает пальцами и потребует от проходящего мимо официанта графин водки, мятых малосольных огурцов вперемешку с солеными груздями, цыган с медведями и стриптизерку у шеста — для улучшения пищеварения. Нет, подходить к Гжесю не имеет никакого смысла, иначе она не выдержит…

И население кладбища увеличится еще на одного человека, а именно — на Гавриила Леонтьевича Маслобойщикова. Эта перспектива показалась Лене вполне реальной — ведь за ее плечами болтался рюкзак с пистолетом.

Избавиться от пистолета не удалось, так же как не удалось надежно его спрятать.

Полночи Лена пыталась пристроить пушку в самых разных углах квартиры — от сливного бачка в туалете до академического задника портрета академика Аристарха Шалимова кисти художника Павла Корина.

И ни одно место не показалось ей достаточно безопасным, чтобы доверить ему такую тревожную вещь, как пистолет. В результате Лена не нашла ничего лучшего, как прихватить пистолет с собой, чтобы теперь пожалеть об этом. Хотя большеголовый мент и не выглядел угрожающим, но кто знает, что придет ему в голову.

В любом случае обыскивать себя она не даст.

Укрепившись в этой здравой мысли, Лена решительно направилась к Светане.

— Слушай, возьми у Гжеся ключи от машины… — приблизившись к Светане и милиционеру на расстояние трагического полушепота, сказала она. — Не хочу подходить к этим скотам…

— Думаешь, я горю желанием? — проворчала Светаня и на секунду задумалась.

И по ее виду стало понятно, что разговор с милиционером она воспринимает с еще меньшим энтузиазмом, чем перспективу близких контактов с Гжесем и упившимся вдрабадан муженьком.

— Ладно, сейчас схожу, — наконец-то снизошла она. — А ты поговори пока с представителем власти. У него для нас имеется информация… Рекомендую, лейтенант, лучшая подруга покойной Афины. Ей будет интересно все, что вы скажете…

Выплюнув изо рта эту тираду, Светаня — едва ли не с низкого старта — сорвалась с места и прошмыгнула мимо Лены со скоростью цунами. Очевидно, цунами задел и лейтенанта: спина его мелко затряслась, а фуражка самопроизвольно съехала на затылок.

— Я вас слушаю, — обреченно воззвала к фуражке Лена: не очень-то вежливо пялиться на женщину сутулой спиной, не очень-то вежливо.

Недоделанный райцентровский лейтенантишко и сам понял это. Через секунду он повернулся и…

Даже если бы сейчас из гроба восстала Афа, Лена поразилась бы меньше.

Прямо перед ней, переминаясь с ноги на ногу, стоял недавно сбитый ею на шоссе буйнопомешанный Гурий. Но вместо смирительной рубашки на нем красовался кителек и мелкотравчатые погоны.

— Вы?! — Лена даже зажмурилась в детской надежде, что Гурий растворится в воздухе. — Это вы!.. Какого черта… Я так и знала, что добром не кончится.

— Лейтенант Ягодников, — пробубнил неудавшийся пациент психиатрической клиники.

Лена все еще не могла поверить в реальность происходящего.

— Черт! Только со мной могло это случиться…

Действительно, черт.

Достойное пополнение запасников милицейской галереи. И это пополнение вполне способно затмить все предыдущие. Она пропала, неизвестно, какая еще эксцентрическая идея придет в голову этому дауну при исполнении. Ему ничего не стоит организовать привод в отделение со всеми вытекающими, включая шмон личных вещей.

И шмон этот будет весьма красноречивым, если учесть содержимое Лениного рюкзака.

Нет, она не даст себя обыскивать, во всяком случае, не этому… Этому… Только через ее труп, только ее трупа сейчас и не хватает… Но даже если она выживет… В любом случае перспектива еще одного лобового столкновения с поклонником мумифицировавшейся эстрадной дивы была такой безрадостной, что Лена нервно рассмеялась.

— Что же вы от меня хотите? — спросила она. — Арестовать? Посадить в кутузку за наезд?

Если бы только за наезд! Если бы только за наезд, о господи!.. Но Гурий, казалось, пропустил Ленине замечание мимо ушей.

А то, что он произнес через секунду…

— Я хотел бы поговорить с вами об Афине Филипаки, — сказал он.

— Вы?! Вы-то к Афе каким боком? — не удержалась Лена.

— Как вы сказали?

— Какое вы имеете отношение к Афине?..

— Я веду ее дело, — прогнусил Гурий, слегка раздувшись от собственной значимости. И даже детские погончики на его кургузом кительке стали колом.

— Только не это!..

Только не это, господи!.. Если бы сейчас произошло невероятное и Афа все-таки восстала бы из гроба, она немедленно плюхнулась бы обратно. И умерла бы во второй раз. Потому что пережить этого клинического идиота, меланхолично жующего силос из улик и версий, невозможно. Да и не нужно обладать буйным воображением, чтобы представить качество этого силоса. Афа, Афа, видимо, твои дела и правда из рук вон, если уж тебя передали на попечение такому типу.

Святотатство. Вандализм. Надругательство.

— Я хотел бы поговорить… Тем не менее… — снова напомнил о себе осквернитель праха.

Очевидно, Ленины глаза отразились в ягодниковских зрачках: на их мутном, засиженном обломками игрушечных яхт дне явственно проступила цитатка из раннего творчества дивы: «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».

Ей бы сейчас развернуться и уйти, но нет никаких гарантий, что дохляк Гурий не ухватится за рюкзак, как совсем недавно за него ухватился Пашка. А рюкзак, до недавнего времени служивший Лене верой и правдой, как оказалось, живет своей тайной жизнью и привечает что ни попадя.

И в следующий раз она вполне может обнаружить там гранатомет. Или тактическую ракету с ядерной боеголовкой. Или сбившееся с курса звено бомбардировщиков «Стелле». Нет, на рюкзак, как и на профессионального жиголо, положиться невозможно.

Придя к таким неутешительным выводам, Лена решила, что дешевле будет все-таки поддержать беседу, начатую Гурием.

— Есть подвижки? — выдавила из себя она.

— Кое-какие…

— Нашли убийцу? — Спрашивать об этом было так же бесперспективно, как покорять Северный полюс в бикини, ластах и с аквалангом за спиной.

— Нет.

Ну вот, что и требовалось доказать: в одних бикини Северный полюс не покоришь.

— Дело в том, что убийства не было…

— Как это — не было? — безмерно удивилась Лена.

Хотя чему тут удивляться, если дело поручили этому недотепе, этому дурачку-подпаску, перекочевавшему сюда прямиком из пасторали. От неудобного во всех отношениях трупа хотят отвязаться, никто им и заморачиваться не будет в заросшей самодовольным провинциальным шиповником глуши. И лучший способ позабыть о нем — вот этот велосипедный херувим, судомоделист-надомник, по совместительству оказавшийся еще и лейтенантом милиции.

Ее простодушной ряхой.

Такой ряхе можно поручить разве что волнующее кровь расследование кражи двух ливрей из костюмерной киностудии «Ленфильм». Или не менее пафосное дело о порче кресельной обивки в БКЗ «Октябрьский». И — как венец оперативного доверия — разбор завалов мелкого хулиганства в Ледовом дворце.

— Произошел несчастный случай. Вы знали, что у нее было больное сердце? — так же простодушно продолжил Гурий.

— Понятия не имела. Впервые слышу — от вас, — неожиданно для себя начала заводиться Лена. — Она что — умерла от сердечного приступа?

— Не совсем так. До приступа дело не дошло. Очевидно, у нее просто прихватило сердце, и она вышла в тамбур — подышать… — Лейтенант почему-то зачастил и скосил глаза в сторону. — Сорвалась с подножки электрички, упала очень неудачно, в результате чего оказался пробитым висок.

«Оказался пробитым висок»! Ну да, Лена помнила эту аккуратно выдолбленную точку на правом виске: крошечный пролом, лаз в царство мертвых — для тех, кто никак не может попасть туда с центрального входа… «Оказался пробитым висок» — об этом могли перешептываться боги, перед тем как принять Афину Парфенос, Афину Промахос в свою краснофигурную олимпийскую жизнь. Боги, но не этот олух царя небесного…

— Значит, оказался пробитым висок, — эхом откликнулась Лена. — Значит, вышла в тамбур подышать. Открыла дверь, значит?

— Да, — съехал на шепот Гурий.

Съехал на шепот — и правильно сделал.

Такую ахинею можно нести только шепотом. Но ведь она сама — она сама вообще молчит; молчит, как партизан, и писка не издает. А ей было бы что сказать следствию, если бы его не вел этот малахольный. И про Афино близкое знакомство с убитым Нео, и про билет на электричку, найденный ею в портмоне Романа Валевского (а Афа работала на электричках), и про яхту «Такарабунэ», покойный владелец которой был бойфрендом ее подруги… И про писто…

Нет, чертов пистолет лучше не трогать.

Лучше с ходу перескочить на что-то нейтральное, малодушно не касающееся ее самой…

— И как же она открыла дверь? Ведь двери в электричках открываются и закрываются автоматически. Это даже дети знают.

— Что вы хотите этим сказать? — напрягся Гурий.

Только одно, райцентровский законник, жалкий придаток к мышиному сукну и кокарде: уж слишком хлипкой выглядит формулировка «несчастный случай» с Афой Филипаки на фоне с чувством выполненного монументального задника «убийство»

Романа Валевского. Впору потрясти головой и изрыгнуть из себя знаменитое «Не верю!». Афа знала Романа, и теперь они оба мертвы. И прежде чем умереть, она сунула в стопку с бельем контракт с театром современного балета «Лиллаби». Звездный билет, которым ей так и не удалось воспользоваться. Афа знала Романа, возможно, она была его протеже…

Стоп.

Протеже. Она слышала это слово совсем недавно… Совсем. И к нему было пристегнуто еще одно: дрянь. «Дрянь-протеже», именно так. И что-то еще, в таком же уничижительном контексте.

Ага. Маленькая сучка.

Автоответчик. Автоответчик в студии Романа. От которого невозможно было скрыться, даже засунув голову под подушку. Женский голос угрожал Нео и ненавидел «дрянь-протеже». Теперь некому угрожать и некого ненавидеть. Вот только что ей, Лене, делать с этим так странно упавшим на нее знанием? Не делиться же им с первым попавшимся сумасшедшим…

А сумасшедший смотрел на Лену округлившимися глазами. Он все еще ждал ответа.

И тогда…

Лена и сама не понимала, как из нее вырвалась эта фраза. Но факт оставался фактом: фраза слетела с ее губ и мягко спланировала прямо на лейтенантские погоны:

— Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…

— Что вы сказали? — переспросил Гурий.

— Это — убийство, — упрямо повторила Лена. Скорее — из глухой неприязни к недоразвитому лейтехе, чем преследуя какую-то цель.

— Вы думаете?

— Ничего я не думаю…

Вот-вот, угу-угу, сейчас она задвинет что-нибудь типа: «Пусть лошади думают, у них голова большая», и с чувством выполненного долга развернется и уйдет, оставив шальное «Это — убийство» клевать звездочки на милицейских погонах. Вот-вот, угу-угу, сейчас-сейчас… Но, вместо того чтобы уйти, Лена осталась. И все из-за того, что сдвинуться с места оказалось непосильным трудом. А уж тем более — отвести взгляд…

Отвести взгляд от неказистого гурьевского лица.

А с ним происходило что-то странное и волнующее одновременно. До сих пор физиономия Гурия казалась Лене апофеозом даунизма и яркой иллюстрацией к малотиражному изданию «Практическая психиатрия». И ничего выдающегося в этом лице не было: круглые птичьи глаза, глуповатый вздернутый нос, слегка скошенный безвольный подбородок и кое-как налепленные на череп уши, созданные только для того, чтобы поддерживать фуражку.

Но слово «убийство» преобразило это неказистое, заштампованное лицо: глаза Гурия вдруг лениво потекли к вискам, в них засветилась азиатская мудрость неизвестных изобретателей бумаги и азиатское же вероломство неизвестных изобретателей пороха. Нос тоже модернизировался, очевидно, благодаря раздувшимся ноздрям, а подбородок… Подбородок больше не выглядел безвольным. Наоборот, он вдруг приобрел античную законченность и даже лихо раздвоился.

— Вы думаете, что это убийство?

— Да…

— А знаете… Я тоже так думаю…

— Правда? — безмерно удивилась Лена, все еще не в силах оторвать взгляда от трепещущих лейтенантских ноздрей.

— Правда… Вот только.., улик маловато… Но я найду, не сомневайтесь… Буду зубами землю грызть, а найду…

Лена все еще не могла прийти в себя от метаморфозы, произошедшей с Гурием. Новоиспеченный Адонис — Лао-цзы от сыска явно искушал ее: теперь ему можно было доверить не только завалящие дела в Мартышкине и окрестностях, но и гораздо более серьезные вещи: убийство американского президента Джона Фицджералда Кеннеди, заиндевевшее в шестидесятых. Или убийство шведского премьера Улафа Пальме — чуть позже и чуть потеплее.

Он бы справился. Он бы сумел.

Симпатяга. Душка. Еще не краснофигурный, но все же — полубог.

Вот черт, Гжесь, с его обугленной нагловатой красотой, и в подметки Гурию не годился. Не говоря уже об оперативном питекантропе из ларька, которому так понравилось тянуть из Лены жилы. Он бы вполне мог сунуть Лену в КПЗ на всю оставшуюся жизнь без суда и следствия — именно это было написано тогда на его грубо сколоченной физии: попалась, сукина дочь, попалась, коготок увяз — всей птичке пропасть, дай только время, я и до тебя доберусь.

— Может, не стоит зубами? — едва слышно промямлила Лена.

— Стоит. Не нравится мне это дело.

Слишком все просто. Слишком.

— Да… Но все равно… Грызть зубами землю — это чересчур… Тем более что…

— Что?

Если она сделает это… Если она скажет… Если доверит мертвую тайну мертвой Афы Гурию, а заодно принесет на блюдце узелок, собранный Печенкиным, — неизвестно, — как все обернется. И прежде всего — для нее самой. Но и молчать невозможно. Тем более когда прямо перед тобой такое лицо.

Та-акое…

— Мне нужно поговорить с вами…

— Да, конечно.

— Об Афе… Об Афине.

— Я, собственно, за этим сюда и пришел.

Лене даже в голову не пришло попенять Гурию, что на кладбище приходят совсем за другим. К тому же стремительно меняющееся русло их беседы оказалось внезапно перегороженным Светаней. Ощипанная жена мэтра-экстремала наконец-то притаранила трофейные ключи от «шестерки».

— Держи… Поедем, что ли?.. Мне здесь все тоже остобрыдло. Хотя, казалось бы, такое место философическое… Тишина, покой… С каким удовольствием я бы посещала сей дивный погост… Хоть каждый день…

При других обстоятельствах. — Она бросила полный тайных, невысказанных желаний взгляд на реющую вдали вечнозеленую бороду Маслобойщикова. — А ему здесь было бы хорошо…

Если сейчас Светаню не окоротить, то через секунду она начнет обсуждать размеры памятника отцу-основателю школьной антрепризы, а также конфигурацию могильной решетки. Хотя Лена сильно подозревала, что при Светаниной любви к проспиртованному мэтру дело ограничится наспех вырытой неглубокой могилой и фанерной табличкой «Собаке — собачья смерть». На растушеванном сленге актеров Пекинской оперы.

— Простите, нам пора, — обратилась Светаня к Гурию, небрежно скосив рот. — Я забираю у вас девушку, уж не взыщите.

— Не сейчас. — Лена посмотрела на Светаню с укоризной. — Не сейчас. Потом.

Мне необходимо поговорить с э-э.., лейтенантом.

— Да? — озадачилась Светаня и перевела взгляд с Лены на Гурия. — Вообще-то я думала, что…

— Подходи к машине минут через пятнадцать…

— Ладно… Через полчаса подойду, — проявила неожиданное великодушие обычно склочная экс-прима. — Только сомневаюсь, что вы уложитесь…

— Идемте, лейтенант, — скомандовала Лена, и Гурий послушно стартовал в сторону выхода.

Лена двинулась было за ним, но через пару секунд вернулась к Светане.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Что значит «уложитесь»?

— Да ладно тебе. — Светаня обнажила в бледно-розовой улыбке бледно-голубые, побитые сибирскими морозами зубы пристяжной кобылы. — У меня глаза не на затылке растут… Я же вижу, что тебя от страсти прям наизнанку выворачивает… Вот уж не подозревала, что форма тебя заводит.

Только милицейская или как?

— Еще спортивная. И железнодорожная, — по инерции парировала Лена и только потом неожиданно покраснела. — Что за чушь ты несешь? Какая страсть?

— Ладно-ладно… Беги к своему лейтенанту, нимфоманка. Когда закончите, дашь отмашку. Я неподалеку буду, веночки посмотрю на продажу… Чудные веночки видела, а такие к ним ленточки можно будет присобачить… Атласные, с позументом…

Хотя этой скотине атласные… Сатиновыми обойдется, подлец! Я ему из старых трусов понашиваю… Я ему понашиваю… Я ему понавешиваю… Всех собак, алкоголику!

— Это не то, что ты думаешь… — прервала полет Светаниной фантазии Лена. — Как тебе такое вообще могло в голову прийти? Это совсем, совсем не то…

— Конечно, не то… Поражаюсь твоему вкусу… Добро бы морским офицером был при кортике… А так… Нет, Ленка, ты меня удивляешь…

Препираться со Светаней дальше означало бы попусту терять время. И Лена, махнув рукой на подругу, побежала догонять Гурия.

…Через десять минут они уже сидели в машине.

— Ну? Стало быть, у вас для следствия кое-что имеется? — начал Гурий казенным голосом заседателя народного суда, что несколько не вязалось с его новым имиджем.

— Кое-что… — подтвердила Лена. И замолчала, мучительно решая для себя — да или нет. Да — или нет? Да — или нет?

Если сейчас она расскажет Гурию о бумажнике Романа и контракте с «Лиллаби», найденном в Афином доме, то придется говорить и обо всем остальном. Иначе никак не объяснить появление у нее всех этих вещей. Вещей, с которыми ей одной явно не справиться. А они — ощущая собственную безнаказанность — тащат за собой другие вещи. Покрупнее и помасштабнее. Яхты, например. С не правдоподобно красивыми именами. Таким же не правдоподобным, сбивчивым и фантастическим будет выглядеть объяснение, но он поверит, он должен поверить…

Лена еще раз исподтишка взглянула на профиль Гурия: теперь он выглядел пугающе медальным. Что ж, такому человеку можно доверить не только тайны следствия, но и собственную жизнь. Где-нибудь среди колец питона, непролазных, кишащих всякой нечистью дебрей Амозонки, в ручищах мента — низколобой антропологической ошибки, тупиковой ветви в развитии… Или в самой гуще террористов, захвативших какой-нибудь рейсовый самолет.

Кстати, о самолетах.

Интересно, от чего она идет, легкая турбулентность, заставляющая подрагивать самые кончики пальцев? А впрочем, все и так ясно: она готова совершить затяжной прыжок в тайну гибели Нео, осененную узким и легким вымпелом-рыбой…

Готова.

— Что же вы хотите рассказать мне, Лена? — мягко напомнил о себе Гурий. От народного заседателя и следа не осталось.

И Лена решилась.

— Не только рассказать… Я сейчас покажу вам кое-что. Только обещайте выслушать меня до конца. И…

— Что — quot;иquot;?

«И не упечь меня за решетку», — едва не вырвалось у нее. А впрочем, по здравом размышлении, не стоит пугать полубогов, они и сами могут испугаться и таких дел натворить, что не расхлебаешь.

— Что — quot;иquot;?..

— Ничего… Просто выслушайте до конца. Обещаете?

— Конечно.

Обстоятельства, при которых они познакомились, напрочь вылетели из Лениной головы. Прихватив с собой целый шарабан самых разнообразных персонажей — начиная от эстрадной дивы (на козлах) и заканчивая гурьевской сельскохозяйственной мамашей (на запятках). Туда же были погружены обломки маленькой яхты — почему-то о ней Лене не хотелось вспоминать больше всего.

Тем более что начала она тоже с яхты.

Большой.

Известие о «Такарабунэ» странно взволновало Гурия. Как будто Лена говорила не о плавсредстве, на котором произошло убийство, а о женщине, которая оставила несчастного провинциального мента по причине несчастной провинциальной зарплаты. И ушла к более перспективному, с ее точки зрения, хозяину пивной палатки.

Глухая ревность, смешанная с таким же глухим отчаянием, на секунду исказила новоиспеченный медальный профиль лейтенанта.

— Стало быть, вы в курсе того, что произошло в лодочном кооперативе, — выдоил из себя Гурий.

— А вы? — выдоила из себя Лена.

— Мне по должности положено. А вот откуда вам это известно?

— Известно…

— Да… Интересно, членов переходного правительства в Эфиопии об этом тоже проинформировали? .

Напрасно, совершенно напрасно она решила покаяться в старенькой исповедальне с номерным знаком «Р371КИ». Слишком дорого ей будет стоить внезапный приступ откровенности. И что за помутнение на нее вообще нашло?..

Но углубиться в эти запоздавшие мысли Лене так и не пришлось. Гурий взял себя в руки и вполне деловым тоном спросил:

— И какое же отношение имеет убийство в «Селене» к смерти вашей подруги?

Пора.

Не говоря ни слова, Лена расстегнула рюкзак и извлекла на свет божий то, что, по ее мнению, могло иметь отношение к убийству Романа: контракт с «Лиллаби», подписанный Афой. Контракт, которому так и не суждено будет вступить в силу.

Спустя секунду бумага перекочевала в руки Адониса — Лао-цзы, и он принялся изучать ее, изредка шевеля безупречными, с точки зрения какого-нибудь древнегреческого ваятеля, губами.

— Ни фига себе, — вынес свой вердикт Гурий ровно через десять минут. — Значит, они были знакомы. Интересная киношка.

Но…

— Что — «но»? — по инерции спросила Лена, хотя и так было ясно, что Гурия явно не устроил жанр киношки.

— Это можно рассматривать только как косвенную улику. И то…

— Но они знали друг друга…

— Мало ли кто был с кем-то когда-то знаком. За такие вещи не убивают, согласитесь. А от случайностей никто не застрахован. Хотя факт примечательный…

— Есть еще один… Может, не такой примечательный… Вот…

Билет на электричку, следующий подпунктом номер два, произвел на Гурия гораздо большее впечатление и потребовал гораздо больше времени на изучение. Гурий, перекрывая свой же собственный рекорд, ползал по нему глазами около двадцати минут.

— Тэк-с… Наша ветка… Наша зона. Судя по дате — прошлая пятница. Вечер. Как раз тогда ваша подруга и… Откуда у вас этот билет?

— Это — его билет.

— Кого — «его»?

— Романа. Романа Валевского. — Имя, совсем недавно такое дорогое, слетело с Лениного языка, как птица, оставив после себя странный пернатый привкус легкой грусти.

И больше ничего. Теперь она точно знала, что, произнесенное еще и еще раз, оно больше не будет причинять ей боль. Сожаление о несбывшемся, но не боль.

— Интересная киношка, — еще раз повторил Гурий. Но — с гораздо большим энтузиазмом. Жанр, в котором был выполнен злосчастный билет, на этот раз оказался его любимым. — Откуда вы знаете, что билет принадлежал.., м-м.., убитому?

— Знаю.

— Откуда?

— Это билет… Это билет из его портмоне.

— Вот как? — Гурий, до этого державший Лену на периферии зрения, повернулся к ней всем корпусом. — И каким же образом он оказался у вас?

— Оказался.

— Так не пойдет. Либо вы рассказываете мне все…

— Либо?..

«Либо» не предвещало для Лены ничего хорошего, даже полубоги умеют сводить классические брови к классической переносице и классически испепелять взглядом, но ведь она сама влезла в эту авантюру. И теперь нужно идти до конца, ничего не попишешь.

— Хорошо. Я скажу. Я получила его от одного человека.

— От какого человека? Знакомого… м-м.., покойного?

Представить алконавта Печенкина знакомым балетной знаменитости можно было только в горячечном бреду или во время приступа острого психоза, и Лена хмыкнула:

— Это вряд ли… Скажем, я вырвала зубами… Он случайно оказался поблизости от места.., где все это произошло… Он был там… И…

— Был там? Когда?

— Думаю… Еще до того…

— Так. Подождите. — На бледное лицо Гурия моментально вскарабкался азартный румянец. Сейчас он крутанет колесо навязшей на зубах дурацкой игры «Поле чудес» и начнет угадывать. По буквам. — Я, кажется, знаю, о ком вы говорите…

— Даже так?

— Печенкин!.. Точно — Печенкин!

Прав я?

Вместо буквы он угадал целое слово — с первой попытки, с первого захода, как и положено полубогу. Так что Лена даже не удивилась, лишь спросила для проформы:

— Интересно… Каким образом?

— Каким? Да будь на его месте кто-то другой… — по лицу Гурия вдруг пробежала судорога. — Будь на его месте кто-то другой, более серьезный, — вы бы здесь не сидели… Вы хоть это понимаете, девушка? Вы понимаете, куда вы влезли?.. Тоже, деятели… Улика не последняя — и вот так, без изъятия, без оформления протокола…

— Да ладно вам… — огрызнулась Лена, вспомнив обстоятельства, при которых ей достался узелок с места преступления. — Вы-то сами… Вы сами даже не почесались, чтобы что-то там изъять…

— Зато вы… — огрызнулся Гурий. — Ладно… И что вы прикажете со всем этим делать?

Хороший вопрос.

— Делайте, что считаете нужным… — Силы неожиданно покинули Лену.

— Вы же понимаете, я должен составить протокол… Приобщить улики к делу…

Которое веду даже не я… А…

Ничего нового, а уж тем более — радостного в этом известии не было, и за чеканным, но нежным профилем Гурия нарисовался совсем другой профиль: неумеренно-каннибальский, с лучевой костью в носу и берцовой — в жестких вихрах. С перепугу Лена даже вспомнила выходные данные дикаря, запечатленные в его корочках: Сивере Антон Александрович.

— Сивере Антон Александрович, — закончила за Гурия она.

— Майор Сивере. Вы и это знаете? — У лейтенанта из провинциального Мартышкина отвисла челюсть.

Что ж, если у нее и были какие-то сомнения насчет собственной судьбы, то теперь их не осталось вовсе.

— А вы? — пролепетала Лена.

— А мне по должности положено… И потом… — Гурий раздул щеки, — ..это мой старинный приятель. Антон Сивере.

— Приятель?..

Только этого не хватало!

— Приятель. Друг даже… Да. Друг — это вернее…

— Вот как. — Губы больше не слушались Лену. Адонис — Лао-цзы на поверку оказался троянским конем — в полном соответствии с древнегреческой мифологией.

— Значит, вы знаете Антона.

— Виделись…

— Даже так? И при каких обстоятельствах?

Вот сейчас она и начнется, троянская резня. От нее не спрячешься в укромном уголке, лучше уж сразу упасть на колени и в такой неудобной позе ожидать лодчонку через приснопамятный Стикс. А еще лучше — камень на шею. И утопиться во все том же Стиксе.

Но топиться Лена не стала.

— Это та самая случайность, — сказала она. — О которой вы говорили… И от которой никто не застрахован…

— Валяйте про случайность, — выдохнул Гурий после паузы. — Люблю слушать про случайности. Тем более что…

Он осекся, сдвинул фуражку на затылок и почесал не успевшие состариться ссадины: впечатляющий итог их недавнего знакомства. Ссадины намекали на кривую дорожку, в самом конце которой столкнулись Лена и участковый из Мартышкина; дорожка была вымощена случайностями на совесть: совершенно случайно Лена нагнала Гурия на шоссе, непреднамеренно сбила его и, поддавшись порыву, отвезла в населенный пункт с ласковым названием Пеники. В Пениках — и тоже случайно — в ее машине образовался Пашка. Сам Пашка совершенно случайно обнаружил на яхте тело Нео, с которым Лена — по странному стечению обстоятельств — познакомилась в день убийства. Венчал же всю эту шаткую конструкцию сам Гурий, волею судьбы расследующий дело ее подруги Афы Филипаки. Гурий же восседал на крупе каннибала Сиверса… Расследующего соответственно убийство Романа Валевского. А если вспомнить ее визит на Фонтанку и приплюсовать сюда контракт Афы с «Лиллаби»…

Не спятить бы, господи, от таких совпадений!

— Хорошо, — согласилась Лена. — Я расскажу все, что знаю. С условием, что… Ладно, об условиях — потом…

— Как знаете…

— Только начинать придется с весны…

Иначе проследить всю цепочку будет достаточно трудно.

— Надеюсь, с этой весны? — напрягся Гурий.

— Да.

— Ну слава богу… А то я уж подумал…

Нет, начинать сагу с непорочного зачатия Христа Лена не собиралась, ограничившись первым знакомством с Пашкой в апреле.

Или это был март?..

Спутанные месяцы оказались единственным, о чем Лена не могла сказать ничего определенного. Дальше дело пошло живее, хотя в месте их первой встречи с Нео она снова забуксовала: внезапно вспыхнувшая страсть к красавцу-покупателю одеколона показалась ей несколько порочной, мелодраматической и нестерпимо киношной. Именно так ее мог воспринять Гурий, взращенный на целомудренном молоке деревни Пеники. И на таких же пеньюарно-целомудренных припевах своей обожаемой дивы — что-то вроде «А ты любви моей не понял, и напрасно, и напрасно…». Так что, прошмыгнув через переулок с покосившейся табличкой «Хотите быть моей любимой девушкой?» (эта фраза, вскользь оброненная Романом, до сих пор звенела в ее ушах), Лена перевела дух.

Все последующие события были изложены достаточно точно, за исключением визита в танц-студию Валевского на Фонтанке, который она малодушно скрыла: чертов пистолет прожигал ей колени даже сквозь толстую свиную кожу рюкзака. Она не забыла ни о чем: ни о фотографии navyboy [21] в ящике Афиного комода, ни о его же фотографии, окопавшейся в соседней с убийством секции таунхауза. Ни о хореографическом прошлом покойной, ни о переполовиненных «Ста видах Эдо», которые вывели ее прямиком на экстремиста Печенкина…

— Н-да, — только и смог вымолвить Гурий, когда Лена закончила рассказ. — Будем сажать.

— Кого? — В горле у Лены мгновенно пересохло.

— Как кого? Печенкина. — Царапины на лице у Гурия вспыхнули, а едва пробивающаяся щетина встала дыбом. — Сукин сын, простите за грубость… Мародер. Подлец, еще раз извините…

— А…

— А вам — спасибо за содействие.

— И все?

— Ну… — засопел лейтенант. — А что же вы еще хотели?

— Ну… Не знаю…

— А улики… — Гурий скосил глаз на бумажки, которые все еще держал в руках. — Улики я передам по назначению. Думаю, кое-кто очень сильно ими заинтересуется.

— Кое-кто — это кто? — Лена вдруг почувствовала, как у нее неприятно засосало под ложечкой.

Из-за спины многозначительного лейтенантского «кое-кто» явно просматривалась фигура майора Сиверса, которую Лена боялась до обморока. Пожалуй, только Николай Петрович Поклонский, преподаватель по теории вождения из автошколы №4, вызывал в ней столь мистический ужас.

— Человек, который занимается этим делом, — снова неприятно раздулся Гурий.

— Майор? — Она все-таки пропихнула это сквозь намертво сцепленные зубы. — Сивере?

— Он. Кто же еще.

— Ясно… А…

— Я понимаю… Время сейчас не самое подходящее, но… Надо будет проехать в отделение. Если вы не возражаете.., э-э… Лена.

— Зачем?

— Оформим улики. Напишете, как дело было… Ну то, что мне рассказали…

Лучше бы Гурию было не произносить этих слов, хотя ничего другого звездочки на погонах и мышастый китель нашептать не могли.

— Все, что рассказала, — повторила Лена слабым голосом. — Все?

— Ну да…

— И как вы себе это представляете?

Последующие несколько минут Лена с интересом наблюдала за очередными метаморфозами, происходящими с лицом Гурия. Для начала оно вновь ненадолго сделалось круглоглазым и глупо-милицейским (как раз для составления протоколов), затем в нем появилось что-то мальчишеское (как раз для стрельбы из рогатки по воронам), и, наконец, — о, счастье! — опять оказалось заваленным терракотой и мрамором (как раз для выделки полубогов).

Гурий решал.

— И как вы себе это представляете? — повторила Лена.

— Никак, — честно признался он. — Боюсь, что это никому не понравится… Целищеву — в первую очередь…

Целищев, Целищев… Ну, конечно, Лена помнила это имя — вполне вегетарианское и далеко не такое кровожадное, как «майор Сивере». Целищев — тот самый милицейский капитан, дядька с галерки, насмерть запуганный импровизациями Гавриила Леонтьевича Маслобойщикова на благодатной сцене ломоносовского морга!..

— Целищев — это?..

— Неважно, кто это… — нахмурился Гурий. — Есть здесь один деятель…

— И что?

— Ничего… Как насчет того, чтобы прокатиться в Питер?..

…Во всем была виновата бумажка с адресом.

Она и сейчас лежала в заднем кармане Пашкиных джинсов — аккуратно сложенная вдвое. Если бы не она, с Пашкой не случилось бы того, что случилось. И он бы не сидел сейчас в кромешной тьме. И на голову ему не давил бы низкий потолок, а в бок не упиралось бы нечто, похожее на рукоять бейсбольной биты. Впрочем, бейсбольной биты Пашка никогда и в глаза не видел, разве что — по телику, в качестве любимой игрушки маньяков всех мастей, да и не увидел бы при любом раскладе: уж слишком здесь было темно.

И — неизвестно.

Не то чтобы неизвестность пугала Пашку (в этом он не признался бы и самому себе), скорее, вызывала странное чувство веселой злости пополам с любопытством. Иногда злость брала верх над любопытством, обставляла его у самого финиша, и тогда Пашка начинал самозабвенно злиться на:

1. Лену, которая уехала в тот самый момент, когда больше всего была нужна ему.

2. Пистолет, который остался у нее в рюкзаке, хотя должен был перекочевать в его руки, просто потому, что женщина, какой бы красивой она ни была, и оружие — две вещи несовместимые.

3. Би-Пи, который не оставил никаких указаний о том, что же делать одиннадцатилетнему мальчику на борту яхты.

4. Низкий потолок.

5. Бейсбольную-биту-или-что-то-вроде-того.

6. Тошноту, периодически подкатывающую к горлу. Пока ему удавалось справляться со столь унизительными позывами собственного организма, но дальше будет только хуже, тут и к гадалке ходить не надо.

Справедливости ради, тошнота иногда отступала, прихватив с собой злость, и тогда Пашку начинало обуревать любопытство. Во-первых, на яхте он оказался впервые. Окопавшаяся в эллинге «Такарабунэ» — не в счет, ее душа, так рвавшаяся к морю, была навсегда прикована к земле.

А это…

Это была совсем другая яхта, землю она презирала и хорошо чувствовала себя, только когда ей в бока и днище били волны.

Сейчас волны были совсем рядом, за перегородкой, Пашка ощущал их сонное дыхание. И думал о странной последовательности событий, которая привела его сюда и заставила спрятаться в маленьком, похожем на чулан отсеке на носу.

Нет, он не был похож на мертвую красавицу «Такарабунэ» — этот живой мосластый «Посейдон». Сходство заключалось лишь в наличии двух мачт и вымпела на главной из них — того самого брата-близнеца вымпела, найденного в руках у Нео.

Не шарф, не платок — вымпел, флаг, осеняющий путь корабля, теперь Пашка знал это точно. Но от подобного знания радости не было никакой.

Этой яхте нельзя было доверять.

Ей нельзя было доверять так же, как и ее хозяину, гнуснейшему обветренному типу в штормовке и дурацких шортах с дурацкой телкой и дурацкой надписью «Hollywood».

Ничего против Голливуда Пашка не имел, вот только шортоноситель не нравился ему абсолютно.

Он не понравился Пашке сразу, еще тогда, когда они столкнулись с ним в предбаннике эллинга с «Такарабунэ». От такого типа можно было ожидать всего, чего угодно. И как ловко он заманил Лену к себе в дом посредством стакана с водой! И как он пялился на Лену такими же обветренными лживыми глазами, только что не облизывался, гад!.. И все эти его морские штучки, и книжки, и лоции — все это было насквозь не правдой.

Насквозь.

То есть, столкнись Пашка с яхтсменом по имени Сергей при других обстоятельствах, совсем не исключено, что он напрочь забыл бы и про Би-Пи, и про оскорбительно-сухопутное Мартышкино, и про назойливую, как муха цеце, бабку, и про весь остальной мир. И только спал бы и видел, как бы взглянуть на этот остальной мир через какой-нибудь из диковинных приборов…

Или — с разрешения хозяина — похлопать парус по жесткой холке, но… Между ними сидел прислонившийся к мачте мертвый Нео.

И стояла Лена.

Пашка до сих пор это помнил. Как она стояла в похожей на раздувшуюся каюту комнате яхтсмена — спиной к Пашке, невыразимо прекрасной спиной. И как рассматривала фотографии на камине, а потом уронила стакан с водой. И Пашка тогда втайне порадовался: и разлитая вода, и осколки стекла — все это выглядело пощечиной чистенькой прилизанной каютке.

Правда, все последующее Пашке активно не понравилось: они оба — и Лена, и хозяин дома — присели на корточки и принялись собирать осколки, и руки их то и дело оказывались в опасной близости друг от друга — и тогда сердце у Пашки начинало громко стучать и раскачиваться, почти как кресло-качалка, в которой он сидел. Из-за этого так не к месту вылезшего сердца он прощелкал весь разговор Лены и задрыги-яхтсмена. Кажется, там было что-то о фотках с комода и о какой-то Лениной подруге со странным змеиным именем Афа, а потом разговор перескочил на Нео, а потом…

Потом Пашка почувствовал настоящее облегчение: Лена собралась уходить. И морские цацки на нее никак не подействовали, так что хрен тебе, задрыга!..

…Но полирующим кровь визитом к яхтсмену день не закончился. Да и не мог закончиться, и Пашка вдруг понял почему: все дело было в самой Лене. Она притягивала события точно так же, как притягивала людей, события выстраивались перед ней по ранжиру, отдавали честь и так назойливо лезли в глаза, что пройти мимо них было невозможно. Весь мир хотел ей понравиться, весь мир хотел коснуться ее руки — точно так же, как хотел коснуться ее руки несчастный маленький Пашка.

Коснуться получилось только перед самым расставанием.

А до этого был кавалерийский наскок в логово паука Печенкина. Из рейда Лена вернулась с трофеями и еще больше возвысилась в Пашкиных глазах, хотя возвышаться дальше было уже некуда: она и так сияла на недосягаемой высоте, где-то там, где пролетали сверхзвуковые истребители, воздушные шары в обнимку с воздушными змеями и где парила сейчас душа Нео. Теперь она могла быть спокойна и не терзать Пашку ночными кошмарами: все его вещи были собраны вместе и находились на хранении у темно-рыжего солнца. А уж солнце разберется, как с ними поступить, солнце всегда знает, что делает.

Хотя…

Хотя с последними действиями солнца Пашка оказался категорически не согласен. Как раз в тот самый неожиданный момент, когда Лена сказала ему:

— Я отвезу тебя домой.

Нет, что-то подобное он подозревал, не могла же Лена остаться в Мартышкине и уж тем более свалиться на голову бабке и сортиру в глубине сада (пережить это не представлялось никакой возможности), но все же он оказался к этому не готов. И не смог выдавить из себя ни слова. И так и сидел, прижав к груди Ленин рюкзак — в полном молчании.

— Я отвезу тебя… Мне нужно возвращаться в Питер, мой хороший… — еще раз повторила Лена.

И снова Пашка ничего не ответил. И чем дольше он молчал, тем глупее становилась ситуация. Но сил для того, чтобы расстаться не только с Леной, но даже с ее рюкзаком, — сил на это у Пашки не было. Он вдруг понял, каким длинным получился день и как тяжело будет заканчивать его в одиночестве.

— Вот что… Я отвезу тебя домой. Сейчас. И оставлю адрес и телефон… Если что…

Ч-черт, я сама приеду.., очень скоро. Обещаю…

Вряд ли он слышал, что именно говорила ему Лена. Все это время он приказывал рукам разжаться — кому охота выглядеть идиотом! — но они все не разжимались, цепляясь за лямки рюкзака мертвой хваткой.

И ему не оставалось ничего другого, как умоляюще смотреть на Лену: помоги же, ты ведь можешь мне помочь, тебе ничего не стоит это сделать.

И милосердная Лена все-таки пришла на помощь: в полном молчании она добросила Пашку до улицы Связи, припарковалась недалеко от дома и, выйдя из машины, открыла дверцу пассажирского сиденья. А затем потянула к себе рюкзак, стараясь именно таким макаром выманить Пашку из «жигуленка».

— Выходи, — сказала она.

Пашка, ведомый собственными загребущими руками, помотал головой и еще крепче прижал рюкзак к себе.

— Павел, ну ты же взрослый парень… ну нельзя же так…

Последующие за этим препирательства разрешились самым неожиданным образом: рюкзак выскользнул из рук Пашки, но в Ленины руки так и не перешел, а шлепнулся наземь. И из него вывалилось все содержимое.

Включая пистолет.

Это было так неожиданно, что Пашка даже опешил. Еще более неожиданной оказалась реакция самой Лены. Она так удивилась, как будто видела пистолет впервые.

— Что это? — прерывающимся голосом спросила она.

Последующие десять минут заняли препирательства по поводу пушки и обсуждение ее достоинств. Бедная Лена, ей было невдомек, что всю эту возню Пашка затеял исключительно для того, чтобы потянуть время и остаться с Леной подольше. Но маневр не прошел, и пистолет, сверкнув напоследок маслянистым вороненым боком, снова занял свое законное место в недрах рюкзака.

А потом Лена уехала.

И он снова остался один, в обществе бумажки с ее адресом и телефонами, совершенно бесполезной, если учесть, что домашнего телефона, хотя и проживал он на улице Связи, у Пашки отродясь не было.

Сожаления по этому поводу заняли остаток вечера, пока их не перебил сумеречный страх, замешенный на близости паука дяди Васи Печенкина. Только теперь Пашке пришло в голову, что Лена заполучила вещи мертвого Нео не просто так. И что Печенкин, если не будет дураком, сразу же поймет, откуда ноги растут. Тонкие, как стебли, покрытые цыпками и царапинами Пашкины ноги. И есть совсем не маленькая вероятность, что дядя Вася пожалует к Пашке.

Удавить за распустившийся не в меру язык, как и было обещано.

Перспектива быть удавленным вовсе не улыбалась Пашке: не улыбалась настолько, что находиться в доме не представлялось возможным. В доме, самым неожиданным образом превратившемся в мышеловку, было тихо, признаки жизни подавала только кухня. Там, на яростно выскобленном колченогом столе, стояла миска с остывшими оладьями, как салфеткой прикрытыми бабкиной запиской: «Ушла за пенсией. Не балуй, холера ясная, ухи надеру». Почерк у бабки был раздражительным и воинственным, острые концы букв покалывали глаза, да что там — протыкали насквозь, и так и норовили насовать пенделей под ребра! Пенсионная эпопея была любимым бабкиным развлечением и занимала почетное второе место. На первом, с большим отрывом, держались показательные выступления в главном мартышкинском продмаге — по поводу цен, канувшего в Лету социализма, восторжествовавшего капитализма, сдачи хохлам Крыма и неизбежной победы Коммунистической партии Российской Федерации на местных выборах. Радость свободного волеизъявления выпадала бабке нечасто, раз в месяц, так что она использовала трибуну местного отделения связи на полную катушку, сидя там до самого закрытия.

А до закрытия оставалось прилично, и все это время ему придется трястись в ожидании карающей десницы дяди Васи.

Непрестанно думая об этом, Пашка сожрал пару оладьев, но корм оказался не в коня: оладьи самым бессовестным образом подпитали еще не оформившиеся Пашкины страхи, придав им пугающую законченность. И призрак паука дяди Васи снова поднялся во весь рост. Оставаться в доме одному, ожидая, пока дядя Вася не накроет его, тепленького, паутиной, не окуклит и не сунет в пасть, было выше Пашкиных сил.

И потому, наскоро проглотив еще одну бабкину оладью, Пашка проскользнул на соседний участок, принадлежавший отставному артиллеристу Кикнадзе, после чего оказался на идущей под тупым углом к улице Связи улице Кипренского. Улица Кипренского плавно перешла в Лесную, и дядя Вася несколько отдалился.

Еще больше он поблек после железнодорожного полотна и нижнего шоссе на Сосновый Бор. А на подступах к лодочному кооперативу «Селена» исчез вовсе. И только теперь Пашка сообразил, что машинально повторяет путь, который они совершили с Леной несколько часов назад. Он даже нашел следы их собственных ног в вязкой, но уже подсохшей глине возле залива:

Би-Пи мог быть им доволен. Там в тени вислоусого бульдожистого вояки он просидел над следами довольно продолжительное время, отметив про себя, что нога у Лены совсем маленькая, ненамного больше его собственной ноги. Странные чувства теснились в его груди, он отдал бы все, чтобы защитить эти неуверенные отпечатки, вот только таких подвигов от него не требовалось.

И последующего шага от него не требовалось тоже — но все же он совершил его.

Он и сам не мог объяснить себе, почему так произошло: уж слишком внезапно закончилась полоса прибрежного кустарника, уж слишком неожиданно в глаза ему ударило низкое закатное солнце, уж слишком притягательным выглядел в его лучах «Посейдон».

Ну да.

Лучшего укрытия от дяди Васи и придумать было невозможно.

Конечно, оставалась еще «Такарабунэ», но где гарантии, что там не бродит дух Нео?

Или дух приятеля яхтсмена-задрыги, погибшего во время регаты, — кажется, именно о нем Лена говорила с Сергеем сегодня днем. А встречаться с духами вовсе не входило в Пашкины планы. «Посейдон» — дело другое, никаких духов на нем отродясь не водилось, романтическим «летучим голландцем» это на совесть сработанное корыто не станет никогда. А вот временным пристанищем для Пашки — вполне-вполне.

Странное дело, «Посейдон» отталкивал Пашку и притягивал одновременно. Быть может, все дело было в вымпеле, развевающемся на мачте? Он так живо напомнил Пашке Нео, что на глаза навернулись слезы, которые Пашка, устыдившись, отнес к прихотям ветра с Залива. Ветер и правда усиливался, он пригибал к земле кустарник и почти сдувал Пашку с насиженного места.

Но сдуть так и не успел: в таунхаузе зажгли свет.

Стало быть, Сергей там, и на яхте никого нет. А стало быть, путь свободен.

Согнувшись в три погибели и петляя как заяц, Пашка добрался до яхты и вскарабкался на нее, ухватившись за свисающий конец каната. И сразу почувствовал себя как дома.

Яхта.

Вот этого ему и не хватало.

Держась руками за борта и замирая от сладкого покалывания в сердце, Пашка прочесал почти всю яхту — до самого носа — и вернулся по противоположному борту. Сумерки только спустились, и он без труда нашел вход вовнутрь, отмеченный крутыми ступеньками. Но благопристойно спуститься по ним не удалось: на второй у него соскользнула нога, и Пашка ввалился в салон, протаранив лбом дверь. В узеньком коридорчике было тихо и одуряюще пахло каким-то ароматизированным табаком. Этот запах сразу же шибанул Пашке в голову и на секунду отвлек от внутренностей яхты, слабо проступающих в сумерках. Справа от него находилась небольшая кухонька с самой настоящей газовой плиткой, а чуть дальше, по обеим бортам, — каюты. Вернее, отсеки, отделенные от коридора узкими фанерными перегородками. Пройдя вперед, Пашка заглянул в один из них.

Отсек напоминал маленький кабинет небольшой, привинченный к полу стол, книжная полка над ним, стопки каких-то брошюр, развернутая карта, небольшой магнитофон «Sony» и маленькая, тускло блестящая коробочка, которую Пашка вначале принял за плейер. Наверное, это и был плейер, вот только наушников к нему не просматривалось. Пашка повертел диковинку в руках, что-то нажал, и передняя панелька отскочила, явив на свет божий небольшую кассету. То есть кассету, гораздо меньшую, чем обыкновенная аудиокассета.

Далеко шагнула техника, ничего не скажешь.

Расстаться с чудной коробочкой у Пашки не хватило сил, очевидно, бациллоноситель Печенкин заразил его страстью к чужим симпатягам-вещам, гад такой! Нет, о том, чтобы красть плейер, Пашка и не помышлял, он просто обнаружил себя с ним в отсеке напротив кабинета.

В этом отсеке находилась кровать, покрытая веселеньким разноцветным пледом. А прямо над изголовьем была привинчена небольшая полка с крошечной моделью корабля.

Здесь он и останется, пожалуй! Шиш тебе, паук Печенкин, попробуй-ка найди!..

Подогреваемый этой мыслью, Пашка плюхнулся на койку, пристроил плейер на груди, забросил руки за голову и принялся думать о сегодняшнем дне, в котором он наконец-то нашел Лену. Правда, плата за этот день оказалась слишком высока — бедолага Нео! — но с другой стороны, встретились-то они не случайно. Нео был другом Лены, а теперь и Пашка стал ее другом: вот и выходило, что как будто Нео завещал Лену Пашке.

Беречь и охранять.

Осознание этого обдало Пашку горячей волной, тут же смешавшейся с волнами, ласково облизывающими корпус за обшивкой.

Должно быть, это и подействовало на Пашку, и он, наплевав на по-кошачьи вкрадчивые следопытские заветы Би-Пи, заснул.

Самым предательским образом.

А проснулся от голосов наверху, какого-то подозрительного стука о борта и приглушенных шагов. Звук шагов усилился; очевидно, кто-то, как совсем недавно Пашка, спускался в жилой отсек. На то, чтобы сообразить, что он попал в ловушку, у Пашки ушло несколько секунд. Еще столько же занял стремительный марш-бросок под кровать: щель между полом и койкой была узкой, и Пашка протиснулся в нее — с трудом, но все-таки протиснулся. И едва успел распластаться по полу, как вспыхнул свет.

Мимо него продефилировали женские ноги в аккуратных перепончатых босоножках без каблука. Что-то такое было в этих ногах — завораживающее, иначе не скажешь.

Им как будто хотелось оторваться от земли и взлететь, им как будто было скучно и приходилось самим себя развлекать. Что ноги и проделали прямо перед Пашкиным замершим носом: они сделали несколько довольно странных движений, подпрыгнули и хищно вытянули носок — как раз в сторону койки, под которой хоронился Пашка.

Потом он услышал звук открываемого ящика, легкий стеклянный звон и звук наливаемой жидкости. И — голос, идущий с той стороны, откуда только что появились эти чудные птичьи ноги.

— Мне баккарди, бэби!

— Пошел к черту, — парировала владелица ног. — Руки есть, сам и нальешь!

— Да что ты злишься, в самом деле? Все же хорошо, за это стоит не только баккарди хряпнуть.

— Идиот. Вы оба — идиоты.

— Ну, успокойся, пожалуйста!

— И не подумаю успокаиваться, Игорек! Если ты думаешь, что мы проскочили, ты глубоко ошибаешься. Я видела этого волкодава, он так просто не отцепится.

— Я тоже видел, ну и что. — В мужском голосе сквозила какая-то хмельная испуганная отвязанность. — Прост, как правда.

И никакой фантазии. И лоб в два пальца.

Да и потом — у тебя железное алиби.

При слове «алиби» Пашка дернулся, попытался сжаться в комок и подпихнул задом низкую койку. И тотчас же над его головой тонко звякнула пружина, а под боком — что-то тихо щелкнуло. Совсем неплохое звуковое сопровождение для пугающего «алиби». «Алиби» всегда паслось неподалеку от места преступления, прятало клыки и притворялось парнокопытным — и было связано с опасностью для жизни.

Картины из жизни алиби Пашка неоднократно наблюдал по Виташиному видаку, и от него же, от видака, знал простое правило: чем железобетонное выглядит алиби, тем оно подозрительнее и тем больше вероятность, что к титру «THE END» от него камня на камне не останется.

Продолжить вереницу мыслей об алиби Пашке не удалось, а все потому, что женский голос бичом хлестнул по голосу мужскому:

— Кретин! Какое алиби? Я ничего не знала об этом, ровным счетом ничего!

— Ну ты же не будешь отрицать, что все к лучшему? Ты сохранила работу, а могла бы пролететь со свистом. А так — ты белая и пушистая и к тому же примадонна. И все это — заметь, все, сделано не твоими руками. Зачем же так возмущаться? Наоборот, нужно в ножки поклониться нашему санитару леса…

— Кстати, где он?

— Кто?

— Да санитар этот хренов.

— Паруса ставит. Не ты же будешь это делать, правда?..

Только теперь Пашка сообразил, что качка усилилась, а волны стали бить в борт настойчивее: яхта набирала ход.

— Дурацкая идея с этим выходом… Как будто нельзя было на берегу поговорить.

— Можно. На берегу поговорить можно. — Мужской голос не покидало горячечное веселье. — Вот только вокруг дома вся время какие-то люди вертятся… Живо интересующиеся происшедшим. Серж как раз сегодня двоих таких выпроводил — бабу и мальчишку. Назвалась хорошей знакомой покойного Ромы, между прочим.

— Что ты говоришь? И как же зовут эту хорошую знакомую?

— Не помню точно.., кажется, Лена…

Упоминание о Лене, к тому же идущее из чужих и явно враждебных уст, заставило Пашку вздрогнуть: нет, не зря ему с самого начала не понравился задрыга-яхтсмен, не зря!

— Лена? — злобно озадачился женский голос. — Что-то я не припомню таких червонных дам в его колоде… И когда только успевал, подлец… Скотина… Сукин сын!

Мужской голос выдержал паузу, после чего разразился совсем уж непотребным, почти бабьим хихиканьем:

— А ведь ты его до сих пор ревнуешь…

Даже мертвого… А ведь столько лет прошло. Пора бы успокоиться, Лика.

После столь умиротворяющего призыва в помещении наступила долгая тишина, которую нарушило легкое позвякивание: очевидно, бутылки о край стакана.

— Что ты можешь знать обо мне, идиот? — процедила женщина между глотками. — Я его любила. И что вы вообще можете знать о чувствах? Мужики…

— О-о… Прямо мексиканский сериал, домохозяйки будут рыдать, плакать и обрывать пуговицы на халатах! Возможно, ты его и любила, но это не мешало тебе использовать его вслепую.

— Но ты же знал его… Знал… Он никогда бы не согласился. Никогда. А у кого еще не было проблем с таможней… При его-то славе…

— При его славе и твоей сообразительности…

— Скажи ей спасибо. Вы оставили мне не так много времени, чтобы ее проявить.

— Я-то при чем? С Сержа и спрашивай…

— Что именно?..

Пашка даже мигнуть не успел, как в разговор вплелся еще один голос. На этот раз — знакомый: задрыга-яхтсмен, кто же еще!

— А-а.., вот и ты, душа моя. — Получив новый объект для желчных высказываний, женщина по имени Лика заметно приободрилась. — Спасибо тебе за эту хренову овсянку… Неизвестно еще, сколько мы будем ее расхлебывать.

— А что я должен был делать, скажи?

После того, как он накрыл меня в электричке? И еще эта стерва Афа…

— Одно к одному, — прокомментировал второй парень. — Лихо ты с ними. Классически.

— Просто привык принимать решения.

— Не задумываясь о последствиях, — вклинилась Лика.

— Нет… Там все должно быть чисто.

— Чисто?

— Максимум, что они могут выдоить, — это несчастный случай на железнодорожном транспорте.

— Несчастный случай?

— Ну да… Ее не сбросили, вот в чем дело. Она выпала на ходу и ударилась виском о сосну.

— Откуда ты знаешь? — синхронно спросили Лика и Игорь.

— О сосне? Это профессиональное.

Я столько раз ездил на этой электричке — вполне можно было изучить окрестности.

А все остальное — дело техники. Простой расчет. Умение математически просчитывать все факторы и точно определять расстояние… Как у любого яхтсмена. Хорошего яхтсмена. Могу поставить свою долю, что дальше несчастного случая дело не пойдет.

— Да кто спорит… — обрубила Сержа решительная Лика. — Только лучше в тот, раз ты поехал бы на машине.

— Я не мог светиться, ты знаешь. Машина на стоянке, они легко бы это установили… Пойдемте-ка на воздух, что здесь сидеть… Да и ночь теплая. И за парусом следить надо…

Спустя минуту стойкое преступное сообщество двинулось наверх, оставив Пашку в полной растерянности. Единственное, что он вынес из всего этого странного и малопонятного разговора, было то, что эти люди.., вернее, человек.., были причастны к смерти Нео. Да что там причастны — они и были ее виновниками. Вернее, виновник был один — задрыга-яхтсмен, стремительно переквалифицировавшийся в матерого и безжалостного убийцу. От осознания этого у Пашки затрещали волосы и вздулась кожа — даже голый среди волков в свете луны чувствовал бы себя в большей безопасности. Если бы только ему представилась возможность, он бы бежал отсюда куда глаза глядят под ироническую ухмылку Би-Пи («слабак ты, Пашка, слабак»), но такой возможности не было.

Яхта все еще скользила по волнам.

И оставаться под кроватью тоже казалось проблематичным: в любой момент троица вернется, и кто-то из них обязательно завалится сюда, под веселенький и уже опробованный Пашкой плед. И нет никаких гарантий, что его худая острая задница тотчас же не вскроется. Вскроется — и еще как.

А если еще Пашка надумает чихнуть, как это обычно и бывает в детективах, больше смахивающих на фильмы ужасов, — вот тогда ему точно не отвертеться. И жалкая Пашкина жизнь, не идущая ни в какое сравнение с блестящей жизнью Нео, — она и гроша ломаного стоить не будет. И не окажется такой же красивой, как блестящая смерть Нео. Его просто утопят как щенка — и все.

И все.

Подстегиваемый безысходностью ситуации, Пашка выскочил из-под кровати и на четвереньках двинулся к носу. И почти сразу же нашел то, что могло бы скрыть его от посторонних глаз: маленькая фанерная дверца, за которой вполне можно перекантоваться. Ведь не полезут же они сюда среди ночи!

…Так он и оказался здесь, в маленьком чуланчике с бейсбольной битой в боку.

Приспособиться к бите удалось только к утру, когда стал проступать прямоугольник двери — сначала неясный, а потом все более отчетливый. Пашка периодически впадал в полудрему, несколько раз он готов был даже вывалиться в проход, но в самый последний момент что-то спасало его. Быть может, то, что он постоянно думал о Лене, о далекой, оставшейся в Питере Лене, которая наверняка сейчас спала и видела сны, и (чем черт не шутит) по краешку этих снов бродил и Пашка.

И уже перед самым утром, когда прямоугольник двери стал особенно явственно резать глаза, Пашка все-таки заснул; опустился на пол, свернулся калачиком и заснул. И даже не помнил, как проснулся — от самого прозаического желания на свете: ему захотелось в туалет. Сейчас он встанет, пройдет несколько шагов — как раз до срамного ведра, которое ставила на ночь бабка, чтобы каждый раз не таскаться к сортиру посреди грядок с кабачками.

Все еще не разлепляя глаз, он выполз в коридорчик. Но ведра так и не нашел.

И только потом сообразил, что находится он вовсе не дома, под ворчливым бабкиным крылом, а в осином гнезде преступников со стажем. Впрочем, соображать было уже поздно. Глаза открылись в самом неподходящем месте — как раз между кухней и отсеком с койкой.

Неизвестно, что случилось бы с Пашкой, если бы революционная тройка продолжала заседать. Но в наличии имелось только одно ее звено — да и то крепко спящее. Крепко спящее звено было накрыто пледом почти по самую макушку и было черноволосым и явно мужеского полу, из чего Пашка сделал вывод, что это не могут быть ни яхтсмен, ни Лика. Что это — третий: живчик с бабьим смехом по имени Игорь. На крючке перед отсеком болталась одежда живчика: джинсы, футболка и жилетка — почти такая же, какая была у Нео.

А из верхнего кармана жилетки выглядывал телефон.

Мобильный телефон, если верить все тем же детективам, так похожим на фильмы ужасов. Вожделенная близость телефона напрочь вышибла из Пашки мысль о «пи-пи», и он, трясясь от страха и все время оглядываясь на черноволосую макушку, вытащил мобилу из гнезда.

Если владелец мобилы проснется — ему несдобровать.

Но владелец и не думал просыпаться.

Более того, он сладко причмокивал во сне, источая вокруг себя свежескошенный запах перегара. Остатки бурно проведенной ночи тоже впечатляли: несколько переполовиненных бутылок с дорогим спиртным, парочка — пивных с непонятным названием «Оболонь» и пепельница, полная тонких белых окурков. Оценив все эти прелести бестрепетным взглядом разведчика, Пашка с телефоном в зубах затрусил к своему укрытию. Неизвестно, как работает эта маленькая адская машинка, но попытаться все же стоит.

Забившись в каморку, Пашка перевел дух и принялся изучать небольшое табло.

Табло оказалось включенным, на нем чернели буквы «NWGSM», в левом углу покоилось время (06:03), а справа находилась надпись «меню».

После бесплодного тыканья на кнопки, которое заняло 25 минут, Пашка наконец-то въехал в систему. Он набрал номер домашнего телефона Лены и нажал кнопку с зеленой приподнятой трубкой. И едва не сошел с ума от радости, когда на том конце послышались длинные, умиротворяющие гудки. Пашка насчитал их ровно семь, прежде чем трубку сняли.

— Это Пашка, — задыхаясь бросил он.

— Какой Пашка? — Сонный мужской голос сразу же отправил Пашку в глубокий нокаут.

— Пашка, — дрожащим голосом повторил он.

— Да пошел ты в жопу, Пашка! Ты хоть на часы-то смотришь, пацан? Совсем офонарели, сволочи, поспать людям не дают.

Короткие гудки довершили картину полнейшего Пашкиного разгрома, хотя оставалась еще надежда на второй номер. Но спустя несколько секунд исчезла и она, когда приятный женский голос сообщил Пашке, что «абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети».

Впрочем, и сам Пашка находился «вне зоны». Об этом ему напомнили голоса, заполнившие каюту. Их опять было три: владелец трубки проснулся и тотчас же заныл, что мобила, которая до сих пор мирно покоилась в кармане его жилетки, исчезла.

Вот он, час расплаты!

Сейчас они примутся искать чертов телефон и обязательно наткнутся на Пашку.

И все поймут. Что ж, сегодня рыбам, снующим в Заливе, будет чем поужинать. Пашка отдал бы все на свете, чтобы перенестись сейчас в родной дом на улице Связи, а еще лучше — непосредственно в вдвойне родной сортир с видом на грядку с кабачками.

Даже дядя Вася Печенкин выглядел сейчас гораздо более предпочтительно, и по здравом размышлении Пашка согласился бы и на дядю Васю. Вся его коротенькая и не очень радостная жизнь пронеслась перед Пашкиными глазами со скоростью электрички Калище — Санкт-Петербург, не остановившись даже под украшенными вымпелами-рыбинами сводами полустанка по имени Нео. Не остановившись даже на освещенной множеством ослепительных огней станции по имени Лена.

Пашка уже прощался с бабкой, когда услышал рассудительный голос Лики:

— Да ты его наверняка утопил, идиот.

Утопил — и нечего теперь ныть.

— То есть как это — утопил?

— Блевал ночью? Блевал… Через борт перегибался? Перегибался. Вот он и выскользнул. Ничего, деньги небольшие, новый себе купишь…

— Но…

— Или ты прикажешь нам бросить все, надеть акваланги и искать его на дне? Проще уж тебя туда сбросить… За компанию…

Много себе позволяешь в последнее время!

А Серж у нас руку набил на буре и натиске.

Правда, Серж?

— Да ладно.., ладно… — Голос у Игоря истончился до самой последней возможности. — Черт с ней. С трубой… И правда — новую куплю… Просто у меня там телефонная книжка, полторы сотни номеров…

Жалко…

Под причитания Игоря троица испарилась, над Пашкиной головой снова послышались шаги, а яхта набрала ход.

«Посейдон» возвращался.

Он ударился о доски пирса спустя полчаса — ровно в семь, если верить часам на мобиле. А в семь ноль восемь на борту уже никого не было. Выждав еще пятнадцать минут, Пашка покинул гостеприимную каморку и направился к выходу.

Именно здесь его и поджидало главное разочарование: дверь оказалась запертой на замок.

Немного посокрушавшись по этому поводу и даже побившись глупой головой о переборки, Пашка успокоился. В любом случае время у него есть. А Лене он будет звонить через каждые полчаса. Главное, чтобы в мобиле не сели батарейки.

…Бычье Сердце вот уже несколько минут переминался с ноги на ногу у дверей квартиры Афины Филипаки. Давно пора было посетить эту девицу, жаль, что руки у него не доходили. Но, с другой стороны, сегодняшний день нельзя было назвать неудачным. Самым главным было в нем то, что он нашел наконец, что искал.

Не убийцу Ромы-балеруна. Пока.

Но он нашел книгу, которую так настоятельно ему рекомендовали сдать в библиотеку. Он нашел ее именно там, где искал: в позабытом и увядшем без хозяина «Лексусе», аккуратно завернутую в кальку. Книга покоилась в чемоданчике с инструментами, в самом низу. Она не пряталась, нет, она была почти на виду, даже странно, что ее не обнаружили раньше. Впрочем, джип никто досконально не осматривал, он не имел никакого отношения к убийству Валевского, не был, не состоял, не участвовал.

Книга, а вернее — каталог оказался фолиантом внушительных размеров, страниц эдак на шестьсот. И назывался весьма красноречиво: «Все о яхтах». Это было нечто среднее между курсом по навигации, математическим справочником и сводом таблиц Добрую половину книги занимали приложения: эскизы и фотографии корпусов, парусов, узлов и отдельные детали механизмов. А на странице 786-й Бычье Сердце ждала настоящая удача: именно здесь он обнаружил ничего не подозревающее изображение поворотной рулевой колонки.

Изображение почти в точности соответствовало фотографии, которая упала Сиверсу на руки прямиком из заказного письма, адресованного Мельничуку Игорю Владиславовичу.

И было обведено гелевой ручкой.

После длительного изучения каталога Бычье Сердце обнаружил еще несколько подобных обводок: в основном они касались деталей судового оборудования, но были вещи и вполне экзотические, способные взволновать не одно заросшее шерстью сердце: в основном это относилось к рангоуту и стоячему такелажу.

Но начинать следовало все-таки с поворотной рулевой колонки. С поворотной рулевой колонки и Игоря Владиславовича Мельничука. А перед тем, как заняться им вплотную, Бычье Сердце решил навестить балеринку Филипаки. Промахнуть ее на скорости в 40 узлов и больше уже не отвлекаться на мелочи.

Именно с таким чувством Бычье Сердце откашлялся и нажал на третий снизу звонок с полустершейся надписью под ним:

«В. Е. Филипаки». «В. Е.», очевидно, был папашей балеринки, в контракте с «Лиллаби» она фигурировала как «А. В.». Но до папаши Бычьему Сердцу не было никакого дела, даже тогда, когда за дверью раздался осторожный мужской голос:

— Вам кого?

— Афину, — рыкнул Бычье Сердце.

— А вы кто?

— Дед Пихто. — Вот черт, как же ему надоело декламировать из-за дверей все свои звания, регалии и места работы.

— Ясно. — Голос мужчины слился с лязгом открываемого замка, и…

И Бычье Сердце едва не рухнул на площадку.

Прямо перед ним, при полном параде, и даже при погонах, и даже в фуражке, стоял не кто иной, как его закадычный дружок по школе милиции Гурий Ягодников. С абсолютно не милицейской, нежной и поцарапанной мордой.

— Ты что это здесь? — пробасил Бычье Сердце, с трудом приходя в себя.

— А ты? — в свою очередь поинтересовался Гурий. — Хотя… Я понимаю…

— А я — ни черта.

— Ясно. Тебе нужна…

— Афина Филипаки.

— Увы. Ее нет…

— Нет? А где же она?

— На кладбище, — Гурий скорбно шмыгнул носом.

— То есть… В каком смысле — на кладбище?

— В самом прямом… Сегодня как раз похоронили… Я к тебе по этому поводу как раз собирался… Нет ее… Зато есть один человек… Который очень сильно может нам помочь… Вернее, уже помог… Я тебя с ним познакомлю, послушаешь… Будет интересно. Как раз для твоего дела с этим балеруном…

«Один человек» не заставил себя дол ждать: он появился на пороге как раз в тот самый момент, когда Бычье Сердце уже оправился от неожиданной встречи с корешем и даже подумал о том, что хорошо бы выпить с Гурием обещанного пивка. И этот «один человек» оказался куда неожиданнее, чем несколько Гуриев, вместе взятых.

Рыжая дельтапланеристка, специалистка по конкуру и альпинистским связкам — вот кто это был!

Рыжая не обратила на майора никакого внимания: она разговаривала по мобильному и была явно чем-то взволнована.

— Да. Я поняла. Поняла. Успокойся и ничего не предпринимай. Я буду. Буду скоро. Забейся куда-нибудь и не высовывайся.

Умоляю тебя… Пожалуйста… Я тоже тебя люблю…

Отключив телефон, она взглянула на Бычье Сердце бестрепетным и полным решимости взглядом.

— Это вы, — сказала дельтапланеристка. — Очень хорошо, что вы. Нам понадобится помощь.

— А что случилось-то? — Решимость рыжей неожиданно смутила Бычье Сердце.

— Мальчик в опасности. И довольно серьезной. Едем, майор. Я расскажу по ходу…