"Черные Мантии" - читать интересную книгу автора (Феваль Поль)

XVIII ДРАМА

В юности невзгоды нередко оборачиваются весельем. Только с возрастом юмор начинает обретать черный оттенок, и фарс, безобразный монстр, вступает в свои права. В двадцать лет не бывает настоящих печалей. Юность блистает даже из-под лохмотьев, и радостный смех прорывается сквозь рыдания. Беды здесь вызывают жалость, а не сочувствие.

Этьен Ролан был сыном юриста, советника парижского королевского суда, читатель его помнит по Кану, где он работал следователем: порядочный человек, пользующийся уважением общественности и весьма ценимый в профессиональных кругах. Репутация его сильно окрепла благодаря процессу Мэйнотта, следствие по этому делу было признано настоящим шедевром. Ролан-отец, не жаловавший артистические профессии, готовил сына к карьере юриста или коммерсанта, но безумец Этьен пренебрег этими почтенными занятиями, предпочитая голодать в ожидании литературной славы.

Отца Мориса читатель тоже наверняка еще не забыл: комиссар полиции из Кана, с площади Акаций, своим усердием сильно продвинувшийся вверх – до должности начальника отдела. Барон Шварц, надо отдать ему справедливость, был настоящим благодетелем для своих многочисленных родственников. Морис получил место в его конторе. Завсегдатаи салона супругов Шварцев невзлюбили юношу и не без злорадной радости констатировали первые симптомы его влюбленности в дочь хозяина, почти ребенка. Это чувство и страсть к литературе рано или поздно должны были вытолкнуть Мориса из банкирского дома Шварца, что и случилось довольно скоро. И вот теперь Морис, отягощенный сразу двумя преступлениями – любовью и поэзией, – голодал вместе со своим дружком Этьеном. Впрочем, голодали они скорее из упрямства, чем по необходимости, а когда не голодали, кутили.

Этьен Ролан был юношей веселого нрава, не лишенным способностей, несмотря на поверхностное образование, слегка подпорченным богемными нравами: этих качеств более чем достаточно, чтобы сделаться драматургом. Он неумеренно восхищался дамами из театрального мира, и друзья его вполне искренне полагали, что он нашел свое подлинное призвание.

Морис Шварц обожал свою кузину Бланш тем более пылко, что был изгнан от любимой на далекое расстояние. Жениха ее, господина Лекока, он ненавидел страстно, обзывал вампиром и искал способа погубить, разумеется, способа благородного. Поскольку ненавистный брак официально еще не был заключен, Морис лелеял мечту победить соперника силой славы. Увы, где она берется, эта слава? Но Морис знал, что некоторым удается ее поймать, и надеялся на удачу. Это был очень славный мальчик, тонкий, нежный и благородный, притом способный на поступки смелые и даже дерзкие. В смысле интеллекта он намного превосходил Этьена, зато тот имел перед ним одно огромное преимущество: твердо знал, чего ему хочется.

Он был очень мил, Морис, но во многом уступал нашему герою Мишелю.

Этьен, объявив о своем решении написать драму самостоятельно, направился к шкафу, извлек оттуда ужасающих размеров кипу бумаг и принес на стол.

Их шедевр имел по крайней мере пятьдесят названий, столько же сюжетных ходов, добрую сотню героев, однако как бы ни менялась их интрига, трое персонажей постоянно оставались в действии: Эдуард, первый любовник, Софи, влюбленная барышня, и Олимпия Вердье, светская дама с загадочным прошлым. Герои эти, взятые из реальной жизни, разворачивающей перед молодыми авторами увлекательную, хоть и не до конца понятную драму, неизменно воскресали в каждом их новом замысле.

– Тут разбросаны настоящие сокровища, – радовался Этьен, перелистывая бумаги. – Знающий человек выжал бы отсюда тысяч сто экю, а то и больше.

Морис хранил молчание.

– Хотелось бы знать, с кем это я разговариваю? – поинтересовался Этьен. – Тебя словно и нет в этой комнате. Сотрудничаю с самим собой.

Морис заулыбался, но Этьен, с головой уйдя в свои бумаги, перестал обращать на него внимание. Через некоторое время он воскликнул:

– Вот он, наш сюжет о внебрачном сыне! Грандиозно!

Морис зевнул и встал со стула.

– Правильно, старик, иди поспи, – съехидничал Этьен. – Но только помни, что театральная слава обходит сон стороной. Ах, если бы вместо тебя у меня был под рукой Мишель! Я чувствую настоящий творческий зуд.

– Мишель меня беспокоит страшно, – пробормотал, покачав головой, Морис и направился к окну.

Этьен на минуту оторвался от записей и взглянул на друга. Маленький Морис стоял, приблизив лицо к окну, и даже в спине его было что-то жалостное. Окно напротив, с другой стороны двора, еще светилось, но очень слабеньким светом. Больная дама уже не работала, а когда бедные не работают, они экономят свет. Морису казалось, что он различает в этой полутьме силуэт молодой девушки, стоящей на коленях возле кровати.

– Начиная с четверга, с Мишелем творится что-то неладное, – печально промолвил он.

– Не с четверга, а гораздо раньше, – заметил Этьен.

В комнате напротив коленопреклонненная фигура выпрямилась. Морис продолжил:

– Он возвращается, когда мы уже спим…

– А утром убегает до рассвета, – закончил его мысль Этьен.

– Хотелось бы ошибаться, но во всех этих секретах есть нечто сомнительное.

Лампа у соседок напротив погасла. Морис добавил с глубоким вздохом:

– И эта бедная девушка, мадемуазель Лебер, какая она бледненькая!

– Даже в театре, – с жаром отозвался Этьен, – я не встречал такого выразительного, такого чистого, такого, можно даже сказать, трагического лица, как у Эдме Лебер!

– Бланш ее очень любит. Должно быть, она принадлежит к избранным душам.

– Интересный тип, это уж точно! Помнишь ты эту историю про доктора-шарлатана, которого под страхом смерти принудили лечить собственную дочь? Жизнь подкидывает нам зловещие сюжеты, надо только уметь ими пользоваться.

– Что можно делать с пяти утра и до поздней ночи? – бормотал отошедший от окна Морис, адресуясь к самому себе.

– Мой птенчик, – заговорил Этьен покровительственным и не лишенным некоторого злорадства тоном, – если в твоей маленькой головке родилась мысль последить за нашим красавчиком Мишелем, тебе придется здорово побегать. Скатертью дорожка! Я способен видеть подальше своего носа и уверен, что кое в чем добродетельный Мишель нас давно уже обогнал!

Морис, покраснев, пролепетал:

– Если бы я узнал секрет Мишеля, я бы ни словечка никому не сказал без его разрешения.

– Знаешь ты господина Брюно, – неожиданно спросил Этьен, – торговца платьем?

– Еще бы! У него весь мой гардероб и наш вексель.

– Так вот, однажды вечером, возвращаясь откуда-то очень поздно, я повстречал нашего Мишеля под ручку с этим самым Брюно. А у Мишеля давно уже продавать нечего…

– Ничего странного, Мишель хотел переписать вексель…

– Если бы! На следующий день я спрашиваю Мишеля: «Что за человек этот господин Брюно?» А он мне отвечает: «Не знаю такого».

– Мишель никогда не лгал.

– Никогда, кроме этого раза… Слушай, мне припомнилась вдруг наша идея насчет Трехлапого. Маскировка… месть… жгучая нераскрытая тайна… Страсти почище, чем у Купера!

– Да, я помню, – рассеянно ответил Морис. – Мне это когда-то нравилось.

Он добрался до кровати и небрежно на ней развалился.

– Хочешь вернуться к этому сюжету?

– Нет. Я уже ничего не хочу.

– Тем не менее, – добавил он, приподнимаясь на локте, – признаю, что в этой идее что-то есть, тогда она меня захватила очень сильно: куперовские дикари в центре Парижа! Разве не может быть большой город таким же таинственным, как непроходимые дебри Нового Света? И этот калека, терпеливо вынюхивающий след среди наших исхоженных улиц, где все следы перепутались… Эта упрямая ненависть, спрятавшаяся под жалким уродством… Я хотел присочинить этому монстру дочь… нет, лучше, пожалуй сына, которого он содержит из глубин своего несчастья… Деньги Мишеля…

– Черт возьми! – вскричал Этьен, побледнев от волнения. – Ты попал в самое яблочко. Какая меткость!

Меня преследовал этот образ: калека, ползающий по тротуару и чуть ли не затоптанный парижской толпой… в толпе может оказаться и то существо, ради которого он живет и терпит всяческие унижения…

Ну, если уж это не драма, то я подаюсь в бухгалтеры!

Я его и сейчас вижу именно так…

Как в воду глядишь!

Все, я его больше не вижу.

Этьен ударил по столу кулаком и зашвырнул бумаги в угол комнаты.

– Маэстро его видит! – прорычал он. – Маэстро его больше не видит! Я имею честь разговаривать с фантазером, у которого денег куры не клюют. Богатые мальчики склонны к капризам не меньше молоденьких красоток! Может, маэстро предложит мне сигару в память о прежней искренней дружбе?

– У меня нет сигары, мой бедный Этьен.

– Тогда дайте десять сантимов, чтобы ее купить. Ах, у тебя нет десяти сантимов, несчастный позер? Ты видишь и ты не видишь! Пора отбросить эти «вижу», «не вижу» и приступить к драме вплотную. А потом хоть конец света!

– Давай напишем «Конец света», – смеясь предложил Морис. Этьен аж подпрыгнул на полфута от стула.

– На афишах будет выглядеть шикарно! – с энтузиазмом вскричал он. – Ты что, серьезно предлагаешь эту идею?

– Нет, не серьезно. Голова моя под стать нашему кошельку: совершенно пуста.

Этьену опять пришлось скатиться вниз с вершин своего энтузиазма, но он уже привык к подобной эквилибристике.

– Что ж, – на сей раз без особой горечи промолвил он, – тогда я пойду посплю. Если твоя кузина Бланш неравнодушна к мокрым тряпкам, я охотно повеселюсь на вашей свадьбе.

Не успел он докончить последнюю фразу, как тут же о ней пожалел: в глазах Мориса стояли слезы. Этьен бросился его утешать.

– Ты плачешь! – с искренним огорчением воскликнул он. – Какая же я дубина!

– Бедный друг! – ответил Морис, улыбнувшись сквозь слезы. – Не расстраивайся! Ты шутя высказал мысль, которая меня удручает всерьез. Я сам себя упрекаю в медлительности. Со мной происходит нечто странное: чем бессильнее я становлюсь, тем непомернее разбухают мои амбиции. А время бежит! Если Бланш выдадут замуж, я прострелю себе череп.

Он сказал это так холодно и спокойно, что Этьен испугался.

– Будет ли завтра день… – пролепетал Морис, точно в бреду, и после некоторого молчания продолжил:

– Дело вовсе не в материале, из какого мы строим пьесу. Сам по себе он ничего не значит. Из одного и того же мрамора можно изваять Бога, стол или плевательницу. Фидий высечет Бога, а посредственный драматург сгоношит уемистую плевательницу, в которую бульвары с простуженными мозгами будут выхаркивать все скопившиеся внутри нечистоты. Я не желаю бесчестить мрамор: для моей поэзии, для самых заветных моих идей срок еще не пришел. Но что касается нашей драмы, до нее я уже дорос, я ношу ее в себе – странную до курьезности, трогательную и таинственную. Она вновь зашевелилась во мне, совсем недавно, когда я услышал одну любопытную фразу, похожую на пароль…

– Будет ли завтра день? – жадно переспросил Этьен, уже раскалившийся добела. – Это же золотая жила! Огромнейшее воровское братство, дьявольски интересно…

– Откуда ты знаешь?

– А может, политическое сообщество?

– Слушай, кто тебе про это сказал?

– Ты, конечно, кто же мне еще скажет!

– Я сам пока что двигаюсь ощупью… Но в этом моя сила: наша драма тоже должна идти ощупью, все время спотыкаясь на тайнах.

Этьен с воодушевлением почесал за ухом.

– Через все пять актов, – прикидывал он, – проходит одна и та же шарада…

Морис тоже наконец впал в творческий раж, глаза его посверкивали огнем.

– Не через пять, а через пятьдесят актов, так я хочу! – распалился он, отдаваясь обычной своей детской порывистости. – И не одна шарада, а все загадки земли! Я вижу наш огромный Париж четко распавшимся на две части: посвященных в загадочный пароль и не посвященных в него. Но это еще не все! Можно пользоваться этой фразой, не подозревая истинной ее силы. Наш друг Мишель простодушно тратит ее на свои галантные похождения… хотя я вовсе не уверен, что его похождения имеют какое-то отношение к галантности. Я слышал собственными ушами, как он передавал пароль этому шуту гороховому Симилору, бывшему учителю танцев. Симилору поручено сказать опасную фразу нынешним вечером одному персонажу, с ног до головы романтическому и имеющему обыкновение любоваться водами канала Урк…

– Потрясающе! – восторженно дивился Этьен.

– Запиши все это.

– Записываю. Но правду тебе сказать, Мишель играет с огнем. Неужто он не догадывается, какими дьявольскими последствиями чреват этот неосторожный клич?

– Не догадывается. Запиши, что Мишель играет с огнем.

– Но имя Мишель…

– Наш загадочный красавец называется Эдуардом. Пиши: Эдуард играет с огнем. Вот еще фигура более чем любопытная: наш сосед господин Лекок. В свои картонные папки он натаскал тайн со всего Парижа. На днях, это было под вечер, я столкнулся у его дверей с моим дядюшкой, бароном Шварцем, он как раз звонил… Запиши.

– Барона Шварца? Записать под настоящей фамилией?

– Да нет же, у нас персонажи вымышленные. Ведь Олимпия Вердье у тебя, кажется, графиня?

– Графиня.

– Значит, дядюшка мой становится графом Вердье.

Этьен отложил перо, чтобы поаплодировать, но затем воскликнул не без некоторой опаски:

– А вдруг все это и взаправду так!

– Нам плевать! Мы пишем драму для Амбигю-Комик и плетем свою артистическую сеть. Все прочее нас не касается… А теперь поднимись на цыпочки и гляди в оба глаза! Что ты видишь? Человек, созерцающий воды канала, носит серую ливрею со светлыми пуговицами: именно так обрисовал его Эдуард Симилору. Знаешь ты, какие ливреи носят слуги в доме Вердье? Граф, помешанный на финансах, нарядил их, как чиновников Французского банка. Теперь вопрос: кто, граф или графиня, должен откликнуться на пароль, посланный Мишелем, вернее сказать, Эдуардом? Я подозреваю, что все-таки не граф, вспомним таинственную незнакомку под вуалью, потерявшую бриллиант возле нашей двери. Придется нам поработать над графиней. Запиши все, что я сказал… Представляешь очередь у театра Амбипо-Комик? Небось протянется до самого канала!

– Твоими бы устами, малыш! Я так рад, что ты наконец включился.

– Дальше. Графиня атак не предпринимает: она уже выиграла все битвы и перешла в оборонительную позицию – она защищает свою тайну. Граф… запиши, что он влюблен в жену как мальчишка. Он не просто из Эльзаса родом, он эльзасец до мозга костей, а эльзасцы ревнивы как тигры. Вердье старается выведать тайну графини, тщательно при этом оберегая собственный свой секрет. «Будет ли завтра день?» Он идет по следу, но и по его следу тоже идут, он кружит то легавой, то дичью под звуки одного и того же охотничьего рожка. «Будет ли завтра день?» В этой фразе заключен целый мир.

Морис говорил во весь голос, как и подобает оракулу, однако Этьен, благоговейно ему внимавший и делавший необходимые записи, сумел-таки расслышать какой-то шорох в соседней комнате, служившей спальней Мишелю, когда тот изволил ночевать дома. Он насторожил уши, но громкая речь Мориса перекрывала все шумы.

– А Софи! Вглядись как следует в эти тонкие черты, в эту редкостную красоту, подернутую страданием. Эдме Лебер была богата, я ручаюсь, она, или ее отец, или ее мать. Мы не знаем истории ее бедной больной матери, всегда такой ласковой и печальной, разучившейся улыбаться, мы не знаем ее, но мы напишем эту историю слезами и кровью. Эдме Лебер спустилась сверху, и, хочет она того или нет, ей придется снова выплыть наверх или погибнуть. Записывай, черт возьми!

– В комнате Мишеля кто-то есть, – сообщил Этьен.

– Кто там? – прокричал Морис полувесело-полусердито. – Ты там, Дон-Жуан, пошлый сердцеед, подхвативший модную лихорадку? Это ты, Эдуард? Это ты, Франсиск из Гетэ, Альбер из Амбйгю, Рокур из Порт-Сен-Мартен?

– Хочешь, я схожу посмотрю? – предложил Этьен.

– Его там нет. Сиди и пиши. Шорохи производим мы: это поскрипывает наша драма, она ползком тащится по следам тайны. Кто идет? Неведомое, негаданное, невозможное! «Будет ли завтра день?» Настанет – для того, кто сумеет выжить, но для того, кто обратится в труп – нет… У графа свои шпионы, у графини свои заступники, действующие тайком. Гляди! Видишь ты, как прямо в жизнь выскальзывает из тумана странный силуэт, кажется, что это сама страсть, глубокая и затаенная, сгустилась и обрела материальность. Чего он ищет? Чего он хочет? Быть может, он совершенно в нашей истории ни при чем, этот торгаш, этот буржуй, этот знак вопроса. А может, всех нас он уже зажал в руке могучей хваткой, подпольный дипломат. Фамилию ему мы придумаем попозже, записывай под всем известным именем: господин Брюно…

– Честное слово, – опять встревожился Этьен, – в соседней комнате кто-то есть!

– Пиши! Над настоящим скапливаются грозовые облака, а прошлое… да, в прошлом тоже мрачная история нависает тучей. Столкновение неизбежно, и вот он, грозовой разряд – молнией является Трехлапый, наш Калибан… Жалкие остатки раздавленного прошлым сияющего счастья и победной молодости. Рассказ об этом в третьем акте станет грандиознейшей завязкой… нет, пусть он лучше громом прогремит в финале.

– Здорово! – от всего сердца похвалил Этьен. – Просто потрясающе! Но все-таки я полагаю, надо подпустить немного смеха, среди наших героев я не вижу комиков.

– Для них еще не наступило время, они явятся, когда мы разгадаем тайну, не раньше. Пока, что надо убивать, клинком или отравой убивать безжалостно! Ешь ты, или съедят тебя ^-таков закон. «Будет ли завтра день?» Да, настанет, нам уже пора, срок пришел. Бесшумно проскользнем в опочивальню графини, проскользнем вслед за наемными убийцами, чей кинжал оплачен золотом. Такие люди находятся всегда, и в средние века, и в наше время, находятся везде, в Париже точно так же, как в Венеции. Как только появилось преступление, ему навстречу услужливо раскрылись кошельки. Наемникам положено платить…

– А как вы платите своим наемникам? Неплохо бы иметь задаток, – раздался позади них вкрадчивый голос, дерзостный и робкий одновременно.

Эффект получился громовой, что называется, театральный, хотя изобретательный Морис его и не замышлял. Авторы дружно вздрогнули, перо выскользнуло из рук Этьена, который порядком струхнул. Морис вскочил на ноги, готовый храбро выступить против врага.

Враг оказался двойным. Пара мужчин диковинного обличья красовалась возле двери, бесшумно их пропустившей: тряпочные туфли позволяли Эшалоту и Симилору передвигаться неслышной поступью. Эшалот, как всегда, был отягощен привешенным к спине Саладеном, Симилор, разгуливающий по жизни свободно, стоял ничем не стесненный. Оба они, держа шляпы в руках, изо всех сил старались напустить На себя бравый вид, но им было явно не по себе: взволнованные лица покрыты бледностью, в блуждающих взорах испуг. Эшалот, чтобы скрыть смущение, поддернул вверх своего выкормыша и, хотя бедное создание вело себя на сей раз вполне пристойно, призвал младенца к молчанию. Симилор кашлянул громко и суховато.

– Вот, господа! – заговорил бывший учитель танцев, стараясь вернуть своему голосу обычную вальяжность. – Перед вами два молодых человека, обиженных несправедливой фортуной и готовых на все, чтобы поправить свое положение… свое и своего ребенка… это дитя любви, неповинное в грехах матери, увы, слишком ветреной и слишком любившей проказы, пирушки и всякие прочие опасные штуки. Молодость, молодость! Но когда упрыгаешься хорошенько, начинает тянуть к достатку и к тепленькому местечку. Мы пришли сюда погреть руки, располагайте нами, как угодно, мы согласны поступить к вам в наемники и верно служить хоть до самой смерти! Вот!

– Вот! – с достоинством подтвердил его спутник. – Тихо, Саладен, веди себя спокойно, бесенок!